Елманов Валерий. Красные курганы

Валерий Елманов
Красные курганы

   …То будет повесть
   Бесчеловечных и кровавых дел,
   Случайных кар, негаданных убийств.
   Смертей, в нужде подстроенных лукавством
   И, наконец, коварных козней, павших
   На головы зачинщиков. Все это
   Я изложу вам.

В. Шекспир

Пролог
Пилигримы

   Отчего не ходить в походы,
   И на подвиги не пускаться,
   И не странствовать год за годом,
   Если есть куда возвращаться?

М. Семенова

   Небо было плотно занавешено серыми свинцовыми тучами, низко свисающими над кораблем. Вдали они и вовсе сливались с тяжелым плотным морем, которое мало чем отличалось от них по цвету. Холодный северо-западный ветер то и дело выхватывал пригоршни солоноватых брызг у мелкого дождя, моросящего уже вторые сутки подряд, тоже не по-весеннему нудного и противного, и резко бросал их в лица пассажиров. Те недовольно морщились, но ничего не могли поделать – небольшой навес, устроенный на корме, слабо защищал от непогоды. Скучившиеся под ним люди даже не дрожали от холода – настолько они устали. Сил доставало только на то, чтобы тупо смотреть на водную гладь и мечтать, что все это когда-нибудь закончится.
   К тому же чуть ли не три четверти путешественников, следующих к далеким берегам неведомой Ливонии, изрядно мучились от нескончаемой качки. То и дело кто-то из них, даже не задумываясь о приличиях, торопливо подходил к низенькому деревянному бортику, огораживающему края палубы, чтобы поделиться с морскими волнами скудным содержимым своего желудка.
   Относительно здоровыми выглядели лишь четверо: рыцарь, уже в приличных летах, пышная белокурая женщина того же возраста, что и рыцарь, щуплый мужчина, уже пожилой, судя по проседи в небольшой бороде, а также совсем молоденький юноша. О занятиях последнего трудно было сказать что-либо определенное. Достаточно нарядная одежда указывала на его знатность, но скудные пожитки, уместившиеся в один узелок, красноречиво свидетельствовали о небольших достатках.
   – Если вам угодно, достопочтенная Розамунда, то, дабы хоть чем-то скрасить наше утомительное путешествие, я даже готов спеть вам самую странную песню из всех, которые слышал в Кастилии.
   Эти слова были адресованы девушке, лежащей на куче какого-то тряпья, которая только слабо улыбнулась ему в ответ посиневшими от холода губами.
   Вместо нее откликнулась пышная особа.
   – Мы с радостью выслушаем вас, милейший рыцарь дон Хуан, – произнесла она хрипловатым низким голосом, в который постаралась вложить максимум любезности. – Однако, прежде чем вы начнете, хотелось бы узнать, почему вы назвали эту песню странной.
   – Ее не поют для благородных донов, а наш епископ, услышав ее случайно на городской площади в Барселоне, так сильно осерчал, что повелел бросить певца в темницу. Дело в том, что она несколько неправильная. Но зачем о ней говорить, если лучше спеть, и тогда вы сами все поймете. Увы, но я не смогу себе подыграть, а посему вам придется выслушать ее без музыки.
   – Для песни главное – слова, – с живостью откликнулся щуплый мужчина с небольшой седоватой бородкой. – Если позволите, милейшая фрау Барбара, то я охотно присоединюсь к вашей компании, сев поближе.
   – Наши наряды уже настолько перемялись, что, усевшись на них, вы при всем желании не сможете причинить им вред, почтенный Иоганн фон Бреве.
   С этими словами пышная Барбара гостеприимно пододвинулась и хлопнула ладонью по куче узлов, приглашая Иоганна садиться.
   – Гм, гм. Любопытно, что ж это за песня, за которую столь сурово карает епископ, – проворчал себе под нос рыцарь, сидевший чуть поодаль, и тоже навострил уши.
   Дон Хуан негромко запел. Голос у него был не сильный, но слова он произносил отчетливо, хотя и с явным акцентом, – все-таки два года не стали достаточным сроком для того, чтобы он в совершенстве освоил немецкую речь.
   Легенда была и впрямь необычной, поскольку повествовалось в ней о любви мавра к девушке-христианке, которую жадный отец непременно хотел выдать замуж за богатого старика. Епископ тоже стоял на отцовской стороне. По ложному обвинению юношу бросили в темницу, а девушку отец запер в ее покоях в надежде, что она одумается. Но нашлись добрые люди, которые помогли влюбленным бежать. Однако погоня вскоре настигла их, и тогда они оба бросились вниз со скалы, предпочитая смерть жизни друг без друга.
   И настолько велика была их любовь, что даже холодные камни в горах заплакали, образовав на месте их гибели небольшой родник. Люди назвали его ручьем влюбленных.
   Есть поверье, что двое, которые напьются из него, будут любить друг друга до самой смерти. Только открывается он далеко не каждому. Можно очень долго искать его в тех местах и все равно не найти, а бывало, что прогуливающиеся юноша и девушка встречали его совершенно случайно. Отличить же его от прочих источников очень легко, поскольку вода в нем всегда немного солоновата. Как слезы.
   – Очевидно, в тех местах имеются значительные залежи соли, – прокомментировал вполголоса Иоганн и смущенно умолк под негодующим взглядом Барбары.
   – Тебе действительно лучше не исполнять эту песню в присутствии рижского епископа. Отец Альберт не одобрит, – заметил рыцарь в годах. – Он, конечно, достаточно терпим, что может подтвердить фрау Барбара, но дела веры при нем лучше не затрагивать. Интересно только, кто сочинил ее.
   – А кто бы ни сочинил, – откликнулась пышная женщина. – Главное, что все красиво. Даже нашей Розамунде от нее полегчало.
   – Ей полегчало оттого, что нас стало меньше болтать по волнам, – проворчал рыцарь. – Сдается мне, что мы подплываем.
   – Говорят, что этот случай и впрямь произошел лет триста назад в наших краях, – медленно произнес юноша. – Ничего даже выдумывать не пришлось.
   – И все равно лучше ее не пой, иначе получишь в награду не монету, а тумаки. Лучше что-нибудь повеселее и поигривее, – заметил рыцарь.
   – Хотел бы я видеть человека, который осмелится ударить благородного рыцаря дона Хуана Прадо, – вспыхнул юноша и гордо вскинул голову. – А что касается нашего совета, благородный Гильдеберт де Вермундэ, то смею заметить, что я еду сюда сражаться и обращать в истинную веру неразумных язычников, а не петь на пирах.
   – А почему тебя вообще понесло сюда? – поинтересовался Гильдеберт. – Насколько мне известно, близ Кастилии неверных тоже предостаточно. Да и рыцарский орден там имеется. Как же его? – Он задумчиво поскреб затылок и радостно улыбнулся. – Вспомнил. Орден Калатравы. Так кажется? Или я что-то путаю?
   Юноша замялся, но потом честно ответил:
   – Нет, благородный рыцарь. Более того, в нашей стране он далеко не один, хотя и является самым старейшим^[1]. Есть еще орден Алькантара, есть Сантьяго де Компостела, есть Сан-Хулиан де Перейро^[2]. Имеются они и в соседнем Арагоне, и в Португальском королевстве. Просто дело в том, что я был вынужден покинуть родину… на время. А проживая в Любеке у своего двоюродного дяди, услышал, что папа римский объявил, будто отпускает все грехи тому, кто совершит паломничество в Ливонию и обратит в истинную веру не менее десятка язычников. Вот я и… – он умолк, не договорив.
   – Ты, кажется, сказал, что принадлежишь к роду Прадо, – решив не выпытывать, почему Хуан уехал из Кастилии, деликатно сменил тему разговора рыцарь. – Я слышал о нем. Знатный род. На гербе серебряная башня на синем поле…
   – На зеленом, – вежливо поправил Хуан. – Это знак того, что мой дед породнился с родом Торрес. И башня заключена в сердцевой^[3] щиток. А в почетном углу^[4] полумесяц, над которым размещены три звезды – по количеству побед над мусульманами, одержанных ночью. Внизу же оскаленный волк, который зажал в зубах стрелу. Это символ того, что мой предок, знаменитый Фернандо, принял на себя в одной из битв с неверными под Кордовой стрелу, предназначенную королю Альфонсу VII^[5]. А могу я узнать, каков ваш щит, благородный рыцарь?
   – Мой поскромнее, – неохотно проворчал Вермундэ. – На синем фоне в середине благословляющая десница^[6], а внизу – огненная саламандра. Это знак того, что все рыцари нашего рода необычайно крепки здоровьем и весьма живучи. Так просто нас не убить.
   – Ты напрасно скромничаешь, доблестный Гильдеберт. Такая простота герба говорит в первую очередь о необыкновенной древности рода. Заметь, чем стариннее род, тем проще герб. У моих родичей Торресов на нем вообще ничего не изображено. Только сам щит окрашен в зеленый цвет и все.
   Польщенный рыцарь довольно заулыбался, с явной симпатией поглядывая на учтивого юнца, а Хуан обратился к пожилому мужчине:
   – А каков ваш герб, любезнейший Иоганн?
   Щуплый мужчина с небольшой седоватой бородкой в ответ лишь обескураженно развел руками:
   – По здравом размышлении мне бы надо было изобразить на нем парочку склянок с лекарствами и ланцет, но я как-то не удосужился сделать и этого. Выходит, нет у меня ни щита, ни герба. Да и зачем они скромному лекарю.
   – Это ничего, – утешил его сердобольный Хуан. – Думаю, что после того как вы обратите десять язычников в истинную веру и отличитесь в сражениях, магистр ордена братства войска Христова самолично посвятит вас в рыцари.
   – У нас здесь принято называть благородного Волквина фон Винтерштеда магистром меченосцев^[7], – поправил юношу Гильдеберт.
   – Помилуйте, почтенные рыцари, – взмолился Иоганн фон Бреве. – Я еду лечить людей, а вовсе не убивать их. И не нужен мне никакой герб.
   – То есть как?! – искренне удивился Хуан. – Все благородные люди должны его иметь. Даже у женщин он есть. Пусть по мужу, но… – Он посмотрел на пышную Барбару, приглашая ее поддержать его.
   В ответ женщина вздохнула:
   – У меня его тоже не имеется, славный юноша. Да и мужа никогда не было.
   – И вы тоже… едете лечить?
   Вместо ответа женщина опять вздохнула и принялась кутаться в целый ворох одежды. Гильдеберт загадочно улыбнулся. Уж он-то знал, чем будет заниматься в Риге фрау Барбара, а особенно ее веселые воспитанницы. Однако выдавать свою соседку не стал.
   – Это ничего, – ошибочно истолковав молчание женщины, поспешил утешить ее Хуан. – Одному только богу^[8] ведомо, где суждено человеку повстречать и обрести свою вторую половину. Как знать, может быть, именно в этих диких краях счастье улыбнется и вам, и вашей очаровательной племяннице. – Он с улыбкой посмотрел на Розамунду.
   – Черт возьми, ты мне нравишься, Хуан! – громогласно заметил Гильдеберт. – У тебя чистое сердце и светлые помыслы. Я и сам был таким лет эдак… – Он на секунду задумался, вспоминая, сколько же лет миновало с тех пор, но затем махнул рукой и только засмеялся. – Словом, давно.
   – Весьма благородный юноша, – присоединился к рыцарю и лекарь.
   – Уцелел бы, – вздохнула Барбара. – Уж больно неспокойно в этих местах.
   – А вот это я беру на себя. – Гильдеберт грозно обвел взглядом всех присутствующих. – Отныне, дон Прадо, я беру тебя под свою опеку.
   – Я благодарен вам, благородный рыцарь, – учтиво склонил голову Хуан. – Однако вынужден предупредить, что еще не посвящен, как вы, в это благородное звание.
   – Не пройдет и года, как у нас с тобой будет по хорошему лену^[9] где-нибудь поближе к Риге, а ты уже будешь именоваться благородным рыцарем. Я сам тебя посвящу, а твой меч будет благословлять епископ Альберт прямо в кафедральном соборе Девы Марии. Держись за меня, Хуан, и ты не пропадешь.
   Сразу после этой тирады Гильдеберт, чрезвычайно довольный собой, скромно отвернулся в сторону, проворчав вполголоса:
   – Что-то я расчувствовался. Старею, наверное, – и воскликнул обрадованно: – Ба! А вот мы и прибыли!
   Вдалеке сквозь клубы тумана и впрямь показалась крепость. Все прильнули к левому борту, жадно разглядывая медленно выступающие из белесой дымки серые крепостные стены, тяжело возвышающиеся на берегу реки.
   – А я думал, что Рига несколько больше, – разочарованно произнес дон Хуан.
   – Она и впрямь побольше. А то, что ты видишь перед собой, – это крепость Динаминде, которую выстроили, чтобы надежно заслонить вход в устье этой чертовой реки со стороны моря и прикрыть Ригу от непрошеных гостей. Ну, скажем, от тех же язычников-куронов, – на правах старожила пояснил рыцарь.
   Он не торопился. На берег Гильдеберт сошел одним из последних и, обменявшись приветствиями со стражниками, стоящими на пристани, двинулся было к крепостным воротам, но затем, спохватившись, повернулся к юноше:
   – Тебе лучше подождать меня здесь. Если епископ сейчас тут, то я передам ему кое-что, а уже тогда мы и решим, где остановиться на ночлег.
   – А разве епископ не в Риге?
   – Наш епископ в это время частенько и сам отправляется в Любек или Гамбург, – пояснил Гильдеберт. – Потому мне и нужно как можно скорее повидаться с ним, а уж потом…
   Вернулся рыцарь, невзирая на обещание, чуть ли не под вечер.
   – Заждался?! – бодро заорал он еще издали. – Ба, да ты еще и замерз, – заметил он, разглядывая дрожащего от холода юношу. – Ну да ничего. Скоро согреешься.
   Хуан, плотно закутавшийся в простой летний плащ, только слабо улыбнулся в ответ.
   Уже по дороге в крепость рыцарь несколько смущенно заметил:
   – Тут вот какое дело. До Риги мы с тобой, понятное дело, доберемся вместе, но потом я тебя ненадолго оставлю. Денька на два-три, не больше. Глупо отказываться от приглашения епископа, тем более что в Гольме, куда мы с ним едем, вроде бы намечается славная пирушка, а такими вещами здесь пренебрегать не стоит. Не так уж часто они случаются в этих краях. Ну а потом уже определимся, как да что. Ты не волнуйся, – обнадежил он Хуана. – В этом году отец Альберт будет обеими руками хвататься за любого пилигрима, поскольку наш корабль был не только первым, но и последним. Когда сюда приплывет следующий – одному богу известно.
   – Неужто в Германии не стало желающих обнажить свой меч в защиту святой веры? – удивился дон Хуан.
   – Их пока хватает, но дело в том, что датский король Вальдемар, прах его побери, запретил выпускать корабли из своих гаваней, а побережье моря почти все в его власти. Видишь ли, у него с епископом возникли существенные разногласия, гм, скажем так, по некоторым вопросам веры. Так вот, пока они не договорятся полюбовно, новых воинов отцу Альберту ждать бесполезно, и это очень хорошо, – неожиданно подытожил рыцарь.
   – Что же тут хорошего? – искренне удивился юноша.
   – Хорошо для нас с тобой, – пояснил Гильдеберт – Раз нас мало, стало быть, мы у епископа в большой цене и можем выжать из старого скупердяя парочку ленов в здешних краях. Понял?
   – Нет, – честно отозвался Хуан. – Как же можно торговаться со святым отцом?
   – Да, тут ты прав, – помрачнел рыцарь. – Со служителями церкви торговаться тяжело. За одну серебряную марку сами удавятся и тебя удавят. Ну да ладно. Разговорами сыт не будешь. У меня самого даже потроха смерзлись от этой сырости. Сейчас мы с тобой пойдем в одно неплохое местечко, где сможем опрокинуть по кружечке хорошего пива, закусить чем-нибудь горяченьким и переночевать. Я же сказал, держись за меня и не пропадешь. За мной! – махнул он рукой и двинулся в сторону крепости.
   – Как-то это все… – пробормотал себе под нос юноша, но затем, вздохнув, последовал за Гильдебертом, решив, что на первых порах, пока он сам во всем не разберется, и в самом деле лучше держаться за этого здоровяка.

Глава 1
Подарок пленника

   …В XIII в. все иллюзии исчезли, и народы, не объединенные папской тиарой, для европейцев стали чужими: язычниками и, хуже того, еретиками. Под этой эквилибристикой богословскими терминами крылся глубокий этнологический смысл: европейцы выделили себя из остального человечества и противопоставили себя ему, как это некогда сделали арабы и китайцы, а в древности эллины, иудеи, персы и египтяне.

Л. Гумилев

   Князь Вячко, плененный рязанскими дружинниками под Ростиславлем, к зиме мало напоминал того бесстрашного и сурового воителя, которым он был не так давно. Укатали сивку крутые горки, а проще говоря, надорвался человек.
   Испещренное шрамами тело, изрезанное глубокими продольными морщинами лицо и обильная седина на висках старили его лет на двадцать. Глядя на этого сурового мужчину, получившего изрядное число тяжких ран, и его собственная мать не поверила бы, что всего тридцать девять лет назад родила она замечательного розовощекого карапуза. На вид князю было за шестьдесят.
   Что и говорить, постоянные неудачи любому прибавляют годы, а если они обрушиваются одной нескончаемой чередой, то тут у иного от обиды на несправедливую судьбу и вовсе может не сдюжить сердце.
   А главное – за что ему это все?! Всегда и милостыню щедро подавал, и посты соблюдал, да и храмы христианские вниманием никогда не обделял. Правда, лишнего часу в них тоже не выстаивал, но и за это упрекнуть нельзя – не до того. Тут рука от меча устала, от немцев проклятых отмахиваться, когда ж найти время на то, чтоб лишний раз два перста ко лбу поднести? Разве что перед очередной битвой, чтоб силы небесные вспомнили, наконец, да подсобили малость.
   К тому ж попусту кровь он не лил, так что должен был простить Исус^[10], но… не прощал и не подсоблял. Да и никто другой там наверху о Вячко тоже не вспоминал и помогать ему явно не собирался. Известное дело, высоковато до них, вот и не слышат они гласа вопиющего. А может, и слыхали, но уже давно отмерили русскому князю чашу страданий. Не убавлять же из нее по просьбе самого человека? Негоже оно как-то. Так что терпи да живи дальше. Как? А как сможешь.
   Впрочем, бог с ними, с небесами. На них Вячко и сам особо не полагался. А вот то, что не мог получить никакой помощи на земле, – это ему было в обиду. Ведь град Кукейнос и земли вокруг него входили в состав княжества Полоцкого, где правил Владимир Борисович. Стало быть, именно он и должен помогать своему подручному, как водится меж русских князей. Ан нет.
   Хотя один разок, в лето шесть тысяч семьсот четырнадцатое^[11], полоцкий князь собрал свои дружины и пошел-таки на немцев, но что толку. Так, смех один.
   Постоял немного под замком Икскулем, но взять не смог. Тогда он, махнув на крепость рукой, спустился чуть ниже по Двине, добравшись до другого замка, именуемого Гольмом. В нем и всего-то засело несколько десятков немецких рыцарей с ненадежной горсткой ливов, однако и здесь дело не задалось. Постоял Владимир там одиннадцать дней, а на двенадцатый, услышав, что на море показались какие-то корабли, сразу испугался невесть чего и повелел всем садиться в ладьи да возвращаться обратно. Так и приехал в Полоцк несолоно хлебавши.
   Ну разве ж так воюют?! Эх, его бы силу да князю Вячко. Уж он бы ею распорядился поумнее. А с той малой дружиной, что у него под рукой, не то что думать о наступлении – не знаешь, чем обороняться, когда с запада то и дело лезут литовцы, а с севера все ближе и ближе придвигаются крестоносцы.
   Потому Вячко и решил схитрить – сам подался в Ригу к ненавистному епископу Альберту. Дескать, одолела немытая Литва. Посему предлагаю тебе половину даней, что соберу с города и со всего княжества, если ты меня – при нужде – берешь под защиту.
   К тому же, если уж так разбираться, то князь ровным счетом ничего не терял. Немчура уже и так подперла его земли – что с севера, что с востока. Не сегодня, так завтра и вовсе выдавят. А тут вроде бы договор. Глядишь, удастся потянуть время. Не вечно же ему за тыном борониться. Может, сызнова Владимир Полоцкий подсобит. Опять же надежда была еще и на то, что два его неспокойных соседа, немцы да Литва, обескровят друг друга.
   Альберт ласково поулыбался в ответ, на все охотно согласился и тут же всучил князю Кукейноса отряд рыцарей. Как ни отпихивался от него Вячко, говоря, что в случае литовского набега он сам пришлет гонцов за помощью, но пришлось брать. А куда денешься, когда епископ, все так же ласково улыбаясь, резонно заявил, что, пока прискачет гонец да пока из Риги подоспеет помощь, поганые нехристи уже вернутся в свои леса. А там, за густыми чащобами да непроходимыми болотами, поди-ка достань этих язычников.
   Тут Вячко и в самом деле крыть было нечем. Пришлось возвращаться с немцами, хотя в свой замок он все равно никого из них не пустил. Еще чего не хватало! Селище есть поблизости, там и размещайтесь на постой.
   Но и тут не слава богу получилось – похоть латинян обуяла. Это ведь только название одно, что рыцари они да монахи. На деле в первый же день гости принялись лихо задирать местным бабам подолы. Да такого беспутства на Руси не только смерды, но и дружинники себе не позволяли. Во всяком случае, действовали не так нагло, без насилия. Мужичков же, которые попытались кинуться на защиту, рыцари, не мудрствуя лукаво, вздели на мечи да на копья.
   Но и тут Вячко, зажав в кулак свой норов, попытался уладить все по-хорошему – приехал с увещеваниями. Мол, негоже вы творите. Не по-христиански это, неужто самим не стыдно?
   А потом повнимательнее всмотрелся в их искренне недоумевающие лица и понял: зря он все это. Ни к чему бисер перед свиньями метать. И все отличие этих, закованных в латы, от тех, что хрюкают у него в загонах, состоит лишь в одном: свиньи всегда передвигаются на четырех ногах, а эти чаще на двух, хотя и не всегда. В остальном же все одинаково. Даже волосы на голове и теле почти схожи – такие же светлые, с легкой рыжинкой.
   Что же до совести и стыда, то у тех и у других все это отсутствует с самого рождения. Ни к чему оно скотине, даже если она по недоразумению уродилась похожей на человека.
   Старший отряда, надменный Даниил фон Леневарден, только спустя час понял, почему к ним заявился князь и о чем толкует. Высокомерно вскинув голову, он слегка сочувственно заметил, что сервов^[12] у Вячко и вправду не ахти, но пусть князь не сокрушается. Он, Даниил, обязуется после первого же набега литовцев на земли Кукейноса с лихвой возместить все княжеские потери.
   Вот тут-то и не удержался Вячко да сказал ему в глаза все, что думал. И о племени их проклятом, и о совести, но больше всего Даниил скривился, когда князь заявил, что теперь понимает, почему они язычников могут крестить только силой.
   – Глядя на таких служителей божьих, начинаешь догадываться, в чьем обличье дьявол по белу свету бродит, – бросил он в запале.
   Хорошо хоть, что со свиньями их не сравнил. Да и то не потому, что сдержался, а просто в горячке выскочило из головы. Опять же, если подумать, то даже хорошо, что не сравнил. Негоже свиней оскорблять, ставя их на одну доску с этими. С хавроний-то вреда нет, одна польза. Опять же они – твари божьи, а эти чьи – неведомо. Скорее всего, просто… твари.
   Сосед князя^[13] помрачнел, но сдержать себя сумел. За плечами фон Леневардена было уже немало боев с тех пор, как он в лето тысяча двухсотое от рождества Христова вместе с несколькими сотнями других рыцарей высадился в Динаминде.
   За шесть годков, которые он здесь провел, Даниил привык сдерживать себя, не поддаваться первым чувствам. Потому и оставался до сих пор в живых, да не просто в живых – одним из первых получил лен^[14] от рижского епископа.
   – Я понял тебя, княже, – холодно глядя на Вячко светло-голубыми льдистыми глазами, ответил он. – Больше в этом селении, – сделал рыцарь особый упор на последние слова, – мои люди не тронут ни одного серва.