Страница:
– Могу и так, – согласился Горесев. – Дело не в них, а во мне. Я ведь уже сказал, что мое присутствие будет сразу обнаружено. Нас встретят через несколько дней после того, как мы пересечем горы. Поверь, я подвергаю себя очень большой опасности, отправляя твоих лучших воинов тем путем, по которому они выйдут напрямую к оберегу. Их дорога будет лежать совсем рядом с землями Мертвых волхвов. Если они учуют амулеты, которые наденут твои тысячники и сотники, то найти меня по ним не составит труда, и тогда я уже ничего не смогу поделать. Мне остается только надеяться, что на этот раз ты пошлешь действительно надежных воинов, и они справятся с порученным делом раньше, чем волхвы доберутся до моей пещеры. Тогда и только тогда не они, а я буду сильнее их всех, вместе взятых, – мрачно произнес он. – Если же они не успеют…
– Но мои нукеры, мои кешиктены![28] – взвился было на дыбы Бату.
– С Мертвыми волхвами не справиться даже мне, не говоря уж о твоих нукерах, – отмахнулся его собеседник. – И твое счастье, что, как бы тяжко ни складывались дела на Руси, волхвы все равно не будут в них вмешиваться и помогать своим соплеменникам, от которых они ушли давным-давно.
– Почему? – вновь не понял Бату.
– Да потому, что одно дело, если твоя сила сломит силу русичей, и совсем другое – если они почувствуют меня.
– Значит, все прахом! – горестно взвыл хан.
– Почему же прахом, – удивился Горесев. – Ты зародил в душе молодого князя горькие ростки сомнений, на которых должны вырасти ядовитые плоды братоубийственной войны.
– Это очень долго, – проворчал Бату.
– Что ж, тогда поступай так, как я тебе предлагал в самом начале. Только, учитывая то, что ты согласился подписать с русичами мирный договор, мы с тобой все немного переиначим.
– Мы подсыплем старому волку отраву, – догадался хан, и лицо его осветила плотоядная улыбка. – Только ты дашь мне медленно действующее снадобье, чтобы я успел унести ноги. Скажем, чтобы он умер на третий или четвертый день. И тогда…
– Я тебе ничего не дам, – прервал его мечтания Горесев. – Ты поступишь честно, как и подобает храброму воину. Ты приедешь к нему в крепость без оружия и подпишешь этот мирный договор. Ты повелишь всем своим воинам под страхом смертной казни не нарушать его.
– А как же мой дядя Угедей? – озадаченно спросил хан. – Я ведь уговорил его. Еще в прошлом году на великом курултае он объявил, что воинам пора повернуть своих коней на закат солнца. Он даже согласился с тем, что все они пойдут под моим началом.
Бату обиженно выпятил губы вперед и в этот момент стал удивительно похож на маленького ребенка, которому подарили новую игрушку. Мальчик только начал с ней забавляться, как вдруг ее забрали, внезапно выхватив из его рук. И вот теперь он стоит и не знает, то ли ему заплакать от незаслуженной обиды, то ли попытаться вырвать ее обратно из рук злого дядьки.
– Поход отменять не надо, – сжалился над ребенком «злой дядька». – Все останется неизменным, но сам ты поступишь иначе. Эх, жаль, что ты не умеешь играть в шахматы, – вздохнул Горесев. – Тогда бы ты гораздо лучше и быстрее понял меня. – И он приступил к изложению своего плана.
Когда он закончил говорить, воцарилось долгое тяжелое молчание. Хозяин пещеры терпеливо ждал, что скажет гость, а Бату напряженно размышлял, насколько реально осуществить все это на деле. Кроме того, ему мучительно хотелось отыскать в этом плане хоть какие-то недостатки, пусть маленькие, совсем крохотные, чтобы торжествующе указать на них Горесеву. Однако, как он ни крутил его со всех сторон, изъянов так и не нашел, в чем с сожалением и признался самому себе.
– Ты воистину мудр, – заявил он. – Даже мой хитроумный одноглазый барс с отгрызенной лапой навряд ли додумался бы до такого. Если бы я имел тебя в числе врагов, то я пообещал бы в награду тому, кто принесет твою отрубленную голову, тысячу слитков серебра[29].
– Я стою гораздо больше, – мрачно заметил Горесев.
– Возможно, – согласился Бату. – Только у меня больше нет. Короче, я бы отдал все, что имею, лишь бы ты не стоял у меня на пути.
– Но тебе нечего меня опасаться, – усмехнулся Горесев. – Ведь мы вместе идем по этому пути.
– Верно, – согласился хан, слегка покривив душой, потому что он опасался Черного человека даже сейчас.
При этом он подумал, что судьбу этого старика можно будет решить и потом, когда он сделает все так, как задумал этот страшный человек. Таких людей смертельно опасно иметь даже в союзниках, ибо сегодня он идет с тобой, а завтра может заступить твою дорогу. Гораздо проще избавиться от него заранее, пока он сам так не поступил.
– И не вздумай что-либо умышлять против меня, – словно прочитав его мысли, сурово громыхнул над самым ханским ухом голос Горесева. – Запомни, войдя в мою пещеру, ты перешагнул невидимый магический круг, соединяющий наши жизни невидимой нитью. Что бы со мной ни случилось, даже если твоей вины в этом не будет, ты не доживешь до следующего восхода солнца. Теперь ты должен беречь меня как зеницу ока.
Бату недоверчиво посмотрел на него.
– Я вижу, ты не веришь мне, – пожал плечами Горесев. – Тогда возьми саблю и убей меня прямо сейчас.
Хан нерешительно взялся за рукоять сабли, но вытаскивать ее из ножен не стал.
– Я и так верю, – глухо произнес он, убирая руку.
– И правильно, – заметил хозяин пещеры. – Здесь, в этом месте ты бы умер даже раньше меня, еще во время замаха.
– А если я умру раньше, то ты тоже не доживешь до следующего восхода солнца? – поинтересовался Бату, чувствуя, как все его тело покрылось тяжелым липким потом.
– Для этого надо было прочесть заклятие слияния, – пожал плечами Горесев. – Оно длинное, да и ни к чему. Зачем мне зависеть от твоей глупой удачи на войне? А если кто-нибудь сумеет угостить тебя ядом? Неужели и мне умирать вслед за тобой? Заклятие присоединения и короче, и лучше. Гораздо приятнее быть уверенным в том, что даже если с тобой что-то приключится, то я от этого не пострадаю.
– Да, это гораздо приятнее, – подтвердил Бату.
«И так случилось, что зимой года цзи-хай, в одиннадцатой луне[30], в русской крепости, называемой Орен-бург, старший хан Джучиева улуса Бату подписал с уруситами мирный договор и очертил царственным пальцем рубеж своей державы по реке Жани, именуемой уруситами Яик», – красивыми витиеватыми иероглифами записал на синеватом листе бумаги старый хромоногий уйгур и заботливо положил тоненькую кисточку в специальный пузырек с водой.
Тушь, которой он писал, сохла слишком быстро, и это создавало некоторые неудобства для письма – забыл помыть кисточку сразу после работы, и все, считай, надо ее выбрасывать. Запасные же кисти знакомый купец должен был привезти не раньше следующего лета, когда в горах откроются перевалы.
Он еще раз поднес лист чуть ли не вплотную к близоруким глазам и придирчиво вгляделся в него, однако каких-либо изъянов не нашел и удовлетворенно откинулся на спинку маленького стульчика.
Если бы речь шла об очередном взятии какого-нибудь города или о громкой победе монгольского хана, то писарь-уйгур так бы не старался. Но тут говорилось о подписании мира, о котором так любят твердить правители и за который – увы – так усердно сражаются воины.
К тому же, судя по лицу самого хана, он и впрямь остался довольным условиями, а ведь это очень важно. Плох тот мир, который устраивает лишь одну из сторон. Это значит, что он непрочный, а главное – недолгий и продлится ровно до того времени, пока другая сторона не соберет достаточно сил, чтобы снова начать войну.
«Эх, жаль, что я не смог посмотреть на царя Константина, – сокрушенно вздохнул уйгур. – Тогда бы я точно знал, сколько продлится этот мир и не нарушат ли его урус через год или через два».
Если бы старик-писарь мог видеть лицо правителя всея Руси, то он твердо уверился бы в том, что если мир и окажется когда-нибудь нарушен, то русичей в этом винить будет нельзя.
Святозар и сам не мог припомнить, чтобы отец так бурно проявлял свою радость. Обычно всегда сдержанный, даже суховатый и подчеркнуто строгий в обращении, сегодня царь даже не считал нужным скрывать своего ликования.
– Это же надо, – неустанно повторял он. – Я сколько лет послов туда шлю, и все без толку, а он раз… и все! – И Константин крепко обнял сына. – Проси чего хочешь!
Святозару даже неловко стало. Если по совести взять, то ведь он ничего такого и не сделал. Да и началось-то все с чего – с упущения, с того, что он зарвался. Люди погибли, он сам в плен угодил. За такое не благодарить надо, а карать нещадно.
И потом, положа руку на сердце, если уж хану так хотелось заключить с Русью мир, то неужто он сам послов не прислал бы? Просто совпало так, что как раз в это время в его владениях оказался он, Святозар. Вот хан и не преминул воспользоваться удобным случаем.
Он попытался сказать об этом отцу, но куда там. Разве сумеет человек, пьяный от радости, посмотреть трезвым взглядом? Но и его понять можно. Он ведь столько трудов положил, чтобы обезопасить рубежи своего государства.
Это и впрямь была еще та задачка. Вбить клинья в несокрушимый, казалось бы, гранит великой страны, которую с полным основанием можно было называть даже не государством, а державой, величая самого Чингисхана императором, – да возможно ли такое вообще?!
Но гранитная плита представляется гладкой да однородной лишь неопытному человеку. Опытный каменотес не станет вбивать свои клинышки куда попало – ни к чему зазря расходовать лишние силы. Он вначале проведет по ней рукой, чтоб не просто уловить все шероховатости, выступы и впадинки, а прочувствовать, чем дышит камень, понять, где таится его слабое местечко.
Иногда такое удается с первого раза, а нет, так мастер, не пожалев времени, еще и еще раз неспешно огладит материал, зная, что потом все это окупится сторицей. Ага, вот она – трещинка неприметная. Вроде бы в глубине камня сокрыта и на поверхность выходит лишь неприметным тонким волоском, но имеется. Сюда и надо вбивать клин.
Это бедняки, как правило, живут дружной семьей, потому что делить им нечего. Даже когда родители умирают, раздоры между наследниками происходят очень редко. Спорить из-за ледащей лошаденки, покосившейся хатки, убогого надела земли и пяти курей в хлеву – только людей смешить. Хотя и тут бывает всяко.
Совсем иное дело – богачи. У них, конечно, проблемы иные. У них не суп жидкий – у них жемчуг мелкий и поводов для свары хоть отбавляй. А если ты должен получить наследство от самого Чингисхана, то тут не один повод для раздоров сыщется, а сотни. Это ведь не старый кочевник с десятком баранов и прохудившейся юртой. А каждая тайная обида – это трещинка для будущего клинышка.
Константин занялся этим сразу после своего венчания на царство. Поначалу разработал основные направления, по которым предстояло двигаться. Но двигаться не вслепую – так много не наработаешь. Значит, нужно иметь четкий расклад – кто есть кто, чем дышит и чего хочет, то есть предстояло просто «поводить рукой по камню».
После тщательной подготовки, в лето одна тысяча двести двадцать четвертое от рождества Христова, вместе с купеческими караванами в степь двинулись первые русские посольства, везущие богатые дары. Было их три.
Одно направлялось к самому Чингисхану. Особых надежд Константин на него не возлагал. Навряд ли этот кровожадный садист смирится с тем, что кто-то намылил его воинам холку. Если он сразу не положит все посольство в отместку за своих, убитых в Киеве, – уже неплохо. Коли удосужится выслушать – хорошо, а снизойдет к некой незамысловатой просьбе – и вовсе прекрасно.
Сама просьба должна была исходить не от царских послов. Если перед всякими бандюками шапку ломать, то они от этого, почуяв слабину, лишь еще больше обнаглеют. Так что у них для этого упыря были только предложения. А просьба должна была носить исключительно частный характер. Просто один любознательный человек из посольской свиты пишет летопись славных и героических деяний всех государей.
Старики порой любопытны как дети. Должен Чингисхан заинтересоваться, что тот уже написал, непременно должен. Ну а после того, как он услышит о «великих» свершениях западных королей, состоящих в том, что две с половиной сотни рыцарей одного маркграфа отлупили целых полторы сотни другого пфальцграфа, ему самое время возмутиться. Мол, какие же ничтожные деяния ты описываешь, глупец, когда я тут сотнями тысяч орудую, сотнями тысяч в плен беру, а уж вырезаю, когда очередной город захватываю, и вовсе бессчетное количество!
Вообще-то, оно и справедливо. Мелкие бандиты, значит, упомянуты в летописи, а он, не просто большой, но самый главный негодяй, – нет. Есть от чего возмутиться.
А тот ему в ответ: «Тогда дозволь, государь, близ тебя остаться, чтобы все это записать, дабы и твои великие деяния навечно остались в людской памяти, чтобы люди не оболгали их со временем, не умалили их величие».
Примерно так оно и случилось на самом деле. Послы возвратились ни с чем, если не считать ответного письма к государю Руси. В нем потрясатель вселенной приказывал Константину не потакать кипчакам, которые есть не более чем «монгольские конюхи и слуги», не мешать великим степным воинам и привезти дань за урон, который понесен его полководцами. Иначе он сам придет за этой данью, и тогда будет намного хуже.
Да пес с ним, с этим повелением. Послы вернулись живыми – и ладно, и хорошо. На большее Константин и не рассчитывал, а зря, потому что спустя несколько дней после их отъезда великий владыка как бы между прочим заметил Субудаю:
– А ведь я был прав, когда говорил тебе, что не следует спешить. Каан урусов умен и хочет мира. Он понял, что может разбить кого-нибудь из моих багатуров и нойонов. – Он насмешливо прищурился, но полководец, стоящий перед ним, сделал равнодушный вид, словно не понял явного намека, и несколько разочарованный Чингисхан горделиво продолжил: – Но со мной ему никогда не совладать. Мы дадим ему время, чтобы он обдумал наши слова и повиновался им. К тому же собрать дань с такой большой страны – дело долгое, так что ни к чему нам спешить с войной. Зачем лезть на дерево за яйцом, если птичка скоро сама принесет его.
В ответ одноглазый барс с отрубленной лапой желчно заявил, что змея всегда ласково шипит, перед тем как ужалить, но эти слова не возымели действия и не повернули мысли Чингисхана на более воинственный лад, тем более что голова правителя была занята тангутами.
Константина же радовало то, что его человечек остался при ставке великого воителя. Значит, двухлетние труды не пропали даром, и теперь хромой Ожиг, которого в свое время люди Вячеслава освободили из половецкого полона, добросовестно выполнял свою нелегкую, но такую полезную работу по сбору всевозможных сведений.
Лопоухий хромой русич со смешным лицом, пальцы которого были постоянно перепачканы чернилами, Чингисхану понравился. Мало того, что он, несмотря на юные годы, умел правильно слушать, то есть вовремя цокал языком от восторга, вовремя восхищался, вовремя горевал по погибшим воинам. Он вдобавок еще и хорошо переносил слова повелителя вселенной на бумагу, ухитряясь выстроить их даже лучше, чем они звучали в устах самого хана.
Порою, сидя рядом с ним, он хоть и ненадолго, но ощущал себя прежним простым мальчишкой Темучжином. Пускай зачастую он вспоминал и нечто постыдное, например, как до одури боялся собак или как молился на горе Бурхан-халдун, когда, в панике бросив молодую жену на произвол судьбы, бежал от набега тайджитов и меркитов.
Хан сам досадовал на себя, припомнив, из-за какой нелепости убил своего брата Бектера, за что родная мать обозвала Темучжина чудовищем, а в другой раз улыбался, вспомнив, что в конце концов он отомстил всем своим врагам.
О мести он вспоминал особенно часто. Он вообще любил своих врагов, кроме тех, которые успели умереть раньше, чем их настигла его карающая неумолимая длань. Он любил их так сильно, что с удовольствием согласился бы, чтобы они ожили. Тогда он сумел бы убить их еще раз.
Но Чингисхан рассказывал далеко не все из того, что припоминал, ибо есть знания, носитель которых обречен на смерть, а урус был нужен великому воителю. Он даже разрешил ему заходить вместе с ним в заветную старую юрту, где вспоминалось лучше всего.
«Потом – да, потом он конечно же умрет, – думал Чингисхан. – Но только после моей смерти. Пока же пусть слушает».
К тому же урус умел рассказывать красивые занятные сказки о былых временах, о славных богатырях и невиданных чудесах. Пускай из него никогда не выйдет добрый воин – ну и что ж. Но то, что он умел делать, он делал мастерски.
Да и имечко у него было подходящее – Ожиг. Человек с таким именем не должен таить в себе коварных злобных мыслей, потому что священный огонь, которому он посвящен с рождения[31], никогда не позволит осквернить себя.
Ожиг и впрямь не таил дурного. Он просто записывал все, что доносилось до его ушей, а попутно составлял родословную самого Чингисхана, живо интересовался его предками и родичами, уверяя, что вся родня великого воителя заслуживает упоминания в его летописи.
Всемогущий владыка монголов не знал лишь того, что каждую страничку, исписанную мелким почерком, Ожиг по вечерам перебеливал не в одном, а в двух экземплярах.
Да и то – какой от этого вред? К тому же в его записи никто ни разу не заглядывал. А если спросили бы, то немедленный ответ не заставил бы себя ждать: «Всегда лучше иметь два листа. Случись что с первым – останется другой, и труд не пропадет даром».
Он писал и ждал. Ждал каждый день и каждый месяц, несмотря на то что его сразу предупредили, что раньше чем через три года его отсюда никто не заберет. Иногда дни летели – не оглянуться, а порой тянулись уныло, как верблюды через пустыню. Особенно тягостно было поздней осенью.
В эти дни ему с особенной тоской вспоминалась Берестяница[32], которая после известия о гибели Любима первый месяц вообще ни с кем не разговаривала – думали, уж не тронулась ли баба умом. Потом немного отошла, но все равно чуралась людей. Так, парой слов перекинется, и все.
Ожиг, который за время, проведенное в полоне, успел лишиться всех родичей, – нет, постарались не половцы, а люди князя Всеволода Большое Гнездо, – поначалу ее жалел и даже несколько восхищался такой верностью. К тому же она приходилась ему единственной, хоть и очень дальней родней, так что с ним-то Берестяница как раз общалась, хоть и немного.
Ее доверие простерлось даже до того, что она согласилась на его настойчивые уговоры научиться грамоте и освоила больше половины буквиц.
А потом как-то раз, уже отъезжая с князем Константином – лучше Ожига на языке половцев никто говорить не мог, и потому рязанский князь всегда брал его с собой, – парень вдруг с удивлением обнаружил, что в родной Березовке ему ни с кем так не жаль расставаться, как с Берестяницей.
Правда, о своих чувствах он осмелился заикнуться лишь раз, перед самой отправкой в степь. Да и то – какие там чувства. Ожиг просто спросил, не может ли она, если к ней кто-то присватается, пока он будет в отлучке, не давать сразу согласия, а совсем немного подождать до его возвращения. Спросил, а сам побоялся даже взглянуть на нее. Так и стоял с багровым от смущения лицом, уперев глаза в землю.
Берестяница уже открыла рот для гневной отповеди, но так и не произнесла ни словечка. Она и сама не могла понять, что же ей помешало. В одночасье навалилась какая-то слабость, да еще нахлынула сладко щемящая боль внизу живота. Немного помолчав, она вздохнула и лишь вымолвила тихонько:
– Ты бы не спешил такими просьбами бросаться. Я тебя, почитай, на два лета старее, если не на три. Нешто тебе девок юных мало?
Тогда только и посмотрел на нее Ожиг. Посмотрел и диву дался. Оказывается, не он один под стать своему имечку ликом полыхает, хоть лучины поджигай. Берестяница тоже вся зарделась. Неужто она… Но тут, как на грех, подъехали люди Константина, мол, пора отправляться, сам государь тебя ждет.
А когда он шел, услышал тихое:
– Я обожду…
Ожиг даже споткнулся от таких слов на больную ногу, так что не он на коня садился, а дружинники его в седло водрузили, как старую квашню. Ох и осрамился! Это ж Берестяница увидела, что за жених к ней присвататься решил – с конем совладать не может! Обернулся – так и есть, стоит, усмехается – и полоснул плетью наотмашь ни в чем не повинного жеребца, чтоб вскачь и куда подальше. Пропади ты пропадом, жизнь злосчастная.
Потом, уже по дороге в степь, до него дошло, что ведь совсем ничегошеньки не сказал ей, да и срок не назвал – на сколько он уезжает. Неотступная мысль об этом преследовала его все то время, что послы жили в ставке Чингисхана. Перед их отъездом он, правда, осмелился и изложил свою просьбу хмурому боярину Лазарю. Мол, упредить бы ненароком, что не на месяц отлучка его и даже не на год. Да и кто знает, вернется ли он вообще. Так что пусть она сама решает, только ведает, что он ее всю свою жизнь до самого последнего вздоха не забудет.
Правда, последнюю и решающую фразу произнести у него язык не повернулся – это он уже в грамотке отписал. И опять дурень забыл, что сам же Берестяницу буквицы учил разбирать, да так и не успел. Снова на душе расстройство. Да и на что ей Ожиг сдался? Вон как она усмехалась, когда дружинники подсаживали его на коня.
Теперь же, сидя в юрте и под заунывный вой ветра неспешно выписывая свои буквицы – чтоб одна к одной, – впервой подумал: «А может, и не усмехалась она вовсе? Может, просто улыбнулась по-доброму, а я худое возомнил?»
Но от таких мыслей ему еще сильнее захотелось домой, в Березовку, а ждать оставалось не меньше двух с половиной лет, да и то если следующее посольство прибудет вовремя, а если нет?..
Он вздохнул, протянул, не глядя, свободную руку к чашке, ощупью ухватил горсточку изюма, бросил в рот и еще проворнее заскрипел пером по белоснежному листу самаркандской бумаги.
Буквицы становились одна к одной, складываясь в строки: «А исчо у великого Чингисхана имеются молодшие братья. Я слыхал про троих. Именуют же их Джочи-Хасар, Тэмугэ-отчигин и Белгутай-нойон, кой оному Чингисхану токмо единокровный, но любит он его пуще прочих. У первого из них ведомы мне шесть сынов – Агулдар с сыном Жиркитаем, Туку с сыном Эбугеном, Есунгу с сыном Амаканом. Еку имеет двоих – Тайтака и Харкасуна, Каралджу пока вовсе молодой и Курджи тоже, но евоная баба уже на сносях. А у Белгутай-нойона я слыхал токмо про Джауту…»
Тут он остановился и нахмурился. «А чей же это Джаута будет? Не спутал ли я? Может, он сын Тэмугэ-отчигина?»
Он плюнул с досады и проворчал:
– Вот же нелюдь нерусская. И удумают себе имечки подобрать – не разберешь ничего. Да православный человек собаку так не наречет, – однако зачеркивать ничего не стал, вовремя вспомнив, что ошибки нет и написано все правильно.
«Пишу и пишу, – вновь поползли унылые мысли. – Уже с полгода пишу, а государь возьмет да и запамятует, что им тут такой Ожиг оставлен».
Он еще раз тоскливо вздохнул и вновь взялся за перо. Буквица к буквице, строка за строкой, изо дня в день, из месяца в месяц…
На самом деле Константин не запамятовал. Однако Ожиг, сам того не ведая, вел стратегическую разведку, рассчитанную на долгие годы. С ним спешить было нельзя, особенно сейчас, после того, как от русичей потребовали дань. Лучше уж в следующий раз появиться там после смерти Чингисхана. Поэтому Константин больше помышлял об остальных двух посольствах, направленных им к Джучи и Джагатаю.
Договориться со старшим сыном Чингиза Джучи шансы были. Константин не без оснований предположил, что у сынка со своим суровым папашкой непременно имелись какие-то конфликты, причем достаточно серьезные. Ничем иным нельзя было объяснить то обстоятельство, что после завоевания Средней Азии он получил так мало, ведь при дележке ему достались глухие степи, Арал с прибрежными солончаками да увесистый кусок южной тайги. И это первенцу!
Причем Чингисхан официально вроде бы не обидел своего старшего сына, отдав ему столицу громадного Хорезмского государства Гургандж[33]. Только вот от некогда цветущего города теперь осталось практически одно название. После того как были взломаны дамбы на реке Джейхун[34], он целиком ушел под воду, а над речной гладью возвышались лишь самые высокие башни и купола минаретов. По слухам, вода эта до сих пор не спала, не торопясь расставаться с захваченной землей.
– Но мои нукеры, мои кешиктены![28] – взвился было на дыбы Бату.
– С Мертвыми волхвами не справиться даже мне, не говоря уж о твоих нукерах, – отмахнулся его собеседник. – И твое счастье, что, как бы тяжко ни складывались дела на Руси, волхвы все равно не будут в них вмешиваться и помогать своим соплеменникам, от которых они ушли давным-давно.
– Почему? – вновь не понял Бату.
– Да потому, что одно дело, если твоя сила сломит силу русичей, и совсем другое – если они почувствуют меня.
– Значит, все прахом! – горестно взвыл хан.
– Почему же прахом, – удивился Горесев. – Ты зародил в душе молодого князя горькие ростки сомнений, на которых должны вырасти ядовитые плоды братоубийственной войны.
– Это очень долго, – проворчал Бату.
– Что ж, тогда поступай так, как я тебе предлагал в самом начале. Только, учитывая то, что ты согласился подписать с русичами мирный договор, мы с тобой все немного переиначим.
– Мы подсыплем старому волку отраву, – догадался хан, и лицо его осветила плотоядная улыбка. – Только ты дашь мне медленно действующее снадобье, чтобы я успел унести ноги. Скажем, чтобы он умер на третий или четвертый день. И тогда…
– Я тебе ничего не дам, – прервал его мечтания Горесев. – Ты поступишь честно, как и подобает храброму воину. Ты приедешь к нему в крепость без оружия и подпишешь этот мирный договор. Ты повелишь всем своим воинам под страхом смертной казни не нарушать его.
– А как же мой дядя Угедей? – озадаченно спросил хан. – Я ведь уговорил его. Еще в прошлом году на великом курултае он объявил, что воинам пора повернуть своих коней на закат солнца. Он даже согласился с тем, что все они пойдут под моим началом.
Бату обиженно выпятил губы вперед и в этот момент стал удивительно похож на маленького ребенка, которому подарили новую игрушку. Мальчик только начал с ней забавляться, как вдруг ее забрали, внезапно выхватив из его рук. И вот теперь он стоит и не знает, то ли ему заплакать от незаслуженной обиды, то ли попытаться вырвать ее обратно из рук злого дядьки.
– Поход отменять не надо, – сжалился над ребенком «злой дядька». – Все останется неизменным, но сам ты поступишь иначе. Эх, жаль, что ты не умеешь играть в шахматы, – вздохнул Горесев. – Тогда бы ты гораздо лучше и быстрее понял меня. – И он приступил к изложению своего плана.
Когда он закончил говорить, воцарилось долгое тяжелое молчание. Хозяин пещеры терпеливо ждал, что скажет гость, а Бату напряженно размышлял, насколько реально осуществить все это на деле. Кроме того, ему мучительно хотелось отыскать в этом плане хоть какие-то недостатки, пусть маленькие, совсем крохотные, чтобы торжествующе указать на них Горесеву. Однако, как он ни крутил его со всех сторон, изъянов так и не нашел, в чем с сожалением и признался самому себе.
– Ты воистину мудр, – заявил он. – Даже мой хитроумный одноглазый барс с отгрызенной лапой навряд ли додумался бы до такого. Если бы я имел тебя в числе врагов, то я пообещал бы в награду тому, кто принесет твою отрубленную голову, тысячу слитков серебра[29].
– Я стою гораздо больше, – мрачно заметил Горесев.
– Возможно, – согласился Бату. – Только у меня больше нет. Короче, я бы отдал все, что имею, лишь бы ты не стоял у меня на пути.
– Но тебе нечего меня опасаться, – усмехнулся Горесев. – Ведь мы вместе идем по этому пути.
– Верно, – согласился хан, слегка покривив душой, потому что он опасался Черного человека даже сейчас.
При этом он подумал, что судьбу этого старика можно будет решить и потом, когда он сделает все так, как задумал этот страшный человек. Таких людей смертельно опасно иметь даже в союзниках, ибо сегодня он идет с тобой, а завтра может заступить твою дорогу. Гораздо проще избавиться от него заранее, пока он сам так не поступил.
– И не вздумай что-либо умышлять против меня, – словно прочитав его мысли, сурово громыхнул над самым ханским ухом голос Горесева. – Запомни, войдя в мою пещеру, ты перешагнул невидимый магический круг, соединяющий наши жизни невидимой нитью. Что бы со мной ни случилось, даже если твоей вины в этом не будет, ты не доживешь до следующего восхода солнца. Теперь ты должен беречь меня как зеницу ока.
Бату недоверчиво посмотрел на него.
– Я вижу, ты не веришь мне, – пожал плечами Горесев. – Тогда возьми саблю и убей меня прямо сейчас.
Хан нерешительно взялся за рукоять сабли, но вытаскивать ее из ножен не стал.
– Я и так верю, – глухо произнес он, убирая руку.
– И правильно, – заметил хозяин пещеры. – Здесь, в этом месте ты бы умер даже раньше меня, еще во время замаха.
– А если я умру раньше, то ты тоже не доживешь до следующего восхода солнца? – поинтересовался Бату, чувствуя, как все его тело покрылось тяжелым липким потом.
– Для этого надо было прочесть заклятие слияния, – пожал плечами Горесев. – Оно длинное, да и ни к чему. Зачем мне зависеть от твоей глупой удачи на войне? А если кто-нибудь сумеет угостить тебя ядом? Неужели и мне умирать вслед за тобой? Заклятие присоединения и короче, и лучше. Гораздо приятнее быть уверенным в том, что даже если с тобой что-то приключится, то я от этого не пострадаю.
– Да, это гораздо приятнее, – подтвердил Бату.
«И так случилось, что зимой года цзи-хай, в одиннадцатой луне[30], в русской крепости, называемой Орен-бург, старший хан Джучиева улуса Бату подписал с уруситами мирный договор и очертил царственным пальцем рубеж своей державы по реке Жани, именуемой уруситами Яик», – красивыми витиеватыми иероглифами записал на синеватом листе бумаги старый хромоногий уйгур и заботливо положил тоненькую кисточку в специальный пузырек с водой.
Тушь, которой он писал, сохла слишком быстро, и это создавало некоторые неудобства для письма – забыл помыть кисточку сразу после работы, и все, считай, надо ее выбрасывать. Запасные же кисти знакомый купец должен был привезти не раньше следующего лета, когда в горах откроются перевалы.
Он еще раз поднес лист чуть ли не вплотную к близоруким глазам и придирчиво вгляделся в него, однако каких-либо изъянов не нашел и удовлетворенно откинулся на спинку маленького стульчика.
Если бы речь шла об очередном взятии какого-нибудь города или о громкой победе монгольского хана, то писарь-уйгур так бы не старался. Но тут говорилось о подписании мира, о котором так любят твердить правители и за который – увы – так усердно сражаются воины.
К тому же, судя по лицу самого хана, он и впрямь остался довольным условиями, а ведь это очень важно. Плох тот мир, который устраивает лишь одну из сторон. Это значит, что он непрочный, а главное – недолгий и продлится ровно до того времени, пока другая сторона не соберет достаточно сил, чтобы снова начать войну.
«Эх, жаль, что я не смог посмотреть на царя Константина, – сокрушенно вздохнул уйгур. – Тогда бы я точно знал, сколько продлится этот мир и не нарушат ли его урус через год или через два».
Если бы старик-писарь мог видеть лицо правителя всея Руси, то он твердо уверился бы в том, что если мир и окажется когда-нибудь нарушен, то русичей в этом винить будет нельзя.
Святозар и сам не мог припомнить, чтобы отец так бурно проявлял свою радость. Обычно всегда сдержанный, даже суховатый и подчеркнуто строгий в обращении, сегодня царь даже не считал нужным скрывать своего ликования.
– Это же надо, – неустанно повторял он. – Я сколько лет послов туда шлю, и все без толку, а он раз… и все! – И Константин крепко обнял сына. – Проси чего хочешь!
Святозару даже неловко стало. Если по совести взять, то ведь он ничего такого и не сделал. Да и началось-то все с чего – с упущения, с того, что он зарвался. Люди погибли, он сам в плен угодил. За такое не благодарить надо, а карать нещадно.
И потом, положа руку на сердце, если уж хану так хотелось заключить с Русью мир, то неужто он сам послов не прислал бы? Просто совпало так, что как раз в это время в его владениях оказался он, Святозар. Вот хан и не преминул воспользоваться удобным случаем.
Он попытался сказать об этом отцу, но куда там. Разве сумеет человек, пьяный от радости, посмотреть трезвым взглядом? Но и его понять можно. Он ведь столько трудов положил, чтобы обезопасить рубежи своего государства.
Это и впрямь была еще та задачка. Вбить клинья в несокрушимый, казалось бы, гранит великой страны, которую с полным основанием можно было называть даже не государством, а державой, величая самого Чингисхана императором, – да возможно ли такое вообще?!
Но гранитная плита представляется гладкой да однородной лишь неопытному человеку. Опытный каменотес не станет вбивать свои клинышки куда попало – ни к чему зазря расходовать лишние силы. Он вначале проведет по ней рукой, чтоб не просто уловить все шероховатости, выступы и впадинки, а прочувствовать, чем дышит камень, понять, где таится его слабое местечко.
Иногда такое удается с первого раза, а нет, так мастер, не пожалев времени, еще и еще раз неспешно огладит материал, зная, что потом все это окупится сторицей. Ага, вот она – трещинка неприметная. Вроде бы в глубине камня сокрыта и на поверхность выходит лишь неприметным тонким волоском, но имеется. Сюда и надо вбивать клин.
Это бедняки, как правило, живут дружной семьей, потому что делить им нечего. Даже когда родители умирают, раздоры между наследниками происходят очень редко. Спорить из-за ледащей лошаденки, покосившейся хатки, убогого надела земли и пяти курей в хлеву – только людей смешить. Хотя и тут бывает всяко.
Совсем иное дело – богачи. У них, конечно, проблемы иные. У них не суп жидкий – у них жемчуг мелкий и поводов для свары хоть отбавляй. А если ты должен получить наследство от самого Чингисхана, то тут не один повод для раздоров сыщется, а сотни. Это ведь не старый кочевник с десятком баранов и прохудившейся юртой. А каждая тайная обида – это трещинка для будущего клинышка.
Константин занялся этим сразу после своего венчания на царство. Поначалу разработал основные направления, по которым предстояло двигаться. Но двигаться не вслепую – так много не наработаешь. Значит, нужно иметь четкий расклад – кто есть кто, чем дышит и чего хочет, то есть предстояло просто «поводить рукой по камню».
После тщательной подготовки, в лето одна тысяча двести двадцать четвертое от рождества Христова, вместе с купеческими караванами в степь двинулись первые русские посольства, везущие богатые дары. Было их три.
Одно направлялось к самому Чингисхану. Особых надежд Константин на него не возлагал. Навряд ли этот кровожадный садист смирится с тем, что кто-то намылил его воинам холку. Если он сразу не положит все посольство в отместку за своих, убитых в Киеве, – уже неплохо. Коли удосужится выслушать – хорошо, а снизойдет к некой незамысловатой просьбе – и вовсе прекрасно.
Сама просьба должна была исходить не от царских послов. Если перед всякими бандюками шапку ломать, то они от этого, почуяв слабину, лишь еще больше обнаглеют. Так что у них для этого упыря были только предложения. А просьба должна была носить исключительно частный характер. Просто один любознательный человек из посольской свиты пишет летопись славных и героических деяний всех государей.
Старики порой любопытны как дети. Должен Чингисхан заинтересоваться, что тот уже написал, непременно должен. Ну а после того, как он услышит о «великих» свершениях западных королей, состоящих в том, что две с половиной сотни рыцарей одного маркграфа отлупили целых полторы сотни другого пфальцграфа, ему самое время возмутиться. Мол, какие же ничтожные деяния ты описываешь, глупец, когда я тут сотнями тысяч орудую, сотнями тысяч в плен беру, а уж вырезаю, когда очередной город захватываю, и вовсе бессчетное количество!
Вообще-то, оно и справедливо. Мелкие бандиты, значит, упомянуты в летописи, а он, не просто большой, но самый главный негодяй, – нет. Есть от чего возмутиться.
А тот ему в ответ: «Тогда дозволь, государь, близ тебя остаться, чтобы все это записать, дабы и твои великие деяния навечно остались в людской памяти, чтобы люди не оболгали их со временем, не умалили их величие».
Примерно так оно и случилось на самом деле. Послы возвратились ни с чем, если не считать ответного письма к государю Руси. В нем потрясатель вселенной приказывал Константину не потакать кипчакам, которые есть не более чем «монгольские конюхи и слуги», не мешать великим степным воинам и привезти дань за урон, который понесен его полководцами. Иначе он сам придет за этой данью, и тогда будет намного хуже.
Да пес с ним, с этим повелением. Послы вернулись живыми – и ладно, и хорошо. На большее Константин и не рассчитывал, а зря, потому что спустя несколько дней после их отъезда великий владыка как бы между прочим заметил Субудаю:
– А ведь я был прав, когда говорил тебе, что не следует спешить. Каан урусов умен и хочет мира. Он понял, что может разбить кого-нибудь из моих багатуров и нойонов. – Он насмешливо прищурился, но полководец, стоящий перед ним, сделал равнодушный вид, словно не понял явного намека, и несколько разочарованный Чингисхан горделиво продолжил: – Но со мной ему никогда не совладать. Мы дадим ему время, чтобы он обдумал наши слова и повиновался им. К тому же собрать дань с такой большой страны – дело долгое, так что ни к чему нам спешить с войной. Зачем лезть на дерево за яйцом, если птичка скоро сама принесет его.
В ответ одноглазый барс с отрубленной лапой желчно заявил, что змея всегда ласково шипит, перед тем как ужалить, но эти слова не возымели действия и не повернули мысли Чингисхана на более воинственный лад, тем более что голова правителя была занята тангутами.
Константина же радовало то, что его человечек остался при ставке великого воителя. Значит, двухлетние труды не пропали даром, и теперь хромой Ожиг, которого в свое время люди Вячеслава освободили из половецкого полона, добросовестно выполнял свою нелегкую, но такую полезную работу по сбору всевозможных сведений.
Лопоухий хромой русич со смешным лицом, пальцы которого были постоянно перепачканы чернилами, Чингисхану понравился. Мало того, что он, несмотря на юные годы, умел правильно слушать, то есть вовремя цокал языком от восторга, вовремя восхищался, вовремя горевал по погибшим воинам. Он вдобавок еще и хорошо переносил слова повелителя вселенной на бумагу, ухитряясь выстроить их даже лучше, чем они звучали в устах самого хана.
Порою, сидя рядом с ним, он хоть и ненадолго, но ощущал себя прежним простым мальчишкой Темучжином. Пускай зачастую он вспоминал и нечто постыдное, например, как до одури боялся собак или как молился на горе Бурхан-халдун, когда, в панике бросив молодую жену на произвол судьбы, бежал от набега тайджитов и меркитов.
Хан сам досадовал на себя, припомнив, из-за какой нелепости убил своего брата Бектера, за что родная мать обозвала Темучжина чудовищем, а в другой раз улыбался, вспомнив, что в конце концов он отомстил всем своим врагам.
О мести он вспоминал особенно часто. Он вообще любил своих врагов, кроме тех, которые успели умереть раньше, чем их настигла его карающая неумолимая длань. Он любил их так сильно, что с удовольствием согласился бы, чтобы они ожили. Тогда он сумел бы убить их еще раз.
Но Чингисхан рассказывал далеко не все из того, что припоминал, ибо есть знания, носитель которых обречен на смерть, а урус был нужен великому воителю. Он даже разрешил ему заходить вместе с ним в заветную старую юрту, где вспоминалось лучше всего.
«Потом – да, потом он конечно же умрет, – думал Чингисхан. – Но только после моей смерти. Пока же пусть слушает».
К тому же урус умел рассказывать красивые занятные сказки о былых временах, о славных богатырях и невиданных чудесах. Пускай из него никогда не выйдет добрый воин – ну и что ж. Но то, что он умел делать, он делал мастерски.
Да и имечко у него было подходящее – Ожиг. Человек с таким именем не должен таить в себе коварных злобных мыслей, потому что священный огонь, которому он посвящен с рождения[31], никогда не позволит осквернить себя.
Ожиг и впрямь не таил дурного. Он просто записывал все, что доносилось до его ушей, а попутно составлял родословную самого Чингисхана, живо интересовался его предками и родичами, уверяя, что вся родня великого воителя заслуживает упоминания в его летописи.
Всемогущий владыка монголов не знал лишь того, что каждую страничку, исписанную мелким почерком, Ожиг по вечерам перебеливал не в одном, а в двух экземплярах.
Да и то – какой от этого вред? К тому же в его записи никто ни разу не заглядывал. А если спросили бы, то немедленный ответ не заставил бы себя ждать: «Всегда лучше иметь два листа. Случись что с первым – останется другой, и труд не пропадет даром».
Он писал и ждал. Ждал каждый день и каждый месяц, несмотря на то что его сразу предупредили, что раньше чем через три года его отсюда никто не заберет. Иногда дни летели – не оглянуться, а порой тянулись уныло, как верблюды через пустыню. Особенно тягостно было поздней осенью.
В эти дни ему с особенной тоской вспоминалась Берестяница[32], которая после известия о гибели Любима первый месяц вообще ни с кем не разговаривала – думали, уж не тронулась ли баба умом. Потом немного отошла, но все равно чуралась людей. Так, парой слов перекинется, и все.
Ожиг, который за время, проведенное в полоне, успел лишиться всех родичей, – нет, постарались не половцы, а люди князя Всеволода Большое Гнездо, – поначалу ее жалел и даже несколько восхищался такой верностью. К тому же она приходилась ему единственной, хоть и очень дальней родней, так что с ним-то Берестяница как раз общалась, хоть и немного.
Ее доверие простерлось даже до того, что она согласилась на его настойчивые уговоры научиться грамоте и освоила больше половины буквиц.
А потом как-то раз, уже отъезжая с князем Константином – лучше Ожига на языке половцев никто говорить не мог, и потому рязанский князь всегда брал его с собой, – парень вдруг с удивлением обнаружил, что в родной Березовке ему ни с кем так не жаль расставаться, как с Берестяницей.
Правда, о своих чувствах он осмелился заикнуться лишь раз, перед самой отправкой в степь. Да и то – какие там чувства. Ожиг просто спросил, не может ли она, если к ней кто-то присватается, пока он будет в отлучке, не давать сразу согласия, а совсем немного подождать до его возвращения. Спросил, а сам побоялся даже взглянуть на нее. Так и стоял с багровым от смущения лицом, уперев глаза в землю.
Берестяница уже открыла рот для гневной отповеди, но так и не произнесла ни словечка. Она и сама не могла понять, что же ей помешало. В одночасье навалилась какая-то слабость, да еще нахлынула сладко щемящая боль внизу живота. Немного помолчав, она вздохнула и лишь вымолвила тихонько:
– Ты бы не спешил такими просьбами бросаться. Я тебя, почитай, на два лета старее, если не на три. Нешто тебе девок юных мало?
Тогда только и посмотрел на нее Ожиг. Посмотрел и диву дался. Оказывается, не он один под стать своему имечку ликом полыхает, хоть лучины поджигай. Берестяница тоже вся зарделась. Неужто она… Но тут, как на грех, подъехали люди Константина, мол, пора отправляться, сам государь тебя ждет.
А когда он шел, услышал тихое:
– Я обожду…
Ожиг даже споткнулся от таких слов на больную ногу, так что не он на коня садился, а дружинники его в седло водрузили, как старую квашню. Ох и осрамился! Это ж Берестяница увидела, что за жених к ней присвататься решил – с конем совладать не может! Обернулся – так и есть, стоит, усмехается – и полоснул плетью наотмашь ни в чем не повинного жеребца, чтоб вскачь и куда подальше. Пропади ты пропадом, жизнь злосчастная.
Потом, уже по дороге в степь, до него дошло, что ведь совсем ничегошеньки не сказал ей, да и срок не назвал – на сколько он уезжает. Неотступная мысль об этом преследовала его все то время, что послы жили в ставке Чингисхана. Перед их отъездом он, правда, осмелился и изложил свою просьбу хмурому боярину Лазарю. Мол, упредить бы ненароком, что не на месяц отлучка его и даже не на год. Да и кто знает, вернется ли он вообще. Так что пусть она сама решает, только ведает, что он ее всю свою жизнь до самого последнего вздоха не забудет.
Правда, последнюю и решающую фразу произнести у него язык не повернулся – это он уже в грамотке отписал. И опять дурень забыл, что сам же Берестяницу буквицы учил разбирать, да так и не успел. Снова на душе расстройство. Да и на что ей Ожиг сдался? Вон как она усмехалась, когда дружинники подсаживали его на коня.
Теперь же, сидя в юрте и под заунывный вой ветра неспешно выписывая свои буквицы – чтоб одна к одной, – впервой подумал: «А может, и не усмехалась она вовсе? Может, просто улыбнулась по-доброму, а я худое возомнил?»
Но от таких мыслей ему еще сильнее захотелось домой, в Березовку, а ждать оставалось не меньше двух с половиной лет, да и то если следующее посольство прибудет вовремя, а если нет?..
Он вздохнул, протянул, не глядя, свободную руку к чашке, ощупью ухватил горсточку изюма, бросил в рот и еще проворнее заскрипел пером по белоснежному листу самаркандской бумаги.
Буквицы становились одна к одной, складываясь в строки: «А исчо у великого Чингисхана имеются молодшие братья. Я слыхал про троих. Именуют же их Джочи-Хасар, Тэмугэ-отчигин и Белгутай-нойон, кой оному Чингисхану токмо единокровный, но любит он его пуще прочих. У первого из них ведомы мне шесть сынов – Агулдар с сыном Жиркитаем, Туку с сыном Эбугеном, Есунгу с сыном Амаканом. Еку имеет двоих – Тайтака и Харкасуна, Каралджу пока вовсе молодой и Курджи тоже, но евоная баба уже на сносях. А у Белгутай-нойона я слыхал токмо про Джауту…»
Тут он остановился и нахмурился. «А чей же это Джаута будет? Не спутал ли я? Может, он сын Тэмугэ-отчигина?»
Он плюнул с досады и проворчал:
– Вот же нелюдь нерусская. И удумают себе имечки подобрать – не разберешь ничего. Да православный человек собаку так не наречет, – однако зачеркивать ничего не стал, вовремя вспомнив, что ошибки нет и написано все правильно.
«Пишу и пишу, – вновь поползли унылые мысли. – Уже с полгода пишу, а государь возьмет да и запамятует, что им тут такой Ожиг оставлен».
Он еще раз тоскливо вздохнул и вновь взялся за перо. Буквица к буквице, строка за строкой, изо дня в день, из месяца в месяц…
На самом деле Константин не запамятовал. Однако Ожиг, сам того не ведая, вел стратегическую разведку, рассчитанную на долгие годы. С ним спешить было нельзя, особенно сейчас, после того, как от русичей потребовали дань. Лучше уж в следующий раз появиться там после смерти Чингисхана. Поэтому Константин больше помышлял об остальных двух посольствах, направленных им к Джучи и Джагатаю.
Договориться со старшим сыном Чингиза Джучи шансы были. Константин не без оснований предположил, что у сынка со своим суровым папашкой непременно имелись какие-то конфликты, причем достаточно серьезные. Ничем иным нельзя было объяснить то обстоятельство, что после завоевания Средней Азии он получил так мало, ведь при дележке ему достались глухие степи, Арал с прибрежными солончаками да увесистый кусок южной тайги. И это первенцу!
Причем Чингисхан официально вроде бы не обидел своего старшего сына, отдав ему столицу громадного Хорезмского государства Гургандж[33]. Только вот от некогда цветущего города теперь осталось практически одно название. После того как были взломаны дамбы на реке Джейхун[34], он целиком ушел под воду, а над речной гладью возвышались лишь самые высокие башни и купола минаретов. По слухам, вода эта до сих пор не спала, не торопясь расставаться с захваченной землей.