Эльрида Морозова. Кто я

 
   Мне приснился сон. Это было очень странный, удивительный сон. Я был в каком-то странном месте, там было очень красиво. Все там было цветное: не просто серые стены нашего Корпуса, кажется, там были все цвета, которые только возможно увидеть.
   И там было солнце. Я понял, что это солнце, хотя раньше никогда его не видел. Я видел только лампочки в нашем Корпусе. Люди думают, что лампы могут заменить солнце. Это же просто смешно. Лампы дают свет, но не дают красоты.
   И рядом со мной находился кто-то, кого я очень люблю. Это было странное ощущение, которое не описать словами. Мне было очень приятно находиться рядом с ним. Мне хотелось остаться.
   Но я проснулся.
   Я увидел себя там, где и должен был быть: в своей комнате на кровати. Я смотрел в потолок и видел там бледную лампу. Она горела там всегда. Если не хочешь, чтобы она светила тебе в глаза, то нужно прикрывать их рукой или ложиться на живот. Но в этот раз я забыл так сделать. Мне в глаза светила лампа, а во сне я увидел, что это было солнце.
   Я знал, что это солнце, хотя не помнил, чтобы я видел его в жизни. Может, я раньше видел его во сне?
   Машинам вообще не должно сниться снов. Я, видно, совсем сошел с ума. Меня надо списать и отправить на металлолом. Да только я не из металла сделан. Я не знал, куда отправляют испорченные машины из плоти.
   До утра я так и не смог заснуть. Думал об этом сне. Вспоминал его по кусочкам, по деталям. Особенно меня удивляло ощущение любви. Такое никогда не бывает в жизни. Такое только во сне может присниться. Ведь в жизни я бездушная машина, которая не может никого любить…
   И вдруг я вспомнил Ее. Я чуть не подскочил на своей кровати. Ощущение было таким ярким и ясным. Она! Как я мог забыть о Ней? Я же постоянно думал о Ней и вдруг совершенно перестал. И если бы не этот сон, я бы о Ней так и не вспомнил.
   Сердце стучало, как распредвал в моторе. Меня прошибло потом. Мне было действительно страшно. Я думал о том, что мог делать очень много разных вещей и переживать много всяких событий, но почему-то они уходили из моей памяти. А мне казалось это неправильным. Если со мной что-то происходит, то я должен знать об этом!
   И снова те же мысли. Знает ли таракан о том, что делал вчера? Знает ли компьютерный человечек о том, что им управляют? Есть ли у них сознание? Думают ли они разные мысли? Может ли их прошибить пот? Может ли им присниться сон, что они любят кого-то?
   А как же мой грузовик? Неужели вот он сейчас стоит в гараже, и ему снятся сны про любовь? Он бы и рад рассказать их кому-то, да только языка у него нет?
   Все мне казалось неправильным. Мои чувства и мысли были похожи на чувства и мысли людей. Не это ли я хотел доказать себе всегда, когда думал о том, кто я?
   Но ведь я не могу быть человеком. Я же знаю о том, что я машина.
   В общем, противоречий было так много, что от них некуда было деваться. Я ворочался на своей постели. Я думал о том, что тараканы не ворочаются ночами, так как им даже кошмары не снятся. Я думал о том, что мой грузовик и соседний экскаватор тоже не переживают о том, кто они. Я думал, что только люди могут задаваться подобными вопросами. Но я не знал, задаются ли они ими.
   Я когда-нибудь отвечу на этот вопрос или нет: кто я?

Другая она

   В этот день почему-то люди хихикали больше обычного. Нас привели в столовую вне плана. Хоть я не веду счет времени, но я понял это. Хотя бы потому, что обычно нас кормят перед работой, а тут – после.
   Мы стояли в очереди и ждали. Я открутил затычку и приготовился к приему пищи. Но почему-то все было так долго, а дышать без затычки во рту было трудно. Я начал вкручивать ее обратно. Один из людей ударил меня по руке:
   – Стоять смирно!
   Я стоял без затычки смирно и ждал. Я помню эти моменты: откручиваешь затычку и сразу становится трудно дышать. И почему так сделано? Любая функция машины должна быть чем-то оправдана. Чем может быть оправдано это?
   Я с трудом дышал, в голове слегка мутилось. Я снова хотел вкрутить себе затычку, но помнил, что мне сказал человек: «Стоять смирно!»
   Наконец, нам дали пищу. Это была не та кашица, которую мы ели обычно. Эта пища была больше похожа на простую воду с каким-то привкусом. Я подождал, когда в меня ее вольют, затем уберут шланг, потом я вкрутил затычку и только тут почувствовал себя лучше.
   Кто-то похлопал меня по руке:
   – Желаю хорошенько повеселиться!
   Я не знаю, что он имел в виду. Разве он не знал, что машины веселиться не умеют? Зачем он это сказал?
   Я побежал домой. Слышал, как он сообщил кому-то по рации:
   – Семьсот четырнадцатый готов!
   Обычно если от меня требовали какую-то работу, то сообщали, что я должен делать. А здесь объявили, что я готов, а к чему – не сказали.
   Я бежал по Корпусу домой и слушал свое дыхание. Оно было странным, не таким, как всегда. И удары таблички о тело были какими-то другими. Я прислушался к ним и вдруг понял, что к ним примешивается еще один звук: сердцебиение. Почему-то сегодня оно было особенно сильным. И я понимал, что это связано все в одну цепочку. Нас покормили после работы, нам влили не кашицу, а воду, нас приготовили к чему-то, нам пожелали хорошенько повеселиться.
   Но это было совсем не весело. Кровь гудела где-то в голове, сердце стучало, как в плохом моторе. Мне казалось, что меня испортили. Как недавно оборвался канатик в подъемнике и его пришлось заменять.
   Но я не представлял, как можно заменить у меня одну деталь на другую. Я выглядел более цельным, чем грузовик. И если я испортился, то, скорее, меня спишут и уничтожат, потому что я в таком состоянии не смогу делать свою работу. Только мне почему-то очень не хотелось, чтобы меня уничтожали.
   С этими мыслями я прибежал к себе домой. У дверей меня уже поджидали несколько человек.
   – Слушай, семьсот четырнадцатый, – сказал один. – Ты сейчас заходишь, достаешь свой член, пихаешь куда надо. И можешь не выходить из комнаты, пока не кончишь, понял? Или я тебя совсем перестану уважать как мужчину!
   Я понял только, что творится совсем что-то неладное. Я вошел в комнату. К моей кровати была привязана Другая Она. Она сильно отличалась. Казалось бы: точно такая же, как и другие машины, сделанные из плоти. Но она была особенная. Она кричала и рвалась. Ее тело выгибалось на моей кровати. Еще немного, и она разорвала бы путы. Но самое главное: у нее не было затычки. У нее не было даже отверстия, куда вставляется затычка. Именно поэтому она и могла кричать. И это было очень громко.
   Я остановился на пороге. Казалось, сердце сейчас разорвется на части. Меня всего трясло, как машину со сломанными амортизаторами.
   Человек толкнул меня в спину:
   – Делай, что тебе говорят!
   Я сделал, что мне говорили.
   Сердцебиение начало проходить. Туман перед глазами спал. Я стал больше соображать. Я услышал, что Другая Она не просто кричит что-то, а твердит одну фразу:
   – Ненавижу, ненавижу тебя!
   Я слез с нее. Похоже было, что я сам себя ненавижу. Реальных причин для этого не было. Я всего лишь сделал то, что приказали мне люди. Я был уверен, что и ей приказали то же самое. Только я не сопротивлялся, а она сопротивлялась. Зачем она это делала?
   Но Другая Она не была такой же, как все машины, сделанные из плоти. И больше всего ее отличало не то, что у нее нет затычки. А то, что она могла говорить и чувствовать. Еще она могла сопротивляться.
   – Вот молодец! Умница! Молодца! – говорили мне люди, входя в мою комнату.
   Я посторонился, чтобы им не мешать. А может, просто отошел, чтобы быть от них подальше. Я смотрел, как Другую Ее отвязывают от моей постели. Слушал, как они говорят и ей:
   – Орала, будто девственница. Вот дикарка! Ну, ничего же плохого не произошло, так ведь?
   Но я понимал, что произошло сейчас что-то очень плохое. И к этому был причастен я. Каким образом так получилось? Что я должен был сделать на своем месте? Что вообще происходит в жизни?
   Если даже машина задается такими вопросами, то люди должны и подавно. Только сейчас я не был уверен в том, что я машина. Я же видел, что я был такой же, как Другая Она. А Другая Она мало походила на машину. Она была больше похожа на живую, она вела себя, как живая.
   Но ведь не может быть, чтобы я тоже был живой. Я же знаю о том, что машина и сделан для того, чтобы обслуживать людей.
   То, что я только что сделал, было очень плохо. Но я же не виноват. Я всего лишь выполнял то, что потребовали от меня люди. Я должен их слушаться. И все же… Неужели во мне не было ни капли желания сделать это самому?
   Другая Она уже не просто кричала, она задыхалась. И я прекрасно понимал почему. По той же самой причине, что и я задыхаюсь, когда открываю в столовой затычку.
   Я молча смотрел, как ее отвязывают от моей постели, волокут куда-то за руки и за ноги. Она кричала, задыхалась, сопротивлялась.
   – Давно б уже сознание потеряла, а то орет, дура, – сказал один из людей.
   Они проволокли ее мимо меня. Дверь захлопнулась. Я остался в комнате один. Мне было только слышно, как кричит из-за двери Другая Она.
   Я подумал, что такая ситуация уже была. Когда в моей комнате жила Она, она взяла и убежала. Я хотел побежать за Ней, но не стал. А должен был. И сейчас я тоже должен не стоять тут, как дурак, и не слушать крики из-за двери. Это делать было просто невыносимо.
   Я открыл дверь и побежал за ними. Люди не обращали на меня внимания. Они волокли Другую Ее по коридору.
   Я хотел что-то сделать. Но я не знал, что я могу, как можно помочь. Поэтому я всего лишь бежал следом.
   – Тяжелая, тварь! – сказал один человек.
   – Мы не доволочим ее до кабинета. Давайте обработаем ее тут, – ответил второй.
   Они дружно отпустили ее. Она упала. Мне хотелось броситься к ней и помочь подняться. Но я понимал, что этого нельзя делать. Она стала подниматься сама, но в это время один из людей вытащил какой-то странный прибор. Это заставило меня остановиться и стоять не двигаясь. Такое ощущение, что я уже видел такой прибор.
   Время словно замедлилось. Я вперед знал, что произойдет, чем оно происходило на самом деле.
   На Другую Нее наставили этот прибор. И я знал, что на меня точно так же его наставляли. Человек нажал на рукоять. И я знал, что такое уже было со мной.
   Из дула вырвалась какая-то волна голубоватого цвета. С шипением и потрескиванием она вылилась на Другую Нее. Та закричала еще громче, ее тело выгнулось, она стала трястись.
   Я смотрел на это, и меня тоже трясло, хотя волна на меня не попадала. Но я чувствовал, как будто бы на меня прямо сейчас наставили этот прибор и обрабатывали волной. Я знал, что это очень больно. Я видел, что это больно Другой Ей. И мне тоже было больно, и это было не просто воспоминание из прошлого. Я снова ощущал эту боль. Я практически терял сознание. В тот раз я точно его потерял. И я знал, что его потеряет и Другая Она. И с этих пор она перестанет быть человеком и станет машиной. Такой же, как я.
   Я слышал слова, которые говорил ей человек. Я мог бы и не слушать их, так как точно знал, что они говорят в таких случаях. Я помнил это.
   – Ты никто. Ты машина. Ты сделана для того, чтобы обслуживать людей. Сама ты не представляешь никакой ценности. Ты должна делать только то, что тебе приказывают люди. Ты меня поняла? Ты никто. А сейчас ты забудешь обо всем, что я сказал. А когда очнешься, то будешь только выполнять приказы.
   Другая Она потеряла сознание. Крик прекратился, ее тело обмякло. В ту же секунду я почувствовал, что сам сползаю по стеночке вниз.
   Стало тихо. Когда люди выключили прибор, прекратилось и потрескивание, которое он издавал.
   – Готова, – объявил один человек.
   Я тоже был готов. Лежал в нескольких шагах от них практически без сознания.
   – Теперь волочь ее будет легче, – сказал второй человек.
   – Ее нужно к врачу, чтобы вставил ей затычку в рот.
   – А с этим что делать?
   Они показывали на меня. Я был ко всему безучастен. Меня не волновала собственная судьба. Меня больше вообще ничего не волновало.
   Один из людей присел ко мне, приподнял мне веко.
   – Ничего не понимаю. Кажется, он без сознания, – сказал он и обратился к другому: – Ты попал в него излучением?
   – Дурак, что ли? – выругался второй. – Я обрабатывал эту стерву, а не его.
   – Может, попал случайно?
   – Он лежит в другой стороне.
   – Может, излучение как-то отрикошетило и попало на него?
   Меня затормошили за плечо.
   – Эй, ты, вставай! Чего разлегся?
   Я не шевелился.
   – Может, его тоже на всякий случай обработать? – спросил один.
   Мне не было дела до того, обработают меня или нет. Я лишь воспринимал то, что происходит вокруг, но не анализировал.
   – Слишком часто нельзя, сдохнуть может. Какой у него номер?
   Человек закопошился у меня на груди, стал проверять табличку.
   – Семьсот четырнадцатый.
   – Семьсот четырнадцатый? Сейчас посмотрю…
   Он склонился над каким-то прибором, а потом сказал:
   – Он был обработан три дня назад. Говорю же: сдохнуть может, если слишком часто. А если он сейчас этого хлебнул…
   – Как бы он хлебнул? Говорю же: я обрабатывал бабу, а не его. Излучение не может до такой степени менять угол наклона. И отрикошетить тоже не могло.
   – Ладно, черт с ним. Давайте просто дотащим его до комнаты и бросим там. Где его дом?
   Меня взяли с двух сторон под мышки и поволокли по коридору. Я видел, что Другую Ее также волокут, только в другую сторону. Было неприятное ощущение в ягодицах, когда их волокли по шершавому и холодному полу. Я понял, откуда у меня была боль в ягодицах эти дни. Меня уже таскали вот так по коридору после какой-то обработки.