Страница:
На острове Апсихе не участвовала ни в каких творческих проектах. И именно потому чувствовала, что цель всемогущества-бесконечности понемногу, а может, и стремительно, осуществляется. Потому что прежде всего она начала сомневаться во всемогуществе. Вернее, его удаленности. И стала видеть его повсюду. Потому что, если Апсихе верила в бесконечность, она должна была верить в то, что у малейшей малости нет конца, она бездонна. Ведь не может быть такой малости, которая не вмещала бы в себя всего, будучи его частью.
Так утвердился тот взгляд глаз, который вместо великанов, малышей и прочих стал видеть только великанов всяких размеров и формы – прямых, съежившихся, раздувшихся, легких, громоздких, динамичных – никаких великанов, с объятиями одно жарче другого и заманчивыми межглазьями; они тоже в свою очередь начали утрачивать границы, межглазья стали путаться с объятиями, а объятия – с охапками сена, а сенные межглазья – с динамикой великанов, со здоровыми волосами Мартуа, торчащими, будто зелень носового платка из кулака Васку, кулака, чьи глаза один другого краше.
Другая работа, от которой Апсихе ни за что не хотела отказываться, была жарить яичницу в одной забегаловке; туда всегда приходили всё те же тридцать человек, среди которых были и школьники, и султаны.
Уже на острове ей стал мерещиться невстреченный мужчина, который, еще не появившись, напрочь отрубил пути для всех остальных. Широко раскрытыми глазами она постоянно искала его тень повсюду, куда бы ни шла. Часто специально ездила в поисках его то туда, то сюда: на железнодорожный вокзал, в центр города, искала на улицах, в кафе, автобусах, бассейнах, поездах метро, аэропортах, больницах, парках, газетах, телевизоре, на рынках и спектаклях. А находила всегда в одном и том же месте – в своей голове. Хоть вполне туманный и совсем не понять какой, портрет Вожака или его невозрождение в действительности давали ей странный стимул ко всем делам на свете. Пока не придет Вожак, до тех пор никакой мужчина через силу ли, из лучших побуждений или по прихоти не получит статуса того, у кого нет статуса. Ближнего своего.
Быть одной или быть не с Вожаком Апсихе значило точно такое же одиночество. Поэтому у нее был один – не больше и не меньше – объект желаний, выше которого, хоть и совсем неощутимого и бездоказательного, не было ничего. С течением времени то, что Вожак никак не появлялся, начало вызывать ярость. Апсихе спрашивала его, почему медлит, почему забыл о ней, почему притворяется, будто его нет. Может, как верующий будто бы не может ничего требовать у своего Бога, так и она должна была терпеливо и смиренно ждать неизвестно чего.
В конце концов она хотела только одного – вонзить в Вожака нож. И вскоре в одном из множества своих домов она случайно нашла кем-то оставленный нож с коричневой ручкой и широким матовым лезвием – как благословение своего замысла. С тех пор мысль ожила, судьба приобрела еще одну деталь: как только узнает Вожака, всадит в него нож. А потом будет выхаживать самым нежным образом.
А иногда из желания увериться, что человек и в самом деле теплый, Апсихе одерживала временную победу над тем образом отсутствующего и подходила к какому-нибудь бродяге. Но все, что связано не с Вожаком, всегда заканчивалось все тем же известковым одиночеством, противным, как давящие ботинки.
Был случай, Апсихе понравилась одному моряку и уже во время второй встречи он дал понять, что нашел, к кому вернуться после всех морских странствий. Апсихе, как и все похожие на нее люди, могла очароваться всяким, в то же время оставаясь совсем чужой и от него отдельной. Эта очарованность, вернее открытость – существование вместе без причины. Существование вместе без причины – не потому, что необыкновенно привлек, ведь влекут все без исключения. И хотя моряк мог стать самым лучшим и преданным сообщником в жизни, Апсихе было важно, как мало согревал ее этот живой человек и как силен был жар все еще не появившегося Вожака.
Моряк был преданным, нежным и немного стеснительным мужчиной. Нельзя сказать, что Апсихе того не видела. Нет, она очень ценила это и именно потому мучилась, пытаясь понять, почему она как будто бы неспособна принять этот большой дар и вылупиться в новехонькую, свеженькую жизнь с запахом семьи.
Неважно, как назвать эту отъединенность – приросшим ли одиночеством, сильным, как черт (ведь нельзя забывать, что Апсихе только вместе с ним, своим одиночеством, выросла и выдумала Вожака), или самым настоящим доказательством, что Вожак на самом деле появится (отсюда и неспособность Апсихе быть с другими).
Оба раза, когда она ехала поездом на встречу с моряком, Апсихе складывала сидения, бросала их через окно и плакала. От нежелания, а самое главное – от злости на того единственного невстреченного за то, что все еще не нашел ее и не защитил от всяких моряков и других, прикидывающихся им, Вожаком. Все же оба раза она доехала на встречу. Не хотела отнимать у хорошего моряка счастье, похожее на то, какое ждет от прикидывающегося отсутствующим Вожака. Кроме того, она, как никто другой, знала одиночество быть одной, – так, может, настало время испытать другое – одиночество неполноты.
Однако и одиночество неполноты не осуществилось. Апсихе не верила, что стоит сделать хотя бы шаг в сторону замершего от волнения моряка. Она с облегчением вздохнула, когда подумала, что больше не будет плакать при встречах, и продолжила свой абсурдно одинокий путь всех умов мира.
Но шедший из нее свет все еще слепил. Иначе и быть не могло. В ее сердце на самом деле не могло бы родиться никакое несчастье, даже если все, чего хотела, так никогда и не исполнилось бы. Иначе она считала бы себя ничего не стоящей.
Бесстрашное сердце, гибкость ума, красота, цветы иронии и безусловная любовь – слишком сильный заряд для удовлетворения, никто никогда никак так и не смог его погасить. Ведь счастье и несчастье не пребывают порознь. Они слишком летучи, чтобы не слиться. Вот желания умереть – которое может стрельнуть в голову в какой-нибудь огнеопасный момент – не возникало ни искорки. Апсихе говорила, если кто хочет быть сильным и развить мышцы рта для неутомимой гримасы улыбки, должен не знать слов «усталость», «трудно», «боюсь», «защитить». «Я, я согласна!..» – кричала Апсихе. И в самом деле, она всегда как ненужных привычек избегала этих словечек, которые, думала она, могли бы и совсем исчезнуть со всех поверхностей, чтобы не смущать умы.
Апсихе говорила прямо и мягко, открыто признавалась, что не хочет, чтобы ее характер отталкивал людей. На словах уверяла, что, помимо радикальности, есть в ней много тепла и кротости. А если с каждой новой встречей с ней человек начинал хотеть все меньшей общности, пусть скажет, что не так, и она отшлифует, вылепится наново.
Честно говоря, Апсихе все время была и скорее всего так и осталась более слабой, несравнимо более слабой и пустой, чем казалась другим и себе. Если вообще осталась.
Вообще весь этот отрывок, в котором описываются достаточно определенные штрихи жизни Апсихе и окружавших ее людей, странный. Вроде бы он никак не связан с тем, во что вылилась жизнь Апсихе, но вместе с тем как будто бы и нужен. Так хитроумно Апсихе вовлекалась в испытания того, что можно почувствовать кем-то описанными чувствами, чтобы убедиться, что ее собственные органы чувств, попади она в условно особую ситуацию, совсем не реагируют.
С одной стороны, может, и не нужно раскрывать детали каждой из работ Апсихе, но если мы хотим объяснить, в каком месте ощутимого мира она нащупала мельчайшую соринку жизни и человечности, следует продолжить повествование. Надо закончить набрасывать этот отрывок всех возможных работ хотя бы для того, чтобы мы окончательно убедились, что со временем все, что в прошлом было мелко или значительно, не всплывает в памяти ни как мелкое, ни как значительное, если живешь правильно.
Так вот, одним из самых светлых, хоть и очень коротких и фрагментарных периодов, периодов тогда еще не вылупившейся жизни Апсихе перед тем событием, к которому ведет этот рассказ, была работа не где-нибудь, а на рынке.
Когда управляющим забегаловкой, где она работала, понадобилась помощь на единственном в городе рынке (у них там было место), Апсихе подскочила до потолка, почувствовав еще один свежайший порыв ветра, свежайший, потому что он никак не был связан со служением таланту или жизнью среди так называемых творцов. Хотя и проработала она там, может быть, всего дней пять, этот единственный в городе рынок сразу стал необыкновенно важным. Словно разбазаривание времени, создающее еще одно время, которое невозможно ни разбазарить, ни утратить. На их прилавке торговали хреном, огурцами, рыбой копчеными кальмарами и свиными колбасами. Апсихе взвешивала, заворачивала в бумагу, брала деньги и давала сдачу.
Однажды решила на собственной шкуре испытать, что такое кража, и во время работы взяла не большую и не маленькую сумму денег. К удивлению Апсихе, это не произвело особого впечатления. Может, кража должна была бы быть покрупнее, думала она. Потом, на другой работе она заработала гораздо меньше, чем рассчитывала, так что от кражи богаче не стала.
Конечно, каждая работа учила Апсихе на первый взгляд незаметным вещам. Например, рынок учил долго стоять на одном месте, для людей подвижных это не только чуждая, но и мучительная задача. Но не физические проблемы, а связи – между людьми и внутренние – были важнее всего, она искала их и изучала в каждом углу, в каждой краже. Вся трагедия в том, что человек ничего не смог и не сможет объяснить. И никакие слова не спасут, если хочешь показать другому дальние дали, потому что никто их не видит. Любая открывшаяся ей частица человека необъяснимого и не объясняющего, настигающая ее в мыслях и труде, уже была необратимо смешанной с кровью, текущей по ее жилам. Смешанной с кровью и разбазарившей ее навсегда.
Работа в баре тоже поселилась во времени Апсихе. Бар был так себе, воняли все углы, потом на теле Апсихе, особенно на руках, долго держался несмываемый запах алкоголя. Задача, на первый взгляд, понятная и простая: полночи она ходила по бару с двумя большими бутылками, в одной из которых итальянская самбука или текила, в другой – лимонад собственного приготовления с шестью каплями тобаско. Предлагала стаканчик крепкой смеси и, услышав ответ, тут же на столе расставляла стаканчики и наполняла их. Те, кто опрокидывали стаканчик, платили деньги.
В первый вечер Апсихе разлила две с половиной бутылки крепкого напитка (для первого раза совсем неплохой результат). Около четырех утра вышла из автобуса на остановке в не самом спокойном районе и до дома должна была идти четыре часа. Конечно, ночью и минута может быть длиною в смерть. Но мысли были далеко от дома. Вдруг из машины, стоящей на темной улице напротив, донесся мужской крик, и в сторону Апсихе ринулись две девочки-подростка, одна испуганно кричала: «Помогите, помогите!» Взявшись за руки, они явно убегали подальше от того мужчины. Именно сейчас Апсихе могла бы испытать свою смелость и решимость. Но вместо того чтобы успокоить девочек и сказать, что у нее есть оружие (неважно, что никакого оружия у нее не было), пообещать защитить, поддержать, чтобы те не боялись, бежали, отвлечь внимание мужчины, она на крик о помощи ответила всего лишь вопросом: «А тот, в машине, он – опасный?» Девочки подтвердили и побежали дальше. Ну вот, думала позже Апсихе, вместо того чтобы дать все внимание и силы тем, кто боялся, она сама испугалась.
Разве не для того она ломает жизнь, чтобы научиться вести себя как полагается?
Ничего страшного не случилось – тот, в машине, уехал и оставил их в покое. Апсихе вернулась в целости и сохранности.
По дороге домой думала, почему в баре так тягостно и невыносимо густо. Тягостно, потому что там нет одной важной для Апсихе вещи: Иоганна Себастьяна Баха. Это имя не только говорит о существовании великого творца. Оно означает жизненные основы – если перестать искать и желать их, человеческая природа начинает сворачиваться. Бах – это чистота. Органическая неспособность верить в смысл труда, но только в смысл вдохновения и гения. Когда не звучит Бах, когда умолкает чистота и чуткость, в человеке начинает мерзко твердеть и стыть все, что объединяет его с самим собой и тем, ради чего родился. Грубые пальцы натруженных рук не почувствуют, какой – теплый или холодный у платана ствол, какая нежная и нескользкая клавиша рояля. Вот почему в баре было так бедно.
Во второй раз Апсихе пришла работать в бар с радостью и ножом в рюкзаке. Шла с целью – внести ясность и свет.
Как игривую насмешку над собой Апсихе приняла тот факт, что одинокие мужчины в баре заговаривают с ней, трогают ее, предлагают себя, хотя в других ситуациях те же самые мужчины издали обходили ее, даже, можно сказать, вовсе не видели. И уж скорее стол по вечерам запоет для Апсихе гимн Чили, чем кто-нибудь из них обратит к ней хотя бы малейший взгляд или слово. Самое удивительное, что они сами, казалось, этого не понимали.
Фантазия, ум, надежды, любопытство и знание, предчувствия зашли уже довольно далеко. Жажда, желание мужчин – тоже. Однако не нашелся еще такой мужчина, который взял бы ее до конца, взял бы ее всю-всю, а себя, нисколько не сомневаясь и не жадничая, бросил бы ей. Они любовались, желали, но ни один не осмелился. В чем дело? – не понимала Апсихе. Наверное, думала она, никто ее не хочет. Потому что если хочешь, то берешь и отгораживаешься ото всех, прячешь, пьешь и ешь! Как же иначе? Совсем иначе – если не хочешь.
Она шила многослойные одежды и наряды, в которые хотела одеть своего мужчину, она шила эти одежды уже давно, и никакой чужой мужчина не привлекал ее внимания, никакое чужое тело не было ей интересно, ни в какой другой душе не видела близкую своей. Пусть только покажется Его Божественность Вожак – Апсихе точила нож, хотя он уже был таким острым, что воздух кусками падал на землю, едва она брала его в руку.
Цель второй ночи в баре достигнута – продала всего лишь половину одной единственной бутылки дешевой текилы. Может ли быть большая чистота, чем отсутствие спроса на чертовы капли в баре? В ту ночь Апсихе была самой плохой продавщицей, какая только может быть. Вместо того чтобы предлагать клиентам выпить, она почти всю ночь простояла, подтанцовывая, у стены. Если иногда, чтобы убить время, и предлагала, а ей говорили «нет», Апсихе сияла и показывала большой палец. А если те, кого спрашивала, говорили, что не пьют, она радовалась и хвалила их. Заработала меньше малого, зато дорога домой была выстлана привычной улыбкой и сиянием глаз. Выйдя из ночного автобуса, вытащила из рюкзака маленький острый кухонный ножик, прикрыла его длинным рукавом и смело пошла к дому. Пока шла, думала, что в спектаклях, в которых она, может быть, когда-нибудь будет играть, сцены боли и печали, уже будут действовать так же, как сцены света и эйфории, в которые обычно вчувствовалась без особых усилий. С отчаянием ей всегда было сложнее договориться, чем с верой.
До самого дома не встретила ни одной живой души.
Черную густую тяжесть, которую, словно железную клетку, свалила на голову Апсихе первая ночь в баре, с трудом занимавшуюся улыбку и больные ноги уняла работа на корабле, свадьбах, куда она спешила, едва проснувшись и по звонку, напоминавшему, что ее ждет работа. Тот день и ночь, и сама свадьба были противоядием против тягостного бара. Сияющая на солнце речная вода, бритоголовый мойщик посуды Алан со злобно зовущими глазами, явно самими молодыми выбранная музыка, испускающая лучи совсем личных мгновений и этапов жизни, когда эти песни звучали, новая форма Апсихе – белая рубашка, черная бабочка и собранные волосы, покачивание корабля, передышка на палубе и ежеполучасовые признания в любви своему одиночеству и новой жизни. Только сердце Апсихе, нырнувшее в речную волну, неслышно плакало в замотавшихся в узел водорослях, мокрое и немытое.
Где бы ни работала Апсихе, – будь то презентация книги, открытие выставки, рынок, бар, корабль или полиция – везде было что-то, что ей очень не нравилось и чего она раньше избегала: мясо, праздник под парусами, алкоголь или торты, «непретенциозная» музыка или искусство, коллеги, успевшие привыкнуть к себе и еще чему-нибудь в этом, но не том же самом мире, потолок и стены, не вырождающиеся и остающиеся такими же всякий раз, не раздражающий и не вдохновляющий, не смущающий и бесстрастный характер большинства коллег, тонкости этикета и еще многое другое.
Ведь этикет, благородство, вежливое и изящное обращение так же многослойны, как и всё, чем люди меняются друг с другом. Существует какое-то фундаментальное уважение и благородство, которому в каком-то смысле наплевать на изящные манеры, потому что оно, благородство, лучше, чем любая вежливость, чувствует, как необъятны изящные манеры.
Ведь когда стоишь на каком-нибудь холме, описать который несложно, или в знакомом пейзаже, можешь даже не знать, что стоишь не только там, но еще и на острове, окруженном большой водой с большим миром под поверхностью, с большим миром над поверхностью и с большим разнообразием форм и скоростей своих собственных волн. Интересно, как же узнать, как определить самым точным образом, где находишься, чтобы не ошибиться, чтобы не измельчить, не раздробить целого. Чтобы не ампутировать контекст, без которого все обнажается и мельчает.
И то, что можно определить как обыкновенное лежание в постели, точно так же можно определить как проплывание сквозь самолет. Без всякой мистики, разве что расширив и оживив то, что порождает слова в голове. Просто та постель, в которой лежит человек, может быть в каюте подводной лодки, лодки, проплывающей сквозь обломки разбившегося корабля.
Самый обыкновенный рассказ о том, где мы, невозможен, как и всё, связанное с языком. Больший, а точнее – более просторный смысл словно обезвреживается, погружается в более мелкий, не столь судьбоносный и не такой гибкий. И большее благородство может разминуться с маленьким, может даже совсем уничтожить маленького полицейского на страже этикета. Благородная душа не знает и не узнает, чем прекрасно прекрасное мгновение или как ужасно пусть и относительное, пусть и условное вымирание. Потому что сам смысл красоты может увести язык неизвестно куда, провести мимо обломков неизвестно каких самолетов, открыть неизвестно какие острова. И та красота, которую язык не уведет так, чтобы ее смысл проявился чистейшим открытием, не стоит ничего. Разве такая чистая, так далеко зашедшая красота может заметить и оценить маленькую, мелкую, сквозь самолет не проплывшую и вообще не нырявшую красоту?
Точно так же и благородство – чем оно чище, тем презрительнее плюет на то, на что большинство считающих себя благородными не плюнет ни за что. Не плюнет именно из уважения к благородству, но не к тому непобедимому, а к тому облетевшему благородству, что сдается и продается, которое можно оспорить. Чистому же нет никакого дела до уважения и того, другого благородства. Благородный дух вызван уважением, которое так велико, что без труда гостеприимно обнимает и самые необъятные мерзости. Только такое уважение и такая вежливость, что прошли множество смыслов и тысячу раз потеряли ориентацию и давно забыли, где путешествие началось, что породило первое сомнение и какое оно, подтолкнули ее на этот путь.
Подвластная всем ветрам на чистом не художественном воздухе, Апсихе все же пару раз попала на сборища высшего общества, занимающегося творчеством. Первые имена так называемых писателей, так называемых театральных режиссеров, так называемых драматургов, так называемых создателей так называемого кино. Наблюдательную Апсихе, неожиданно приблизившуюся к уже успевшим отдалиться коллегам по искусству, охватило разочарование. Избалованность, лень, нечуткость, незоркий взгляд, погруженность в привычки, слабый нюх, нечуткие пальцы, искривленный слух – всем этим с огромной силой несло от так называемых признанных мастеров. Румынка – продавщица хлеба, соседка Апсихе по рынку, или португалец – продавец лосося, другие встреченные ею насельники неэлитных рабочих мест казались в семьсот раз более примерными студентами жизни. Ум их гораздо живее, а чувство скромности гораздо сильнее. Их с трудом собьешь с пути, потому что они чутче, бодрее, чем те, что привыкли к особости своей натуры. Прислуга и обычные прохожие на улице были гораздо более здоровыми существами, меньше пропитанными сомнительными критериями, догмами и убеждениями. Кроме того, а может – как раз потому, они казались Апсихе гораздо ближе, чем какой-нибудь знаменитый творец кино или какая-нибудь особо почитаемая сочинительница пьес.
Серость, пустота. И не профессии серые, а сверхчеловечность слишком мало сверхчеловечна. Даже слово не подходит – «сверхчеловеческий», чтобы определить тех, у кого вместо глаз ленивая слизистая подсветка, научившаяся видеть так, но ни в коем случае не иначе. У них была слабость – не уходить далеко с пути, на котором расцвели. После того как расцветут, они не мчатся дальше, в даль, о которой ничего не знают. Вместо того чтобы обзаводиться новым бутоном, они застревают у первого, зовут людей посмотреть, прославляют свой цветок – от страха, что он может оказаться лучшим и даже единственным их цветением. Какая низменная обида охватывает их всякий раз, когда цветок кажется кому-нибудь не таким уж особенным или, не дай бог, и вовсе малостоящим! Вместо того чтобы трезво решить, что посаженный ими цветочек, наверное, не был таким всеобъемлющим, чтобы взволновать даже тех, кому он кажется ненужным и зряшным, вместо того чтобы посадить новый цветок, который проник бы в душу некогда оттолкнувших, они злятся впустую. Да и проникнуть в души им зачастую хочется не обязательно для того, чтобы их возродить или освежить, в основном – чтобы подчинить. Если бы они знали или хотя бы твердо верили, что нет и не может быть цветка, в котором нет ничего вдохновляющего, что не может быть такой работы или произведения, в котором нет цельности, наверное, взяли бы и родились.
Ты, творец, должен быть великаном, что влечет окунуться в твое неизмеримое жаркое объятие, а потом без особых усилий заставляет с болью и презрением в сердце оттолкнуться от твоего межглазья. Не позволяй наблюдать за собой равнодушно и осторожно. А наблюдают за тобой так же, как ты творишь. Надежды не было бы, если бы ее не было. Но ведь есть, есть люди тех следов и тех теней, которые в состоянии задеть в душе наблюдателя как минимум все человеческие чувства, разве что кроме усталости от пребывания рядом.
Правда, благодаря тем людям у нее была возможность познакомиться с тем-другим деятелем культуры, однако встретила только одного профессионала – директора по прослушиванию.
Со временем Апсихе заметила, что она гораздо благосклоннее к женщинам, гораздо чаще обращает на них внимание на улице. И всегда чувствовала растерянность мужчин, когда о рядом находившейся женщине она громко говорила то, что они только думали, глупо полагая, что неприлично произнести это в присутствии другой женщины. Вообще, если бы кто-нибудь спросил Апсихе, какой пол ей кажется более интересным, она без сомнения выбрала бы женский. Может, потому что так хотела встретить близкого мужчину и потерялась среди миллиардов невидимых межматериковых мужчин. И потому что ей надоело в каждом из этих невидимых межматериковых мужчин видеть всемогущего, уже хотелось встретить всемогущего и ничего больше в нем не видеть. Надоели собственная вонь и холод, который гнал от нее каждое такое желанное лицо. В глазах тех лиц надоели вонь и холод, не замечающие ее, стоящую рядом, и замечающие бог знает какие трехмерные конструкции, которые ведь не полюбишь, как можно полюбить человека.
Когда Апсихе встретилась с уважаемой госпожой – директором по прослушиванию, она узнала, что, будто бы, если она хочет быть актрисой мира, она должна перевернуть вверх ногами все свое понимание и все свои взгляды. Странно, потому что Апсихе как раз решила сделать то же самое с пониманием и взглядами директора по прослушиванию. Перевернуть, смазать дно подсолнечным маслом и опять перевернуть. Директор говорила, что если Апсихе будет так себя вести (не будет участвовать в прослушиваниях, интересоваться делами актеров, смотреть фильмы, ходить по музеям, театрам, читать художественную литературу, новости, знать имена местных режиссеров и их работы, следить за работами коллег-актеров, ходить на фестивали и акции и, будто этого мало, не прекратит работу на рынке), то путь в лучшие мастера станет для нее невозможным. Однако Апсихе не согласилась с ней. Та со знанием дела говорила, что простейшая, примитивнейшая роль в самом ничтожном телесериале или мюзикле неизмеримо лучше, чем работа на рынке. Будто бы – живешь среди актеров, развиваешь навыки, получаешь бо́льшую зарплату и набираешь роли для CV[1]. Говорила, что Апсихе совсем непрактичная и не реалистка. Что ее цели неадекватны, что она должна подчиниться правилам, что, если видит перед собой гору, должна начать взбираться на нее, а не топтаться внизу и не выражать неблагосклонность к горе и недовольство ею. С точки зрения директора, все то, как Апсихе думает и какая она, противоречит тому, к чему она стремится. Потому что Апсихе не интересны практически все мюзиклы, режиссеры, актеры, творцы, писатели, она хочет работать только с самыми-самыми, не тратя времени попусту, а между тем хлопочет на рынке!
Так утвердился тот взгляд глаз, который вместо великанов, малышей и прочих стал видеть только великанов всяких размеров и формы – прямых, съежившихся, раздувшихся, легких, громоздких, динамичных – никаких великанов, с объятиями одно жарче другого и заманчивыми межглазьями; они тоже в свою очередь начали утрачивать границы, межглазья стали путаться с объятиями, а объятия – с охапками сена, а сенные межглазья – с динамикой великанов, со здоровыми волосами Мартуа, торчащими, будто зелень носового платка из кулака Васку, кулака, чьи глаза один другого краше.
Другая работа, от которой Апсихе ни за что не хотела отказываться, была жарить яичницу в одной забегаловке; туда всегда приходили всё те же тридцать человек, среди которых были и школьники, и султаны.
Уже на острове ей стал мерещиться невстреченный мужчина, который, еще не появившись, напрочь отрубил пути для всех остальных. Широко раскрытыми глазами она постоянно искала его тень повсюду, куда бы ни шла. Часто специально ездила в поисках его то туда, то сюда: на железнодорожный вокзал, в центр города, искала на улицах, в кафе, автобусах, бассейнах, поездах метро, аэропортах, больницах, парках, газетах, телевизоре, на рынках и спектаклях. А находила всегда в одном и том же месте – в своей голове. Хоть вполне туманный и совсем не понять какой, портрет Вожака или его невозрождение в действительности давали ей странный стимул ко всем делам на свете. Пока не придет Вожак, до тех пор никакой мужчина через силу ли, из лучших побуждений или по прихоти не получит статуса того, у кого нет статуса. Ближнего своего.
Быть одной или быть не с Вожаком Апсихе значило точно такое же одиночество. Поэтому у нее был один – не больше и не меньше – объект желаний, выше которого, хоть и совсем неощутимого и бездоказательного, не было ничего. С течением времени то, что Вожак никак не появлялся, начало вызывать ярость. Апсихе спрашивала его, почему медлит, почему забыл о ней, почему притворяется, будто его нет. Может, как верующий будто бы не может ничего требовать у своего Бога, так и она должна была терпеливо и смиренно ждать неизвестно чего.
В конце концов она хотела только одного – вонзить в Вожака нож. И вскоре в одном из множества своих домов она случайно нашла кем-то оставленный нож с коричневой ручкой и широким матовым лезвием – как благословение своего замысла. С тех пор мысль ожила, судьба приобрела еще одну деталь: как только узнает Вожака, всадит в него нож. А потом будет выхаживать самым нежным образом.
А иногда из желания увериться, что человек и в самом деле теплый, Апсихе одерживала временную победу над тем образом отсутствующего и подходила к какому-нибудь бродяге. Но все, что связано не с Вожаком, всегда заканчивалось все тем же известковым одиночеством, противным, как давящие ботинки.
Был случай, Апсихе понравилась одному моряку и уже во время второй встречи он дал понять, что нашел, к кому вернуться после всех морских странствий. Апсихе, как и все похожие на нее люди, могла очароваться всяким, в то же время оставаясь совсем чужой и от него отдельной. Эта очарованность, вернее открытость – существование вместе без причины. Существование вместе без причины – не потому, что необыкновенно привлек, ведь влекут все без исключения. И хотя моряк мог стать самым лучшим и преданным сообщником в жизни, Апсихе было важно, как мало согревал ее этот живой человек и как силен был жар все еще не появившегося Вожака.
Моряк был преданным, нежным и немного стеснительным мужчиной. Нельзя сказать, что Апсихе того не видела. Нет, она очень ценила это и именно потому мучилась, пытаясь понять, почему она как будто бы неспособна принять этот большой дар и вылупиться в новехонькую, свеженькую жизнь с запахом семьи.
Неважно, как назвать эту отъединенность – приросшим ли одиночеством, сильным, как черт (ведь нельзя забывать, что Апсихе только вместе с ним, своим одиночеством, выросла и выдумала Вожака), или самым настоящим доказательством, что Вожак на самом деле появится (отсюда и неспособность Апсихе быть с другими).
Оба раза, когда она ехала поездом на встречу с моряком, Апсихе складывала сидения, бросала их через окно и плакала. От нежелания, а самое главное – от злости на того единственного невстреченного за то, что все еще не нашел ее и не защитил от всяких моряков и других, прикидывающихся им, Вожаком. Все же оба раза она доехала на встречу. Не хотела отнимать у хорошего моряка счастье, похожее на то, какое ждет от прикидывающегося отсутствующим Вожака. Кроме того, она, как никто другой, знала одиночество быть одной, – так, может, настало время испытать другое – одиночество неполноты.
Однако и одиночество неполноты не осуществилось. Апсихе не верила, что стоит сделать хотя бы шаг в сторону замершего от волнения моряка. Она с облегчением вздохнула, когда подумала, что больше не будет плакать при встречах, и продолжила свой абсурдно одинокий путь всех умов мира.
Но шедший из нее свет все еще слепил. Иначе и быть не могло. В ее сердце на самом деле не могло бы родиться никакое несчастье, даже если все, чего хотела, так никогда и не исполнилось бы. Иначе она считала бы себя ничего не стоящей.
Бесстрашное сердце, гибкость ума, красота, цветы иронии и безусловная любовь – слишком сильный заряд для удовлетворения, никто никогда никак так и не смог его погасить. Ведь счастье и несчастье не пребывают порознь. Они слишком летучи, чтобы не слиться. Вот желания умереть – которое может стрельнуть в голову в какой-нибудь огнеопасный момент – не возникало ни искорки. Апсихе говорила, если кто хочет быть сильным и развить мышцы рта для неутомимой гримасы улыбки, должен не знать слов «усталость», «трудно», «боюсь», «защитить». «Я, я согласна!..» – кричала Апсихе. И в самом деле, она всегда как ненужных привычек избегала этих словечек, которые, думала она, могли бы и совсем исчезнуть со всех поверхностей, чтобы не смущать умы.
Апсихе говорила прямо и мягко, открыто признавалась, что не хочет, чтобы ее характер отталкивал людей. На словах уверяла, что, помимо радикальности, есть в ней много тепла и кротости. А если с каждой новой встречей с ней человек начинал хотеть все меньшей общности, пусть скажет, что не так, и она отшлифует, вылепится наново.
Честно говоря, Апсихе все время была и скорее всего так и осталась более слабой, несравнимо более слабой и пустой, чем казалась другим и себе. Если вообще осталась.
Вообще весь этот отрывок, в котором описываются достаточно определенные штрихи жизни Апсихе и окружавших ее людей, странный. Вроде бы он никак не связан с тем, во что вылилась жизнь Апсихе, но вместе с тем как будто бы и нужен. Так хитроумно Апсихе вовлекалась в испытания того, что можно почувствовать кем-то описанными чувствами, чтобы убедиться, что ее собственные органы чувств, попади она в условно особую ситуацию, совсем не реагируют.
С одной стороны, может, и не нужно раскрывать детали каждой из работ Апсихе, но если мы хотим объяснить, в каком месте ощутимого мира она нащупала мельчайшую соринку жизни и человечности, следует продолжить повествование. Надо закончить набрасывать этот отрывок всех возможных работ хотя бы для того, чтобы мы окончательно убедились, что со временем все, что в прошлом было мелко или значительно, не всплывает в памяти ни как мелкое, ни как значительное, если живешь правильно.
Так вот, одним из самых светлых, хоть и очень коротких и фрагментарных периодов, периодов тогда еще не вылупившейся жизни Апсихе перед тем событием, к которому ведет этот рассказ, была работа не где-нибудь, а на рынке.
Когда управляющим забегаловкой, где она работала, понадобилась помощь на единственном в городе рынке (у них там было место), Апсихе подскочила до потолка, почувствовав еще один свежайший порыв ветра, свежайший, потому что он никак не был связан со служением таланту или жизнью среди так называемых творцов. Хотя и проработала она там, может быть, всего дней пять, этот единственный в городе рынок сразу стал необыкновенно важным. Словно разбазаривание времени, создающее еще одно время, которое невозможно ни разбазарить, ни утратить. На их прилавке торговали хреном, огурцами, рыбой копчеными кальмарами и свиными колбасами. Апсихе взвешивала, заворачивала в бумагу, брала деньги и давала сдачу.
Однажды решила на собственной шкуре испытать, что такое кража, и во время работы взяла не большую и не маленькую сумму денег. К удивлению Апсихе, это не произвело особого впечатления. Может, кража должна была бы быть покрупнее, думала она. Потом, на другой работе она заработала гораздо меньше, чем рассчитывала, так что от кражи богаче не стала.
Конечно, каждая работа учила Апсихе на первый взгляд незаметным вещам. Например, рынок учил долго стоять на одном месте, для людей подвижных это не только чуждая, но и мучительная задача. Но не физические проблемы, а связи – между людьми и внутренние – были важнее всего, она искала их и изучала в каждом углу, в каждой краже. Вся трагедия в том, что человек ничего не смог и не сможет объяснить. И никакие слова не спасут, если хочешь показать другому дальние дали, потому что никто их не видит. Любая открывшаяся ей частица человека необъяснимого и не объясняющего, настигающая ее в мыслях и труде, уже была необратимо смешанной с кровью, текущей по ее жилам. Смешанной с кровью и разбазарившей ее навсегда.
Работа в баре тоже поселилась во времени Апсихе. Бар был так себе, воняли все углы, потом на теле Апсихе, особенно на руках, долго держался несмываемый запах алкоголя. Задача, на первый взгляд, понятная и простая: полночи она ходила по бару с двумя большими бутылками, в одной из которых итальянская самбука или текила, в другой – лимонад собственного приготовления с шестью каплями тобаско. Предлагала стаканчик крепкой смеси и, услышав ответ, тут же на столе расставляла стаканчики и наполняла их. Те, кто опрокидывали стаканчик, платили деньги.
В первый вечер Апсихе разлила две с половиной бутылки крепкого напитка (для первого раза совсем неплохой результат). Около четырех утра вышла из автобуса на остановке в не самом спокойном районе и до дома должна была идти четыре часа. Конечно, ночью и минута может быть длиною в смерть. Но мысли были далеко от дома. Вдруг из машины, стоящей на темной улице напротив, донесся мужской крик, и в сторону Апсихе ринулись две девочки-подростка, одна испуганно кричала: «Помогите, помогите!» Взявшись за руки, они явно убегали подальше от того мужчины. Именно сейчас Апсихе могла бы испытать свою смелость и решимость. Но вместо того чтобы успокоить девочек и сказать, что у нее есть оружие (неважно, что никакого оружия у нее не было), пообещать защитить, поддержать, чтобы те не боялись, бежали, отвлечь внимание мужчины, она на крик о помощи ответила всего лишь вопросом: «А тот, в машине, он – опасный?» Девочки подтвердили и побежали дальше. Ну вот, думала позже Апсихе, вместо того чтобы дать все внимание и силы тем, кто боялся, она сама испугалась.
Разве не для того она ломает жизнь, чтобы научиться вести себя как полагается?
Ничего страшного не случилось – тот, в машине, уехал и оставил их в покое. Апсихе вернулась в целости и сохранности.
По дороге домой думала, почему в баре так тягостно и невыносимо густо. Тягостно, потому что там нет одной важной для Апсихе вещи: Иоганна Себастьяна Баха. Это имя не только говорит о существовании великого творца. Оно означает жизненные основы – если перестать искать и желать их, человеческая природа начинает сворачиваться. Бах – это чистота. Органическая неспособность верить в смысл труда, но только в смысл вдохновения и гения. Когда не звучит Бах, когда умолкает чистота и чуткость, в человеке начинает мерзко твердеть и стыть все, что объединяет его с самим собой и тем, ради чего родился. Грубые пальцы натруженных рук не почувствуют, какой – теплый или холодный у платана ствол, какая нежная и нескользкая клавиша рояля. Вот почему в баре было так бедно.
Во второй раз Апсихе пришла работать в бар с радостью и ножом в рюкзаке. Шла с целью – внести ясность и свет.
Как игривую насмешку над собой Апсихе приняла тот факт, что одинокие мужчины в баре заговаривают с ней, трогают ее, предлагают себя, хотя в других ситуациях те же самые мужчины издали обходили ее, даже, можно сказать, вовсе не видели. И уж скорее стол по вечерам запоет для Апсихе гимн Чили, чем кто-нибудь из них обратит к ней хотя бы малейший взгляд или слово. Самое удивительное, что они сами, казалось, этого не понимали.
Фантазия, ум, надежды, любопытство и знание, предчувствия зашли уже довольно далеко. Жажда, желание мужчин – тоже. Однако не нашелся еще такой мужчина, который взял бы ее до конца, взял бы ее всю-всю, а себя, нисколько не сомневаясь и не жадничая, бросил бы ей. Они любовались, желали, но ни один не осмелился. В чем дело? – не понимала Апсихе. Наверное, думала она, никто ее не хочет. Потому что если хочешь, то берешь и отгораживаешься ото всех, прячешь, пьешь и ешь! Как же иначе? Совсем иначе – если не хочешь.
Она шила многослойные одежды и наряды, в которые хотела одеть своего мужчину, она шила эти одежды уже давно, и никакой чужой мужчина не привлекал ее внимания, никакое чужое тело не было ей интересно, ни в какой другой душе не видела близкую своей. Пусть только покажется Его Божественность Вожак – Апсихе точила нож, хотя он уже был таким острым, что воздух кусками падал на землю, едва она брала его в руку.
Цель второй ночи в баре достигнута – продала всего лишь половину одной единственной бутылки дешевой текилы. Может ли быть большая чистота, чем отсутствие спроса на чертовы капли в баре? В ту ночь Апсихе была самой плохой продавщицей, какая только может быть. Вместо того чтобы предлагать клиентам выпить, она почти всю ночь простояла, подтанцовывая, у стены. Если иногда, чтобы убить время, и предлагала, а ей говорили «нет», Апсихе сияла и показывала большой палец. А если те, кого спрашивала, говорили, что не пьют, она радовалась и хвалила их. Заработала меньше малого, зато дорога домой была выстлана привычной улыбкой и сиянием глаз. Выйдя из ночного автобуса, вытащила из рюкзака маленький острый кухонный ножик, прикрыла его длинным рукавом и смело пошла к дому. Пока шла, думала, что в спектаклях, в которых она, может быть, когда-нибудь будет играть, сцены боли и печали, уже будут действовать так же, как сцены света и эйфории, в которые обычно вчувствовалась без особых усилий. С отчаянием ей всегда было сложнее договориться, чем с верой.
До самого дома не встретила ни одной живой души.
Черную густую тяжесть, которую, словно железную клетку, свалила на голову Апсихе первая ночь в баре, с трудом занимавшуюся улыбку и больные ноги уняла работа на корабле, свадьбах, куда она спешила, едва проснувшись и по звонку, напоминавшему, что ее ждет работа. Тот день и ночь, и сама свадьба были противоядием против тягостного бара. Сияющая на солнце речная вода, бритоголовый мойщик посуды Алан со злобно зовущими глазами, явно самими молодыми выбранная музыка, испускающая лучи совсем личных мгновений и этапов жизни, когда эти песни звучали, новая форма Апсихе – белая рубашка, черная бабочка и собранные волосы, покачивание корабля, передышка на палубе и ежеполучасовые признания в любви своему одиночеству и новой жизни. Только сердце Апсихе, нырнувшее в речную волну, неслышно плакало в замотавшихся в узел водорослях, мокрое и немытое.
Где бы ни работала Апсихе, – будь то презентация книги, открытие выставки, рынок, бар, корабль или полиция – везде было что-то, что ей очень не нравилось и чего она раньше избегала: мясо, праздник под парусами, алкоголь или торты, «непретенциозная» музыка или искусство, коллеги, успевшие привыкнуть к себе и еще чему-нибудь в этом, но не том же самом мире, потолок и стены, не вырождающиеся и остающиеся такими же всякий раз, не раздражающий и не вдохновляющий, не смущающий и бесстрастный характер большинства коллег, тонкости этикета и еще многое другое.
Ведь этикет, благородство, вежливое и изящное обращение так же многослойны, как и всё, чем люди меняются друг с другом. Существует какое-то фундаментальное уважение и благородство, которому в каком-то смысле наплевать на изящные манеры, потому что оно, благородство, лучше, чем любая вежливость, чувствует, как необъятны изящные манеры.
Ведь когда стоишь на каком-нибудь холме, описать который несложно, или в знакомом пейзаже, можешь даже не знать, что стоишь не только там, но еще и на острове, окруженном большой водой с большим миром под поверхностью, с большим миром над поверхностью и с большим разнообразием форм и скоростей своих собственных волн. Интересно, как же узнать, как определить самым точным образом, где находишься, чтобы не ошибиться, чтобы не измельчить, не раздробить целого. Чтобы не ампутировать контекст, без которого все обнажается и мельчает.
И то, что можно определить как обыкновенное лежание в постели, точно так же можно определить как проплывание сквозь самолет. Без всякой мистики, разве что расширив и оживив то, что порождает слова в голове. Просто та постель, в которой лежит человек, может быть в каюте подводной лодки, лодки, проплывающей сквозь обломки разбившегося корабля.
Самый обыкновенный рассказ о том, где мы, невозможен, как и всё, связанное с языком. Больший, а точнее – более просторный смысл словно обезвреживается, погружается в более мелкий, не столь судьбоносный и не такой гибкий. И большее благородство может разминуться с маленьким, может даже совсем уничтожить маленького полицейского на страже этикета. Благородная душа не знает и не узнает, чем прекрасно прекрасное мгновение или как ужасно пусть и относительное, пусть и условное вымирание. Потому что сам смысл красоты может увести язык неизвестно куда, провести мимо обломков неизвестно каких самолетов, открыть неизвестно какие острова. И та красота, которую язык не уведет так, чтобы ее смысл проявился чистейшим открытием, не стоит ничего. Разве такая чистая, так далеко зашедшая красота может заметить и оценить маленькую, мелкую, сквозь самолет не проплывшую и вообще не нырявшую красоту?
Точно так же и благородство – чем оно чище, тем презрительнее плюет на то, на что большинство считающих себя благородными не плюнет ни за что. Не плюнет именно из уважения к благородству, но не к тому непобедимому, а к тому облетевшему благородству, что сдается и продается, которое можно оспорить. Чистому же нет никакого дела до уважения и того, другого благородства. Благородный дух вызван уважением, которое так велико, что без труда гостеприимно обнимает и самые необъятные мерзости. Только такое уважение и такая вежливость, что прошли множество смыслов и тысячу раз потеряли ориентацию и давно забыли, где путешествие началось, что породило первое сомнение и какое оно, подтолкнули ее на этот путь.
Подвластная всем ветрам на чистом не художественном воздухе, Апсихе все же пару раз попала на сборища высшего общества, занимающегося творчеством. Первые имена так называемых писателей, так называемых театральных режиссеров, так называемых драматургов, так называемых создателей так называемого кино. Наблюдательную Апсихе, неожиданно приблизившуюся к уже успевшим отдалиться коллегам по искусству, охватило разочарование. Избалованность, лень, нечуткость, незоркий взгляд, погруженность в привычки, слабый нюх, нечуткие пальцы, искривленный слух – всем этим с огромной силой несло от так называемых признанных мастеров. Румынка – продавщица хлеба, соседка Апсихе по рынку, или португалец – продавец лосося, другие встреченные ею насельники неэлитных рабочих мест казались в семьсот раз более примерными студентами жизни. Ум их гораздо живее, а чувство скромности гораздо сильнее. Их с трудом собьешь с пути, потому что они чутче, бодрее, чем те, что привыкли к особости своей натуры. Прислуга и обычные прохожие на улице были гораздо более здоровыми существами, меньше пропитанными сомнительными критериями, догмами и убеждениями. Кроме того, а может – как раз потому, они казались Апсихе гораздо ближе, чем какой-нибудь знаменитый творец кино или какая-нибудь особо почитаемая сочинительница пьес.
Серость, пустота. И не профессии серые, а сверхчеловечность слишком мало сверхчеловечна. Даже слово не подходит – «сверхчеловеческий», чтобы определить тех, у кого вместо глаз ленивая слизистая подсветка, научившаяся видеть так, но ни в коем случае не иначе. У них была слабость – не уходить далеко с пути, на котором расцвели. После того как расцветут, они не мчатся дальше, в даль, о которой ничего не знают. Вместо того чтобы обзаводиться новым бутоном, они застревают у первого, зовут людей посмотреть, прославляют свой цветок – от страха, что он может оказаться лучшим и даже единственным их цветением. Какая низменная обида охватывает их всякий раз, когда цветок кажется кому-нибудь не таким уж особенным или, не дай бог, и вовсе малостоящим! Вместо того чтобы трезво решить, что посаженный ими цветочек, наверное, не был таким всеобъемлющим, чтобы взволновать даже тех, кому он кажется ненужным и зряшным, вместо того чтобы посадить новый цветок, который проник бы в душу некогда оттолкнувших, они злятся впустую. Да и проникнуть в души им зачастую хочется не обязательно для того, чтобы их возродить или освежить, в основном – чтобы подчинить. Если бы они знали или хотя бы твердо верили, что нет и не может быть цветка, в котором нет ничего вдохновляющего, что не может быть такой работы или произведения, в котором нет цельности, наверное, взяли бы и родились.
Ты, творец, должен быть великаном, что влечет окунуться в твое неизмеримое жаркое объятие, а потом без особых усилий заставляет с болью и презрением в сердце оттолкнуться от твоего межглазья. Не позволяй наблюдать за собой равнодушно и осторожно. А наблюдают за тобой так же, как ты творишь. Надежды не было бы, если бы ее не было. Но ведь есть, есть люди тех следов и тех теней, которые в состоянии задеть в душе наблюдателя как минимум все человеческие чувства, разве что кроме усталости от пребывания рядом.
Правда, благодаря тем людям у нее была возможность познакомиться с тем-другим деятелем культуры, однако встретила только одного профессионала – директора по прослушиванию.
Со временем Апсихе заметила, что она гораздо благосклоннее к женщинам, гораздо чаще обращает на них внимание на улице. И всегда чувствовала растерянность мужчин, когда о рядом находившейся женщине она громко говорила то, что они только думали, глупо полагая, что неприлично произнести это в присутствии другой женщины. Вообще, если бы кто-нибудь спросил Апсихе, какой пол ей кажется более интересным, она без сомнения выбрала бы женский. Может, потому что так хотела встретить близкого мужчину и потерялась среди миллиардов невидимых межматериковых мужчин. И потому что ей надоело в каждом из этих невидимых межматериковых мужчин видеть всемогущего, уже хотелось встретить всемогущего и ничего больше в нем не видеть. Надоели собственная вонь и холод, который гнал от нее каждое такое желанное лицо. В глазах тех лиц надоели вонь и холод, не замечающие ее, стоящую рядом, и замечающие бог знает какие трехмерные конструкции, которые ведь не полюбишь, как можно полюбить человека.
Когда Апсихе встретилась с уважаемой госпожой – директором по прослушиванию, она узнала, что, будто бы, если она хочет быть актрисой мира, она должна перевернуть вверх ногами все свое понимание и все свои взгляды. Странно, потому что Апсихе как раз решила сделать то же самое с пониманием и взглядами директора по прослушиванию. Перевернуть, смазать дно подсолнечным маслом и опять перевернуть. Директор говорила, что если Апсихе будет так себя вести (не будет участвовать в прослушиваниях, интересоваться делами актеров, смотреть фильмы, ходить по музеям, театрам, читать художественную литературу, новости, знать имена местных режиссеров и их работы, следить за работами коллег-актеров, ходить на фестивали и акции и, будто этого мало, не прекратит работу на рынке), то путь в лучшие мастера станет для нее невозможным. Однако Апсихе не согласилась с ней. Та со знанием дела говорила, что простейшая, примитивнейшая роль в самом ничтожном телесериале или мюзикле неизмеримо лучше, чем работа на рынке. Будто бы – живешь среди актеров, развиваешь навыки, получаешь бо́льшую зарплату и набираешь роли для CV[1]. Говорила, что Апсихе совсем непрактичная и не реалистка. Что ее цели неадекватны, что она должна подчиниться правилам, что, если видит перед собой гору, должна начать взбираться на нее, а не топтаться внизу и не выражать неблагосклонность к горе и недовольство ею. С точки зрения директора, все то, как Апсихе думает и какая она, противоречит тому, к чему она стремится. Потому что Апсихе не интересны практически все мюзиклы, режиссеры, актеры, творцы, писатели, она хочет работать только с самыми-самыми, не тратя времени попусту, а между тем хлопочет на рынке!