— Очень, — отвечал Валентин.
— Так идите за мной.
— Извините, — сказал Валентин, — я и сам знаю дом, но мне хотелось бы иметь дело с самим мистером Гроло.
— Это невозможно, — возразил человек в черном, — мистер Гроло очень занят.
— Черт возьми, мистер Клевермак, вы это мне говорите всякий раз, когда прихожу сюда.
— Подождите же, — отвечал тот, рассматривая Валентина. — Я вас теперь узнал: вы французский охотник по имени Искатель следов. Полагаю, что мистер Гроло может принять вас.
— Он должен принять меня, — сказал коротко Валентин. Обращение человека в черном совершенно изменилось: грубые и резкие манеры обратились в изысканную вежливость.
Поклонившись охотнику, он отворил маленькую дверь и исчез.
Отсутствие его не продолжалось более пяти минут.
Он появился снова и сделал охотникам знак следовать за ним.
Они прошли несколько комнат, пока человек в черном не остановился перед одной дверью, возгласивши торжественно: «Мистер Валентин Гиллуа, мистер Курумилла!» Дав им пройти и затворив за ними дверь, он снова исчез.
Оба охотника очутились в комнате, меблированной с грубой роскошью и отсутствием вкуса, чем отличаются американцы.
Мистер Гроло был мужчина высокого роста и не старше тридцати пяти лет. Черты лица его были выразительны, насмешливы, а красный цвет кожи свидетельствовал о невоздержанной жизни.
Отец его был одним из первых колонистов Литл-Рока; в то время когда город был простым фортом, он составил себе состояние меховой торговлей, которая по наследству перешла к сыну, слывшему за первого богача в городе.
В то время когда путешественники вошли к мистеру Гроло, он сидел на кресле, задрав ноги на великолепное из палисандрового дерева бюро и держал в руках номер «Демократа».
Появление охотников не заставило его переменить положение. Он слегка поклонился в их сторону и, указав им рукой на кресла, сказал:
— Вы позволите?
Валентин поклонился, положив тюк на пол; Курумилла сделал то же самое; они сели — Валентин на кресло, Курумилла на ковер.
Прошло несколько минут молчания; мастер Гроло откинул свою газету, взял с бюро кусок дерева и нож и, поместившись снова на кресле, принялся с ожесточением строгать дерево; скоро от него остались только щепки, лежавшие по обеим сторонам кресла.
— Однако ж вы редко посещаете Литл-Рок, мистер Валентин, — прервал он молчание. — Разве вы позабыли ваших друзей?
— Нет, мистер Гроло, я слишком люблю своих друзей, чтобы забыть их: если вы так редко меня видите, то причиной тому вы сами.
— О! Вы, кажется, шутите.
— Ничуть, мистер Гроло.
— Так я не понимаю.
— А между тем ничего не может быть проще: вы так свирепствуете в окрестностях города, что испуганная дичь разбежалась во все стороны. А тридцать лет тому назад на этом месте, где мы с вами теперь сидим, охотились на великолепных медведей. Теперь же нужно сделать по крайней мере пятьдесят лье, чтобы их встретить.
— Это правда, но что делать? Это в порядке вещей. Мир создан для человека. Цивилизация неумолима: она имеет свои законы, которые никто не может преступить; тем хуже для рас, которых она уничтожает: вина лежит только на них самих. Они не исполняют цели своего назначения и потому должны быть уничтожены.
— Да, мистер Гроло, — отвечал грустно Валентин, — я сам знаю, что это так, и вы, американцы, стараетесь оправдать ваше варварство по отношению к первоначальным владельцам этой земли тем, что это не люди, а дикие животные; но меня, вы знаете, в этом не убедите. Итак, с вашего позволения мы переменим разговор.
— Не сердитесь, не сердитесь, мистер Валентин: мы слишком дружны, чтобы из-за шутки поссориться. Я знаю, что вы очень любите индейцев.
— Этого я не скрываю: я люблю индейцев за их доброту и благородство. На их слово можно всегда положиться.
— Довольно… довольно, мистер Валентин. Напрасно я стал про это говорить с вами. Не сердитесь же на меня: мы с вами старые друзья.
— Да, это правда, мистер Гроло, вы были еще очень молоды, когда я вас видел в первый раз.
— Я часто об этом вспоминаю: наша первая встреча произошла при обстоятельствах, которые никогда не забываются. Без вашей помощи, я уверен, мне бы пришлось хлебнуть, против желания, воды Арканзаса; и потому вы можете рассчитывать на меня. Мое сердце и кошелек принадлежат вам — в том порука слово американца.
— Ваша дружба мне дорога: я не сомневаюсь, что она искренна.
— В добрый час, — сказал, смеясь, американец. — Что же вы принесли там мне, — продолжал он, указывая на тюки. — Вероятно, что-нибудь ценное?
— На этот раз — да, — отвечал, смеясь, Валентин. — Мы охотились за Ванкувером.
— Вот как! И для меня сохранили всю добычу вашей охоты?
— Я сдерживаю всегда свое слово. Разве у нас нет договора?
— А что это за меха?
— Две дюжины синих лисиц, три дюжины горностая, пять дюжин бобров и девять шкур серого медведя.
— Боже мой! Вы ничего не делаете вполовину и если появляетесь редко, то зато, когда приходите, приносите отличные меха. Не привести ли нам сегодня наши дела в порядок? Ведь у меня ваших денег сто сорок тысяч долларов.
— Поберегите мои деньги и деньги моего друга, мистер Гроло. В ваших руках они более в безопасности, чем в наших. Нам нужны только снаряды. Порохом и пулями мы доставляем себе все необходимое.
— Как вам угодно, мистер Валентин. Вам приготовят определенное количество снарядов. Довольно ли этого?
— Совершенно.
Мистер Гроло нажал пуговку электрического звонка; почти в ту же минуту отворилась дверь и на пороге появился слуга.
— Велите приготовить немедленно двадцать фунтов пороха, десять фунтов свинца и две переносные аптечки со всеми принадлежностями. Попросите еще мистера Дигваля прийти на минутку ко мне.
Когда затворилась дверь, мистер Гроло обратился к Валентину.
— Вы сделаете честь отзавтракать со мной?
— Благодарю, — отвечал охотник, — но нам невозможно остаться: важные дела требуют нашего присутствия до заката солнца за тридцать миль отсюда. В следующий раз, даю слово, воспользуюсь вашим приглашением.
— Только с этим условием я вас отпускаю.
— Положитесь на меня.
В этот момент дверь отворилась и появился мистер Дигваль, первый приказчик торгового дома.
— Вы требовали меня, сэр? — сказал он, почтительно кланяясь своему хозяину.
— Да, сэр, потрудитесь сделать опись этого товара, находящегося в этих тюках. Стоимость же его вы припишете к капиталу мистера Валентина Гиллуа и мистера Курумиллы, его друга.
— Хорошо, сэр, — отвечал приказчик и, обратясь к охотнику, добавил: — Извините, сэр, — сказал он, — но не вы ли мистер Валентин Гиллуа?
— Да, сэр, — отвечал охотник, — к вашим услугам.
— God bless me! Вот странный случай, — возразил приказчик, — три месяца тому назад получено письмо на ваше имя. Это письмо за несколькими штемпелями пришло из Нового Орлеана и поручено мистеру Гроло. Отдать вам это письмо?
— Вы меня очень обяжете, сэр.
— В таком случае, с позволения мистера Гроло и вашего, я принесу это письмо.
Через пять минут приказчик возвратился, держа в руке большой пакет за пятью печатями и испещренный разными штемпелями.
— Вот, сэр, ваше письмо, — сказал он, подавая его Валентину.
Охотник взял и хотел опустить в сумку, но банкир остановил его.
— Мистер Валентин, — сказал он, улыбаясь, — советую вам сейчас прочитать письмо: оно дошло до вас таким странным образом, что, наверное, заключает в себе важные вести, и потом вы будете жалеть, что не прочли его ранее.
— Я такого же мнения, сэр, и если вы позволите…
— Не стесняйтесь, не стесняйтесь!
Охотник вскрыл письмо и пробежал его глазами, но в ту же минуту страшно переменился. Мертвая бледность покрыла его лицо; глубокая скорбь исказила черты, несмотря на усилия, чтобы овладеть ею; глаза приняли дикое выражение; судорожная дрожь потрясла его члены, и холодный пот выступил на висках.
— Боже мой, что с вами! — воскликнул мистер Гроло, бросаясь к Валентину.
Заметя, что Валентин покачнулся, приказчик тоже сделал шаг, чтобы поддержать его.
Курумилла стал позади своего друга и, тихо положив ему руку на плечо, сказал:
— Мужайся.
Валентин согнулся под бременем скорби, но скоро выпрямился; он провел глазами вокруг и прошептал слабым голосом, стараясь улыбнуться:
— Я думал, что умру! Богу не угодно было! Теперь мне лучше, гораздо лучше! — В ту же минуту раздирающий вопль вырвался из его груди, и он залился слезами. — О, как я страдаю! Боже, как я страдаю! — вскричал он надорванным голосом.
Курумилла встал на колени подле своего друга и с выражением неописанной нежности сказал:
— Плачь, друг: слезы облегчают. Выплачешь свое горе, станешь мужчиной опять.
Оба американца были растроганы более, чем хотели показать: зрелище этой сильной скорби вызывало слезы на их глазах. Они любили и уважали Валентина, считая его благородным, с возвышенными чувствами и вместе с тем простодушным.
Мало-помалу Валентин пришел в себя; нервы успокоились, глаза высохли, и, обратясь к банкиру, он сказал:
— Извините, что я вас сделал свидетелем глупой сцены; теперь я осилил себя.
— Стало быть, содержание письма самое грустное? — спросил с участием банкир.
— Ужасное несчастье постигло меня!
— Не принять ли вам чего-нибудь для успокоения нервов?
— Нет, благодарю; да и мне спешить надо; если бы было возможно, то я бы сию минуту уехал.
— Куда вы хотите отправиться?
— В Новый Орлеан.
— «Миссури» дымит; теперь одиннадцать часов, и через полчаса пароход отправляется в Новый Орлеан.
— Превосходно! Мистер Дигваль, прикажите, пожалуйста, взять мне и другу моему места.
— Сию секунду, сэр; прикажете перенести на пароход ваши закупки?
— Нет, сэр, только лекарства.
— Очень хорошо, сэр. Он вышел.
— Минуту назад вы меня спрашивали, любезный мистер Гроло, не нужны ли мне деньги; я отказался. В настоящее время обстоятельства изменились; мне деньги нужны, и много.
— Не беспокойтесь, мистер Валентин, я вам дам доверенность на получение пятидесяти тысяч долларов из банка.
— Мне такой суммы не надо.
— Ну, так вы возьмите, что вам понадобится; лучше взять более, чем менее.
— Вы правы.
Банкир взял бумагу и начал быстро писать.
— Вот, — сказал он, окончив и подавая Валентину четыре или пять писем, сложенных, но не запечатанных, — это доверенность на торговый дом Артура Вильсона, Рокетта и Блондо; вам выдадут пятьдесят тысяч долларов, а это рекомендательные письма к пяти высокопоставленным людям в Новом Орлеане; может случится, что вам понадобится прибегнуть под покровительство влиятельного лица. Не отказывайтесь от этих писем; они вам откроют двери в дома тех, к кому я пишу.
— Благодарю вас, — сказал горячо Валентин, — я не решился бы вас беспокоить, а между тем они могут быть мне полезны.
— Теперь, — прибавил банкир, — вы, вероятно, не носите с собою денег, то вот сто долларов; этого вам будет достаточно до тех пор, пока представите ваше верительное письмо. Не могу ли я еще что для вас сделать?
— Нет, благодарю вас, вы и так для меня много сделали; я надеюсь на будущее.
Банкир взглянул на часы.
— Четверть двенадцатого, — сказал он, — отправляемся; я вас провожу до парохода. Хочу вас лично познакомить с капитаном; он мне приятель и кое-чем обязан.
Банкир взял горсть сигар из ящика, предложил одну Валентину, другую Курумилле, третью взял себе, остальные положил в карман, и все трое вышли.
Валентин оправился и принял свое обычное спокойствие и невозмутимость. Взглянув на его беспечную развязность, с которой он курил свою регалию, никто бы не мог подозревать, что лютое горе терзало сердце этого человека.
Мистер Гроло знал всех в Литл-Роке; все ему кланялись и жали руки, но не с той низкой и обыкновенной услужливостью, которую выказывают богатым людям, но с улыбкою и приятным выражением лица, с которыми встречают друзей.
Набережная была запружена тюками и ящиками, около которых бродили, увивались маклеры, носильщики и покупатели, что придавало ей самый оживленный вид.
Великолепный пароход «Миссури» ста футов длины, в два этажа кают, был укреплен у набережной и величественно качался среди сотни других судов разного рода и разной величины.
Колокол на палубе звонил, призывая пассажиров. Они начали переправляться через узенький мостик, перекинутый с берега на борт парохода.
На палубе прогуливался капитан, заложив руки за спину; маленький человечек, толстый, приземистый и коренастый, с веселым лицом, но красным носом, носящий на себе признаки грозящей апоплексии.
Заметив мистера Гроло, он испустил радостное восклицание и поспешил к ним на набережную.
— Ба! ба! Какой ветер вас занес к нам! — вскричал он.
— Чтобы пожать вам руку и пожелать доброго пути, капитан Вригт.
— Взойдите на минутку, мистер Гроло, мы только через двадцать минут отчалим.
— С большим удовольствием, тем более что хочу отрекомендовать вам лучших из моих друзей.
— Этих джентльменов? — спросил капитан, указывая на охотников, — сейчас взяли для них места.
— Да, капитан.
— О! Если вы побеспокоились сами проводить их и познакомить меня с ними, то это, без сомнения, ваши друзья, — будьте покойны, мистер Гроло, я буду их считать старыми знакомцами. Но пойдемте, я вам покажу дорогу.
Они четверо взошли на борт.
Капитан провел своих гостей в каюту под ютом. Большая, хорошо меблированная эта каюта была его.
По его приказанию стоящий, или, лучше сказать, висящий, стол среди каюты покрыли разными закусками и вином. По примеру своих праотцов американцы любят выпить.
Громадное количество вина, поглощаемое ими без неприятных последствий, покажется невероятным.
Валентин и Курумилла, оба чрезвычайно воздержанные, едва помочили свои губы в стаканы виски и бренди, которые им капитан налил.
Что до мистера Гроло, он не отставал от своего соотечественника, и когда настала минута разлуки, то они уже успели осушить, разговаривая, бутыль виски, около трех литров содержания, и встали, не почувствовав ни малейшего влияния этого одуряющего состава.
Мистер Гроло дружески простился с охотниками, поручив в последний раз своих друзей капитану, и после обычных пожатий рук сошел на берег; в ту же минуту раздался громовой голос кормчего:
— Ослабь канат!
«Миссури» гордо отчалил и быстро пошел вдоль Арканзаса, оставив за собою Литл-Рок, высокие трубы которого скоро исчезли в отдалении.
ГЛАВА VIII. Первый день Валентина в Новом Орлеане
— Так идите за мной.
— Извините, — сказал Валентин, — я и сам знаю дом, но мне хотелось бы иметь дело с самим мистером Гроло.
— Это невозможно, — возразил человек в черном, — мистер Гроло очень занят.
— Черт возьми, мистер Клевермак, вы это мне говорите всякий раз, когда прихожу сюда.
— Подождите же, — отвечал тот, рассматривая Валентина. — Я вас теперь узнал: вы французский охотник по имени Искатель следов. Полагаю, что мистер Гроло может принять вас.
— Он должен принять меня, — сказал коротко Валентин. Обращение человека в черном совершенно изменилось: грубые и резкие манеры обратились в изысканную вежливость.
Поклонившись охотнику, он отворил маленькую дверь и исчез.
Отсутствие его не продолжалось более пяти минут.
Он появился снова и сделал охотникам знак следовать за ним.
Они прошли несколько комнат, пока человек в черном не остановился перед одной дверью, возгласивши торжественно: «Мистер Валентин Гиллуа, мистер Курумилла!» Дав им пройти и затворив за ними дверь, он снова исчез.
Оба охотника очутились в комнате, меблированной с грубой роскошью и отсутствием вкуса, чем отличаются американцы.
Мистер Гроло был мужчина высокого роста и не старше тридцати пяти лет. Черты лица его были выразительны, насмешливы, а красный цвет кожи свидетельствовал о невоздержанной жизни.
Отец его был одним из первых колонистов Литл-Рока; в то время когда город был простым фортом, он составил себе состояние меховой торговлей, которая по наследству перешла к сыну, слывшему за первого богача в городе.
В то время когда путешественники вошли к мистеру Гроло, он сидел на кресле, задрав ноги на великолепное из палисандрового дерева бюро и держал в руках номер «Демократа».
Появление охотников не заставило его переменить положение. Он слегка поклонился в их сторону и, указав им рукой на кресла, сказал:
— Вы позволите?
Валентин поклонился, положив тюк на пол; Курумилла сделал то же самое; они сели — Валентин на кресло, Курумилла на ковер.
Прошло несколько минут молчания; мастер Гроло откинул свою газету, взял с бюро кусок дерева и нож и, поместившись снова на кресле, принялся с ожесточением строгать дерево; скоро от него остались только щепки, лежавшие по обеим сторонам кресла.
— Однако ж вы редко посещаете Литл-Рок, мистер Валентин, — прервал он молчание. — Разве вы позабыли ваших друзей?
— Нет, мистер Гроло, я слишком люблю своих друзей, чтобы забыть их: если вы так редко меня видите, то причиной тому вы сами.
— О! Вы, кажется, шутите.
— Ничуть, мистер Гроло.
— Так я не понимаю.
— А между тем ничего не может быть проще: вы так свирепствуете в окрестностях города, что испуганная дичь разбежалась во все стороны. А тридцать лет тому назад на этом месте, где мы с вами теперь сидим, охотились на великолепных медведей. Теперь же нужно сделать по крайней мере пятьдесят лье, чтобы их встретить.
— Это правда, но что делать? Это в порядке вещей. Мир создан для человека. Цивилизация неумолима: она имеет свои законы, которые никто не может преступить; тем хуже для рас, которых она уничтожает: вина лежит только на них самих. Они не исполняют цели своего назначения и потому должны быть уничтожены.
— Да, мистер Гроло, — отвечал грустно Валентин, — я сам знаю, что это так, и вы, американцы, стараетесь оправдать ваше варварство по отношению к первоначальным владельцам этой земли тем, что это не люди, а дикие животные; но меня, вы знаете, в этом не убедите. Итак, с вашего позволения мы переменим разговор.
— Не сердитесь, не сердитесь, мистер Валентин: мы слишком дружны, чтобы из-за шутки поссориться. Я знаю, что вы очень любите индейцев.
— Этого я не скрываю: я люблю индейцев за их доброту и благородство. На их слово можно всегда положиться.
— Довольно… довольно, мистер Валентин. Напрасно я стал про это говорить с вами. Не сердитесь же на меня: мы с вами старые друзья.
— Да, это правда, мистер Гроло, вы были еще очень молоды, когда я вас видел в первый раз.
— Я часто об этом вспоминаю: наша первая встреча произошла при обстоятельствах, которые никогда не забываются. Без вашей помощи, я уверен, мне бы пришлось хлебнуть, против желания, воды Арканзаса; и потому вы можете рассчитывать на меня. Мое сердце и кошелек принадлежат вам — в том порука слово американца.
— Ваша дружба мне дорога: я не сомневаюсь, что она искренна.
— В добрый час, — сказал, смеясь, американец. — Что же вы принесли там мне, — продолжал он, указывая на тюки. — Вероятно, что-нибудь ценное?
— На этот раз — да, — отвечал, смеясь, Валентин. — Мы охотились за Ванкувером.
— Вот как! И для меня сохранили всю добычу вашей охоты?
— Я сдерживаю всегда свое слово. Разве у нас нет договора?
— А что это за меха?
— Две дюжины синих лисиц, три дюжины горностая, пять дюжин бобров и девять шкур серого медведя.
— Боже мой! Вы ничего не делаете вполовину и если появляетесь редко, то зато, когда приходите, приносите отличные меха. Не привести ли нам сегодня наши дела в порядок? Ведь у меня ваших денег сто сорок тысяч долларов.
— Поберегите мои деньги и деньги моего друга, мистер Гроло. В ваших руках они более в безопасности, чем в наших. Нам нужны только снаряды. Порохом и пулями мы доставляем себе все необходимое.
— Как вам угодно, мистер Валентин. Вам приготовят определенное количество снарядов. Довольно ли этого?
— Совершенно.
Мистер Гроло нажал пуговку электрического звонка; почти в ту же минуту отворилась дверь и на пороге появился слуга.
— Велите приготовить немедленно двадцать фунтов пороха, десять фунтов свинца и две переносные аптечки со всеми принадлежностями. Попросите еще мистера Дигваля прийти на минутку ко мне.
Когда затворилась дверь, мистер Гроло обратился к Валентину.
— Вы сделаете честь отзавтракать со мной?
— Благодарю, — отвечал охотник, — но нам невозможно остаться: важные дела требуют нашего присутствия до заката солнца за тридцать миль отсюда. В следующий раз, даю слово, воспользуюсь вашим приглашением.
— Только с этим условием я вас отпускаю.
— Положитесь на меня.
В этот момент дверь отворилась и появился мистер Дигваль, первый приказчик торгового дома.
— Вы требовали меня, сэр? — сказал он, почтительно кланяясь своему хозяину.
— Да, сэр, потрудитесь сделать опись этого товара, находящегося в этих тюках. Стоимость же его вы припишете к капиталу мистера Валентина Гиллуа и мистера Курумиллы, его друга.
— Хорошо, сэр, — отвечал приказчик и, обратясь к охотнику, добавил: — Извините, сэр, — сказал он, — но не вы ли мистер Валентин Гиллуа?
— Да, сэр, — отвечал охотник, — к вашим услугам.
— God bless me! Вот странный случай, — возразил приказчик, — три месяца тому назад получено письмо на ваше имя. Это письмо за несколькими штемпелями пришло из Нового Орлеана и поручено мистеру Гроло. Отдать вам это письмо?
— Вы меня очень обяжете, сэр.
— В таком случае, с позволения мистера Гроло и вашего, я принесу это письмо.
Через пять минут приказчик возвратился, держа в руке большой пакет за пятью печатями и испещренный разными штемпелями.
— Вот, сэр, ваше письмо, — сказал он, подавая его Валентину.
Охотник взял и хотел опустить в сумку, но банкир остановил его.
— Мистер Валентин, — сказал он, улыбаясь, — советую вам сейчас прочитать письмо: оно дошло до вас таким странным образом, что, наверное, заключает в себе важные вести, и потом вы будете жалеть, что не прочли его ранее.
— Я такого же мнения, сэр, и если вы позволите…
— Не стесняйтесь, не стесняйтесь!
Охотник вскрыл письмо и пробежал его глазами, но в ту же минуту страшно переменился. Мертвая бледность покрыла его лицо; глубокая скорбь исказила черты, несмотря на усилия, чтобы овладеть ею; глаза приняли дикое выражение; судорожная дрожь потрясла его члены, и холодный пот выступил на висках.
— Боже мой, что с вами! — воскликнул мистер Гроло, бросаясь к Валентину.
Заметя, что Валентин покачнулся, приказчик тоже сделал шаг, чтобы поддержать его.
Курумилла стал позади своего друга и, тихо положив ему руку на плечо, сказал:
— Мужайся.
Валентин согнулся под бременем скорби, но скоро выпрямился; он провел глазами вокруг и прошептал слабым голосом, стараясь улыбнуться:
— Я думал, что умру! Богу не угодно было! Теперь мне лучше, гораздо лучше! — В ту же минуту раздирающий вопль вырвался из его груди, и он залился слезами. — О, как я страдаю! Боже, как я страдаю! — вскричал он надорванным голосом.
Курумилла встал на колени подле своего друга и с выражением неописанной нежности сказал:
— Плачь, друг: слезы облегчают. Выплачешь свое горе, станешь мужчиной опять.
Оба американца были растроганы более, чем хотели показать: зрелище этой сильной скорби вызывало слезы на их глазах. Они любили и уважали Валентина, считая его благородным, с возвышенными чувствами и вместе с тем простодушным.
Мало-помалу Валентин пришел в себя; нервы успокоились, глаза высохли, и, обратясь к банкиру, он сказал:
— Извините, что я вас сделал свидетелем глупой сцены; теперь я осилил себя.
— Стало быть, содержание письма самое грустное? — спросил с участием банкир.
— Ужасное несчастье постигло меня!
— Не принять ли вам чего-нибудь для успокоения нервов?
— Нет, благодарю; да и мне спешить надо; если бы было возможно, то я бы сию минуту уехал.
— Куда вы хотите отправиться?
— В Новый Орлеан.
— «Миссури» дымит; теперь одиннадцать часов, и через полчаса пароход отправляется в Новый Орлеан.
— Превосходно! Мистер Дигваль, прикажите, пожалуйста, взять мне и другу моему места.
— Сию секунду, сэр; прикажете перенести на пароход ваши закупки?
— Нет, сэр, только лекарства.
— Очень хорошо, сэр. Он вышел.
— Минуту назад вы меня спрашивали, любезный мистер Гроло, не нужны ли мне деньги; я отказался. В настоящее время обстоятельства изменились; мне деньги нужны, и много.
— Не беспокойтесь, мистер Валентин, я вам дам доверенность на получение пятидесяти тысяч долларов из банка.
— Мне такой суммы не надо.
— Ну, так вы возьмите, что вам понадобится; лучше взять более, чем менее.
— Вы правы.
Банкир взял бумагу и начал быстро писать.
— Вот, — сказал он, окончив и подавая Валентину четыре или пять писем, сложенных, но не запечатанных, — это доверенность на торговый дом Артура Вильсона, Рокетта и Блондо; вам выдадут пятьдесят тысяч долларов, а это рекомендательные письма к пяти высокопоставленным людям в Новом Орлеане; может случится, что вам понадобится прибегнуть под покровительство влиятельного лица. Не отказывайтесь от этих писем; они вам откроют двери в дома тех, к кому я пишу.
— Благодарю вас, — сказал горячо Валентин, — я не решился бы вас беспокоить, а между тем они могут быть мне полезны.
— Теперь, — прибавил банкир, — вы, вероятно, не носите с собою денег, то вот сто долларов; этого вам будет достаточно до тех пор, пока представите ваше верительное письмо. Не могу ли я еще что для вас сделать?
— Нет, благодарю вас, вы и так для меня много сделали; я надеюсь на будущее.
Банкир взглянул на часы.
— Четверть двенадцатого, — сказал он, — отправляемся; я вас провожу до парохода. Хочу вас лично познакомить с капитаном; он мне приятель и кое-чем обязан.
Банкир взял горсть сигар из ящика, предложил одну Валентину, другую Курумилле, третью взял себе, остальные положил в карман, и все трое вышли.
Валентин оправился и принял свое обычное спокойствие и невозмутимость. Взглянув на его беспечную развязность, с которой он курил свою регалию, никто бы не мог подозревать, что лютое горе терзало сердце этого человека.
Мистер Гроло знал всех в Литл-Роке; все ему кланялись и жали руки, но не с той низкой и обыкновенной услужливостью, которую выказывают богатым людям, но с улыбкою и приятным выражением лица, с которыми встречают друзей.
Набережная была запружена тюками и ящиками, около которых бродили, увивались маклеры, носильщики и покупатели, что придавало ей самый оживленный вид.
Великолепный пароход «Миссури» ста футов длины, в два этажа кают, был укреплен у набережной и величественно качался среди сотни других судов разного рода и разной величины.
Колокол на палубе звонил, призывая пассажиров. Они начали переправляться через узенький мостик, перекинутый с берега на борт парохода.
На палубе прогуливался капитан, заложив руки за спину; маленький человечек, толстый, приземистый и коренастый, с веселым лицом, но красным носом, носящий на себе признаки грозящей апоплексии.
Заметив мистера Гроло, он испустил радостное восклицание и поспешил к ним на набережную.
— Ба! ба! Какой ветер вас занес к нам! — вскричал он.
— Чтобы пожать вам руку и пожелать доброго пути, капитан Вригт.
— Взойдите на минутку, мистер Гроло, мы только через двадцать минут отчалим.
— С большим удовольствием, тем более что хочу отрекомендовать вам лучших из моих друзей.
— Этих джентльменов? — спросил капитан, указывая на охотников, — сейчас взяли для них места.
— Да, капитан.
— О! Если вы побеспокоились сами проводить их и познакомить меня с ними, то это, без сомнения, ваши друзья, — будьте покойны, мистер Гроло, я буду их считать старыми знакомцами. Но пойдемте, я вам покажу дорогу.
Они четверо взошли на борт.
Капитан провел своих гостей в каюту под ютом. Большая, хорошо меблированная эта каюта была его.
По его приказанию стоящий, или, лучше сказать, висящий, стол среди каюты покрыли разными закусками и вином. По примеру своих праотцов американцы любят выпить.
Громадное количество вина, поглощаемое ими без неприятных последствий, покажется невероятным.
Валентин и Курумилла, оба чрезвычайно воздержанные, едва помочили свои губы в стаканы виски и бренди, которые им капитан налил.
Что до мистера Гроло, он не отставал от своего соотечественника, и когда настала минута разлуки, то они уже успели осушить, разговаривая, бутыль виски, около трех литров содержания, и встали, не почувствовав ни малейшего влияния этого одуряющего состава.
Мистер Гроло дружески простился с охотниками, поручив в последний раз своих друзей капитану, и после обычных пожатий рук сошел на берег; в ту же минуту раздался громовой голос кормчего:
— Ослабь канат!
«Миссури» гордо отчалил и быстро пошел вдоль Арканзаса, оставив за собою Литл-Рок, высокие трубы которого скоро исчезли в отдалении.
ГЛАВА VIII. Первый день Валентина в Новом Орлеане
В наше время Новый Орлеан может соперничать с Нью-Йорком на Атлантическом океане, то есть с его портом, одним из самых богатых и коммерческих великой американской республики.
Этот город совершенно новейший, возникший с небольшим полтора столетия, имеет более ста пятидесяти тысяч жителей.
Мы уже сказали в одной из предыдущих глав, что Америка страна чудес; все в ней создается и растет с необыкновенною быстротою.
Орлеан был основан в 1717 году Биервилем, братом знаменитого Ибервиля, который за несколько лет перед этим заложил Мобил и посвятил всю свою жизнь на устройство колоний в Луизиане.
В 1717 году система шотландца Лоу де Лористон была в самом разгаре во Франции.
Новый город назвали Новым Орлеаном, в честь регента, который принял под свое покровительство смелого финансиста. Его система, дурно понятая и еще хуже примененная к делу, разорила дотла многие семейства и создала страшные затруднения в финансах, чем подготовила революцию 1780 года, уже посеянную мотовством Людовика XIV, прозванного Великим.
Новый Орлеан выстроен на острове по левую руку величественного Миссисипи, который индейцы называют отцом воды и который отстоит на сто шестьдесят километров от Мексики.
Этот город разделен на две части: старый город обитаем потомками первых поселенцев, и в нем только говорят по-французски, новый создан североамериканцами, следственно, господствующий язык — английский.
Почва в Новом Орлеане низменная, но она постоянно прибавляется наносами Миссисипи.
Улицы, особенно в старинной части города, узки, дома украшены балконами и карнизами во вкусе французском и испанском.
Публичные здания довольно хорошо выстроены, но ничего не имеют замечательного, кроме судебной палаты, которая во всех странах света может считаться образцовым произведением.
Но лучшее украшение Нового Орлеана — это его набережные: они великолепны и могут смело выдержать сравнение с набережными Нью-Йорка.
Если мы еще прибавим, что ежегодно до полутора тысяч коммерческих судов отправляются во все части света из Ново-Орлеанского порта, то каждый может себе составить понятие о его богатстве и обширности торговли.
Едва «Миссури» пристал к берегу Нового Орлеана, как капитан Вригт, верный данному слову мистеру Гроло, отвел наших охотников в старый город к одной бедной вдове по имени госпожа Шобар, которая содержала меблированные комнаты по умеренной цене, собственно, для служащих на торговых судах и вообще для небогатых моряков.
Поручив госпоже Шобар своих пассажиров, капитан пожал им руки, предложил свои услуги, в случае если им понадобится, и возвратился на пароход.
Госпожа Шобар была женщина лет пятидесяти, живая, неутомимая и с остатками замечательной красоты.
Уроженка Нового Орлеана, она была французского происхождения. Ее родители, довольно богатые люди, но разорившиеся неудачными спекуляциями, дали ей хорошее воспитание; в молодости она вышла замуж по любви за капитана купеческого корабля, который разбился у северо-восточных берегов во время китовой ловли, и сам капитан утонул, оставив двадцати пяти лет вдову и троих детей без всякого почти состояния.
Положение молодой матери было ужасное, но она не пала духом.
Сохраняя в своем сердце память о любимом ей человеке, она осталась верной своей погибшей любви и посвятила себя воспитанию детей, со всей энергией материнской любви преодолевающей все препятствия и создающей чудеса.
Но судьба гнала ее. Она потеряла одного за другим всех детей, когда они уже достигли возраста и могли ей помогать, и осталась одинокою в тех летах, когда женщина особенно нуждается в поддержке.
С помощью некоторых друзей госпожа Шобар устроила меблированные комнаты, и благодаря своей расчетливости, вежливости и прекрасному характеру заведение ее пользовалось хорошей репутацией и дало ей возможность жить безбедно.
Вот трогательная история женщины, в дом которой привел наших охотников капитан «Миссури».
Госпожа Шобар приняла Валентина с улыбкой и предупредительностью, обещающей приятные отношения между ней и постояльцами. Она отвела им три небольшие комнаты во втором этаже, осмотрела, все ли в порядке, и спросила, желают ли они обедать за общим столом или у себя.
Опасаясь подвергнуть Курумиллу насмешкам и шуткам, которые бы не понравились индейцу, он предпочел обедать у себя, прося хозяйку прислать им завтрак.
Оставшись вдвоем, наши друзья расположились по желанию каждого.
Квартирка их, как мы сказали, состояла из трех комнат, просто меблированных, и заключала в себе только необходимое.
Валентин перенес свой багаж в одну из спален; Курумилла взял другую.
Первым делом вождя было снять все с постели; он сложил простыни и одеяло, вытряс за окно солому из нижнего тюфяка, свернул верхний, разобрал кровать и бережно все спрятал в шкаф; потом растянул на полу шкуру зубра, положил свой рифль и сумку подле, ослабил свой кушак, закурил калюме и предался флегматически этому занятию.
Валентин распорядился иначе.
Он бросил свой кушак и сумку на стул, поставил рифль в угол комнаты, погруженный в свои мысли, опустил голову на грудь, руки заложил за спину и стал ходить по комнате.
Отсутствие госпожи Шобар было короткое; она возвратилась в сопровождении слуги негра, несшего поднос с тарелками и прочими принадлежностями.
Услышав, что отворяют двери, Валентин вышел в третью комнату, разделяющую обе спальни.
— Не беспокойтесь так, сударыня, — сказал он хозяйке, — мы люди неизбалованные, почти дикие; ваши стаканы, тарелки, скатерть и салфетки не нужны нам; это роскошь, от которой я совершенно отвык, а друг мой и приучен не был.
— Однако по крайней мере нужно…
— Ничего, любезная хозяюшка; позвольте раз навсегда вам сказать, как мы желаем, чтобы наш стол накрывали.
— Сделайте одолжение; я желаю вам угодить.
— Прежде всего я вам скажу, что наш обычай есть сидя на полу, поэтому столы и стулья бесполезны. Здесь на полу турецкий ковер, вот на него велите поставить блюда, бутылки и, пожалуй, стаканы, но более ничего.
— Как более ничего?..
— Положительно, — отвечал Валентин, улыбаясь. — Что же вы еще хотите поставить?
— Ну, если это ваше желание…
— Уверяю вас, нам так будет удобнее.
Негр вытаращил глаза, ничего не понимая и удивляясь, как таким образом обедать.
По примеру своих собратьев он наверное бы разразился неистовым смехом, но гордая и внушающая почтение наружность охотника сдержала его, и чувство боязни овладело им.
— Теперь, госпожа Шобар, мне остается извиниться перед вами за беспокойство, которое вам причиняем.
— О, сделайте одолжение — не стесняйтесь.
— Изменить свои привычки трудновато, и потому-то я и извиняюсь, что заставляю вас отступать от ваших. Теперь я попрошу вас оказать мне одну услугу.
— Все, что от меня зависит.
Благодарю вас. Сначала мне нужно навести некоторые справки. Я первый раз в Новом Орлеане и приехал сюда по важному делу. Хорошо знакомый с американскими нравами и зная, что в этом краю все могущество заключается в деньгах, я снабдил себя значительной суммой, чтобы с успехом ладить и с людьми, и с обстоятельствами.
— О, вы сказали верно, что в этом краю деньги внушают уважение! Перед этим идолом все препятствия исчезают.
— Если бы ваше пророчество сбылось! Но, увы! боюсь надеяться; впрочем, я много ожидаю от сведений, которые вы можете мне доставить.
— Скажите, в чем дело, и я приложу все старания.
— Утренние часы не совсем удобны для нашего разговора: у вас много дел по хозяйству, а мы будем завтракать, и поэтому отложим его.
— Как вам угодно.
— Часа через два или три.
— Хорошо, через три часа я к вашим услугам.
— Благодарю еще раз.
Хозяйка меблированных комнат вышла, за нею негр, окончательно смущенный.
Валентин прошел в комнату Курумиллы.
Увидев, каким образом распорядился его друг, он не мог сдержать улыбки.
— Когда мой брат захочет кушать, — сказал он, — завтрак готов.
Индеец погасил свой калюме, заложил его за пояс, встал и последовал за своим другом.
Завтрак прошел в безмолвии.
Курумилла был неразговорчив, а в такую минуту, как сейчас, он нашел бы неприличным задать вопрос Валентину. Он знал, что глубокая скорбь терзает сердце его друга; может быть, отчасти и догадывался, что так мучит его, но с врожденною деликатностью и благородством чувств, составляющим отличительную черту характера индейца, он никогда бы не решился вызвать на откровенность Валентина, несмотря на искреннюю дружбу и преданность, которую питал к нему; он сознавал, что есть страдания, для которых нет утешений, и чем глубже их таят в душе, тем осторожнее надо к ним относиться и ожидать, чтобы страждущий сам пожелал разделить свое горе и облегчить душу признанием; потому-то Курумилла ждал, что придет минута, когда Валентин откроет ему все.
Окончив завтрак, индеец закурил свой калюме, а Валентин сигару, которыми его снабдил мистер Гроло при отъезде из Литл-Рока.
Минут двадцать друзья курили молча и, казалось, погружены были в свои мысли, наконец Валентин поднял голову и бросил украдкой взгляд на своего друга.
— Об чем думает вождь? — спросил он.
— Курумилла грустит, — отвечал индеец медленно своим гортанным голосом, — толстая кожа легла ему на сердце, слова давят ему грудь, он видит, что его бледнолицый друг несчастлив.
— Что еще скажет Курумилла? — продолжал Валентин.
— Курумилла говорит: мой брат страдает! Ухо друга открыто, сердце тянется к Валентину; легче переносить скорбь, если ее разделить на двоих; пусть мой брат знает, что Курумилла подле него; он ждет и говорит — хорошо.
— Мой брат верно сказал; он знает, что язык мой не раздвоенный и что сердце мое всегда открыто для него. Когда Валентин привел вождя в каменную деревню бледнолицых, то он надеялся, что Курумилла ему будет полезен. Пусть охотник скажет, чего он хочет; вождь исполнит.
— Благодарю моего брата, я знал, что он скажет, облако не может существовать между его рассудком и моим. Наше горе общее. Если я два дня молчал, то боялся огорчить моего брата, сообщив ему вещь так же близкую ему, как и мне.
— Курумилла Сахем — из первых Ульменес своего племени, он великий воин; мудрый у костра совета, страшный в битве; храбрый смеется над скорбью, когда эта скорбь его собственная, но страдает, если его друг несчастлив.
— Я все скажу вождю; мне тяжело молчать долее; сердце мое разбивается в груди, и мне нужно опереться на руку брата.
— Хорошо, пусть брат опирается, рука Курумиллы сильна; она не ослабеет, уши его друга открыты, он слушает охотника.
Валентин опустил свою голову и пробыл несколько минут в размышлении.
Этот город совершенно новейший, возникший с небольшим полтора столетия, имеет более ста пятидесяти тысяч жителей.
Мы уже сказали в одной из предыдущих глав, что Америка страна чудес; все в ней создается и растет с необыкновенною быстротою.
Орлеан был основан в 1717 году Биервилем, братом знаменитого Ибервиля, который за несколько лет перед этим заложил Мобил и посвятил всю свою жизнь на устройство колоний в Луизиане.
В 1717 году система шотландца Лоу де Лористон была в самом разгаре во Франции.
Новый город назвали Новым Орлеаном, в честь регента, который принял под свое покровительство смелого финансиста. Его система, дурно понятая и еще хуже примененная к делу, разорила дотла многие семейства и создала страшные затруднения в финансах, чем подготовила революцию 1780 года, уже посеянную мотовством Людовика XIV, прозванного Великим.
Новый Орлеан выстроен на острове по левую руку величественного Миссисипи, который индейцы называют отцом воды и который отстоит на сто шестьдесят километров от Мексики.
Этот город разделен на две части: старый город обитаем потомками первых поселенцев, и в нем только говорят по-французски, новый создан североамериканцами, следственно, господствующий язык — английский.
Почва в Новом Орлеане низменная, но она постоянно прибавляется наносами Миссисипи.
Улицы, особенно в старинной части города, узки, дома украшены балконами и карнизами во вкусе французском и испанском.
Публичные здания довольно хорошо выстроены, но ничего не имеют замечательного, кроме судебной палаты, которая во всех странах света может считаться образцовым произведением.
Но лучшее украшение Нового Орлеана — это его набережные: они великолепны и могут смело выдержать сравнение с набережными Нью-Йорка.
Если мы еще прибавим, что ежегодно до полутора тысяч коммерческих судов отправляются во все части света из Ново-Орлеанского порта, то каждый может себе составить понятие о его богатстве и обширности торговли.
Едва «Миссури» пристал к берегу Нового Орлеана, как капитан Вригт, верный данному слову мистеру Гроло, отвел наших охотников в старый город к одной бедной вдове по имени госпожа Шобар, которая содержала меблированные комнаты по умеренной цене, собственно, для служащих на торговых судах и вообще для небогатых моряков.
Поручив госпоже Шобар своих пассажиров, капитан пожал им руки, предложил свои услуги, в случае если им понадобится, и возвратился на пароход.
Госпожа Шобар была женщина лет пятидесяти, живая, неутомимая и с остатками замечательной красоты.
Уроженка Нового Орлеана, она была французского происхождения. Ее родители, довольно богатые люди, но разорившиеся неудачными спекуляциями, дали ей хорошее воспитание; в молодости она вышла замуж по любви за капитана купеческого корабля, который разбился у северо-восточных берегов во время китовой ловли, и сам капитан утонул, оставив двадцати пяти лет вдову и троих детей без всякого почти состояния.
Положение молодой матери было ужасное, но она не пала духом.
Сохраняя в своем сердце память о любимом ей человеке, она осталась верной своей погибшей любви и посвятила себя воспитанию детей, со всей энергией материнской любви преодолевающей все препятствия и создающей чудеса.
Но судьба гнала ее. Она потеряла одного за другим всех детей, когда они уже достигли возраста и могли ей помогать, и осталась одинокою в тех летах, когда женщина особенно нуждается в поддержке.
С помощью некоторых друзей госпожа Шобар устроила меблированные комнаты, и благодаря своей расчетливости, вежливости и прекрасному характеру заведение ее пользовалось хорошей репутацией и дало ей возможность жить безбедно.
Вот трогательная история женщины, в дом которой привел наших охотников капитан «Миссури».
Госпожа Шобар приняла Валентина с улыбкой и предупредительностью, обещающей приятные отношения между ней и постояльцами. Она отвела им три небольшие комнаты во втором этаже, осмотрела, все ли в порядке, и спросила, желают ли они обедать за общим столом или у себя.
Опасаясь подвергнуть Курумиллу насмешкам и шуткам, которые бы не понравились индейцу, он предпочел обедать у себя, прося хозяйку прислать им завтрак.
Оставшись вдвоем, наши друзья расположились по желанию каждого.
Квартирка их, как мы сказали, состояла из трех комнат, просто меблированных, и заключала в себе только необходимое.
Валентин перенес свой багаж в одну из спален; Курумилла взял другую.
Первым делом вождя было снять все с постели; он сложил простыни и одеяло, вытряс за окно солому из нижнего тюфяка, свернул верхний, разобрал кровать и бережно все спрятал в шкаф; потом растянул на полу шкуру зубра, положил свой рифль и сумку подле, ослабил свой кушак, закурил калюме и предался флегматически этому занятию.
Валентин распорядился иначе.
Он бросил свой кушак и сумку на стул, поставил рифль в угол комнаты, погруженный в свои мысли, опустил голову на грудь, руки заложил за спину и стал ходить по комнате.
Отсутствие госпожи Шобар было короткое; она возвратилась в сопровождении слуги негра, несшего поднос с тарелками и прочими принадлежностями.
Услышав, что отворяют двери, Валентин вышел в третью комнату, разделяющую обе спальни.
— Не беспокойтесь так, сударыня, — сказал он хозяйке, — мы люди неизбалованные, почти дикие; ваши стаканы, тарелки, скатерть и салфетки не нужны нам; это роскошь, от которой я совершенно отвык, а друг мой и приучен не был.
— Однако по крайней мере нужно…
— Ничего, любезная хозяюшка; позвольте раз навсегда вам сказать, как мы желаем, чтобы наш стол накрывали.
— Сделайте одолжение; я желаю вам угодить.
— Прежде всего я вам скажу, что наш обычай есть сидя на полу, поэтому столы и стулья бесполезны. Здесь на полу турецкий ковер, вот на него велите поставить блюда, бутылки и, пожалуй, стаканы, но более ничего.
— Как более ничего?..
— Положительно, — отвечал Валентин, улыбаясь. — Что же вы еще хотите поставить?
— Ну, если это ваше желание…
— Уверяю вас, нам так будет удобнее.
Негр вытаращил глаза, ничего не понимая и удивляясь, как таким образом обедать.
По примеру своих собратьев он наверное бы разразился неистовым смехом, но гордая и внушающая почтение наружность охотника сдержала его, и чувство боязни овладело им.
— Теперь, госпожа Шобар, мне остается извиниться перед вами за беспокойство, которое вам причиняем.
— О, сделайте одолжение — не стесняйтесь.
— Изменить свои привычки трудновато, и потому-то я и извиняюсь, что заставляю вас отступать от ваших. Теперь я попрошу вас оказать мне одну услугу.
— Все, что от меня зависит.
Благодарю вас. Сначала мне нужно навести некоторые справки. Я первый раз в Новом Орлеане и приехал сюда по важному делу. Хорошо знакомый с американскими нравами и зная, что в этом краю все могущество заключается в деньгах, я снабдил себя значительной суммой, чтобы с успехом ладить и с людьми, и с обстоятельствами.
— О, вы сказали верно, что в этом краю деньги внушают уважение! Перед этим идолом все препятствия исчезают.
— Если бы ваше пророчество сбылось! Но, увы! боюсь надеяться; впрочем, я много ожидаю от сведений, которые вы можете мне доставить.
— Скажите, в чем дело, и я приложу все старания.
— Утренние часы не совсем удобны для нашего разговора: у вас много дел по хозяйству, а мы будем завтракать, и поэтому отложим его.
— Как вам угодно.
— Часа через два или три.
— Хорошо, через три часа я к вашим услугам.
— Благодарю еще раз.
Хозяйка меблированных комнат вышла, за нею негр, окончательно смущенный.
Валентин прошел в комнату Курумиллы.
Увидев, каким образом распорядился его друг, он не мог сдержать улыбки.
— Когда мой брат захочет кушать, — сказал он, — завтрак готов.
Индеец погасил свой калюме, заложил его за пояс, встал и последовал за своим другом.
Завтрак прошел в безмолвии.
Курумилла был неразговорчив, а в такую минуту, как сейчас, он нашел бы неприличным задать вопрос Валентину. Он знал, что глубокая скорбь терзает сердце его друга; может быть, отчасти и догадывался, что так мучит его, но с врожденною деликатностью и благородством чувств, составляющим отличительную черту характера индейца, он никогда бы не решился вызвать на откровенность Валентина, несмотря на искреннюю дружбу и преданность, которую питал к нему; он сознавал, что есть страдания, для которых нет утешений, и чем глубже их таят в душе, тем осторожнее надо к ним относиться и ожидать, чтобы страждущий сам пожелал разделить свое горе и облегчить душу признанием; потому-то Курумилла ждал, что придет минута, когда Валентин откроет ему все.
Окончив завтрак, индеец закурил свой калюме, а Валентин сигару, которыми его снабдил мистер Гроло при отъезде из Литл-Рока.
Минут двадцать друзья курили молча и, казалось, погружены были в свои мысли, наконец Валентин поднял голову и бросил украдкой взгляд на своего друга.
— Об чем думает вождь? — спросил он.
— Курумилла грустит, — отвечал индеец медленно своим гортанным голосом, — толстая кожа легла ему на сердце, слова давят ему грудь, он видит, что его бледнолицый друг несчастлив.
— Что еще скажет Курумилла? — продолжал Валентин.
— Курумилла говорит: мой брат страдает! Ухо друга открыто, сердце тянется к Валентину; легче переносить скорбь, если ее разделить на двоих; пусть мой брат знает, что Курумилла подле него; он ждет и говорит — хорошо.
— Мой брат верно сказал; он знает, что язык мой не раздвоенный и что сердце мое всегда открыто для него. Когда Валентин привел вождя в каменную деревню бледнолицых, то он надеялся, что Курумилла ему будет полезен. Пусть охотник скажет, чего он хочет; вождь исполнит.
— Благодарю моего брата, я знал, что он скажет, облако не может существовать между его рассудком и моим. Наше горе общее. Если я два дня молчал, то боялся огорчить моего брата, сообщив ему вещь так же близкую ему, как и мне.
— Курумилла Сахем — из первых Ульменес своего племени, он великий воин; мудрый у костра совета, страшный в битве; храбрый смеется над скорбью, когда эта скорбь его собственная, но страдает, если его друг несчастлив.
— Я все скажу вождю; мне тяжело молчать долее; сердце мое разбивается в груди, и мне нужно опереться на руку брата.
— Хорошо, пусть брат опирается, рука Курумиллы сильна; она не ослабеет, уши его друга открыты, он слушает охотника.
Валентин опустил свою голову и пробыл несколько минут в размышлении.