— Нет, — сказал Валентин, качая с грустью головою, — но я хорошо знал ее мать, на которую, говорят, она очень похожа.
— Я не мог видеть донну Розарио и не полюбить ее; до тех пор я еще не любил; я не знал роковой силы этой страсти; я даже, как большинство молодых людей, находил, что любовь совсем не существует. Приехав в Новый Орлеан, я должен был поневоле расстаться с доном Мигуэлем и двумя детьми; но я нашел время просить донну Розарио не унывать и сказать, что, что бы ни случилось, я всегда буду охранять ее. Бедный и милый ребенок простился со мною со слезами на глазах и удалился к своим родственникам, или, вернее, к своим палачам. Но я твердо сдержал данное мною обещание. Оставаясь невидимым, я не терял из виду молодую девушку; после отъезда дона Мигуэля в Бразилию мне удалось увидеть донну Розарио во время коротких прогулок, которые она делала со своими пансионскими подругами. Положение, в котором находились дона Розарио и ее брат, позволяло употребить даже сильные средства, чтоб помочь им и вырвать из рук их неумолимого врага, отсутствие которого скрывало без сомнения какой-нибудь обман. Запасясь согласием донны Розарио и ее брата, я вызвал мою мать в Новый Орлеан; она должна была взять под свою защиту обоих детей и заменить им семью, которой они были лишены, а также присматривать за донною Розарио, пока я не возвращусь из Чили, куда я хотел поехать после освобождения детей. К тому же я хотел заявить совету в Чили об измене, жертвами которой были донна Розарио и ее брат, и испросить для них его покровительство.
— Все это было прекрасно рассчитано, сеньор; вы действовали, как человек с душой и умом.
— Я приступил сейчас же к исполнению задуманного мною плана. К несчастию, независящие от меня причины помешали и задержали приезд моей матери в Новый Орлеан; в тот самый день, когда я хотел действовать, я узнал, что дон Мигуэль вернулся в Луизиану и что неделю тому назад оба молодые люди пропали, и невозможно было узнать, где они находятся. Эта ужасная новость привела меня в отчаяние; удар был жесток; долго моя жизнь была в опасности. У меня сделалось ужасное воспаление в мозгу. В течение двух месяцев я был между жизнью и смертью. Но молодость восторжествовала над болезнью: я вернулся к жизни и страданиям. Благодаря присутствию моей матери в Новом Орлеане, где она и теперь находится, два длинных месяца, в которые я лежал бесчувственным, не были совсем потеряны. Несколько ловких людей, посланные по следам несчастных детей, удачно отыскали их.
Как только я почувствовал себя настолько сильным, чтоб вновь начать борьбу, я принялся за дело. Это тогда я случайно познакомился с доном Бенито Рамиресем, и, благодаря маленькой услуге, которую ему сделал, я удостоился его дружбы и успел заинтересовать его в этом деле. Дон Бенито Рамирес говорил мне о вас, сеньор, как о единственном человеке, который бы мог, если б захотел, спасти ту, которую я люблю, и позволил мне назваться его именем.
Я вам ничего не скажу необыкновенного, сеньор, сказав, что я уже знал о вашей известности и ваше имя; до такой степени вы его возвеличили, вы, простой охотник. Но дон Бенито Рамирес нашел неизбежным подвергнуть меня трехмесячному испытанию, прежде чем дать мне полное уполномочие действовать.
Рожденный в Соноре, привыкший к жизни на чистом воздухе, как и все жители той страны, я уже ознакомился со степями, но мне еще недоставало опытности. Я был очень ловок во всех телесных упражнениях, я хорошо ездил верхом, я имел необходимую ловкость в обращении с оружием, одним словом, у меня были все задатки, чтобы сделаться современным отличным охотником. Испытание было трудное. Мой учитель взял на себя труд ставить меня в самые ужасные положения, предоставляя самому выпутываться из них, как я хотел, издали наблюдая за мною, как он впоследствии мне это рассказал; я так горячо принялся за дело, что эти три месяца стоили трех лет. Теперь я готов на всевозможные испытания и утомления степной жизни; ловкость моя замечательна; моя пуля всегда достигает цели; холод, жар, лишения, как бы велики они ни были, я переношу с одинаковым хладнокровием.
Наконец однажды дон Бенито Рамирес сказал мне: «Теперь, мой друг, вы стали таким, каким я желал вас видеть; идите к Валентину Гиллуа, вы его встретите близ подземного грота Серого Медведя, в утесистых горах; подайте ему этот нож и скажите, что это я вас посылаю к нему». Я послушался его, сеньор, и вот я здесь.
— Вы одно забыли в своем рассказе, дон Октавио.
— Я знаю, что вы хотите сказать, сеньор; вы хотите говорить о моем пребывании у капитана Кильда?
— Да; впрочем, я вас поздравляю, вы так успешно обманули его; но смотрите, берегитесь, негодяй очень хитер; при малейшем подозрении вы пропали.
— Я постараюсь не возбуждать его недоверие, — ответил, улыбаясь, молодой человек.
— Дай Бог! Что бы ни случилось, рассчитывайте на меня. Не зная еще вас, не подозревая еще вашего существования, я уже решился предаться телом и душой спасению этих двух детей. Отец дона Луиса и донны Розарио был мой лучший друг; я поклялся спасти этих детей, а до сих пор я никогда не изменял своей клятве. Знайте же, дон Октавио, что около вас будет более друзей и преданных людей, чем вы подозреваете. Близкий друг семейства Луиса скоро должен к нам присоединиться. Его зовут дон Грегорио Перальта; это он открыл мне все подробности этой ужасной истории; вот уже несколько месяцев мы ходим по пятам человека, которого вы хотите уничтожить. Хотя он до сих пор вывертывался из всего, что мы замышляли, но скоро мы восторжествуем, будьте уверены. В его лагерь ранее нас сумел проскользнуть один из наших друзей; он получил мои приказания. Вы должны его знать по первому моему слову.
— Вы говорите о Блю-Девиле, не правда ли?
— Да; верьте ему вполне; это тем более важно, что, не желая, он может противодействовать нашим предположениям и уничтожить их совершенно.
— Не бойтесь на этот счет, сеньор; Блю-Девиль и я, мы не имеем тайн друг от друга; вы скоро в этом убедитесь.
— Тем лучше. Теперь знайте, что более тридцати охотников преданы делу освобождения донны Розарио. Через месяц нас будет шестьдесят; наши приятели в дороге; но переходы в степях велики, и только через несколько дней они с нами соединятся.
— Если это так, то мы наверное победим! — вскричал дон Октавио с радостью.
— Я надеюсь, что мы успеем, потому что правда за нас; но у нас много препятствий, которые надо преодолеть, много неприятелей, которых надо победить, прежде чем достигнуть цели, которой мы добиваемся. Эти враги уже сильны потому, что они ни перед чем не останавливаются. Два дня только, как я знаю, что человек, чей лагерь я спас, самый ужасный бандит, капитан Кильд, поверенный и правая рука дона Мигуэля Тадео, который сам так удачно скрывает свои следы, что никто не знает, где его найти. Эти подробности я случайно узнал через одного из моих самых верных и хитрых агентов, который служит у него лейтенантом и которого я считал в Соноре. Это Блю-Девиль, на которого, я вам уже указал, вы можете рассчитывать вполне. Но более всего я боюсь дона Мигуэля. Этот человек положительно гений зла; он, должно быть, бродит около нас; но где он? Вот что надо непременно открыть, и я это сделаю. Будьте осторожны, дон Октавио, вы попали в западню. Этот Кильд негодяй, не поколеблется убить вас из-за одной тени подозрения. У нас есть другие враги, это, во-первых, индейцы, потом этот знаменитый вождь Сожженных лесов, Оливье, или Джон Грифитс, это странное сочетание добра и зла, в голове которого преступление равняется доброму делу, и наконец, все бандиты и пираты саванны. Вы видите, что мы идем против сильной партии; я даже подозреваю, что Кильд, дон Мигуэль и Грифитс имеют тайные сношения. Я несколько раз встречал на границе одного дрянного негодяя, который служит у него лейтенантом под именем Маркотет. Этот молодой негодяй мне внушает мало доверия; я даже думаю, что в крайности он согласится и на преступление. Ну, теперь вы предупреждены, молодой человек, — действуйте, смотря по обстоятельствам. Несмотря на все мои усилия, я не мог еще узнать, что замышляет Кильд; есть одна вещь, которая меня путает. Если б он не был давно известен в прерии, я бы мог подумать… но нет, это невозможно, я ошибаюсь!.. Во всяком случае, берегитесь, сеньор; малейшая забывчивость, неосторожность, неловкость, и мы погибли; хотя мы уже давно решили пожертвовать жизнью, но что гораздо важнее, мы погубим тех, кого поклялись спасти! Да, дон Октавио, я счастлив, что узнал вас; вы благородная, честная натура; я сделаю для вас все то, что я сделал бы для родного брата. Главное, уговоритесь с Блю-Девилем, это старый опытный человек; он чувствует близость негодяев, как хорошая собака слышит дичь.
— Еще одно слово об этом, если позволите, сеньор; то, что вы мне сию минуту сказали об этом негодяе Кильде, напоминает мне, что Блю-Девиль уверяет, будто ему удалось, наконец, поднять маску, под который скрывается этот негодяй.
— Неужели? — вскричал Валентин.
— Он мне утверждал, что узнал его вчера ночью, когда, удалившись в свою палатку, капитан, не думая, что за ним подсматривают, сбросил подлый свой костюм.
— А-а! Вот драгоценное открытие.
— Вы можете судить! Он утверждает, что этот бандит называется Гарри Браун, под именем которого опять скрывается другая личность какого-то Корнелио Бустаментэ.
— Бустаментэ! — воскликнул Валентин в волнении. — О, я знаю это имя! Боже мой! Зачем дон Грегорио не здесь? Но терпение!.. Однако прощайте; час нашего расставания настал. Дон Корнелио Бустаментэ! Я не забуду это имя; через два дня мы увидимся.
— В каком месте? Очень важно, чтоб я наверное знал, где оно будет находиться.
— Мы встретимся, милый сеньор, около небольшой горы, называемой Зимний Костер; запомните хорошенько это название.
— Будьте покойны, у меня хорошая память.
— Теперь желаю удачи! Еще раз благодарю за драгоценную новость, которую вы мне сообщили. Как можно скорее возвратитесь в лагерь, который еще далеко; мне же только несколько шагов пройти. Через два дня, в этот же час, мы встретимся. Прощайте!
Они пожали друг другу руки, вышли из пещеры и пошли по разным направлениям.
Когда Валентин вернулся в свой стан, дон Пабло все еще спал, и, понятно, никто и не подумал сменить его, он все еще считался на часах.
Валентин тихонько ударил по плечу.
Молодой человек вздрогнул, приподнялся и, протирая глаза, вскрикнул:
— Что такое? Что случилось?
— Ничего, — сказал ему Валентин. — Только вам очень нехорошо тут спать, вы замерзли. Пойдите лягте к огню.
— Я действительно заснул, — сказал молодой человек, — я так устал, что не мог побороть сна. Простите, мой господин!
— Да, вы в слишком трудной школе; пойдите отдохните, дон Пабло, и позвольте мне стать за вас на караул.
— О, теперь я уже проснулся и больше не засну.
— Очень может быть; но завтра, если не отдохнете эту ночь, вы не будете в состоянии следовать за нами, а я должен вас предупредить, что путь не близок.
Молодой человек охотно последовал совету охотника; он настаивал только потому, что ему было неловко, что застали его спящим. Но недолго колебался и через пять минут уже спал крепким сном.
Конец ночи прошел спокойно.
За час до восхода солнца раздался крик совы, повторенный три раза.
Валентин ответил таким же криком.
Если бы кто-нибудь из охотников проснулся в эту минуту, он очень бы удивился странному разговору, который завязался между Валентином и невидимым собеседником его.
Самые разнообразные крики птиц, смешанные с лаем степных собак, завыванием рыжего волка, мяуканьем ягуара и ревом серого медведя, повторялись беспрерывно.
Можно было подумать, что все дикие и все лесные птицы участвуют в этом дьявольском концерте.
Но каков бы ни был настоящий смысл этого разговора, в котором Валентин так горячо участвовал, он, казалось, его удовлетворил, потому что, когда он кончился, Валентин пошел разбудить Бальюмера, чтобы тот в свою очередь стал на караул, и сказал ему:
— Ему удалось! Все идет хорошо! С восходом солнца охотники пустились в путь.
Курумилла еще не показывался; но Валентин, казалось, так же как и накануне, не беспокоился об его отсутствии.
Глава V. Курумилла дает о себе знать
— Я не мог видеть донну Розарио и не полюбить ее; до тех пор я еще не любил; я не знал роковой силы этой страсти; я даже, как большинство молодых людей, находил, что любовь совсем не существует. Приехав в Новый Орлеан, я должен был поневоле расстаться с доном Мигуэлем и двумя детьми; но я нашел время просить донну Розарио не унывать и сказать, что, что бы ни случилось, я всегда буду охранять ее. Бедный и милый ребенок простился со мною со слезами на глазах и удалился к своим родственникам, или, вернее, к своим палачам. Но я твердо сдержал данное мною обещание. Оставаясь невидимым, я не терял из виду молодую девушку; после отъезда дона Мигуэля в Бразилию мне удалось увидеть донну Розарио во время коротких прогулок, которые она делала со своими пансионскими подругами. Положение, в котором находились дона Розарио и ее брат, позволяло употребить даже сильные средства, чтоб помочь им и вырвать из рук их неумолимого врага, отсутствие которого скрывало без сомнения какой-нибудь обман. Запасясь согласием донны Розарио и ее брата, я вызвал мою мать в Новый Орлеан; она должна была взять под свою защиту обоих детей и заменить им семью, которой они были лишены, а также присматривать за донною Розарио, пока я не возвращусь из Чили, куда я хотел поехать после освобождения детей. К тому же я хотел заявить совету в Чили об измене, жертвами которой были донна Розарио и ее брат, и испросить для них его покровительство.
— Все это было прекрасно рассчитано, сеньор; вы действовали, как человек с душой и умом.
— Я приступил сейчас же к исполнению задуманного мною плана. К несчастию, независящие от меня причины помешали и задержали приезд моей матери в Новый Орлеан; в тот самый день, когда я хотел действовать, я узнал, что дон Мигуэль вернулся в Луизиану и что неделю тому назад оба молодые люди пропали, и невозможно было узнать, где они находятся. Эта ужасная новость привела меня в отчаяние; удар был жесток; долго моя жизнь была в опасности. У меня сделалось ужасное воспаление в мозгу. В течение двух месяцев я был между жизнью и смертью. Но молодость восторжествовала над болезнью: я вернулся к жизни и страданиям. Благодаря присутствию моей матери в Новом Орлеане, где она и теперь находится, два длинных месяца, в которые я лежал бесчувственным, не были совсем потеряны. Несколько ловких людей, посланные по следам несчастных детей, удачно отыскали их.
Как только я почувствовал себя настолько сильным, чтоб вновь начать борьбу, я принялся за дело. Это тогда я случайно познакомился с доном Бенито Рамиресем, и, благодаря маленькой услуге, которую ему сделал, я удостоился его дружбы и успел заинтересовать его в этом деле. Дон Бенито Рамирес говорил мне о вас, сеньор, как о единственном человеке, который бы мог, если б захотел, спасти ту, которую я люблю, и позволил мне назваться его именем.
Я вам ничего не скажу необыкновенного, сеньор, сказав, что я уже знал о вашей известности и ваше имя; до такой степени вы его возвеличили, вы, простой охотник. Но дон Бенито Рамирес нашел неизбежным подвергнуть меня трехмесячному испытанию, прежде чем дать мне полное уполномочие действовать.
Рожденный в Соноре, привыкший к жизни на чистом воздухе, как и все жители той страны, я уже ознакомился со степями, но мне еще недоставало опытности. Я был очень ловок во всех телесных упражнениях, я хорошо ездил верхом, я имел необходимую ловкость в обращении с оружием, одним словом, у меня были все задатки, чтобы сделаться современным отличным охотником. Испытание было трудное. Мой учитель взял на себя труд ставить меня в самые ужасные положения, предоставляя самому выпутываться из них, как я хотел, издали наблюдая за мною, как он впоследствии мне это рассказал; я так горячо принялся за дело, что эти три месяца стоили трех лет. Теперь я готов на всевозможные испытания и утомления степной жизни; ловкость моя замечательна; моя пуля всегда достигает цели; холод, жар, лишения, как бы велики они ни были, я переношу с одинаковым хладнокровием.
Наконец однажды дон Бенито Рамирес сказал мне: «Теперь, мой друг, вы стали таким, каким я желал вас видеть; идите к Валентину Гиллуа, вы его встретите близ подземного грота Серого Медведя, в утесистых горах; подайте ему этот нож и скажите, что это я вас посылаю к нему». Я послушался его, сеньор, и вот я здесь.
— Вы одно забыли в своем рассказе, дон Октавио.
— Я знаю, что вы хотите сказать, сеньор; вы хотите говорить о моем пребывании у капитана Кильда?
— Да; впрочем, я вас поздравляю, вы так успешно обманули его; но смотрите, берегитесь, негодяй очень хитер; при малейшем подозрении вы пропали.
— Я постараюсь не возбуждать его недоверие, — ответил, улыбаясь, молодой человек.
— Дай Бог! Что бы ни случилось, рассчитывайте на меня. Не зная еще вас, не подозревая еще вашего существования, я уже решился предаться телом и душой спасению этих двух детей. Отец дона Луиса и донны Розарио был мой лучший друг; я поклялся спасти этих детей, а до сих пор я никогда не изменял своей клятве. Знайте же, дон Октавио, что около вас будет более друзей и преданных людей, чем вы подозреваете. Близкий друг семейства Луиса скоро должен к нам присоединиться. Его зовут дон Грегорио Перальта; это он открыл мне все подробности этой ужасной истории; вот уже несколько месяцев мы ходим по пятам человека, которого вы хотите уничтожить. Хотя он до сих пор вывертывался из всего, что мы замышляли, но скоро мы восторжествуем, будьте уверены. В его лагерь ранее нас сумел проскользнуть один из наших друзей; он получил мои приказания. Вы должны его знать по первому моему слову.
— Вы говорите о Блю-Девиле, не правда ли?
— Да; верьте ему вполне; это тем более важно, что, не желая, он может противодействовать нашим предположениям и уничтожить их совершенно.
— Не бойтесь на этот счет, сеньор; Блю-Девиль и я, мы не имеем тайн друг от друга; вы скоро в этом убедитесь.
— Тем лучше. Теперь знайте, что более тридцати охотников преданы делу освобождения донны Розарио. Через месяц нас будет шестьдесят; наши приятели в дороге; но переходы в степях велики, и только через несколько дней они с нами соединятся.
— Если это так, то мы наверное победим! — вскричал дон Октавио с радостью.
— Я надеюсь, что мы успеем, потому что правда за нас; но у нас много препятствий, которые надо преодолеть, много неприятелей, которых надо победить, прежде чем достигнуть цели, которой мы добиваемся. Эти враги уже сильны потому, что они ни перед чем не останавливаются. Два дня только, как я знаю, что человек, чей лагерь я спас, самый ужасный бандит, капитан Кильд, поверенный и правая рука дона Мигуэля Тадео, который сам так удачно скрывает свои следы, что никто не знает, где его найти. Эти подробности я случайно узнал через одного из моих самых верных и хитрых агентов, который служит у него лейтенантом и которого я считал в Соноре. Это Блю-Девиль, на которого, я вам уже указал, вы можете рассчитывать вполне. Но более всего я боюсь дона Мигуэля. Этот человек положительно гений зла; он, должно быть, бродит около нас; но где он? Вот что надо непременно открыть, и я это сделаю. Будьте осторожны, дон Октавио, вы попали в западню. Этот Кильд негодяй, не поколеблется убить вас из-за одной тени подозрения. У нас есть другие враги, это, во-первых, индейцы, потом этот знаменитый вождь Сожженных лесов, Оливье, или Джон Грифитс, это странное сочетание добра и зла, в голове которого преступление равняется доброму делу, и наконец, все бандиты и пираты саванны. Вы видите, что мы идем против сильной партии; я даже подозреваю, что Кильд, дон Мигуэль и Грифитс имеют тайные сношения. Я несколько раз встречал на границе одного дрянного негодяя, который служит у него лейтенантом под именем Маркотет. Этот молодой негодяй мне внушает мало доверия; я даже думаю, что в крайности он согласится и на преступление. Ну, теперь вы предупреждены, молодой человек, — действуйте, смотря по обстоятельствам. Несмотря на все мои усилия, я не мог еще узнать, что замышляет Кильд; есть одна вещь, которая меня путает. Если б он не был давно известен в прерии, я бы мог подумать… но нет, это невозможно, я ошибаюсь!.. Во всяком случае, берегитесь, сеньор; малейшая забывчивость, неосторожность, неловкость, и мы погибли; хотя мы уже давно решили пожертвовать жизнью, но что гораздо важнее, мы погубим тех, кого поклялись спасти! Да, дон Октавио, я счастлив, что узнал вас; вы благородная, честная натура; я сделаю для вас все то, что я сделал бы для родного брата. Главное, уговоритесь с Блю-Девилем, это старый опытный человек; он чувствует близость негодяев, как хорошая собака слышит дичь.
— Еще одно слово об этом, если позволите, сеньор; то, что вы мне сию минуту сказали об этом негодяе Кильде, напоминает мне, что Блю-Девиль уверяет, будто ему удалось, наконец, поднять маску, под который скрывается этот негодяй.
— Неужели? — вскричал Валентин.
— Он мне утверждал, что узнал его вчера ночью, когда, удалившись в свою палатку, капитан, не думая, что за ним подсматривают, сбросил подлый свой костюм.
— А-а! Вот драгоценное открытие.
— Вы можете судить! Он утверждает, что этот бандит называется Гарри Браун, под именем которого опять скрывается другая личность какого-то Корнелио Бустаментэ.
— Бустаментэ! — воскликнул Валентин в волнении. — О, я знаю это имя! Боже мой! Зачем дон Грегорио не здесь? Но терпение!.. Однако прощайте; час нашего расставания настал. Дон Корнелио Бустаментэ! Я не забуду это имя; через два дня мы увидимся.
— В каком месте? Очень важно, чтоб я наверное знал, где оно будет находиться.
— Мы встретимся, милый сеньор, около небольшой горы, называемой Зимний Костер; запомните хорошенько это название.
— Будьте покойны, у меня хорошая память.
— Теперь желаю удачи! Еще раз благодарю за драгоценную новость, которую вы мне сообщили. Как можно скорее возвратитесь в лагерь, который еще далеко; мне же только несколько шагов пройти. Через два дня, в этот же час, мы встретимся. Прощайте!
Они пожали друг другу руки, вышли из пещеры и пошли по разным направлениям.
Когда Валентин вернулся в свой стан, дон Пабло все еще спал, и, понятно, никто и не подумал сменить его, он все еще считался на часах.
Валентин тихонько ударил по плечу.
Молодой человек вздрогнул, приподнялся и, протирая глаза, вскрикнул:
— Что такое? Что случилось?
— Ничего, — сказал ему Валентин. — Только вам очень нехорошо тут спать, вы замерзли. Пойдите лягте к огню.
— Я действительно заснул, — сказал молодой человек, — я так устал, что не мог побороть сна. Простите, мой господин!
— Да, вы в слишком трудной школе; пойдите отдохните, дон Пабло, и позвольте мне стать за вас на караул.
— О, теперь я уже проснулся и больше не засну.
— Очень может быть; но завтра, если не отдохнете эту ночь, вы не будете в состоянии следовать за нами, а я должен вас предупредить, что путь не близок.
Молодой человек охотно последовал совету охотника; он настаивал только потому, что ему было неловко, что застали его спящим. Но недолго колебался и через пять минут уже спал крепким сном.
Конец ночи прошел спокойно.
За час до восхода солнца раздался крик совы, повторенный три раза.
Валентин ответил таким же криком.
Если бы кто-нибудь из охотников проснулся в эту минуту, он очень бы удивился странному разговору, который завязался между Валентином и невидимым собеседником его.
Самые разнообразные крики птиц, смешанные с лаем степных собак, завыванием рыжего волка, мяуканьем ягуара и ревом серого медведя, повторялись беспрерывно.
Можно было подумать, что все дикие и все лесные птицы участвуют в этом дьявольском концерте.
Но каков бы ни был настоящий смысл этого разговора, в котором Валентин так горячо участвовал, он, казалось, его удовлетворил, потому что, когда он кончился, Валентин пошел разбудить Бальюмера, чтобы тот в свою очередь стал на караул, и сказал ему:
— Ему удалось! Все идет хорошо! С восходом солнца охотники пустились в путь.
Курумилла еще не показывался; но Валентин, казалось, так же как и накануне, не беспокоился об его отсутствии.
Глава V. Курумилла дает о себе знать
Обыкновенно в сентябре начинаются самые большие охоты у индейцев в тех местностях, где происходит наш рассказ.
Эти охоты особенно важны, потому что в это время года меха зверей лучше и индейцы выгоднее сбывают их в американские и английские конторы. Эти охоты соединяют в больших северных степях этих уединенных местностей лучшие отряды всех индейских племен, которые живут в окружности трехсот лье от этого места.
Самые именитые нации, которые собираются на эти охоты, это сиу, кайены, или блад, кроу. Пикано и другие менее значительные, которые не стоит называть.
Индейцы вообще враги друг с другом, но тут, на время больших зимних охот, постоянно заключается перемирие.
Они обезоружены по взаимному соглашению и, исключая какие-либо особенные обстоятельства, никогда не нападают; личный интерес, единственная связь, удерживающая их, обязывает к непривычной сдержанности.
Кроме мехов, назначаемых в продажу, индейцы оставляют еще некоторые из них себе на платье; потом мясо убитых животных, соленое или копченое, помогает им провести без особых лишений тяжелую зимнюю пору, которая ужасна для недальновидных племен.
На далеком севере дичь в изобилии; встречается несметное количество диких волов, лосей, бобров, выдры, лани, серых медведей, мускатных быков, рыжих волков, простых лисиц и темно-бурых лисиц, мускат, род куницы, енотов, горностаев; из пернатой дичи: серые и белые куропатки, драхва, орел серый с черной головой, все это можно найти в изобилии; наконец, озера и реки, которые вообще очень глубоки, доставляют рыбу, как-то: семгу, карпа, стерлядь и т. д., не считая Тисерманг, или белой рыбы, которая иногда весит до шестнадцати ливров.
Читатель поймет, какой интерес для этих несчастных кочующих людей наблюдать за своей охотой: только некоторые племена краснокожих обрабатывают землю, они сеют маис или индейскую рожь; другие считают бесчестием дотронуться до сохи; итак, если недостаток в дичи, то страшная бедность появляется в этих племенах и голод уничтожает их.
Ненависть, которую индейцы питают к белым, неумолимая ненависть, которую ничто никогда не может погасить, происходит в большинстве случаев за отбирание от них мест для охоты.
Охотники смешанной крови, метисы, светлые или белые, всегда прекрасно вооружены и, главное, замечательно ловки.
Индейцы в крайнем случае согласились бы поделиться с ними своей охотой; нередко эти изгнанники цивилизации соединяются с ними и сходятся часто даже в мыслях; но они смертельно ненавидят пионеров или скваттеров, которые появляются большими отрядами в степи, устраиваются на выгодных местах, рубят лес, разрабатывают равнины и, построя жилища, навсегда изгоняют дичь.
Индейцы не хотят допустить, что белые имеют право поселяться на ненаселенных землях, которые в сущности никому не принадлежат.
Но спор об этом предмете здесь был бы не к месту; мы предпочитаем скорее его кончить и продолжать наш рассказ.
Различные племена, собранные на зимнюю охоту на далеком севере, смотрели с тайным гневом на поселение капитана Грифитса на их земле; еще более ожесточил их приход капитана Кильда и его отряда.
Неожиданное покушение против эмигрантов было следствием этого гнева.
Несколько дней после этого набега один индейский лагерь стал на берегу маленькой речки, погибшего притока Красной реки, которую на местном наречии называют рекою Медведя, по случаю множества серых медведей, которые когда-то жили на берегу этой реки.
Лагерь состоял из тридцати кожаных хижин, обложенных внизу дерном, чтобы холод не мог проникать, и принадлежал главному племени кайены или блад.
Эти индейцы были из большой нации черноногих, они и теперь еще составляют самое опасное и воинственное племя Северной Америки.
Черноногие охотятся на громадном пространстве земли; они воруют лошадей почти на самой мексиканской границе.
Те, о которых мы теперь будем говорить, составляли отряд около двухсот человек, все избранные воины и большие храбрецы, собранные под начальством нескольких вождей, но все покорные главному сахему племени, названному Красный Нож; это название он храбро заслужил многочисленными подвигами, и его воины с восторгом называли его так, что доказывало жестокую, но большую известность их начальника.
Красный Нож был человек лет тридцати, ростом в шесть английских футов, т. е. пять футов и восемь с половиною вершков французских; он был хорошо сложен, силы необыкновенной, ловкости замечательной во всех упражнениях с оружием; черты лица его носили выражение царственного величия; небольшие глаза, углубленные, блестели хитростью, коварством и злостью.
Воины, бывшие под его начальством, обожали его, хотя положение сахема всегда затруднительно, и ему часто приходится уступать, но Красный Нож никогда не слыхал спора относительно своих приказаний; он царствовал над своим племенем, как азиатский король над своими народами.
Обыкновенно, когда индейские воины находятся на охотничьей земле, они приводят с собою жен, детей и собак, — собак в особенности; они запрягают их в род саней и перевозят на них свои пожитки; кроме того они уничтожают все воинственные знаки и цвета и заменяют их мирными.
На этот раз кайены поступали не так. Вождь привел с собою только избранных воинов, которые все сохранили свою воинственную татуировку. Не видно было в лагере ни женщин, ни детей, ни собак; это все доказывало, что охота была только предлогом для черноногих, а на самом деле они считали себя в боевом положении.
Десять дней уже прошло, как Красный Нож пришел на свое обычное место. Мы говорим «на свое обычное место» — потому что, чтоб избежать ссор, эти места выбирались заранее и принадлежали на долгие лета каждому племени.
Между разными поверьями индейцев существует одно очень странное, которое мы должны здесь упомянуть: каждое племя думает, что происходит от какого-нибудь животного, поэтому каждый из воинов носит его изображение, более или менее похожее, на груди или, раскрасив красным цветом на кусочке воловьей кожи, его привязывают к пике и всю покрывают перьями во всю длину, что и называется тотем, или священное знамя племени; это изображение очень уважаемо и во время походов доверяется только заслуженному воину.
Каждое племя носит название какого-нибудь животного; есть племя Бобров, Лосей и т. д.
Это поверье у индейцев не мешает, однако, им, когда они находятся на охотничьей земле, убивать то животное, от которого они полагают свое происхождение; но этого никто из них не делает, не извинившись предварительно и не объяснив своей жертве, что только крайность принудила их к этому и что Ваконда, или Великий Дух, позволил им умертвить его и т. д.
Иногда между индейцами и животными ведутся очень странные разговоры. Я помню, в одну из экспедиций, в которой я участвовал с племенем Бобров Команисей, которое приняло меня, наш отряд встретил на пути своем пруд, где жила целая колония бобров.
Сахем сейчас же остановился; все воины повернулись к пруду лицом и начали кланяться бобрам, говорить им разные приветствия и поздравления, называя их добрыми братьями, верными друзьями; и это в продолжение более часа, к большему страху сидевших у входа в свои норы бобров.
Все эти заявления, однако, не помешали сахему прийти шесть месяцев спустя, во время охоты, со своим племенем и совершенно уничтожить мирную колонию тех, от кого они происходят.
Племя Красного Ножа было убеждено, что их прадед был серый медведь; они носили его имя, и вот почему каждый год они становились лагерем на берегу реки Медведя.
В одно прелестное утро, в последних числах сентября, когда солнце уже встало, индейцы, давно проснувшись, небрежно занимались утренними работами. Воинам обыкновенно противны эти работы, которые они предоставляют в селениях женщинам.
Лагерь, хорошо устроенный на самом берегу реки и защищенный со стороны берега двойным рядом свай, имел вид грязный и запущенный, как все жилища краснокожих.
Великолепные мустанги, привязанные к кольям, ели вьющийся горох, составляющий их пищу. Красный Нож важно сидел на корточках около зажженного огня против своей палатки, курил трубку, полузакрыв глаза и опустив голову на грудь. Два главных начальника племени, но меньшей известности, чем сахем, неподвижно стояли около него и из почтения, или так же озабоченные, приняли такое же положение, как и он.
Когда лошади наелись, их повели поить; потом воины занялись приготовлением завтрака; люди, по индейскому обычаю, всегда ели после животных.
Скоро поставили перед начальником назначенные для его завтрака кушанья; эти очень простые кушанья состояли из пемикана, или сушеной говядины, истолченной в порошок, из нолщаски, стерляжьих яиц, стертых с дикой смородиной и малиной, из гомини, густой маисовой похлебки, приправленной медвежьим или бычачьим салом и которую обыкновенно посыпают пемиканом.
Когда гашесто, или разносчик племени, подал кушанья, Красный Нож пригласил величественным жестом обоих вождей участвовать в его завтраке.
Они изъявили свое согласие наклонением головы, отложили свои трубки и начали есть все трое, не говоря ни слова.
Этот завтрак, который, конечно, не польстил бы вкусу европейца, был приправлен индейской водкой.
Когда у них есть продовольствие, индейцы едят с жадностью. Количество пищи, которое их желудок может вместить, изумительно; когда они приглашают чужестранца к себе на обед, он может прослыть полным невежей, если не съест все то, что поставят перед ним в изобилии.
Прибавим также, что в противном случае индейцы переносят очень терпеливо всякие лишения.
Несмотря на множество блюд, поставленных перед ними, вожди недолго продолжали свой завтрак, в пятнадцать или двадцать минут все было кончено; гашесто, который за ними наблюдал, прибежал, когда заметил, что они кончили, и подал им зажженные трубки.
Другие воины также уже кончили свой завтрак и, завернувшись в меха, легли к огню и скоро заснули.
У краснокожих только два серьезных занятия: охотиться или воевать; кроме этого, они едят, пьют, спят и курят.
Только три вождя бодрствовали.
Два часа прошло, спокойствие в лагере не было нарушено никаким необычайным происшествием, и три вождя не переменили положения.
Было около одиннадцати часов, когда послышался галоп нескольких лошадей. Гашесто встал и пошел ко входу в лагерь.
Три индейских всадника, воинственно вооруженные и которых по многочисленным лисьим хвостам, которые висели у них до пят, да по перу серого орла, воткнутому за левым ухом, сейчас же можно узнать, что они вожди, быстро приблизились.
Эти охоты особенно важны, потому что в это время года меха зверей лучше и индейцы выгоднее сбывают их в американские и английские конторы. Эти охоты соединяют в больших северных степях этих уединенных местностей лучшие отряды всех индейских племен, которые живут в окружности трехсот лье от этого места.
Самые именитые нации, которые собираются на эти охоты, это сиу, кайены, или блад, кроу. Пикано и другие менее значительные, которые не стоит называть.
Индейцы вообще враги друг с другом, но тут, на время больших зимних охот, постоянно заключается перемирие.
Они обезоружены по взаимному соглашению и, исключая какие-либо особенные обстоятельства, никогда не нападают; личный интерес, единственная связь, удерживающая их, обязывает к непривычной сдержанности.
Кроме мехов, назначаемых в продажу, индейцы оставляют еще некоторые из них себе на платье; потом мясо убитых животных, соленое или копченое, помогает им провести без особых лишений тяжелую зимнюю пору, которая ужасна для недальновидных племен.
На далеком севере дичь в изобилии; встречается несметное количество диких волов, лосей, бобров, выдры, лани, серых медведей, мускатных быков, рыжих волков, простых лисиц и темно-бурых лисиц, мускат, род куницы, енотов, горностаев; из пернатой дичи: серые и белые куропатки, драхва, орел серый с черной головой, все это можно найти в изобилии; наконец, озера и реки, которые вообще очень глубоки, доставляют рыбу, как-то: семгу, карпа, стерлядь и т. д., не считая Тисерманг, или белой рыбы, которая иногда весит до шестнадцати ливров.
Читатель поймет, какой интерес для этих несчастных кочующих людей наблюдать за своей охотой: только некоторые племена краснокожих обрабатывают землю, они сеют маис или индейскую рожь; другие считают бесчестием дотронуться до сохи; итак, если недостаток в дичи, то страшная бедность появляется в этих племенах и голод уничтожает их.
Ненависть, которую индейцы питают к белым, неумолимая ненависть, которую ничто никогда не может погасить, происходит в большинстве случаев за отбирание от них мест для охоты.
Охотники смешанной крови, метисы, светлые или белые, всегда прекрасно вооружены и, главное, замечательно ловки.
Индейцы в крайнем случае согласились бы поделиться с ними своей охотой; нередко эти изгнанники цивилизации соединяются с ними и сходятся часто даже в мыслях; но они смертельно ненавидят пионеров или скваттеров, которые появляются большими отрядами в степи, устраиваются на выгодных местах, рубят лес, разрабатывают равнины и, построя жилища, навсегда изгоняют дичь.
Индейцы не хотят допустить, что белые имеют право поселяться на ненаселенных землях, которые в сущности никому не принадлежат.
Но спор об этом предмете здесь был бы не к месту; мы предпочитаем скорее его кончить и продолжать наш рассказ.
Различные племена, собранные на зимнюю охоту на далеком севере, смотрели с тайным гневом на поселение капитана Грифитса на их земле; еще более ожесточил их приход капитана Кильда и его отряда.
Неожиданное покушение против эмигрантов было следствием этого гнева.
Несколько дней после этого набега один индейский лагерь стал на берегу маленькой речки, погибшего притока Красной реки, которую на местном наречии называют рекою Медведя, по случаю множества серых медведей, которые когда-то жили на берегу этой реки.
Лагерь состоял из тридцати кожаных хижин, обложенных внизу дерном, чтобы холод не мог проникать, и принадлежал главному племени кайены или блад.
Эти индейцы были из большой нации черноногих, они и теперь еще составляют самое опасное и воинственное племя Северной Америки.
Черноногие охотятся на громадном пространстве земли; они воруют лошадей почти на самой мексиканской границе.
Те, о которых мы теперь будем говорить, составляли отряд около двухсот человек, все избранные воины и большие храбрецы, собранные под начальством нескольких вождей, но все покорные главному сахему племени, названному Красный Нож; это название он храбро заслужил многочисленными подвигами, и его воины с восторгом называли его так, что доказывало жестокую, но большую известность их начальника.
Красный Нож был человек лет тридцати, ростом в шесть английских футов, т. е. пять футов и восемь с половиною вершков французских; он был хорошо сложен, силы необыкновенной, ловкости замечательной во всех упражнениях с оружием; черты лица его носили выражение царственного величия; небольшие глаза, углубленные, блестели хитростью, коварством и злостью.
Воины, бывшие под его начальством, обожали его, хотя положение сахема всегда затруднительно, и ему часто приходится уступать, но Красный Нож никогда не слыхал спора относительно своих приказаний; он царствовал над своим племенем, как азиатский король над своими народами.
Обыкновенно, когда индейские воины находятся на охотничьей земле, они приводят с собою жен, детей и собак, — собак в особенности; они запрягают их в род саней и перевозят на них свои пожитки; кроме того они уничтожают все воинственные знаки и цвета и заменяют их мирными.
На этот раз кайены поступали не так. Вождь привел с собою только избранных воинов, которые все сохранили свою воинственную татуировку. Не видно было в лагере ни женщин, ни детей, ни собак; это все доказывало, что охота была только предлогом для черноногих, а на самом деле они считали себя в боевом положении.
Десять дней уже прошло, как Красный Нож пришел на свое обычное место. Мы говорим «на свое обычное место» — потому что, чтоб избежать ссор, эти места выбирались заранее и принадлежали на долгие лета каждому племени.
Между разными поверьями индейцев существует одно очень странное, которое мы должны здесь упомянуть: каждое племя думает, что происходит от какого-нибудь животного, поэтому каждый из воинов носит его изображение, более или менее похожее, на груди или, раскрасив красным цветом на кусочке воловьей кожи, его привязывают к пике и всю покрывают перьями во всю длину, что и называется тотем, или священное знамя племени; это изображение очень уважаемо и во время походов доверяется только заслуженному воину.
Каждое племя носит название какого-нибудь животного; есть племя Бобров, Лосей и т. д.
Это поверье у индейцев не мешает, однако, им, когда они находятся на охотничьей земле, убивать то животное, от которого они полагают свое происхождение; но этого никто из них не делает, не извинившись предварительно и не объяснив своей жертве, что только крайность принудила их к этому и что Ваконда, или Великий Дух, позволил им умертвить его и т. д.
Иногда между индейцами и животными ведутся очень странные разговоры. Я помню, в одну из экспедиций, в которой я участвовал с племенем Бобров Команисей, которое приняло меня, наш отряд встретил на пути своем пруд, где жила целая колония бобров.
Сахем сейчас же остановился; все воины повернулись к пруду лицом и начали кланяться бобрам, говорить им разные приветствия и поздравления, называя их добрыми братьями, верными друзьями; и это в продолжение более часа, к большему страху сидевших у входа в свои норы бобров.
Все эти заявления, однако, не помешали сахему прийти шесть месяцев спустя, во время охоты, со своим племенем и совершенно уничтожить мирную колонию тех, от кого они происходят.
Племя Красного Ножа было убеждено, что их прадед был серый медведь; они носили его имя, и вот почему каждый год они становились лагерем на берегу реки Медведя.
В одно прелестное утро, в последних числах сентября, когда солнце уже встало, индейцы, давно проснувшись, небрежно занимались утренними работами. Воинам обыкновенно противны эти работы, которые они предоставляют в селениях женщинам.
Лагерь, хорошо устроенный на самом берегу реки и защищенный со стороны берега двойным рядом свай, имел вид грязный и запущенный, как все жилища краснокожих.
Великолепные мустанги, привязанные к кольям, ели вьющийся горох, составляющий их пищу. Красный Нож важно сидел на корточках около зажженного огня против своей палатки, курил трубку, полузакрыв глаза и опустив голову на грудь. Два главных начальника племени, но меньшей известности, чем сахем, неподвижно стояли около него и из почтения, или так же озабоченные, приняли такое же положение, как и он.
Когда лошади наелись, их повели поить; потом воины занялись приготовлением завтрака; люди, по индейскому обычаю, всегда ели после животных.
Скоро поставили перед начальником назначенные для его завтрака кушанья; эти очень простые кушанья состояли из пемикана, или сушеной говядины, истолченной в порошок, из нолщаски, стерляжьих яиц, стертых с дикой смородиной и малиной, из гомини, густой маисовой похлебки, приправленной медвежьим или бычачьим салом и которую обыкновенно посыпают пемиканом.
Когда гашесто, или разносчик племени, подал кушанья, Красный Нож пригласил величественным жестом обоих вождей участвовать в его завтраке.
Они изъявили свое согласие наклонением головы, отложили свои трубки и начали есть все трое, не говоря ни слова.
Этот завтрак, который, конечно, не польстил бы вкусу европейца, был приправлен индейской водкой.
Когда у них есть продовольствие, индейцы едят с жадностью. Количество пищи, которое их желудок может вместить, изумительно; когда они приглашают чужестранца к себе на обед, он может прослыть полным невежей, если не съест все то, что поставят перед ним в изобилии.
Прибавим также, что в противном случае индейцы переносят очень терпеливо всякие лишения.
Несмотря на множество блюд, поставленных перед ними, вожди недолго продолжали свой завтрак, в пятнадцать или двадцать минут все было кончено; гашесто, который за ними наблюдал, прибежал, когда заметил, что они кончили, и подал им зажженные трубки.
Другие воины также уже кончили свой завтрак и, завернувшись в меха, легли к огню и скоро заснули.
У краснокожих только два серьезных занятия: охотиться или воевать; кроме этого, они едят, пьют, спят и курят.
Только три вождя бодрствовали.
Два часа прошло, спокойствие в лагере не было нарушено никаким необычайным происшествием, и три вождя не переменили положения.
Было около одиннадцати часов, когда послышался галоп нескольких лошадей. Гашесто встал и пошел ко входу в лагерь.
Три индейских всадника, воинственно вооруженные и которых по многочисленным лисьим хвостам, которые висели у них до пят, да по перу серого орла, воткнутому за левым ухом, сейчас же можно узнать, что они вожди, быстро приблизились.