Страница:
Он хлопнул несколько раз в ладоши. Четыре пеона вошли в комнату с зажженными канделябрами. Как только комната осветилась, дон Хуан Мелендес увидел на дне подземелья генерала и его офицеров.
— Теперь мне все равно, — заметил, смеясь, Ягуар, — если вы даже и узнаете некоторые тайны моего жилища: когда вы вернетесь сюда, я уже покину его навсегда.
Слуга подошел и опустил в подземелье лестницу, по которой поднялись мексиканские офицеры. Удовлетворение от минувшей опасности мешалось на их лицах с выражением крайнего смущения.
— Senores caballeros, — продолжал вождь восставших техасцев, — вы свободны. Каждый другой воспользовался бы на моем месте вашим безвыходным положением иначе и наложил бы на вас другие, более жестокие условия. Но я понимаю только открытую, честную борьбу, лицом к лицу, оружием против равного оружия. Идите с миром, но берегитесь, так как военные действия начались — и война будет жестока и сурова.
— Одно слово, прежде чем расстаться, — сказал генерал.
— Я слушаю вас.
— В какие бы обстоятельства ни поставила нас судьба друг против друга впоследствии, я никогда не забуду сегодняшнего дня.
— Я освобождаю вас от всякого обязательства в этом отношении, тем более что я действовал сегодня так, как вы видели это, по причинам, совершенно особым и к вам не относящимся.
— Каковы бы ни были руководившие вами мотивы, честь моя заставляет меня считать себя в долгу перед вами.
— Ну, как вам угодно, прошу только помнить наши условия.
— Они будут свято выполнены.
Ягуар почтительно поклонился генералу, генерал ответил на приветствие, дал своим офицерам знак следовать за ним и удалился.
Молодой вождь техасцев прислушивался некоторое время к звукам быстро удалявшихся шагов, затем он обернулся.
— Как, ты еще здесь? — с изумлением воскликнул он, заметив полковника. Еще на асиенде дель-Меските, после похищения Кармелы, они незаметно перешли в разговорах наедине на ты, сближенные общим горем.
— Да, брат мой, я еще здесь, — отвечал тот печально.
Ягуар быстро подошел к нему и пожал руку.
— Что ты хочешь сказать мне, друг мой? Не о новой ли какой беде принес ты мне весть?
— Увы! Друг мой, о какой еще большей беде могу я принести весть тебе, кроме той, которая разрушила наши самые дорогие надежды и повергла нас в отчаяние.
— Получил ты известие о наших друзьях?
— Никаких.
— Транкиль?
— Не знаю, что сталось с ним.
— Чистое Сердце?
— Исчез тоже.
— Слушай, брат мой, это не может долее продолжаться так, это надо прекратить во что бы то ни стало. У меня нет сейчас времени, чтобы объяснить тебе некоторые обстоятельства, которые ты должен знать, но завтра мы увидимся.
— Где и когда?
— У Сальто-дель-Фрайле, в четыре часа пополудни.
— Почему так поздно и далеко?
— Потому что здесь за это время произойдет нечто, о чем я сейчас не могу тебе сказать ни слова, но что заставит меня, вероятно, переплыть на тот берег залива.
— Я не имею права требовать у тебя объяснения твоих слов, брат мой, но берегись: что бы ни затеял ты, тебе придется иметь дело с беспощадным врагом. Генерал вне себя от гнева и раздражения против тебя, и весь свой талант и опыт он употребит на то, чтобы отомстить тебе, и уж не упустит случая, если только ты попадешься ему.
— Я это знаю, но alea jacta est 26. К несчастью, пути наши расходятся. Но Господь на стороне правого. Еще раз твою руку — и прощай.
— Прощай, до завтра, брат мой. Так значит, у Сальто-дель-Фрайле?
— Разве только смерть помешает мне прийти на свидание, мною же назначенное.
Оба врага по политическим убеждениям, связанные вместе такой глубокой, нежной дружбой, пожали друг другу руки и расстались.
Полковник завернулся в свой плащ, вышел из дома, и скоро до слуха Ягуара долетел стук захлопнувшейся калитки.
Еще ранее того генерал, уходя, велел одному из своих офицеров снять окруживший дом Ягуара отряд солдат и увести его в казармы. Улица была совершенно пуста.
Ягуар был так уверен, что генерал Рубио исполнит принятые условия, что не стал даже проверять это.
Как только он остался один, он закрыл подземелье, нажал пружину потайной двери и вошел в тот самый коридор, куда скрылись перед приходом генерала его друзья и сообщники вслед за Джоном Дэвисом.
Этот коридор после нескольких поворотов приводил в довольно большую залу, где, молчаливые и сумрачные, сидели все заговорщики, держа наготове оружие и чутко прислушиваясь, не потребуется ли вождю их вмешательство. Ланси караулил у дверей, дабы предупредить о каком-либо неожиданном осложнении. Ягуар взял у него и надел свою маску, засунул за пояс пистолеты и вошел в залу. Когда заговорщики увидали его, между ними пробежал радостный шепот, но молодой вождь сделал знак, что желает говорить, и все умолкли.
— Друзья, — начал он печальным голосом, — я принес вам нерадостную весть. Если бы я не принял надлежащих мер, всех нас теперь захватили бы. Между нами затесался предатель, он передал главнокомандующему самые точные и подробные сведения о наших планах. Чудо спасло нас.
Ропот негодования пробежал среди собравшихся, инстинктивным движением все они отодвинулись друг от друга, круг расширился, загорелись дикие, подозрительные взгляды, руки стали хвататься за оружие. Воцарилось глубокое молчание, у каждого мелькали вопросы: не тот ли? не этот ли? — и в то же время каждый чувствовал, что и о нем так же могут думать другие. Большая зала освещена была всего одной лампой, бросавшей красноватый свет, колебавшийся при каждом порыве ветра, врывавшемся в раскрытые окна. Суровые лица заговорщиков, омраченные обуревавшими их сомнениями, казались совсем дикими при этом странном освещении, при этих бегающих тенях.
После минутного молчания Ягуар вновь начал твердым голосом, ясно произнося каждое слово:
— Но, друзья, теперь уже не так важно, что подлый изменник проник в нашу среду — прошло время боязливых начинаний, непрестанных колебаний, мы вступаем теперь в открытую борьбу. Прочь эти тайные сборища, прочь маски, — прибавил он, сорвав и отбросив свою, — пусть враги наконец узнают нас в лицо, пусть убедятся они, что мы провозвестники свободы, которая маяком, путеводной звездой горит впереди и манит к себе нашу родину.
— Ягуар! — воскликнули заговорщики и радостно бросились к нему.
— Да, я Ягуар, — продолжал вождь вольных стрелков, и в голосе его послышалось дрожь от охватившего его вдохновения, — я тот, кто первым в Техасе осмелился подняться против поработителей, я тот, кто поклялся сделать вас свободными и кто сдержит клятву, если только Богу не будет угодно отозвать его раньше к Себе. Но теперь пусть предатель, продавший нас, кончает свое дело, пусть пойдет и заявит главнокомандующему, кто такой я на самом деле. Генерал почти догадывается об истине и рад будет приобрести уверенность. Это последнее сведение будет оплачено, без сомнения, самым щедрым образом! Но пусть он спешит — завтра будет уже поздно.
В этот момент один из собравшихся проложил себе дорогу, раздвинув направо и налево теснившихся к Ягуару людей, и стал лицом к лицу перед своим молодым вожаком.
— Слушайте, — сказал он, обратившись к остальным, — и то, что вы услышите, пусть послужит вам уроком. Тот, кто открыл правительству тайну ваших собраний, человек, выдавший вас, изменник, который хотел предать всех вас, мне известен.
— Как его зовут, кто он? — кричали заговорщики, в ярости потрясая оружием.
— Молчание! — остановил Ягуар взволнованное собрание. — Пусть говорит наш товарищ.
— Не называй меня так, Ягуар. Я не товарищ ваш и никогда им не был. Я — враг ваш. Я не враг лично кого-либо из вас, так как я никого из вас не знаю, но я враг каждого, кто желает оторвать от Мексики эту техасскую землю, где я родился и которую я считаю самым благоухающим цветком во всей республике. Это я, я один предал вас, я — Лопес Идальго д'Авила, но я не подло продал вас, как вы полагаете. Я поклялся открыться перед вами, когда наступит час. Этот час наступил — я сдержал свою клятву. Вы знаете теперь все, я в ваших руках. Вот мое оружие, — прибавил он и швырнул свое оружие на пол, — я не сопротивляюсь, делайте со мной что хотите.
Произнеся эти слова с труднопередаваемым воодушевлением, дон Лопес Идальго скрестил на груди руки, гордо поднял голову и стал ждать.
Собравшиеся выслушали это признание с таким все взраставшим негодованием, ярость их к концу речи дошла до таких пределов, что, когда дон Лопес замолчал, они оставались несколько времени недвижимыми, сильное волнение парализовало их волю. Но вдруг они все сразу пришли в себя и со скрежетом зубов, с диким воем, обнажив кинжалы, бросились на предателя. Поднялся невообразимый шум.
— Стойте, назад! — загремел Ягуар, защищая собою дона Лопеса против двадцати направленных в него кинжалов. — Стойте, товарищи, братья! Этот человек признался, он в нашей власти, он не ускользнет от нас. Он изменник, предатель, это — правда, но не запятнаем себя убийством, будем судить его.
— Да, да! — шумели заговорщики. — Судить, судить его!
— Молчание! — остановил их опять Ягуар и, обратившись к Лопесу Идальго, который все это время стоял спокойно и улыбаясь, как будто дело вовсе его не касалось, спросил его: — Согласен ли ты откровенно отвечать на вопросы, которые я предложу тебе?
— Да, — отвечал кратко Идальго.
— Чистая ли любовь к отечеству, как ты его понимаешь, заставила тебя принять личину нашего сообщника, чтобы тем удобнее предать нас, или надежда на щедрое вознаграждение толкнула тебя на это гнусное деяние, в котором ты сам признал себя виновным?
Мексиканец презрительно вздернул плечами.
— Я богаче, чем все вы вместе взятые, — отвечал он. — Кто не знает богача-золотопромышленника дона Лопеса Идальго д'Авила?
— Правда, — сказал один из заговорщиков, — я знаю этого человека давно, он сказал верно: богатство его непомерно.
Чело Ягуара нахмурилось под наплывам горьких мыслей.
— Так что это благородное чувство любви к родине, вместо того чтобы возвысить дух твой, взрастить в нем мысль о великом, о доблестном, подвигнуло тебя совершить низкое предательство. Вместо того, чтобы открыто и честно биться с нами, ты пошел по кривой и грязной тропе шпионства, чтобы предать нас. Ехидна! Ты надел маску друга, чтобы изменить нам!
— Я сражался с вами вашим же оружием. Разве вы сами открыто бились? Не сходились ли вы исподтишка, во мраке глубокой тайны. Как жабы, вы под землей рыли нам яму, которая должна была поглотить нас, — я рыл такую же против вас. Но что мы будем попусту спорить, вы не захотите понять моего поступка — я не желаю судить ваших. Покончим сразу так или иначе, это лучший исход, поверьте мне.
— Еще одно слово, дон Лопес. Объясни нам, что заставило тебя, когда никакого подозрения не могло и лежать на тебе и никто и не думал спрашивать у тебя отчета в твоих действиях, самому добровольно открыться и отдаться в наши руки.
— Я присутствовал при всем том, что произошло сейчас между тобой и генералом, хотя ты и не видал меня, — отвечал мексиканец. — Я видел, как ускользнул ты из той ловушки, которую я успел расставить для тебя, я понял, что все потеряно, и теперь не хочу пережить наше поражение.
— Так что тебе известны условия, предложенные генералу Рубио…
— И которые он вынужден был принять. Да, я знаю их; я знаю также, что ты очень хитрый человек, чтобы не суметь выжать из этих двадцати четырех часов перемирия, которые ты так ловко выиграл, всей выгоды, какую они могут тебе дать, и тогда-то я и отчаялся за то дело, которое я защищаю.
— Хорошо, дон Лопес, вот все, что я хотел знать. Когда ты вступал в наше сообщество, ты клялся подчиняться всем нашим решениям?
— Да, я клялся.
— Ты знаешь, что заслуживаешь смерти?
— Я знаю это и жажду ее.
Ягуар обернулся после этого к заговорщикам, которые, сгорая от ярости и нетерпения, внимательно прислушивались к разговору.
— Братья, — сказал он, — слышали вы, что было сказано между мною и доном Лопесом.
— Да, слышали.
— Виновен ли этот человек? Судите, как говорит вам совесть ваша.
— Виновен, — подхватили заговорщики в один голос.
— Какой кары достоин он?
— Смерти.
— Слышишь, дон Лопес, братья твои осуждают тебя на смерть.
— Благодарю их, как милости жду я ее и хочу принять ее от рук их.
Вновь настала гробовая тишина, все взоры были устремлены на Ягуара, который опустил голову на грудь, нахмурил брови и погрузился в глубокую думу.
Вдруг он поднял голову — словно молния сверкнула в его взоре, странная улыбка пробежала по губам его, и он начал нервным, прерывающимся голосом, тоном горькой иронии.
— Братья твои приговорили тебя к смерти, пусть так, а я, их вождь, приговариваю тебя к жизни.
Дон Лопес, несмотря на все свое самообладание, почувствовал, что при этих словах он побледнел. Они словно уязвили его в самое сердце, нанесли удар, тем более жестокий, что в самой холодности, с которой они были сказаны, он почувствовал, что говоривший понимает все их значение. Он инстинктивно наклонился поэтому, чтобы подобрать свое оружие. Ягуар угадал его намерение и приказал схватить его, что и было исполнено Джоном Дэвисом и двумя — тремя другими заговорщиками.
Несмотря на отчаянное сопротивление дона Лопеса, он был скоро лишен возможности защищаться.
— Связать его, — распорядился Ягуар.
Это также было немедленно исполнено.
— Теперь выслушайте меня, братья, — начал дрожащим от волнения голосом Ягуар. — Труд, который мы берем на себя, безмерно велик, он сопряжен с опасностями и препятствиями всякого рода. Мы уже более не люди, мы — львы пустыни, и все, кто попадает к нам во власть, должны носить отпечаток наших могучих когтей. То, что этот человек сделал, имея в виду достижение высокой в глазах его цели, другой совершил бы в расчете на удовлетворение низменной страсти к богатству. Смертью не кончается жизнь, смерть — это только миг перехода в жизнь иную, хотя многие ищут в ней убежища от отчаяния, пресыщения, тоски. Дон Лопес сам сказал, что он хочет дать нам полезный урок. Он не обманул нас: данный им урок послужит нам на пользу. Умертвив его, мы исполним его самое горячее желание, как он сам в том нам признался. Так пусть же он живет, если мы хотим покарать его, но пусть эта жизнь станет для него такой тягостной, такой жалкой, что он постоянно будет жалеть: зачем в первом порыве гнева кто-нибудь из вас не нанес ему нечаянно смертельной раны. Он молод, богат, красив, пользуется уважением среди своих сограждан — так лишим же его не богатства — это не в нашей пока власти, — но вот этой красоты, этого расцвета юности, которой он так гордился, и сделаем его самой жалкой, презренной тварью. Этим самым месть наша исполнится — мы достигнем того, что поселим страх в сердцах тех, кто бы решился последовать его примеру впоследствии.
Заговорщики, несмотря на всю свою закаленность и храбрость, невольно почувствовали тайный страх, внимая жестоким словам своего вождя, лицо которого пылало неумолимой суровостью.
— Дон Лопес Идальго д'Авила, — продолжал он глухим, подавленным голосом, — предатель братьев своих, твой иудин язык будет вырван, уши обрезаны. Так говорю я, вождь вольных стрелков. Но чтобы каждый знал, что ты предатель, на лбу у тебя между бровями будет вырезана буква Т 27.
Этот приговор изумил собравшихся, но вскоре изо всех глоток единодушно вылетел вой, подобный завыванию тигров, и все с диким радостным трепетом стали готовиться привести в исполнение бесчеловечный приказ своего вождя.
Пленник тщетно пытался освободиться, тщетно он громко требовал себе смерти. Как верно сравнил Ягуар, заговорщики превратились в диких львов, они были неумолимы и в точности исполнили приговор.
Час спустя дон Лопес Идальго д'Авила, окровавленный и измученный, был положен у дверей дома, занимаемого генералом Рубио. На груди его висела доска, на которой его же кровью были написаны два слова: Cobarde Traidor 28.
После этой ужасной казни заговорщики собрались в той же зале, и собрание продолжалось, как будто ничего необычного не случилось 29.
Нужно сказать, однако, что месть Ягуара не достигла цели: когда на другой день подняли его несчастную жертву, то она была мертва.
Дон Лопес нашел в себе достаточно сил и присутствия духа, чтобы размозжить себе голову об острый камень, случайно оказавшийся в том месте, где его кинули как проклятую тварь.
Глава XVIII. ПУЛЬКЕРИЯ
— Теперь мне все равно, — заметил, смеясь, Ягуар, — если вы даже и узнаете некоторые тайны моего жилища: когда вы вернетесь сюда, я уже покину его навсегда.
Слуга подошел и опустил в подземелье лестницу, по которой поднялись мексиканские офицеры. Удовлетворение от минувшей опасности мешалось на их лицах с выражением крайнего смущения.
— Senores caballeros, — продолжал вождь восставших техасцев, — вы свободны. Каждый другой воспользовался бы на моем месте вашим безвыходным положением иначе и наложил бы на вас другие, более жестокие условия. Но я понимаю только открытую, честную борьбу, лицом к лицу, оружием против равного оружия. Идите с миром, но берегитесь, так как военные действия начались — и война будет жестока и сурова.
— Одно слово, прежде чем расстаться, — сказал генерал.
— Я слушаю вас.
— В какие бы обстоятельства ни поставила нас судьба друг против друга впоследствии, я никогда не забуду сегодняшнего дня.
— Я освобождаю вас от всякого обязательства в этом отношении, тем более что я действовал сегодня так, как вы видели это, по причинам, совершенно особым и к вам не относящимся.
— Каковы бы ни были руководившие вами мотивы, честь моя заставляет меня считать себя в долгу перед вами.
— Ну, как вам угодно, прошу только помнить наши условия.
— Они будут свято выполнены.
Ягуар почтительно поклонился генералу, генерал ответил на приветствие, дал своим офицерам знак следовать за ним и удалился.
Молодой вождь техасцев прислушивался некоторое время к звукам быстро удалявшихся шагов, затем он обернулся.
— Как, ты еще здесь? — с изумлением воскликнул он, заметив полковника. Еще на асиенде дель-Меските, после похищения Кармелы, они незаметно перешли в разговорах наедине на ты, сближенные общим горем.
— Да, брат мой, я еще здесь, — отвечал тот печально.
Ягуар быстро подошел к нему и пожал руку.
— Что ты хочешь сказать мне, друг мой? Не о новой ли какой беде принес ты мне весть?
— Увы! Друг мой, о какой еще большей беде могу я принести весть тебе, кроме той, которая разрушила наши самые дорогие надежды и повергла нас в отчаяние.
— Получил ты известие о наших друзьях?
— Никаких.
— Транкиль?
— Не знаю, что сталось с ним.
— Чистое Сердце?
— Исчез тоже.
— Слушай, брат мой, это не может долее продолжаться так, это надо прекратить во что бы то ни стало. У меня нет сейчас времени, чтобы объяснить тебе некоторые обстоятельства, которые ты должен знать, но завтра мы увидимся.
— Где и когда?
— У Сальто-дель-Фрайле, в четыре часа пополудни.
— Почему так поздно и далеко?
— Потому что здесь за это время произойдет нечто, о чем я сейчас не могу тебе сказать ни слова, но что заставит меня, вероятно, переплыть на тот берег залива.
— Я не имею права требовать у тебя объяснения твоих слов, брат мой, но берегись: что бы ни затеял ты, тебе придется иметь дело с беспощадным врагом. Генерал вне себя от гнева и раздражения против тебя, и весь свой талант и опыт он употребит на то, чтобы отомстить тебе, и уж не упустит случая, если только ты попадешься ему.
— Я это знаю, но alea jacta est 26. К несчастью, пути наши расходятся. Но Господь на стороне правого. Еще раз твою руку — и прощай.
— Прощай, до завтра, брат мой. Так значит, у Сальто-дель-Фрайле?
— Разве только смерть помешает мне прийти на свидание, мною же назначенное.
Оба врага по политическим убеждениям, связанные вместе такой глубокой, нежной дружбой, пожали друг другу руки и расстались.
Полковник завернулся в свой плащ, вышел из дома, и скоро до слуха Ягуара долетел стук захлопнувшейся калитки.
Еще ранее того генерал, уходя, велел одному из своих офицеров снять окруживший дом Ягуара отряд солдат и увести его в казармы. Улица была совершенно пуста.
Ягуар был так уверен, что генерал Рубио исполнит принятые условия, что не стал даже проверять это.
Как только он остался один, он закрыл подземелье, нажал пружину потайной двери и вошел в тот самый коридор, куда скрылись перед приходом генерала его друзья и сообщники вслед за Джоном Дэвисом.
Этот коридор после нескольких поворотов приводил в довольно большую залу, где, молчаливые и сумрачные, сидели все заговорщики, держа наготове оружие и чутко прислушиваясь, не потребуется ли вождю их вмешательство. Ланси караулил у дверей, дабы предупредить о каком-либо неожиданном осложнении. Ягуар взял у него и надел свою маску, засунул за пояс пистолеты и вошел в залу. Когда заговорщики увидали его, между ними пробежал радостный шепот, но молодой вождь сделал знак, что желает говорить, и все умолкли.
— Друзья, — начал он печальным голосом, — я принес вам нерадостную весть. Если бы я не принял надлежащих мер, всех нас теперь захватили бы. Между нами затесался предатель, он передал главнокомандующему самые точные и подробные сведения о наших планах. Чудо спасло нас.
Ропот негодования пробежал среди собравшихся, инстинктивным движением все они отодвинулись друг от друга, круг расширился, загорелись дикие, подозрительные взгляды, руки стали хвататься за оружие. Воцарилось глубокое молчание, у каждого мелькали вопросы: не тот ли? не этот ли? — и в то же время каждый чувствовал, что и о нем так же могут думать другие. Большая зала освещена была всего одной лампой, бросавшей красноватый свет, колебавшийся при каждом порыве ветра, врывавшемся в раскрытые окна. Суровые лица заговорщиков, омраченные обуревавшими их сомнениями, казались совсем дикими при этом странном освещении, при этих бегающих тенях.
После минутного молчания Ягуар вновь начал твердым голосом, ясно произнося каждое слово:
— Но, друзья, теперь уже не так важно, что подлый изменник проник в нашу среду — прошло время боязливых начинаний, непрестанных колебаний, мы вступаем теперь в открытую борьбу. Прочь эти тайные сборища, прочь маски, — прибавил он, сорвав и отбросив свою, — пусть враги наконец узнают нас в лицо, пусть убедятся они, что мы провозвестники свободы, которая маяком, путеводной звездой горит впереди и манит к себе нашу родину.
— Ягуар! — воскликнули заговорщики и радостно бросились к нему.
— Да, я Ягуар, — продолжал вождь вольных стрелков, и в голосе его послышалось дрожь от охватившего его вдохновения, — я тот, кто первым в Техасе осмелился подняться против поработителей, я тот, кто поклялся сделать вас свободными и кто сдержит клятву, если только Богу не будет угодно отозвать его раньше к Себе. Но теперь пусть предатель, продавший нас, кончает свое дело, пусть пойдет и заявит главнокомандующему, кто такой я на самом деле. Генерал почти догадывается об истине и рад будет приобрести уверенность. Это последнее сведение будет оплачено, без сомнения, самым щедрым образом! Но пусть он спешит — завтра будет уже поздно.
В этот момент один из собравшихся проложил себе дорогу, раздвинув направо и налево теснившихся к Ягуару людей, и стал лицом к лицу перед своим молодым вожаком.
— Слушайте, — сказал он, обратившись к остальным, — и то, что вы услышите, пусть послужит вам уроком. Тот, кто открыл правительству тайну ваших собраний, человек, выдавший вас, изменник, который хотел предать всех вас, мне известен.
— Как его зовут, кто он? — кричали заговорщики, в ярости потрясая оружием.
— Молчание! — остановил Ягуар взволнованное собрание. — Пусть говорит наш товарищ.
— Не называй меня так, Ягуар. Я не товарищ ваш и никогда им не был. Я — враг ваш. Я не враг лично кого-либо из вас, так как я никого из вас не знаю, но я враг каждого, кто желает оторвать от Мексики эту техасскую землю, где я родился и которую я считаю самым благоухающим цветком во всей республике. Это я, я один предал вас, я — Лопес Идальго д'Авила, но я не подло продал вас, как вы полагаете. Я поклялся открыться перед вами, когда наступит час. Этот час наступил — я сдержал свою клятву. Вы знаете теперь все, я в ваших руках. Вот мое оружие, — прибавил он и швырнул свое оружие на пол, — я не сопротивляюсь, делайте со мной что хотите.
Произнеся эти слова с труднопередаваемым воодушевлением, дон Лопес Идальго скрестил на груди руки, гордо поднял голову и стал ждать.
Собравшиеся выслушали это признание с таким все взраставшим негодованием, ярость их к концу речи дошла до таких пределов, что, когда дон Лопес замолчал, они оставались несколько времени недвижимыми, сильное волнение парализовало их волю. Но вдруг они все сразу пришли в себя и со скрежетом зубов, с диким воем, обнажив кинжалы, бросились на предателя. Поднялся невообразимый шум.
— Стойте, назад! — загремел Ягуар, защищая собою дона Лопеса против двадцати направленных в него кинжалов. — Стойте, товарищи, братья! Этот человек признался, он в нашей власти, он не ускользнет от нас. Он изменник, предатель, это — правда, но не запятнаем себя убийством, будем судить его.
— Да, да! — шумели заговорщики. — Судить, судить его!
— Молчание! — остановил их опять Ягуар и, обратившись к Лопесу Идальго, который все это время стоял спокойно и улыбаясь, как будто дело вовсе его не касалось, спросил его: — Согласен ли ты откровенно отвечать на вопросы, которые я предложу тебе?
— Да, — отвечал кратко Идальго.
— Чистая ли любовь к отечеству, как ты его понимаешь, заставила тебя принять личину нашего сообщника, чтобы тем удобнее предать нас, или надежда на щедрое вознаграждение толкнула тебя на это гнусное деяние, в котором ты сам признал себя виновным?
Мексиканец презрительно вздернул плечами.
— Я богаче, чем все вы вместе взятые, — отвечал он. — Кто не знает богача-золотопромышленника дона Лопеса Идальго д'Авила?
— Правда, — сказал один из заговорщиков, — я знаю этого человека давно, он сказал верно: богатство его непомерно.
Чело Ягуара нахмурилось под наплывам горьких мыслей.
— Так что это благородное чувство любви к родине, вместо того чтобы возвысить дух твой, взрастить в нем мысль о великом, о доблестном, подвигнуло тебя совершить низкое предательство. Вместо того, чтобы открыто и честно биться с нами, ты пошел по кривой и грязной тропе шпионства, чтобы предать нас. Ехидна! Ты надел маску друга, чтобы изменить нам!
— Я сражался с вами вашим же оружием. Разве вы сами открыто бились? Не сходились ли вы исподтишка, во мраке глубокой тайны. Как жабы, вы под землей рыли нам яму, которая должна была поглотить нас, — я рыл такую же против вас. Но что мы будем попусту спорить, вы не захотите понять моего поступка — я не желаю судить ваших. Покончим сразу так или иначе, это лучший исход, поверьте мне.
— Еще одно слово, дон Лопес. Объясни нам, что заставило тебя, когда никакого подозрения не могло и лежать на тебе и никто и не думал спрашивать у тебя отчета в твоих действиях, самому добровольно открыться и отдаться в наши руки.
— Я присутствовал при всем том, что произошло сейчас между тобой и генералом, хотя ты и не видал меня, — отвечал мексиканец. — Я видел, как ускользнул ты из той ловушки, которую я успел расставить для тебя, я понял, что все потеряно, и теперь не хочу пережить наше поражение.
— Так что тебе известны условия, предложенные генералу Рубио…
— И которые он вынужден был принять. Да, я знаю их; я знаю также, что ты очень хитрый человек, чтобы не суметь выжать из этих двадцати четырех часов перемирия, которые ты так ловко выиграл, всей выгоды, какую они могут тебе дать, и тогда-то я и отчаялся за то дело, которое я защищаю.
— Хорошо, дон Лопес, вот все, что я хотел знать. Когда ты вступал в наше сообщество, ты клялся подчиняться всем нашим решениям?
— Да, я клялся.
— Ты знаешь, что заслуживаешь смерти?
— Я знаю это и жажду ее.
Ягуар обернулся после этого к заговорщикам, которые, сгорая от ярости и нетерпения, внимательно прислушивались к разговору.
— Братья, — сказал он, — слышали вы, что было сказано между мною и доном Лопесом.
— Да, слышали.
— Виновен ли этот человек? Судите, как говорит вам совесть ваша.
— Виновен, — подхватили заговорщики в один голос.
— Какой кары достоин он?
— Смерти.
— Слышишь, дон Лопес, братья твои осуждают тебя на смерть.
— Благодарю их, как милости жду я ее и хочу принять ее от рук их.
Вновь настала гробовая тишина, все взоры были устремлены на Ягуара, который опустил голову на грудь, нахмурил брови и погрузился в глубокую думу.
Вдруг он поднял голову — словно молния сверкнула в его взоре, странная улыбка пробежала по губам его, и он начал нервным, прерывающимся голосом, тоном горькой иронии.
— Братья твои приговорили тебя к смерти, пусть так, а я, их вождь, приговариваю тебя к жизни.
Дон Лопес, несмотря на все свое самообладание, почувствовал, что при этих словах он побледнел. Они словно уязвили его в самое сердце, нанесли удар, тем более жестокий, что в самой холодности, с которой они были сказаны, он почувствовал, что говоривший понимает все их значение. Он инстинктивно наклонился поэтому, чтобы подобрать свое оружие. Ягуар угадал его намерение и приказал схватить его, что и было исполнено Джоном Дэвисом и двумя — тремя другими заговорщиками.
Несмотря на отчаянное сопротивление дона Лопеса, он был скоро лишен возможности защищаться.
— Связать его, — распорядился Ягуар.
Это также было немедленно исполнено.
— Теперь выслушайте меня, братья, — начал дрожащим от волнения голосом Ягуар. — Труд, который мы берем на себя, безмерно велик, он сопряжен с опасностями и препятствиями всякого рода. Мы уже более не люди, мы — львы пустыни, и все, кто попадает к нам во власть, должны носить отпечаток наших могучих когтей. То, что этот человек сделал, имея в виду достижение высокой в глазах его цели, другой совершил бы в расчете на удовлетворение низменной страсти к богатству. Смертью не кончается жизнь, смерть — это только миг перехода в жизнь иную, хотя многие ищут в ней убежища от отчаяния, пресыщения, тоски. Дон Лопес сам сказал, что он хочет дать нам полезный урок. Он не обманул нас: данный им урок послужит нам на пользу. Умертвив его, мы исполним его самое горячее желание, как он сам в том нам признался. Так пусть же он живет, если мы хотим покарать его, но пусть эта жизнь станет для него такой тягостной, такой жалкой, что он постоянно будет жалеть: зачем в первом порыве гнева кто-нибудь из вас не нанес ему нечаянно смертельной раны. Он молод, богат, красив, пользуется уважением среди своих сограждан — так лишим же его не богатства — это не в нашей пока власти, — но вот этой красоты, этого расцвета юности, которой он так гордился, и сделаем его самой жалкой, презренной тварью. Этим самым месть наша исполнится — мы достигнем того, что поселим страх в сердцах тех, кто бы решился последовать его примеру впоследствии.
Заговорщики, несмотря на всю свою закаленность и храбрость, невольно почувствовали тайный страх, внимая жестоким словам своего вождя, лицо которого пылало неумолимой суровостью.
— Дон Лопес Идальго д'Авила, — продолжал он глухим, подавленным голосом, — предатель братьев своих, твой иудин язык будет вырван, уши обрезаны. Так говорю я, вождь вольных стрелков. Но чтобы каждый знал, что ты предатель, на лбу у тебя между бровями будет вырезана буква Т 27.
Этот приговор изумил собравшихся, но вскоре изо всех глоток единодушно вылетел вой, подобный завыванию тигров, и все с диким радостным трепетом стали готовиться привести в исполнение бесчеловечный приказ своего вождя.
Пленник тщетно пытался освободиться, тщетно он громко требовал себе смерти. Как верно сравнил Ягуар, заговорщики превратились в диких львов, они были неумолимы и в точности исполнили приговор.
Час спустя дон Лопес Идальго д'Авила, окровавленный и измученный, был положен у дверей дома, занимаемого генералом Рубио. На груди его висела доска, на которой его же кровью были написаны два слова: Cobarde Traidor 28.
После этой ужасной казни заговорщики собрались в той же зале, и собрание продолжалось, как будто ничего необычного не случилось 29.
Нужно сказать, однако, что месть Ягуара не достигла цели: когда на другой день подняли его несчастную жертву, то она была мертва.
Дон Лопес нашел в себе достаточно сил и присутствия духа, чтобы размозжить себе голову об острый камень, случайно оказавшийся в том месте, где его кинули как проклятую тварь.
Глава XVIII. ПУЛЬКЕРИЯ
В тот самый день, к которому относится наш рассказ, пушечный выстрел прогремел в нужное время с форта, господствовавшего над входом в порт Гальвестона, и возвестил жителям, что день прошел и наступил вечер. Действительно, солнечный диск коснулся далекого горизонта, небо и море окрасились в розовые тона, а город, погруженный в течение всего дня в полное оцепенение по случаю палящего зноя, начал пробуждаться, зашумел, загудел жизнерадостным шумом.
На улицах, до той минуты пустынных, показались люди. Через четверть часа они как бы по волшебству закипели густой толпой народа, выходившего отовсюду из домов, двигавшегося в разных направлениях, смеявшегося, весело болтавшего, говорившего серьезно о делах. Все спешили надышаться свежим вечерним воздухом, который приносил на своих влажных крыльях морской бриз. Открылись лавки, засветились бесчисленные фонарики из бумаги разных цветов, открылись таверны. Нельзя было узнать город, за полчаса до того казавшийся совершенно вымершим. И кого только нельзя было встретить в этой пестрой толпе? Тут были испанцы, мексиканцы, французы, англичане, русские, китайцы, каждый был одет в свой национальный костюм. Тут были люди всех званий и состояний, богатые, бедные, монахи католических орденов, торговцы, матросы, мексиканские офицеры, ранчерос 30 из прерий в глубине Техаса. Женщины кокетливо кутались в свои ребосо 31 и стреляли направо и налево черными, жгучими глазами. Разносчики расхваливали свои товары, полицейские, вооруженные с головы до ног, важно расхаживали в толпе, стараясь поддерживать порядок.
И все это двигалось взад и вперед, останавливалось, толкалось, протискиваясь в толпе, смеялось, пело, спорило и даже плакало, пронзительно кричало и лаяло, так как в толпу попали дети, ослы и собаки.
Два молодых человека, одетые в изящную, но простую форму офицеров флота Соединенных Штатов, направляясь из центра города в порт, с трудом прокладывали себе дорогу через толпу. Они подходили к молу. Едва спустились они со ступенек на самую нижнюю пристань, к которой причаливали лодки, шлюпки, пироги самых разнообразнейших величин и форм, как их тотчас же окружили человек двадцать перевозчиков и подняли, по своему обыкновению, страшный гвалт, наперебой нахваливая необыкновенные качества и быстроходность своих судов. Все это говорилось на своеобразном жаргоне, в котором мешались слова изо всех языков. Этот жаргон принят, кажется, во всех портах всего мира, и к нему удивительно быстро приспосабливаются как туземные жители, так и иноземцы.
Бросив рассеянный взгляд на тихо покачивавшиеся перед ними пироги, офицеры постарались освободиться от надоедливых перевозчиков, уверив их, что у них есть своя нанятая ранее шлюпка, и бросили им несколько пиастров мелкой монетой. Перевозчики отстали, наполовину удовлетворенные, наполовину обманутые в своих ожиданиях, и офицеры остались одни.
Мы уже сказали, что солнце село, ночь настала почти без сумерек. Офицеры удалились на самый конец длинной, далеко уходившей в залив пристани. Там никого не было. Офицеры прошлись несколько раз взад и вперед, разговаривая между собой почти шепотом, внимательно огляделись кругом и убедились, что вокруг них никого не было и никто не следит за ними и не подслушивает.
Они были одни, городской шум глухо доносился до этого места.
Один из офицеров вынул серебряный свисток вроде тех, что употребляют боцманы на кораблях, приложил его к губам и свистнул три раза, протяжно и мягко.
Прошло некоторое время, и ничто не обнаруживало, чтобы сигнал офицера был кем-нибудь услышан и понят.
Наконец легкий свист, слабый как дуновение ветра между снастями корабля, долетел до ушей офицеров, напряженно прислушивавшихся, наклоняясь вперед всем телом и обратясь лицом к морю.
— Они идут! — проговорил один.
— Подождем! — коротко отвечал его спутник.
Они плотнее закутались в свои плащи, так как невыносимая жара быстро сменилась пронзительным холодом, оперлись на старую пушку, укрепленную стоймя и служившую для причала судов, и так и замерли неподвижно, как две статуи. Ни одного слова не было более произнесено.
Прошло еще несколько минут. Мрак сгущался сильнее, городской шум начал умолкать, резкий ночной холод прогнал гуляющих с морского берега и заставил их укрыться во внутренних улицах города, в переулках и садиках. Скоро весь берег опустел, куда-то исчезли и перевозчики, остались лишь два американских моряка, все еще стоявших, опершись на пушку на конце пристани. Наконец со стороны моря послышались едва уловимые звуки — звуки приближались, и скоро, особенно с конца мола, можно было разобрать мерный плеск весел и сухой стук уключин. Плеск был так слаб, что сейчас же становилось ясно, что плывшие соблюдали крайнюю осторожность.
Скоро в темноте обозначился силуэт баркаса. Он быстро двигался по поверхности моря, засеребрившегося слабым светом от показавшейся из-за горизонта луны.
Оба офицера еще более наклонились вперед, но не отошли от пушки. Подойдя на расстояние пистолетного выстрела, баркас остановился, и в тишине раздалась хорошо знакомая всему мексиканскому побережью и близлежащим островам песня. Грубый, сдерживаемый, несомненно, осторожностью голос пел:
— Ночь темна, хоть глаз выколи, разве можно пускаться теперь наудачу вдоль берега.
— Да, когда пускаешься один и чувствуешь, что в груди у тебя пусто, никакое чувство не греет ее, — отвечал офицер, который только что пел.
— А кто может похвастаться, что в груди у него кипит твердая решимость? — отвечал голос с моря.
— А тот, чья рука постоянно готова следовать за первым словом, брошенным в защиту правого дела, — немедленно же отвечал офицер.
— Живей, живей, ребята! — совсем уже весело проговорил человек в лодке, обращаясь к гребцам. — Дружней налегайте на весла: ягуары вышли за добычей.
— Прочь, шакалы, — прибавил офицер.
Баркас стрелой подлетел к молу, повернулся бортом, почти незаметно коснулся деревянных свай у пристани и стал как вкопанный. Видно было, что правили им мастера своего дела.
Оба офицера тотчас же подошли к концу пристани. Там стоял человек в матросском костюме, широкие поля лакированной зюйдвестки 34 не позволяли рассмотреть черты его лица. Он стоял неподвижно и держал в обеих руках по пистолету.
— Отечество, — вымолвил он, когда офицеры были от него в трёх шагах.
— Свобода! — отвечали немедленно офицеры.
— Слава Богу! — сказал человек в матросском костюме, засовывая за кожаный пояс пистолеты. — Счастливый ветер привел вас сюда, дон Серафин, и вас также, дон Кристобаль.
— Тем лучше, Рамирес! — отвечал названный доном Серафином.
— Так что, у тебя есть новости? — спросил с любопытством его товарищ.
— Прекрасные, дон Кристобаль, превосходные, — отвечал Рамирес, радостно потирая руки.
— Ого! — проговорили офицеры и обменялись взглядом, в котором светилось удовольствие. — Так что, ты обо всем этом расскажешь нам, Рамирес?
Рамирес подозрительно оглянулся вокруг.
— Я хотел бы сделать это, но место, где мы сейчас находимся, кажется мне не особенно благоприятным для того разговора, который мы собираемся вести.
— Это правда, — отвечал дон Серафин, — но кто может помешать нам войти в твой баркас, там мы можем разговаривать о чем и сколько нам будет угодно.
На улицах, до той минуты пустынных, показались люди. Через четверть часа они как бы по волшебству закипели густой толпой народа, выходившего отовсюду из домов, двигавшегося в разных направлениях, смеявшегося, весело болтавшего, говорившего серьезно о делах. Все спешили надышаться свежим вечерним воздухом, который приносил на своих влажных крыльях морской бриз. Открылись лавки, засветились бесчисленные фонарики из бумаги разных цветов, открылись таверны. Нельзя было узнать город, за полчаса до того казавшийся совершенно вымершим. И кого только нельзя было встретить в этой пестрой толпе? Тут были испанцы, мексиканцы, французы, англичане, русские, китайцы, каждый был одет в свой национальный костюм. Тут были люди всех званий и состояний, богатые, бедные, монахи католических орденов, торговцы, матросы, мексиканские офицеры, ранчерос 30 из прерий в глубине Техаса. Женщины кокетливо кутались в свои ребосо 31 и стреляли направо и налево черными, жгучими глазами. Разносчики расхваливали свои товары, полицейские, вооруженные с головы до ног, важно расхаживали в толпе, стараясь поддерживать порядок.
И все это двигалось взад и вперед, останавливалось, толкалось, протискиваясь в толпе, смеялось, пело, спорило и даже плакало, пронзительно кричало и лаяло, так как в толпу попали дети, ослы и собаки.
Два молодых человека, одетые в изящную, но простую форму офицеров флота Соединенных Штатов, направляясь из центра города в порт, с трудом прокладывали себе дорогу через толпу. Они подходили к молу. Едва спустились они со ступенек на самую нижнюю пристань, к которой причаливали лодки, шлюпки, пироги самых разнообразнейших величин и форм, как их тотчас же окружили человек двадцать перевозчиков и подняли, по своему обыкновению, страшный гвалт, наперебой нахваливая необыкновенные качества и быстроходность своих судов. Все это говорилось на своеобразном жаргоне, в котором мешались слова изо всех языков. Этот жаргон принят, кажется, во всех портах всего мира, и к нему удивительно быстро приспосабливаются как туземные жители, так и иноземцы.
Бросив рассеянный взгляд на тихо покачивавшиеся перед ними пироги, офицеры постарались освободиться от надоедливых перевозчиков, уверив их, что у них есть своя нанятая ранее шлюпка, и бросили им несколько пиастров мелкой монетой. Перевозчики отстали, наполовину удовлетворенные, наполовину обманутые в своих ожиданиях, и офицеры остались одни.
Мы уже сказали, что солнце село, ночь настала почти без сумерек. Офицеры удалились на самый конец длинной, далеко уходившей в залив пристани. Там никого не было. Офицеры прошлись несколько раз взад и вперед, разговаривая между собой почти шепотом, внимательно огляделись кругом и убедились, что вокруг них никого не было и никто не следит за ними и не подслушивает.
Они были одни, городской шум глухо доносился до этого места.
Один из офицеров вынул серебряный свисток вроде тех, что употребляют боцманы на кораблях, приложил его к губам и свистнул три раза, протяжно и мягко.
Прошло некоторое время, и ничто не обнаруживало, чтобы сигнал офицера был кем-нибудь услышан и понят.
Наконец легкий свист, слабый как дуновение ветра между снастями корабля, долетел до ушей офицеров, напряженно прислушивавшихся, наклоняясь вперед всем телом и обратясь лицом к морю.
— Они идут! — проговорил один.
— Подождем! — коротко отвечал его спутник.
Они плотнее закутались в свои плащи, так как невыносимая жара быстро сменилась пронзительным холодом, оперлись на старую пушку, укрепленную стоймя и служившую для причала судов, и так и замерли неподвижно, как две статуи. Ни одного слова не было более произнесено.
Прошло еще несколько минут. Мрак сгущался сильнее, городской шум начал умолкать, резкий ночной холод прогнал гуляющих с морского берега и заставил их укрыться во внутренних улицах города, в переулках и садиках. Скоро весь берег опустел, куда-то исчезли и перевозчики, остались лишь два американских моряка, все еще стоявших, опершись на пушку на конце пристани. Наконец со стороны моря послышались едва уловимые звуки — звуки приближались, и скоро, особенно с конца мола, можно было разобрать мерный плеск весел и сухой стук уключин. Плеск был так слаб, что сейчас же становилось ясно, что плывшие соблюдали крайнюю осторожность.
Скоро в темноте обозначился силуэт баркаса. Он быстро двигался по поверхности моря, засеребрившегося слабым светом от показавшейся из-за горизонта луны.
Оба офицера еще более наклонились вперед, но не отошли от пушки. Подойдя на расстояние пистолетного выстрела, баркас остановился, и в тишине раздалась хорошо знакомая всему мексиканскому побережью и близлежащим островам песня. Грубый, сдерживаемый, несомненно, осторожностью голос пел:
Едва только певец на баркасе окончил эти пять строк, как один из офицеров звучным голосом подхватил песню и продолжал:
Е Que rumor
Lejos suena,
Que et silencio
En la serena
Negra roche interrumpio?32
После этого настала тишина. Слышны были только удары волн, шуршавших галькой и замиравших в прибрежном песке, позвякивание цепей с судов, стоявших на якоре в глубине залива, да изредка доносились с берега пение и звуки гитары — инструмента быстро национализирующегося всюду, куда проникает испанская нация, настолько, что никакие позднейшие политические перевороты не могут изгнать или заменить его. Наконец, первый голос запевший с баркаса подхваченную офицером песню, заговорил тоном, почти приближавшимся к угрозе. Говорившего все еще, однако, не было видно.
Es del caballo la velor carrera,
Tendido en el escape volador,
О el aspero rugir de hambrienta fiега,
О el silbido tal ver del aquilon?33
— Ночь темна, хоть глаз выколи, разве можно пускаться теперь наудачу вдоль берега.
— Да, когда пускаешься один и чувствуешь, что в груди у тебя пусто, никакое чувство не греет ее, — отвечал офицер, который только что пел.
— А кто может похвастаться, что в груди у него кипит твердая решимость? — отвечал голос с моря.
— А тот, чья рука постоянно готова следовать за первым словом, брошенным в защиту правого дела, — немедленно же отвечал офицер.
— Живей, живей, ребята! — совсем уже весело проговорил человек в лодке, обращаясь к гребцам. — Дружней налегайте на весла: ягуары вышли за добычей.
— Прочь, шакалы, — прибавил офицер.
Баркас стрелой подлетел к молу, повернулся бортом, почти незаметно коснулся деревянных свай у пристани и стал как вкопанный. Видно было, что правили им мастера своего дела.
Оба офицера тотчас же подошли к концу пристани. Там стоял человек в матросском костюме, широкие поля лакированной зюйдвестки 34 не позволяли рассмотреть черты его лица. Он стоял неподвижно и держал в обеих руках по пистолету.
— Отечество, — вымолвил он, когда офицеры были от него в трёх шагах.
— Свобода! — отвечали немедленно офицеры.
— Слава Богу! — сказал человек в матросском костюме, засовывая за кожаный пояс пистолеты. — Счастливый ветер привел вас сюда, дон Серафин, и вас также, дон Кристобаль.
— Тем лучше, Рамирес! — отвечал названный доном Серафином.
— Так что, у тебя есть новости? — спросил с любопытством его товарищ.
— Прекрасные, дон Кристобаль, превосходные, — отвечал Рамирес, радостно потирая руки.
— Ого! — проговорили офицеры и обменялись взглядом, в котором светилось удовольствие. — Так что, ты обо всем этом расскажешь нам, Рамирес?
Рамирес подозрительно оглянулся вокруг.
— Я хотел бы сделать это, но место, где мы сейчас находимся, кажется мне не особенно благоприятным для того разговора, который мы собираемся вести.
— Это правда, — отвечал дон Серафин, — но кто может помешать нам войти в твой баркас, там мы можем разговаривать о чем и сколько нам будет угодно.