Емцев Михаил. Падение сверхновой

Емцев М & Парнов Еремей
Падение сверхновой

   Михаил Емцев, Еремей Парнов
   Падение сверхновой
   Впервые в жизни Юру посетило волнующее чувство отрешенности и лихорадочной нетерпеливости, так хорошо знакомое, по его мнению, всем великим поэтам и физикам-теоретикам.
   Юра быстро вскочил с кровати и, тихо ступая босыми ногами по мягкому ворсу ковра, подошел к окну.
   За окном рождалось утро. Оно спускалось с далеких высот в невероятном зеленом свете, который быстро таял, уступая место пурпурным и янтарным оттенкам.
   Такое утро бывает только в горах. Юра мог бы сказать еще точнее, такое утро бывает только на высоте 3250 метров над уровнем моря, на небольшой площадке хребта Западный Тайну-олу, у самой границы с Монголией.
   Здесь, в забытом богом и людьми месте, как часто любит говорить Юрин сосед по комнате Анатолий Дмитриевич Кир-ленков, приютился маленький белый домик Нейтринной астрофизической лаборатории Академии наук СССР.
   Два раза в месяц сюда прилетает вертолет. Он доставляет письма, газеты и съестные припасы В эти дни здесь бывает праздник - никто не работает. Чаще прилетать вертолет не может - уж очень далеко забралась Нейтринная от людского жилья. Но иначе нельзя, если хочешь поймать самую неуловимую представительницу субатомного мира, частицу-призрак, будь добр исключить всякие посторонние влияния. Под посторонними влияниями обитатели Тайну-олу понимают почти все проявления материальной культуры XX века: антенны радиостанций, динамо-машины, мощные магниты и дым заводов и фабрик, который окружает наши города никогда не тающим облаком.
   Юра смотрит на лазоревые тени от пихт и кедров, на бриллиантовую пыль, которая курится над снегом, но видит пыль межзвездных бездн, спирали галактик, рождение и смерть миров.
   В горле у него что-то стучит и рвется, а под сердцем тает льдистый и щекочущий холодок. И Юра понимает, что это пришло оно - вдохновение. Юра поэт. То есть он инженер-электрофизик, но все-таки и поэт тоже. Юра почти год работает в Нейтринной, почти год, как он расстался с Москвой, и почти год он пишет стихи.
   Обитатели Тайну-Олу подозревали, что у Юры имеется толстая тетрадь в клеточку, куда он лунными ночами заносит свои вдохновенные вирши. Но они ошибались. Юра писал стихи на радиосхемах и кальках; рифмованные строчки, начертанные его рукой, попадались между интегралами и кривыми распределения энергии космических лучей...
   Стихи у Юры большей частью грустные. Кирленкову они вообще нравятся. Но Юра знает, что это не то. Есть иная поэзия. Еще не высказанная никем. Но волнующая и мощная. Где-то вспыхивают сверхновые звезды, где-то гибнут солнца, сталкиваются галактики. И все они кричат.
   Крик их - это потоки энергии, это возмущения полей, которые несутся в пространстве без границ и без цели. Иногда мы слышим эти крики. Но даже та ничтожная часть, что дошла до антенн радиотелескопов, - это глубокое прошлое. Ведь даже свет от дальних галактик летит к нам миллионы лет. Мы смотрим, как мерцают звезды, а их, быть может, уже давно нет. Лишь только световые кванты бегут и бегут причудливыми путями космоса.
   Как обуздать время? И как все это вылить в стихи? Юра очень веселый парень. Прекрасный лыжник и шахматист, краснощекий и вечно сияющий белозубой улыбкой. Но стихи он любит чуть грустные, наполненные философскими размышлениями о вечном вопросе - смысле жизни. Кажется, этот вопрос для Юры давно решен. Он с каждым вертолетом получает письма из Москвы от тоненькой маленькой девочки.
   Юра любит возиться в аккумуляторной, учит английский язык для сдачи экзамена кандидатского минимума, немного скучает по Москве и неутомимо работает над созданием любительских кинофильмов. Но как доходит до стихов, Юра становится в какую-то позу. Если любовь - то роковая и со смертельным исходом, если грусть - то сильнее мировой скорби Байрона и Леопарди. А уж вопрос о смысле бытия разобран им с такой тщательностью и так оснащен данными квантовой механики и теории относительности, что старик Фауст, наверно, сгорел бы от стыда за собственное невежество.
   Но сегодня, в это дивное воскресное утро, Юра чувствует, что в нем рождается настоящая поэма. Такая, которую гениальные поэты выдают восхищенному человечеству раз в столетие.
   Но вдохновение вдохновением, а режим нужно соблюдать. Стараясь не разбудить Кирленкова, Юра торопливо одевается для получасовой прогулки, берет кинокамеру и на цыпочках выходит из комнаты. * * *
   Все кругом умыто солнцем и свежестью. Юра блаженно жмурится и с наслаждением втягивает ароматный воздух чуть вздрагивающими ноздрями. Он неторопливо направляется к аккумуляторной. Оттуда открывается изумительный вид на ущелье. Юра давно собирается, говоря словами того же Кирленкова, угробить несколько метров прекрасной цветной кинопленки на то, чтобы заснять, как клубится жемчужный туман, пронизанный золотыми стрелами восхода. Последние слова принадлежат уже самому Юре.
   Но аккумуляторная погружена в синеватый сумрак. "Слишком рано еще", думает Юра, неторопливо протирая светофильтры кусочком фланели.
   Юра поднял голову и удивленно раскрыл глаза. Не мигая смотрел он прямо перед собой, ошарашенный и оглушенный внезапной переменой. Стены аккумуляторной как будто растаяли, они стали полупрозрачными и какими-то зыбкими, точно струи нагретого воздуха. Все вокруг почему-то стало зеленым. А где-то далеко-далеко светилось неяркое сиренево-голубоватое пятнышко, похожее на огненный спиртовой язычок. Постепенно пятнышко стало ярче, четче обозначились его очертания. Оно уже походило на сиреневую луну, сияющую где-то в толще огромного аквариума Сам не зная, что он делает, Юра включил механизм своего "Кварца". Но жужжания кинокамеры он не слышал. Слезящимися от напряжения глазами Юра видел, как в центре луны появилась рваная черная дырка, которая потом постепенно сузилась до маленькой круглой точки. А дальше пошло точно под микроскопом, когда наблюдаешь рост кристаллов.
   Дырочка затянулась тоненькой ледяной пластинкой, потом еще одной, еще. Со всех сторон появлялись пластинки-кристаллы, они выбегали откуда-то сбоку, мчались друг другу навстречу, наслаивались и утолщались. Вскоре луна почти совсем исчезла. Она лишь еле угадывалась по сиреневому оттенку, пробивавшемуся сквозь толщу кристаллов. И в этот миг Юра увидел четкий и ясный темный иллюминатор и запрокинутую голову человека. Долю секунды видел Юра это лицо, но запомнил его навечно. Огромные немигающие глаза, высокий шишковатый лоб и черные впадины щек. Лицо становилось все яснее и четче, желтый огонь иллюминатора стал оранжевым, потом малиновым, красным, пока совсем не исчез. И вновь перед Юрой была аккумуляторная, только ярко-вишневая, как раскаленная металлическая болванка.
   Маленький домик, казалось, дрожал, и даже контуры отдельных хребтов становились неверными и расплывчатыми от этой раскаленной дрожи, которая постепенно переросла в звук: пронзительный и свистящий гул, который раскачал горы и упругой волной воздуха толкнул Юру в грудь и покатил по маленькой площадке станции прямо к обрыву. * * *
   Кирленков не спал. Сквозь вздрагивающие, притворно сомкнутые веки он видел, как Юра в одних трусах расхаживал по комнате, как подошел к окну и долго смотрел на дальние хребты. Когда дверь за Юрой закрылась, Кирленков быстро сунул руку под подушку, долго шарил там, но ничего не нашел. Тогда он осторожно поднялся с постели и тихо, на цыпочках, вобрав голову в плечи, направился к Юриной тумбочке. Быстро выдвинул ящик, ловко выхватил из блестящей пачки сигарету с фильтром и классическим прыжком рухнул обратно в постель.
   Кирленков часто курил натощак, испытывая одновременно удовольствие и отвращение. Дым расслаивался длинными волокнистыми пленками, тихо оседал и уползал под кровать.
   Мысли приходили невеселые. Работа не клеилась. С того злополучного дня, когда Кирленков провалился на диссертации, все шло как-то не так. Конечно, не очень-то приятно провалиться, но дело было не только в этом. Кирленков чувствовал, что его личный провал сильно подорвал интерес к теме, которая была отнюдь не личной собственностью Кирленкова, а принадлежала науке. Теперь только очень смелый человек решился бы выступить соискателем по этой теме или же "большой авторитет", которому нечего терять. Это было скверно. А как хорошо все шло!
   Кирленков с удовольствием, даже со смаком изящно и четко математизировал возможность экспериментальной проверки закона временной четности. Если задуманный им тонкий эксперимент даст хорошо сходимые данные, это будет победа. Точнее - первый робкий шаг к победе над временем. И во всем виноват шеф! Когда Кирленков принес ему только что отпечатанный автореферат, шеф торжественно достал авторучку с золотым пером и, внутренне усмехаясь над удивленным лицом, которое, вероятно, было тогда у Кирленкова, зачеркнул слово "кандидата" и уверенным академическим почерком написал: "доктора".
   Кирленков не успел опомниться, как все вокруг него завертелось чертовым колесом, которое быстро втащило его в свой центр - на кафедру, где он должен был вместо кандидатской защищать докторскую диссертацию.
   И он провалился. Двенадцать - за, четырнадцать - против.
   Если бы шеф не зачеркнул тогда слово "кандидата", все сошло бы прекрасно. Его работа безусловно заслуживала этой ученой степени. Более того: она лишь чуть-чуть не дотянула до докторской. Но этого "чуть-чуть" оказалось вполне достаточно - четырнадцать черных шаров.
   Но, думая так, Кирленков знал, что хочет обмануть самого себя. И не так уж виноват шеф, и кандидатская, даже докторская отнюдь не были самоцелью. Просто он не сумел достаточно убедительно аргументировать необходимость и возможность будущего эксперимента. Взлетел в облака и, забыв про землю, был низринут в ущелье. Вот и все. И никто, кроме него, здесь не виноват. С ним поступили не только справедливо, но и, пожалуй, даже по-товарищески. Сурово, но по-товарищески.
   Он просил докторскую, но не получил даже кандидатской, но он предлагал эксперимент, и с ним согласились:
   "Делай. Твой эксперимент - это дальний поиск. Может быть, тысячи лет пройдут, пока люди смогут извлечь из него пользу. Но без дальнего поиска не может развиваться наука. Делай. А там посмотрим. Если твои предположения оправдаются, что ж, мы сделаем тебя доктором. Важна наука, а не ученая степень. А если все окажется лишь бесплодным манипулированием тензорами и интегралами, тебе придется серьезно задуматься над своим местом в науке. Делай!" - приблизительно так говорили с Кирленковым тогда четырнадцать черных шаров.
   И он понял. Он был благодарен за разрешенный эксперимент. Но вот уже два года, как Кирленков ничего не может добиться.
   "Или точность эксперимента на порядок ниже искомого эффекта, - думает он, - или... О гадость!" - Кирленков кашляет, так как сигарета догорела и он затягивается едким дымом горящего фильтра.
   В эту минуту начался ураган. * * *
   Ураган разбудил немногочисленных обитателей Нейтринной слишком рано. Пронзительный, свистящий гул заставил их вскочить с постели и наспех одеться.
   Не прошло и двух минут, как все собрались в маленькой круглой гостиной. Зябко поеживаясь и растирая голые руки, растерянно стоял Оганесян, одетый в лыжные шаровары и белую майку.
   Меланхоличный и толстый повар Котенко испуганно таращил голубые глазки, обычно хитрые и веселые.
   - Что же это, в самом деле? - недовольно пробурчал Кирленков; он оглядел каждого, будто искал виновных.
   - Надо выйти наружу, - очнулся от внезапного оцепенения Оганесян и направился к выходу. Потом, вспомнив о своем туалете, торопливо вернулся к себе в комнату.
   Первыми покинули домик Кирленков и Волобоев, тридцатилетний красавец доктор. Каково же было их удивление, даже недоумение, когда они не обнаружили на площадке никаких разрушений. Ведь после того как раздался этот страшный звук и что-то здорово тряхнуло домик, им рисовалась совершенно иная картина. Но все оставалось на своих местах. Два кедра, пихты и лиственница, железная дверь аккумуляторной, ажурные контуры небольшого радиотелескопа, антенны гравитационных ловушек и проводка, ведущая к тензорным датчикам, - все было на месте.
   - Может быть, обвал? А? - спросил Волобоев, надевая дымчатые очки.
   Кирленков не ответил, но сразу же прямо по снегу, чтобы сократить расстояние, пошел к обрыву. Волобоев все же решил идти по расчищенной еще вчера дорожке. Не успел он сделать и нескольких шагов, как удивленный вскрик Кирленкова заставил его изменить первоначальное намерение пойти по дорожке.
   Стараясь попадать ногами точно в оставленные на снегу следы, Волобоев торопливо зашагал к Кирленкову.
   - В чем дело, Дима?
   Кирленков вместо ответа протянул ему облепленный снегом "Кварц".
   - Юркина камера! Как она здесь очутилась? Кирленков опять ничего не ответил и, видимо что-то увидев, побежал к обрыву. Волобоев, тихо ругнувшись, поспешил за ним.
   Юра лежал у самого обрыва, обхватив руками замшелый кедровый ствол. Сцепленные пальцы обеих рук посинели от напряжения, лицо было облеплено снегом, на левой щеке снег был красный. Волобоев осторожно счистил его ладонью и увидел широкую лиловую полосу поцарапанной и местами содранной кожи. С большим трудом они разжали Юрины пальцы и оттащили его подальше от обрыва.
   Волобоев, опустившись на корточки, начал прощупывать пульс. Очевидно, ничего не прощупав, он задрал свитер с пингвинами и с медведями и приложил ухо к груди. С минуту напряженно вслушивался, а потом молча поднялся.
   Кирленков ни о чем не спрашивал и смотрел куда-то в сторону.
   - Если нет никаких повреждений, то все в порядке, просто нервный шок, сказал Волобоев и помахал рукой показавшимся на крыльце домика Оганесяну и Костенко. - Нужно его отнести в дом. * * *
   Юра в сознание не приходил, хотя Волобоев после тщательного осмотра не нашел в его организме никаких повреждений.
   - Просто шок перешел в сон. Это бывает. Не нужно приводить его в чувство. Выспится - сам встанет. И не торчите вы все тут! Занимайтесь своими делами. Лучше свет включите, а то ничего не видно.
   Оганесян щелкнул выключателем, но лампочка не загорелась.
   - Это еще что? - Оганесян еще раз повернул выключатель - и опять ничего.
   Кто-то безуспешно попробовал зажечь свет в коридоре. Минут через пять выяснилось, что во всем доме не горит ни одна лампочка.
   - Проводка, очевидно, тут ни при чем. Кабель уложен глубоко под снегом, рассуждал Оганесян, - значит, нужно проверить в аккумуляторной. Сходите туда, пожалуйста, Анатолий Дмитриевич.
   Кирленков, порывшись у себя в тумбочке, достал оттуда китайский карманный фонарь и, проверив его, пристегнул к поясу.
   - Я с вами, Анатолий Дмитриевич, - увязался за ним Костенко. * * *
   Световой эллипс, метнувшись по снегу, взобрался на дверь и остановился, превратившись в почти правильный круг. Дверь в аккумуляторную была заперта. И это было в порядке вещей, так как Юра отличался аккуратностью. Порывшись в кармане, Кирленков достал ключ и вставил его в замочную скважину. Хорошо смазанная дверь открылась почти беззвучно, и они вошли в аккумуляторную.
   С первого же шага Кирленков обо что-то споткнулся и направил луч себе под ноги. Но то, что он увидел, заставило его вскрикнуть и опуститься на корточки.
   - Что? Что там, Анатолий Дмитриевич?
   Костенко мог бы не спрашивать. В резком фонарном свете был ясно виден человек, лежавший на спине и широко раскинувший руки.
   Огромный шишковатый лоб с залысинами, черные пополам с сединой вьющиеся волосы и темные впадины впалых щек.
   - Кто это? Зачем он тут? - испуганно шептал добродушный повар, для пущей уверенности старавшийся прикоснуться к Кирленкову.
   Кирленков ничего не ответил и точно так же, как недавно Волобоев, начал щупать пульс.
   Неизвестный был одет для горных условий, мягко говоря, легкомысленно. Белые парусиновые брюки, легкая рубашка-зефир и сандалии на босу ногу - вот и все, больше ничего на нем не было.
   Уловив слабые биения сердца, Кирленков поднялся:
   - Нужно перенести его в дом. Акимыч, сбегай-ка за своим тулупом, а то на улице холодновато.
   Нерешительно пятясь, Костенко вышел из аккумуляторной. Кирленков остался один с лежащим на полу незнакомцем. Закурив сигарету, Анатолий Дмитриевич попытался привести мысли в порядок. Однако это было нелегко. В самом деле, как мог проникнуть незнакомец в совершенно изолированное помещение? Не говоря уж о том, как он мог вообще оказаться здесь, па площадке Тайну-олу? Да еще в таком виде. Даже если допустить, что его принес ураган, то и тогда оставалось непонятным его пребывание в запертой аккумуляторной.
   "Впрочем, ураган - это ерунда, - -подумал Кирленков. - Не может же он утащить человека за тысячу километров! Но тогда откуда этот человек все-таки взялся? Не иначе, как из четвертого измерения. Только этим в некоторых детективных романах объясняется убийство в запертой комнате. Но человек этот жив и если придет в сознание, то сам расскажет".
   Эта мысль успокоила Кирленкова, и он, согласно всем рекомендациям детективного жанра, решил обследовать "место преступления". Анатолий Дмитриевич совершенно забыл, что отправился в аккумуляторную затем, чтобы выяснить, почему в доме нет света.
   "Все-таки он появился не как бесплотный дух", - подумал Кирленков, обнаружив на лабораторном столе капельки застывшего олова.
   Кроме расплавленных контактов борорениевых дисков, Кирленков обнаружил еще и другие следы вторжения незнакомца.
   Сильнее всего пострадали приборы регистрации космических лучей и стрелочные индикаторы полей. Все они молчаливо свидетельствовали о какой-то силе, которая властно заставила стрелки показать невиданные для этих приборов интенсивности. Стрелки были погнуты, возвращающие спирали смяты.
   "Не будь ограничителей, - покусывая заусеницы на пальцах, думал Кирленков, - эти стрелки показали бы какой-то максимум и сразу же вернулись бы к нулю".
   И ему показалось, что даже воздух в аккумуляторной особый, ионизированный и наэлектризованный. Все говорило о чем-то мощном и неведомом, что ворвалось сюда ниоткуда, выросло до абсурдных, не поддающихся осмыслению размеров и, точно надломившись, иссякнув в себе самом, бессильно вернулось к прежнему положению.
   "Но что и зачем? - мучительно думал Кирленков. - Неужели только для того, чтобы оставить здесь этого по-летнему одетого пожилого и старомодного человека?"
   Он ничего не понимал, у него не было ни решения, ни гипотезы, но еще не увиденные им чисто внешние признаки властно трогали струны его души, вернее, интуиции, той удивительной интуиции физика-теоретика, пусть неудачника, сорвавшегося на слишком оторванной от всего реального диссертации, но все же чуткой и смелой.
   Интуиция уже знала все, но как еще был далек путь к осмысленному пониманию и решению!
   Этот путь был не только далек, но и рискован, ибо как часто мы не слушаем голоса интуиции, как часто глушим его, отмахиваемся от него! Иначе и нельзя: это защитная реакция разума против спекулятивного ясновидения и пустого прожектерства.
   Как много нужно знать, чтобы позволить себе всегда следовать голосу интуиции! Это доступно только великим людям, великим мыслителям и труженикам. * * *
   На другое утро все собрались в круглой гостиной. Ее окна, сделанные в виде фонаря, смотрели на запад. Сквозь них в помещение рвалась синеватая солнечная дымка, за которой едва угадывались абрисы далеких склонов. Казалось, что стекла матовые, а за ними ярко, но ровно горят лампы дневного света.
   Все сидели и молчали. Кто неторопливо покуривал, кто задумчиво водил пальцем по прихотливым узорам древесины на полированном столе, но никто не собирался начинать. Тогда, по праву и обязанности начальника, решил заговорить Вартан Цолакович Оганесян.
   - Ну, так что же мы, мальчики, с вами скажем? - Оганесян не так легко подыскивал нужные слова. - Через пять дней прилетит вертолет, и, честное слово, мне хотелось бы, чтобы мы с вами до тех пор во всем разобрались. А вам как?
   Никто не ответил. Оганесян смущенно и просительно заглядывал в лица друзей. Он был в неприятном положении. Но никто не приходил ему на помощь. Да и кому хочется выставить себя дураком? Вот если бы кто высказал хоть какую-нибудь догадку, тогда бы все заговорили без приглашения. Точно тигры на кусок мяса, накинулись бы на эту робкую и беззащитную идейку, растащив ее на волокна. Опровергать всегда легче, чем утверждать.
   Оганесян еще раз оглядел всех. Глаза его остановились на Володе Карпове.
   - Владимир Андреевич, мы бы хотели знать ваше мнение. - И, не дожидаясь возражений Карпова, Оганесян подкрепил свою атаку. - Вы наш единственный специалист по нейтринным поглотителям, и нам хотелось бы услышать, что скажете именно вы.
   Володя мог бы отговориться; в конце концов, при чем тут нейтринные поглотители? Так уж повелось: все вины всегда валили именно на нейтринные поглотители. Они были самыми новыми и самыми сложными приборами па Тайну-олу. Это огромные цистерны, наполненные четыреххлористым углеродом, снабженные автоматическим устройством для корреляции и прекрасным фильтром инверсии Арансона - Беридзе.
   Володя тихо встал и вышел из укромного уголка, образованного столиком с приемником и кадкой с китайской розой. Он зачем-то порылся в карманах. Достав в несколько раз сложенную бумажку, развернул, потом аккуратно сложил и спрятал в карман.
   - Дело в том, товарищи, что я сегодня проявил все пленки и - никакого следа взрыва сверхновой. - Близоруко щурясь, Володя развел руками.
   - При чем тут сверхновая? - тихо произнес кто-то. Все вопросительно смотрели на Володю. Все так же смущаясь и делая руками десятки ненужных движений, Володя продолжал:
   - Видите ли, поглотители зарегистрировали невиданный по плотности поток нейтрино. Обычно что бывает? Нейтрино поглощается ядром хлора - тридцать семь, в результате образуется аргон - тридцать семь и позитрон. Так? Все с некоторым недоумением слушали. Не дождавшись ответа, Володя сам сказал:
   - Так. - И продолжал: - У нас же вышла какая-то петрушка. Всюду следы аннигиляции электронно-позитронных пар. Можно подумать, что сначала вспыхнула сверхновая звезда, которая быстро претерпела инверсию и стала вместо нейтрино излучать мощный поток антинейтрино. Что это было, я не знаю. Вот... собственно, все, в общих чертах...
   И опять Кирленков испытал прилив какой-то очень смутной догадки. "Действительно, - думал он, - и Володины поглотители говорят о чем-то родившемся неизвестно откуда, быстро достигнувшем максимума и изжившем самое себя".
   - Что же это могло быть? - неожиданно для себя вслух произнес Кирленков.
   - Вы о чем это, Анатолий Дмитриевич? - повернулся к нему Оганесян.
   И вдруг Кирленков все понял. Вернее, почти все. И, точно школьник, учивший дома стихотворение, а в классе позабывший его вторую половину и все-таки смело декламирующий первые строки в надежде припомнить остальное, Анатолий Дмитриевич начал говорить. Сначала он видел лишь четко напечатанные строки своей злополучной диссертации. Остальное являло собой первобытный хаос. Но, чем дальше он разворачивал свою неожиданную догадку, тем яснее видел, как плотные массы хаотических мыслей обретают правильную кристаллическую структуру.
   - Перезарядка частиц и прорыв через вакуум возможны лишь при условии нарушения четкости, - говорил Кирленков, - нужен переход к системе с обратным течением времени. Не от прошлого к настоящему, а наоборот - от настоящего к прошлому. Именно так ведут себя нейтрино. Вот смотрите!
   Кирленков спокойно подошел к стене, нажал кнопку, и черная карта звездного неба с тихим жужжанием стала раздвигаться в обе стороны. Меридианальная щель становилась все шире, наконец появилась большая линолеумная доска. Кирленков взял мел и начал писать. Когда он закончил свои выкладки и обернулся, то оказалось, что все давно уже стоят за его спиной.
   Безусловно, то, что написал на доске Кирленков, было понятно обитателям Нейтринной, за исключением, пожалуй, доктора и повара. Но все-таки идея Кирленкова еще не дошла ни до кого. Нужен был конкретный логический мост от уравнений к сути дела. И вовсе не для того, чтобы как-то упростить свою мысль, вроде как бы популяризировать ее, просто она должна была быть высказана иным языком. Потому что физики труднее, чем кто-либо другой, находят связь между абстракциями, с которыми им приходится иметь дело, и действительными явлениями. Просто они меньше других верят в то, что, покинув лабораторию, могут встретиться с объектом своей работы дома. Особенно непостижимым это казалось здесь, в Нейтринной, где слова "лаборатория" и "дом" были однозначны.
   Первым очнулся Оганесян:
   - Нет, нет... Что вы, это совершенно невозможно! Вы меня простите, Анатолий Дмитриевич, но вы колдун какой-то, гипнотизер. Заворожили нас, увлекли, так что и возразить пока нечем... Мысли, знаете, рассыпаются как-то. Уж очень ошеломительно.
   - Когда Гейзенберг предложил свою единую теорию поля, - Володя Карпов, наверно, впервые в жизни говорил строго и спокойно, не болтая расхлябанно руками, - то Нильс Бор сразу же сказал, что для того, чтобы быть истиной, эта теория недостаточно сумасшедшая. У Кирленкова элемент сумасшествия налицо.
   Никто так и не понял, поддерживает ли он Кирленкова или опровергает.
   Оганесян что-то неуверенно промычал, покачал головой, потом, склонив ее набок и прищурив добрый карий глаз, промычал:
   - А знаете ли... Так оно и получается, в сущности... - В этот момент он наверняка сопоставлял известные всем данные с вычислениями на доске. Но, как только от математических абстракций он мысленно перенесся к незнакомцу в парусиновых брюках, то сейчас же вскипел: - Ерунда! Совершеннейшая ерунда! Но что же тогда, я вас спрашиваю! А?