Страница:
– Тройной морок. Кто-то очень хотел, чтобы убийцу не узнали… - сказала Радулга. - И все же это был не страж. Человек.
– Но откуда магическая маска и заклятие уничтожения? - усомнилась Хола.
Радулга дернула плечом.
– Откуда я знаю, откуда! - заявила она, и от этого двойного повторения досада в ее реплике многократно усилилась.
– Но что-то же позволило тебе определить, что это был не страж!
Радулга нахмурилась, вспоминая. Ее густые брови слились в одну.
– А, да! Эйдос! - сказала она.
- У него был эйдос? -с недоверчивым ужасом переспросила Бэтла.
На ее толстом лице дрожала обида. Валькирия сонного копья не стеснялась плакать - с судорожными всхлипами и так многослезно, что лицо у нее стало как после умывания. Не только глаза и щеки - даже лоб и шея загадочно ухитрились намокнуть. Бэтлу совсем не волновало, как она выглядит.
Ухоженные и продуманные до кончиков ногтей, Ильга и Хола поглядывали на Бэтлу с укором. Даже в горе они были стерильно-прекрасными и уместно-печальными, точно сотрудницы центрального офиса на похоронах главного акционера компании.
Не глядя, Бэтла протянула руку. Правильно истолковав жест, ее оруженосец принялся озабоченно рыться во внутреннем кармане. Для этого ему пришлось распахнуть пиджак, продемонстрировав окружающим продуктовый патронташ. Внутренний карман оруженосца оказался глубоким как овраг. И таким же безмерно вместительным.
Оруженосец достал две пачки чипсов, затем целую пирамиду пластиковых стаканчиков и, наконец, вскрытую упаковку одноразовых салфеток. В салфетки была предусмотрительно заправлена плитка шоколада. Так, с шоколадом внутри, они и перекочевали к хозяйке. Бэтла стала вытирать глаза, обнаружила шоколад и принялась его машинально есть, подсаливая капавшими слезами.
«Прям целый набор для утешения рыдающих женщин. Умный мужик!» - подумала Ирка.
– Да, - точно очнувшись, подтвердила Радулга. - Эйдос у него был… Но неправильный. Я видела, как он вспыхнул и сгорел вместе с телом!
- Эйдос сгорел?Не верю! Нормальный эйдос и в атомном реакторе не расплавишь! Он что, был гнилой? - со своей обычной дотошностью встряла Ильга.
Радулга захрустела пальцами. Она была раздосадована, как раздражаются плохо выражающие свои мысли люди, когда им требуется описать что-то сложное, с полутонами, причем описать предельно точно, без ошибки.
– Не гнилой. Вполне нормальный эйдос, но… э… выпитый. Бесцветный, тусклый, мертвый, - отыскивая слова, сказала Радулга.
Фулона наклонилась и посмотрела на пепел, в который превратился убийца Филомены. Ей достаточно было одного взгляда.
– Переселенец, - жестко поставила она диагноз.
– Кто-кто? - недоуменно переспросила Ирка. Фулона не ответила, зато Бэтла вполголоса пояснила:
– «Переселенцем» мы называем тело, в которое вселились и использовали. Даже если бы Филомена не бросила копье, этот парень был уже не жилец. Тело все равно распалось бы, когда вселившийся оставил бы его.
- Вселившийся кто? -спросила Ирка.
Радулга удивленно уставилась на нее, и Ирка почувствовала, что вопрос был глупым.
– Хочешь сказать, он придумал убить не сам? - уточнила Ирка, вновь допуская досадный промах.
– Придумал убийство Каин. Ему первому (и то по подсказке!) пришла в голову эта оригинальная мысль. Все остальные в большей или меньшей степени занимались плагиатом, - вместо Радулги ответила Фулона.
Валькирия золотого копья выпрямилась и повернулась к Ирке. Ее лицо испугало Ирку больше, чем искаженное гневом лицо Таамаг. Оно было властным, требовательным.
– Не верь мраку! Никакому! Никогда! Мрак подл, даже когда помогает тебе и якобы желает добра. И главное: никогда не люби слуг мрака, какими бы хорошими они ни казались. Они не принадлежат себе. Их душами управляет тьма.
У Фулоны нетерпеливо дернулась щека. В ее зрачках метнулись далекие автомобильные фары. Шорох шин пронесся и заблудился в путаных колодцах дворов.
«О ком это она? О Багрове? О Мефодии?» - рассеянно подумала Ирка.
– Ты валькирия-одиночка! Понимаешь? Что бы на тебе ни лежало, ты одиночка, у которой есть светлая сторона! - настойчиво продолжала Фулона.
Ирка ощутила - валькирия золотого копья умеет вдохнуть уверенность в сомневающийся мир. Всем богат этот мир. Одного ему не хватает - веры.
Ирка кивнула, по-прежнему мало понимая, от чего ее предостерегают. Фулона ободряюще улыбнулась, что-то негромко сказала Таамаг, бережно державшей Филомену, и они исчезли вместе. За ними поспешно телепортировали другие валькирии. Бэтла и Гелата едва успели попрощаться с Иркой.
– Заходи как-нибудь ко мне! - крикнула Бэтла. - Я тебя люблю! В конце концов, какое Лами-не дело, почему валькирия-одиночка - одиночка? Чего она лезет, ну скажи, чего? И к пажу моему гоже, между прочим, пристраивается…
Бэтла растаяла, а через секунду улетучился и ее заботливый оруженосец, которого ехидный Антигон из-за его страсти к вкусным макаронам «Макфа» давно прозвал «макфаносцем». Сама же Ирка давно называла его по-другому - «папа - птиц». «Папа - птиц» - это оттого, что оруженосец Бэтлы представлялся ей в виде воробья, который тащит в клюве червяка для своего далеко не худенького птенчика.
Бэтлы давно и след простыл, а Ирка долго с недоумением смотрела в пустоту, пытаясь понять, что она имела в виду. И что означали слова Фуло-ны: «Что бы на тебе ни лежало, ты одиночка, у которой есть светлая сторона»?
Антигон громко чихнул рядом, выводя ее из задумчивости. Ирка наконец осознала, что они с кикимором совершенно одни. Лук, из которого была выпущена роковая стрела, все еще валялся на асфальте. Ирка подняла его, подержала в руках и бросила. Ей стало ясно, почему напарник убийцы не позаботился о луке. Лук не хранил никакой памяти о своем владельце. Вообще ничего. Это была абсолютная пустышка с затертым прошлым и смутным настоящим. Можно было, конечно, рыскать в Интернете или наобум бегать по магазинам, спрашивая у продавцов приметы покупателей в надежде на результат, но интуиция подсказывала, что это тупик и потеря времени.
Ирка отыскала глазами, где убийца ждал Филомену. Вот оно - припаркованный автомобиль, с настойчивостью уличного ловеласа подмигивающий вспыхивающим глазом сигнализации. За машиной Ирка обнаружила перевернутый ящик. Едва она увидела его, как на нее так мощно нахлынула память этого места, что она едва устояла па ногах.
Ей чудилось: она переживает все заново, будто сама стоит тут, у клена. На ящике сидит мужчина, прикрыв газетой лежащий на коленях лук. Сидит, разминает запястье правой руки и бормочет невнятные, внешне лишенные смысла звукосочетания, напоминающие имена демонов:
«Ишшшма! Гараша! Бараварашша! Бубши! Мерроиг!».
Мужчина и сам не ведает, что означают эти слова. Он никогда не заучивал их и не слышал раньше. Они рождаются стихийно из заполнившей его сознание сосущей пустоты. Он не понимает, что задача призванных демонов пожирать его беспокойство и страх, мешая ему опомниться и раздумать.
Человек знает, что это последний час его земной жизни. Понимает он и то, что ему лично не придется стрелять из лука, тетиву которого он даже не умеет натягивать. Его задача иная. Как только из подъезда покажется валькирия, он произнесет формулу отречения и впустит в тело того, кому оно и так уже принадлежит.
А там пусть все будет так, как будет. Хозяин позаботится о нем, жалком смертном. Убийца изо всех сил старается не усомниться в этом, но все равно липкий страх до тошноты сдавливает ему горло. Он даже не оглядывается, чтобы увидеть того, другого, который должен занять его место, если что-то сорвется.
У дублера тоже есть лук. Вот только стрелы нет. Стрелу им дали одну на двоих. Наконечники стрел, убивающих валькирий, большая редкость. За другим наконечником придется спускаться в Тартар. Так сказал хозяин. Странно, что хозяин лишний раз не хочет спуститься в Тартар, если он действительно так всесилен, как утверждает. Но об этом лучше не думать. Хозяин не прощает, когда сомневаются в его могуществе. Он вообще ничего не прощает. Наказание за любое прегрешение у него одно. Как в этом мире, так и в том, другом.
И потом, разве хозяин не признался однажды, что он пока еще не хозяин Тартара? Пока. Но времена меняются, и изгнанник может стать господином. Тогда первый, кто пошел за ним, тоже станет господином.
«Ушбилла! Ратунша! Фероиг!»- произнесли синие от страха губы, и новые голодные демоны из простейших присосались к его бескрайнему ужасу.
Когда дверь подъезда открылась, мужчина приподнялся и сквозь стекла служившей ему укрытием машины убедился, что вышла именно та, которую он ждал. В отличном настроении Филомена спешила к Хааре. Ее оруженосец тащил огромный букет роз. Сама Филомена то и дело оглядывалась, поторапливая его.
Смертник засуетился, уронил лук, но, спохватившись, вновь забормотал бессмысленные слова: «Меровагга! Жилизда! Ишшстара!»
Страхи отхлынули, без остатка выпитые демонами, и это дало ему отваги повернуть правую руку запястьем к лицу, коснуться запястья губами и произнести еще одно слово. Самое страшное. Почему-то Ирка не запомнила его, поняла только, что это было имя.
Призыв был услышан. Лицо мужчины мучительно дрогнуло. Глаза остекленели, выжженные изнутри. Сознание погасло.
Вселившийся огляделся зорко и цепко, как хищник. Всего секунда потребовалась, чтобы определить, где он находится, и прикинуть расстояние до цели. Ухмыляясь чужим, непривычным ртом, он наложил стрелу, до предела натянул тетиву и осторожно, почти бережно разжал пальцы, выпустив ее на волю. Получив смертельную рану, Филомена застыла, затем рванулась, как взлетающая птица и - не знающее промаха копье в последний раз рассекло мрак.
Встреча с копьем валькирии не входила в планы убийцы. Он дальновидно покинул тело до того, как, пронзенное, оно сползло на траву, и вселился в подготовленное сознание дублера. Выбрав момент, он оглушил оруженосца и забрал копье. Древко испепеляющего копья, сопротивляясь, до мяса прожгло ему ладонь, однако вселившийся лишь ухмыльнулся. Что за глупость? Неужели кто-то думает, что временные тела могут испытывать боль? Наивно, валькирии, наивно!
Собираясь уходить, он оглянулся. Тело, выпустившее роковую стрелу, корчилось на траве, синими губами кусая землю. Ратунша, Ушбилла, Шроваггаи прочие не помогли тому, кто недавно призывал их в смертной тоске. Да и зачем? Он уже выполнил свою работу и никому не был нужен, как не нужна одноразовая, измазанная кетчупом пластиковая тарелка, когда обед закончен.
Глядя себе под ноги, Ирка медленно брела домой. Она испытывала такую рассеянную и беспомощную опустошенность, что боялась телепортировать, чтобы не размазаться где-нибудь по пути.
Района Москвы, в котором жила Филомена, она совсем не знала, и куда идти, представляла себе плохо. Самым правильным в этом случае было выйти на нормальную большую улицу, которая рано или поздно закончится станцией метро.
Дома, точно сговорившись мешаться, вырастали у нее на пути, окруженные прихвостнями гаражей и заборов. Антигон бежал впереди и ежесекундно озабоченно оглядывался, точно опасался, что Ирка отстанет.
Внезапно валькирия-одиночка остановилась и отпрянула. Она ощутила, как нечто коснулось ее глаз. Она увидела плоскую равнину, которая пела и всхлипывала. После короткого вопросительного недоумения Ирка поняла, что это океан, но океан ночной, неразличимо слившийся с берегом.
Она, валькирия, присутствовала и там, на берегу, и одновременно в Москве, но это странное раздвоение не пугало ее и казалось естественным.
Еще Ирка увидела темный, четкий силуэт ладьи. Внутри ладьи были сложены сухие смолистые дрова, но Ирка поняла это, лишь когда ладья внезапно вспыхнула. Оранжевый, буйный всплеск пламенем, взметнувшийся до туч, дружественно, как знакомый пес, лизнул лицо сухим жаром. Ладья сгорала без копоти, легко - она таяла в огне, теряя контуры, как растворяется на блюдце кусок сахара, как смывается дождем с бумаги свежая акварель.
Ирка услышала крик - долгий, радостный, расколовший слежавшуюся мглу. Небольшая огненная птица отделилась от костра, рванулась сквозь рыхлые, сизые тучи, которые как тучные коровы пережевывали ночь, и исчезла, осыпая с пышного хвоста гаснущие красные искры. Это был бунт неупорядоченной и мятущейся жизни, которая, служа свету, служила ему неуемно, буйно, по-язычески, и лишь теперь, примирившись, слилась с мудрой вечностью.
Звенящий крик птицы расползся в ночи и слился со всхлипами волн.
Океанский берег растаял, и перед глазами Ирки решительно проступил бок панельной пятиэтажки с редкими пятнами освещенных окон.
– Да, валькирии не свет. Но они рвутся к свету, и свет это знает, - тихо повторила Ирка.
Глава 2.
Лето истекало. От августа оставался один жалкий огрызок. Днем воздух еще дрожал от жары, но стоило солнцу хотя бы на минуту скрыться - сразу делалось не то чтобы холодно, но неуютно. Ветер трогал кожу зябкими пальцами и пакостно хихикал, нашептывая на ухо,- «сссскорро осссень… ужжжже почти осссень!»
Прохожие, не сговариваясь, поднимали головы и пытались определить, когда пронесет крашеную марлю туч и снова покажется солнце. И солнце действительно появлялось, но откуда-нибудь с севера или северо-востока, со стороны Химок или из Медведкова, на него уже наползала новая крашеная марля.
«Нет, завтра все-таки надо взять куртку, - говорил себе человек. - И зонтик!» - уныло добавлял он несколько минут спустя.
Все чаще шли плаксивые дожди. В листве, как первая седина, проглядывали желтые листья. Осень наваливалась на Москву и, застенчиво сопя, готовилась давить ее подушкой. Лето огрызалось, билось как раненый зверь, но слабело, теряя листы календаря.
Днем Меф бесцельно блуждал по городу, ощущая себя кораблем без гавани, которому некуда плыть. От мрака он ушел, к свету еще не приблизился, да и не знал, признаться, как. Бедный, бедный он колобок! От зайца и медведя ушел, даже от лисы, допустим, ушел, а теперь куда? К деду с бабкой возвращаться - сожрут. Медведь, заяц и волк тоже сожрут, если повторно встретят. Вообще куда ни катись, с кем ни разговаривай - везде сожрут. Только и остается, что прятаться от всех на свете и ждать, пока не зачерствеешь от времени и не покроешься зеленой плесенью. Безрадостная перспектива, тупиковая.
Меф это смутно осознавал, вот только выхода пока не видел.
И еще одно открытие неприятно поразило его. Прежде Мефу казалось, что он внутренне автономен и прекрасно переносит одиночество. Вот уж сказка про белого бычка! Это оказалось очередной ложью про самого себя, одним из тех резервных самообманов, которые мы охотно рассовываем по всем карманам про запас и с которыми так мучительно расстаемся.
Без Дафны, которая все еще была в Эдеме, Меф плавился от одиночества, как электрический предохранитель. Ему хотелось, чтобы рядом был хоть кто-то, способный производить осмысленные звуки и отвлекать его от одиночества.
Прежде, когда Меф с утра и до ночи вкалывал в канцелярии, отвлеченные мысли нечасто посещали его. Работа забирала все силы. Теперь же новые идеи и наблюдения жадно врывались в распахнутые двери его сознания.
Созерцая на улицах толпы, Меф внезапно понял, что темп жизни в городах такой сумасшедший, а поток людей, с которыми приходится общаться, такой бешеный, что у большинства зачастую нет ни времени, ни желания разбираться друг в друге. Чаще всего знакомым выставляются быстрые и неглубокие оценки - «отл.», «норм.», «удовл.»Или фразы-пометки: «отличный парень», «оп, загрузон!», «не держит слова».Пометки и оценки определяют интонации голоса и наши поступки. И точно так же, как судим мы, так судят и нас. Смешно и глупо.
На плече у Мефа болтался временно унаследованный Депресняк. В отличие от Дафны, Меф разрешал коту все: влипать в драки, нырять в мусорные контейнеры, воровать из ресторанчиков рыбу. В первые дни кот отрывался по полной, однако уже на третьи сутки вид у него был порядком озадаченный. Кот насытился вседозволенностью, обожрался, заскучал и теперь мало-помалу врубал заднюю передачу. Меф пытался разговаривать с ним, однако Депресняк лишь щурился и скрипел, как ржавая дверь, которую пытаются отжать ломом.
– Никакой в тебе нежности, старая развалина! Вор ты и жулик! Даже в Эдем тебя не взяли! Видно, Дафне сейчас не до тебя!… И не до меня! - ворчал Меф.
Ругая Депресняка, Меф машинально поймал себя на том, что чешет его подбородок.
Ему невольно вспомнилось рассуждение Дафны, что люди делятся на тех, кто больше любит живое, и на тех, кто предпочитает неживое. Живое - это всяческое зверье, деревья, туристические походы, общение, гитара, изгрызенные щенком ботинки, семечко лимона, на авось засунутое в первый попавшийся горшок. Неживое - вещи, предметы, музейный порядок в квартире, коллекционирование и прочее из этого ряда. Чимоданов, например, больше любит неживое, а Мошкин живое. Встречаются, конечно, и смешанные типы, но главным может быть только одно.
«А Ната?» - спросил, помнится, Меф, когда Дафна впервые привела ему эту классификацию. «Вихрова любит саму себя, а это уже в отдельную коробочку», - отвечала Дафна.
Город, по которому блуждали Мефодий с Депресняком, был огромен, но как всегда бывает в больших городах, люди не замечали друг друга и шли, как заведенные роботы, не поднимая глаз и не глядя по сторонам.
Раза три Меф заходил к Эде в его подвальчик под синим козырьком. Ему было известно, что его дядя говорлив как попугайчик и способен растопить своей болтовней даже застрявшую в морозильной камере Снегурочку. Вот только найти Эдю без предварительного звонка оказалось нелегко. В первый раз Меф его не застал: смена оказалась другая. В следующий раз смена была та, но Эдя с кем-то поменялся. Он вечно комбинировал на тему, что бы такое сделать, чтобы больше ничего не делать.
И лишь в последний раз встреча двух Хавронов (один из которых был Хавроном на четверть и хитро прикрывался новгородской фамилией) состоялась.
Эдя не удивился визиту племянника. Для удивления у него было слишком скользящее и вспыхивающее - дробное мышление, которое захватывало детали, упуская суть. Он усадил Мефа за столик в углу и, щелчком большого пальца отодвинув пепельницу, поставил перед ним большую тарелку с салатом, который, по словам Эди, «все равно на фиг никто не заказывает».
Пока Меф вилкой выковыривал из салата яйца и грибы, игнорируя все остальное, Хаврон сидел напротив и рассуждал, что ему стоит коротко и ясно подстричься, чтобы его растущая лысина не вызывала жгучей зависти у тех, у кого она пока впереди.
– Недостатки надо выпячивать, чтобы они становились достоинствами. Визитной такой карточкой. Когда лет через десять я стану толстым, как арбуз, я буду носить обтягушечки. Всякие, знаешь ли, тесные водолазки.
– Ты и сейчас не худой! - заметил Меф.
Эдя обиделся:
– Ну уж нет! Пока это так, конспект будущей книги… Кстати, у нас на кухне появился китаец! Реальный китаец! Хочешь посмотреть, как он с ножами работает? Загляденье! Кладет сырую морковь - раз-раз. Глазом не уследишь! А мясо как разделывает!
Меф не пожелал смотреть на китайца.
– Я ножей боюсь, - сказал он.
– И правильно. Что ты, толканутый, с железками бегать? Ты у нас гимназист, будущее, блин, дарование, - ехидно согласился Эдя.
– Дядя, перестань! - с досадой сказал Меф.
Это был едва ли не пятый случай в жизни, когда он назвал Хаврона дядей. Эдю передернуло. Он ненавидел, когда его «дядят».
– Сам ты дядя!… Дяди - это которые ночью у вокзала пиво пьют, а тети им наливают, - кисло сказал Хаврон.
Меф засмеялся и, не удержавшись, сообщил, что вылетел из гимназии Глумовича. Хаврон вопреки ожиданию не обрадовался.
– Ну и осел! Помучился бы еще годик. А так будешь, как я, всю жизнь с подносом бегать, - заметил он.
– Ну, значит, так мне и надо. На дураках воду возят, - вспомнил Меф пословицу.
Эдя с ним не согласился:
– Ну уж нет. На дураках воду возить себе дороже. Дурак заблудится, а ты от жажды помрешь.
Встречи с Эдей развеивали Мефа ненадолго. Его блуждания по Москве в поисках неизвестно чего и в нетерпеливом ожидании Дафны продолжались. Он размеренно, яростно и упорно убивал время, считая, что дни без Даф - это так, оберточная бумага, от которой надо поскорее избавиться, чтобы добраться до того, что внутри.
Меф был слишком нетерпелив, чтобы сидеть и ждать Дафну на одном месте, как ждут серьезные взрослые люди. Они ждут, но в то же время спокойно живут. Работают. Читают журнальчики. Со вкусом обедают. Ходят в гости. У Мефа же все превращалось в двигательное, волнительное беспокойство. Он вообще не мог присесть и сосредоточиться - мог только ездить или ходить, уматывая себя до той степени, когда можно было только упасть и уснуть.
Нередко Меф, как некогда валькирия-одиночка, впрыгивал в передние двери автобуса, не взглянув даже на его номер - да и что ему было до номера? Он подносил к турникету ладонь, и тот доверчиво мигал зеленым глазом, пропуская его. Меф даже не задумывался, как это у него получается. Механизмы как таковые были ему глубоко неинтересны. Ему вполне доставало власти над ними.
Меф ехал до самого конца, когда все двери вдруг разом распахивались, и автобус быстро пустел. Тогда выходил и он. Озирался как зверь, не понимающий, где он, и долго шагал сквозь жилые кварталы, глотая бензиновые московские километры, пока из пустоты не выпрыгивала новая остановка.
Однажды очередной заблудившийся автобус завез его на Юго-Запад. Эту часть города ни с чем нельзя было спутать. Она опознавалась по громадности домов, не столько высоких, сколько бесконечно длинных и массивных, и по излишней, давящей ширине прямых проспектов, по которым, не встречая преград, бродили нервные лохматые ветры.
На перекрестке Меф увернулся от гудящего оводом мотоцикла, от пузатой как жук машины. Остановился, осознав, что совсем не сюда ему нужно. Пошел было вдоль проспекта, но один из тех экологических ветров, которыми жители Юго-Запада так гордятся, швырнул ему в лицо горсть пыли, а его налетевший сбоку приятель смятую бумажку, улиткой завернувшуюся на шее. Бумажка оказалась чеком из супермаркета.
Меф на всякий случай внимательно прочитал его, размышляя, насколько этот чек случаен и нет ли в нем хитрого намека Вечности? Если допустить, что случайности - игрушки лентяев, которым не хочется думать, то и эта прицепившаяся к нему бумажка что-то должна значить. Может, все дело в списке покупок? Ну-ка, что там? Мешки для мусора, бельевая веревка, сметана, рогалик хлеб. - бул., мыло.
В рогалике хлеб. -бул и мешках для мусора ничего рокового не обнаруживалось, а вот мыло с веревкой наводили на определенные размышления, которые, правда, перечеркивала ни к селу ни к городу вписавшаяся сметана.
Решив, что ничего мистического нет, Меф разжал пальцы, вернув ветру его подарок. Ветер принял его неохотно, но тотчас заигрался и куда-то унес.
Все же Буслаев неожиданно для себя свернул в супермаркет, взял пару шоколадок и банку сгущенки. Шоколадки, потому что проголодался, а сгущенку стихийно. Вышел и побрел через дворы, шурша шоколадной фольгой. Здесь за Мефом увязалась белая дворняга с черным пятном на морде. Депресняк зашипел на нее, но бросаться не стал - было лень. Лая отрывисто и звонко, как велосипедный звонок, пес выпросил кусок шоколада, понюхал, но есть не стал и, вспомнив о чем-то важном, убежал.
От нечего делать Меф изменил направление движения и свернул туда, куда умчался пес. Прошел метров сто и внезапно услышал крик. Обернулся. Совсем близко, у крайнего подъезда, два молодых парня бойко как петухи наскакивали на старика.
Старик, обороняясь, размахивал палкой с резиновым наконечником. Размахивал так решительно, что парни пока не приближались.
– Ты что, отец? Пойдем домой, отец! Не буянь! - повторяли они и, поглядывая на прохожих, разводили руками. Ну что, мол, сделаешь с этим воякой?
Прохожие на секунду притормаживали. Бросали испытующий взгляд. Парни белозубо улыбались, демонстрируя уверенное миролюбие. Проходите мимо, господа хорошие! Вас не трогают, и вы не лезьте! Все нормально!
– Пить ему нельзя! А тут хлебнул и разбуянился! Пошли, отец, пошли! Отдохнешь, отоспишься, телевизор посмотришь! - повторяли они.
Время от времени кто-то из парней боком, как краб, пытался приблизиться сзади. Старик, молчаливый, сосредоточенный, поворачивался и встречал его ударами палки.
Парень отступал и вновь начинал голосить: - Батя, да ты что, батя? Идем домой! Мы же добра хотим!
Меф хотел уже пройти мимо, как и остальные прохожие - вдруг старик, правда, выпил лишнего, но вскормленная в резиденции мрака подозрительность остановила его. Если приглядеться, многое не вписывалось в картину трогательной заботы о ближнем. Во-первых, сами парни. Они были невысокие, крепкие, внешне неброские, очень сосредоточенные. Буслаев, сам боец, отлично знал, что именно таких в схватке надо опасаться в первую очередь.
Да и голоса парней, которыми они успокаивали «батю», пожалуй, были слишком театральны. Для людей, которым нет-нет, а перепадало палкой по плечам, головам и рукам, в их голосах звучало
– Но откуда магическая маска и заклятие уничтожения? - усомнилась Хола.
Радулга дернула плечом.
– Откуда я знаю, откуда! - заявила она, и от этого двойного повторения досада в ее реплике многократно усилилась.
– Но что-то же позволило тебе определить, что это был не страж!
Радулга нахмурилась, вспоминая. Ее густые брови слились в одну.
– А, да! Эйдос! - сказала она.
- У него был эйдос? -с недоверчивым ужасом переспросила Бэтла.
На ее толстом лице дрожала обида. Валькирия сонного копья не стеснялась плакать - с судорожными всхлипами и так многослезно, что лицо у нее стало как после умывания. Не только глаза и щеки - даже лоб и шея загадочно ухитрились намокнуть. Бэтлу совсем не волновало, как она выглядит.
Ухоженные и продуманные до кончиков ногтей, Ильга и Хола поглядывали на Бэтлу с укором. Даже в горе они были стерильно-прекрасными и уместно-печальными, точно сотрудницы центрального офиса на похоронах главного акционера компании.
Не глядя, Бэтла протянула руку. Правильно истолковав жест, ее оруженосец принялся озабоченно рыться во внутреннем кармане. Для этого ему пришлось распахнуть пиджак, продемонстрировав окружающим продуктовый патронташ. Внутренний карман оруженосца оказался глубоким как овраг. И таким же безмерно вместительным.
Оруженосец достал две пачки чипсов, затем целую пирамиду пластиковых стаканчиков и, наконец, вскрытую упаковку одноразовых салфеток. В салфетки была предусмотрительно заправлена плитка шоколада. Так, с шоколадом внутри, они и перекочевали к хозяйке. Бэтла стала вытирать глаза, обнаружила шоколад и принялась его машинально есть, подсаливая капавшими слезами.
«Прям целый набор для утешения рыдающих женщин. Умный мужик!» - подумала Ирка.
– Да, - точно очнувшись, подтвердила Радулга. - Эйдос у него был… Но неправильный. Я видела, как он вспыхнул и сгорел вместе с телом!
- Эйдос сгорел?Не верю! Нормальный эйдос и в атомном реакторе не расплавишь! Он что, был гнилой? - со своей обычной дотошностью встряла Ильга.
Радулга захрустела пальцами. Она была раздосадована, как раздражаются плохо выражающие свои мысли люди, когда им требуется описать что-то сложное, с полутонами, причем описать предельно точно, без ошибки.
– Не гнилой. Вполне нормальный эйдос, но… э… выпитый. Бесцветный, тусклый, мертвый, - отыскивая слова, сказала Радулга.
Фулона наклонилась и посмотрела на пепел, в который превратился убийца Филомены. Ей достаточно было одного взгляда.
– Переселенец, - жестко поставила она диагноз.
– Кто-кто? - недоуменно переспросила Ирка. Фулона не ответила, зато Бэтла вполголоса пояснила:
– «Переселенцем» мы называем тело, в которое вселились и использовали. Даже если бы Филомена не бросила копье, этот парень был уже не жилец. Тело все равно распалось бы, когда вселившийся оставил бы его.
- Вселившийся кто? -спросила Ирка.
Радулга удивленно уставилась на нее, и Ирка почувствовала, что вопрос был глупым.
– Хочешь сказать, он придумал убить не сам? - уточнила Ирка, вновь допуская досадный промах.
– Придумал убийство Каин. Ему первому (и то по подсказке!) пришла в голову эта оригинальная мысль. Все остальные в большей или меньшей степени занимались плагиатом, - вместо Радулги ответила Фулона.
Валькирия золотого копья выпрямилась и повернулась к Ирке. Ее лицо испугало Ирку больше, чем искаженное гневом лицо Таамаг. Оно было властным, требовательным.
– Не верь мраку! Никакому! Никогда! Мрак подл, даже когда помогает тебе и якобы желает добра. И главное: никогда не люби слуг мрака, какими бы хорошими они ни казались. Они не принадлежат себе. Их душами управляет тьма.
У Фулоны нетерпеливо дернулась щека. В ее зрачках метнулись далекие автомобильные фары. Шорох шин пронесся и заблудился в путаных колодцах дворов.
«О ком это она? О Багрове? О Мефодии?» - рассеянно подумала Ирка.
– Ты валькирия-одиночка! Понимаешь? Что бы на тебе ни лежало, ты одиночка, у которой есть светлая сторона! - настойчиво продолжала Фулона.
Ирка ощутила - валькирия золотого копья умеет вдохнуть уверенность в сомневающийся мир. Всем богат этот мир. Одного ему не хватает - веры.
Ирка кивнула, по-прежнему мало понимая, от чего ее предостерегают. Фулона ободряюще улыбнулась, что-то негромко сказала Таамаг, бережно державшей Филомену, и они исчезли вместе. За ними поспешно телепортировали другие валькирии. Бэтла и Гелата едва успели попрощаться с Иркой.
– Заходи как-нибудь ко мне! - крикнула Бэтла. - Я тебя люблю! В конце концов, какое Лами-не дело, почему валькирия-одиночка - одиночка? Чего она лезет, ну скажи, чего? И к пажу моему гоже, между прочим, пристраивается…
Бэтла растаяла, а через секунду улетучился и ее заботливый оруженосец, которого ехидный Антигон из-за его страсти к вкусным макаронам «Макфа» давно прозвал «макфаносцем». Сама же Ирка давно называла его по-другому - «папа - птиц». «Папа - птиц» - это оттого, что оруженосец Бэтлы представлялся ей в виде воробья, который тащит в клюве червяка для своего далеко не худенького птенчика.
Бэтлы давно и след простыл, а Ирка долго с недоумением смотрела в пустоту, пытаясь понять, что она имела в виду. И что означали слова Фуло-ны: «Что бы на тебе ни лежало, ты одиночка, у которой есть светлая сторона»?
Антигон громко чихнул рядом, выводя ее из задумчивости. Ирка наконец осознала, что они с кикимором совершенно одни. Лук, из которого была выпущена роковая стрела, все еще валялся на асфальте. Ирка подняла его, подержала в руках и бросила. Ей стало ясно, почему напарник убийцы не позаботился о луке. Лук не хранил никакой памяти о своем владельце. Вообще ничего. Это была абсолютная пустышка с затертым прошлым и смутным настоящим. Можно было, конечно, рыскать в Интернете или наобум бегать по магазинам, спрашивая у продавцов приметы покупателей в надежде на результат, но интуиция подсказывала, что это тупик и потеря времени.
Ирка отыскала глазами, где убийца ждал Филомену. Вот оно - припаркованный автомобиль, с настойчивостью уличного ловеласа подмигивающий вспыхивающим глазом сигнализации. За машиной Ирка обнаружила перевернутый ящик. Едва она увидела его, как на нее так мощно нахлынула память этого места, что она едва устояла па ногах.
Ей чудилось: она переживает все заново, будто сама стоит тут, у клена. На ящике сидит мужчина, прикрыв газетой лежащий на коленях лук. Сидит, разминает запястье правой руки и бормочет невнятные, внешне лишенные смысла звукосочетания, напоминающие имена демонов:
«Ишшшма! Гараша! Бараварашша! Бубши! Мерроиг!».
Мужчина и сам не ведает, что означают эти слова. Он никогда не заучивал их и не слышал раньше. Они рождаются стихийно из заполнившей его сознание сосущей пустоты. Он не понимает, что задача призванных демонов пожирать его беспокойство и страх, мешая ему опомниться и раздумать.
Человек знает, что это последний час его земной жизни. Понимает он и то, что ему лично не придется стрелять из лука, тетиву которого он даже не умеет натягивать. Его задача иная. Как только из подъезда покажется валькирия, он произнесет формулу отречения и впустит в тело того, кому оно и так уже принадлежит.
А там пусть все будет так, как будет. Хозяин позаботится о нем, жалком смертном. Убийца изо всех сил старается не усомниться в этом, но все равно липкий страх до тошноты сдавливает ему горло. Он даже не оглядывается, чтобы увидеть того, другого, который должен занять его место, если что-то сорвется.
У дублера тоже есть лук. Вот только стрелы нет. Стрелу им дали одну на двоих. Наконечники стрел, убивающих валькирий, большая редкость. За другим наконечником придется спускаться в Тартар. Так сказал хозяин. Странно, что хозяин лишний раз не хочет спуститься в Тартар, если он действительно так всесилен, как утверждает. Но об этом лучше не думать. Хозяин не прощает, когда сомневаются в его могуществе. Он вообще ничего не прощает. Наказание за любое прегрешение у него одно. Как в этом мире, так и в том, другом.
И потом, разве хозяин не признался однажды, что он пока еще не хозяин Тартара? Пока. Но времена меняются, и изгнанник может стать господином. Тогда первый, кто пошел за ним, тоже станет господином.
«Ушбилла! Ратунша! Фероиг!»- произнесли синие от страха губы, и новые голодные демоны из простейших присосались к его бескрайнему ужасу.
Когда дверь подъезда открылась, мужчина приподнялся и сквозь стекла служившей ему укрытием машины убедился, что вышла именно та, которую он ждал. В отличном настроении Филомена спешила к Хааре. Ее оруженосец тащил огромный букет роз. Сама Филомена то и дело оглядывалась, поторапливая его.
Смертник засуетился, уронил лук, но, спохватившись, вновь забормотал бессмысленные слова: «Меровагга! Жилизда! Ишшстара!»
Страхи отхлынули, без остатка выпитые демонами, и это дало ему отваги повернуть правую руку запястьем к лицу, коснуться запястья губами и произнести еще одно слово. Самое страшное. Почему-то Ирка не запомнила его, поняла только, что это было имя.
Призыв был услышан. Лицо мужчины мучительно дрогнуло. Глаза остекленели, выжженные изнутри. Сознание погасло.
Вселившийся огляделся зорко и цепко, как хищник. Всего секунда потребовалась, чтобы определить, где он находится, и прикинуть расстояние до цели. Ухмыляясь чужим, непривычным ртом, он наложил стрелу, до предела натянул тетиву и осторожно, почти бережно разжал пальцы, выпустив ее на волю. Получив смертельную рану, Филомена застыла, затем рванулась, как взлетающая птица и - не знающее промаха копье в последний раз рассекло мрак.
Встреча с копьем валькирии не входила в планы убийцы. Он дальновидно покинул тело до того, как, пронзенное, оно сползло на траву, и вселился в подготовленное сознание дублера. Выбрав момент, он оглушил оруженосца и забрал копье. Древко испепеляющего копья, сопротивляясь, до мяса прожгло ему ладонь, однако вселившийся лишь ухмыльнулся. Что за глупость? Неужели кто-то думает, что временные тела могут испытывать боль? Наивно, валькирии, наивно!
Собираясь уходить, он оглянулся. Тело, выпустившее роковую стрелу, корчилось на траве, синими губами кусая землю. Ратунша, Ушбилла, Шроваггаи прочие не помогли тому, кто недавно призывал их в смертной тоске. Да и зачем? Он уже выполнил свою работу и никому не был нужен, как не нужна одноразовая, измазанная кетчупом пластиковая тарелка, когда обед закончен.
***
Глядя себе под ноги, Ирка медленно брела домой. Она испытывала такую рассеянную и беспомощную опустошенность, что боялась телепортировать, чтобы не размазаться где-нибудь по пути.
Района Москвы, в котором жила Филомена, она совсем не знала, и куда идти, представляла себе плохо. Самым правильным в этом случае было выйти на нормальную большую улицу, которая рано или поздно закончится станцией метро.
Дома, точно сговорившись мешаться, вырастали у нее на пути, окруженные прихвостнями гаражей и заборов. Антигон бежал впереди и ежесекундно озабоченно оглядывался, точно опасался, что Ирка отстанет.
Внезапно валькирия-одиночка остановилась и отпрянула. Она ощутила, как нечто коснулось ее глаз. Она увидела плоскую равнину, которая пела и всхлипывала. После короткого вопросительного недоумения Ирка поняла, что это океан, но океан ночной, неразличимо слившийся с берегом.
Она, валькирия, присутствовала и там, на берегу, и одновременно в Москве, но это странное раздвоение не пугало ее и казалось естественным.
Еще Ирка увидела темный, четкий силуэт ладьи. Внутри ладьи были сложены сухие смолистые дрова, но Ирка поняла это, лишь когда ладья внезапно вспыхнула. Оранжевый, буйный всплеск пламенем, взметнувшийся до туч, дружественно, как знакомый пес, лизнул лицо сухим жаром. Ладья сгорала без копоти, легко - она таяла в огне, теряя контуры, как растворяется на блюдце кусок сахара, как смывается дождем с бумаги свежая акварель.
Ирка услышала крик - долгий, радостный, расколовший слежавшуюся мглу. Небольшая огненная птица отделилась от костра, рванулась сквозь рыхлые, сизые тучи, которые как тучные коровы пережевывали ночь, и исчезла, осыпая с пышного хвоста гаснущие красные искры. Это был бунт неупорядоченной и мятущейся жизни, которая, служа свету, служила ему неуемно, буйно, по-язычески, и лишь теперь, примирившись, слилась с мудрой вечностью.
Звенящий крик птицы расползся в ночи и слился со всхлипами волн.
Океанский берег растаял, и перед глазами Ирки решительно проступил бок панельной пятиэтажки с редкими пятнами освещенных окон.
– Да, валькирии не свет. Но они рвутся к свету, и свет это знает, - тихо повторила Ирка.
Глава 2.
CUSTOS MORUM
[1]
В жизни часто так бывает, что копье,
не знающее промаха, бросают в птицу,
в которую невозможно попасть.
Йозеф Эметс
Лето истекало. От августа оставался один жалкий огрызок. Днем воздух еще дрожал от жары, но стоило солнцу хотя бы на минуту скрыться - сразу делалось не то чтобы холодно, но неуютно. Ветер трогал кожу зябкими пальцами и пакостно хихикал, нашептывая на ухо,- «сссскорро осссень… ужжжже почти осссень!»
Прохожие, не сговариваясь, поднимали головы и пытались определить, когда пронесет крашеную марлю туч и снова покажется солнце. И солнце действительно появлялось, но откуда-нибудь с севера или северо-востока, со стороны Химок или из Медведкова, на него уже наползала новая крашеная марля.
«Нет, завтра все-таки надо взять куртку, - говорил себе человек. - И зонтик!» - уныло добавлял он несколько минут спустя.
Все чаще шли плаксивые дожди. В листве, как первая седина, проглядывали желтые листья. Осень наваливалась на Москву и, застенчиво сопя, готовилась давить ее подушкой. Лето огрызалось, билось как раненый зверь, но слабело, теряя листы календаря.
Днем Меф бесцельно блуждал по городу, ощущая себя кораблем без гавани, которому некуда плыть. От мрака он ушел, к свету еще не приблизился, да и не знал, признаться, как. Бедный, бедный он колобок! От зайца и медведя ушел, даже от лисы, допустим, ушел, а теперь куда? К деду с бабкой возвращаться - сожрут. Медведь, заяц и волк тоже сожрут, если повторно встретят. Вообще куда ни катись, с кем ни разговаривай - везде сожрут. Только и остается, что прятаться от всех на свете и ждать, пока не зачерствеешь от времени и не покроешься зеленой плесенью. Безрадостная перспектива, тупиковая.
Меф это смутно осознавал, вот только выхода пока не видел.
И еще одно открытие неприятно поразило его. Прежде Мефу казалось, что он внутренне автономен и прекрасно переносит одиночество. Вот уж сказка про белого бычка! Это оказалось очередной ложью про самого себя, одним из тех резервных самообманов, которые мы охотно рассовываем по всем карманам про запас и с которыми так мучительно расстаемся.
Без Дафны, которая все еще была в Эдеме, Меф плавился от одиночества, как электрический предохранитель. Ему хотелось, чтобы рядом был хоть кто-то, способный производить осмысленные звуки и отвлекать его от одиночества.
Прежде, когда Меф с утра и до ночи вкалывал в канцелярии, отвлеченные мысли нечасто посещали его. Работа забирала все силы. Теперь же новые идеи и наблюдения жадно врывались в распахнутые двери его сознания.
Созерцая на улицах толпы, Меф внезапно понял, что темп жизни в городах такой сумасшедший, а поток людей, с которыми приходится общаться, такой бешеный, что у большинства зачастую нет ни времени, ни желания разбираться друг в друге. Чаще всего знакомым выставляются быстрые и неглубокие оценки - «отл.», «норм.», «удовл.»Или фразы-пометки: «отличный парень», «оп, загрузон!», «не держит слова».Пометки и оценки определяют интонации голоса и наши поступки. И точно так же, как судим мы, так судят и нас. Смешно и глупо.
На плече у Мефа болтался временно унаследованный Депресняк. В отличие от Дафны, Меф разрешал коту все: влипать в драки, нырять в мусорные контейнеры, воровать из ресторанчиков рыбу. В первые дни кот отрывался по полной, однако уже на третьи сутки вид у него был порядком озадаченный. Кот насытился вседозволенностью, обожрался, заскучал и теперь мало-помалу врубал заднюю передачу. Меф пытался разговаривать с ним, однако Депресняк лишь щурился и скрипел, как ржавая дверь, которую пытаются отжать ломом.
– Никакой в тебе нежности, старая развалина! Вор ты и жулик! Даже в Эдем тебя не взяли! Видно, Дафне сейчас не до тебя!… И не до меня! - ворчал Меф.
Ругая Депресняка, Меф машинально поймал себя на том, что чешет его подбородок.
Ему невольно вспомнилось рассуждение Дафны, что люди делятся на тех, кто больше любит живое, и на тех, кто предпочитает неживое. Живое - это всяческое зверье, деревья, туристические походы, общение, гитара, изгрызенные щенком ботинки, семечко лимона, на авось засунутое в первый попавшийся горшок. Неживое - вещи, предметы, музейный порядок в квартире, коллекционирование и прочее из этого ряда. Чимоданов, например, больше любит неживое, а Мошкин живое. Встречаются, конечно, и смешанные типы, но главным может быть только одно.
«А Ната?» - спросил, помнится, Меф, когда Дафна впервые привела ему эту классификацию. «Вихрова любит саму себя, а это уже в отдельную коробочку», - отвечала Дафна.
Город, по которому блуждали Мефодий с Депресняком, был огромен, но как всегда бывает в больших городах, люди не замечали друг друга и шли, как заведенные роботы, не поднимая глаз и не глядя по сторонам.
Раза три Меф заходил к Эде в его подвальчик под синим козырьком. Ему было известно, что его дядя говорлив как попугайчик и способен растопить своей болтовней даже застрявшую в морозильной камере Снегурочку. Вот только найти Эдю без предварительного звонка оказалось нелегко. В первый раз Меф его не застал: смена оказалась другая. В следующий раз смена была та, но Эдя с кем-то поменялся. Он вечно комбинировал на тему, что бы такое сделать, чтобы больше ничего не делать.
И лишь в последний раз встреча двух Хавронов (один из которых был Хавроном на четверть и хитро прикрывался новгородской фамилией) состоялась.
Эдя не удивился визиту племянника. Для удивления у него было слишком скользящее и вспыхивающее - дробное мышление, которое захватывало детали, упуская суть. Он усадил Мефа за столик в углу и, щелчком большого пальца отодвинув пепельницу, поставил перед ним большую тарелку с салатом, который, по словам Эди, «все равно на фиг никто не заказывает».
Пока Меф вилкой выковыривал из салата яйца и грибы, игнорируя все остальное, Хаврон сидел напротив и рассуждал, что ему стоит коротко и ясно подстричься, чтобы его растущая лысина не вызывала жгучей зависти у тех, у кого она пока впереди.
– Недостатки надо выпячивать, чтобы они становились достоинствами. Визитной такой карточкой. Когда лет через десять я стану толстым, как арбуз, я буду носить обтягушечки. Всякие, знаешь ли, тесные водолазки.
– Ты и сейчас не худой! - заметил Меф.
Эдя обиделся:
– Ну уж нет! Пока это так, конспект будущей книги… Кстати, у нас на кухне появился китаец! Реальный китаец! Хочешь посмотреть, как он с ножами работает? Загляденье! Кладет сырую морковь - раз-раз. Глазом не уследишь! А мясо как разделывает!
Меф не пожелал смотреть на китайца.
– Я ножей боюсь, - сказал он.
– И правильно. Что ты, толканутый, с железками бегать? Ты у нас гимназист, будущее, блин, дарование, - ехидно согласился Эдя.
– Дядя, перестань! - с досадой сказал Меф.
Это был едва ли не пятый случай в жизни, когда он назвал Хаврона дядей. Эдю передернуло. Он ненавидел, когда его «дядят».
– Сам ты дядя!… Дяди - это которые ночью у вокзала пиво пьют, а тети им наливают, - кисло сказал Хаврон.
Меф засмеялся и, не удержавшись, сообщил, что вылетел из гимназии Глумовича. Хаврон вопреки ожиданию не обрадовался.
– Ну и осел! Помучился бы еще годик. А так будешь, как я, всю жизнь с подносом бегать, - заметил он.
– Ну, значит, так мне и надо. На дураках воду возят, - вспомнил Меф пословицу.
Эдя с ним не согласился:
– Ну уж нет. На дураках воду возить себе дороже. Дурак заблудится, а ты от жажды помрешь.
***
Встречи с Эдей развеивали Мефа ненадолго. Его блуждания по Москве в поисках неизвестно чего и в нетерпеливом ожидании Дафны продолжались. Он размеренно, яростно и упорно убивал время, считая, что дни без Даф - это так, оберточная бумага, от которой надо поскорее избавиться, чтобы добраться до того, что внутри.
Меф был слишком нетерпелив, чтобы сидеть и ждать Дафну на одном месте, как ждут серьезные взрослые люди. Они ждут, но в то же время спокойно живут. Работают. Читают журнальчики. Со вкусом обедают. Ходят в гости. У Мефа же все превращалось в двигательное, волнительное беспокойство. Он вообще не мог присесть и сосредоточиться - мог только ездить или ходить, уматывая себя до той степени, когда можно было только упасть и уснуть.
Нередко Меф, как некогда валькирия-одиночка, впрыгивал в передние двери автобуса, не взглянув даже на его номер - да и что ему было до номера? Он подносил к турникету ладонь, и тот доверчиво мигал зеленым глазом, пропуская его. Меф даже не задумывался, как это у него получается. Механизмы как таковые были ему глубоко неинтересны. Ему вполне доставало власти над ними.
Меф ехал до самого конца, когда все двери вдруг разом распахивались, и автобус быстро пустел. Тогда выходил и он. Озирался как зверь, не понимающий, где он, и долго шагал сквозь жилые кварталы, глотая бензиновые московские километры, пока из пустоты не выпрыгивала новая остановка.
Однажды очередной заблудившийся автобус завез его на Юго-Запад. Эту часть города ни с чем нельзя было спутать. Она опознавалась по громадности домов, не столько высоких, сколько бесконечно длинных и массивных, и по излишней, давящей ширине прямых проспектов, по которым, не встречая преград, бродили нервные лохматые ветры.
На перекрестке Меф увернулся от гудящего оводом мотоцикла, от пузатой как жук машины. Остановился, осознав, что совсем не сюда ему нужно. Пошел было вдоль проспекта, но один из тех экологических ветров, которыми жители Юго-Запада так гордятся, швырнул ему в лицо горсть пыли, а его налетевший сбоку приятель смятую бумажку, улиткой завернувшуюся на шее. Бумажка оказалась чеком из супермаркета.
Меф на всякий случай внимательно прочитал его, размышляя, насколько этот чек случаен и нет ли в нем хитрого намека Вечности? Если допустить, что случайности - игрушки лентяев, которым не хочется думать, то и эта прицепившаяся к нему бумажка что-то должна значить. Может, все дело в списке покупок? Ну-ка, что там? Мешки для мусора, бельевая веревка, сметана, рогалик хлеб. - бул., мыло.
В рогалике хлеб. -бул и мешках для мусора ничего рокового не обнаруживалось, а вот мыло с веревкой наводили на определенные размышления, которые, правда, перечеркивала ни к селу ни к городу вписавшаяся сметана.
Решив, что ничего мистического нет, Меф разжал пальцы, вернув ветру его подарок. Ветер принял его неохотно, но тотчас заигрался и куда-то унес.
Все же Буслаев неожиданно для себя свернул в супермаркет, взял пару шоколадок и банку сгущенки. Шоколадки, потому что проголодался, а сгущенку стихийно. Вышел и побрел через дворы, шурша шоколадной фольгой. Здесь за Мефом увязалась белая дворняга с черным пятном на морде. Депресняк зашипел на нее, но бросаться не стал - было лень. Лая отрывисто и звонко, как велосипедный звонок, пес выпросил кусок шоколада, понюхал, но есть не стал и, вспомнив о чем-то важном, убежал.
От нечего делать Меф изменил направление движения и свернул туда, куда умчался пес. Прошел метров сто и внезапно услышал крик. Обернулся. Совсем близко, у крайнего подъезда, два молодых парня бойко как петухи наскакивали на старика.
Старик, обороняясь, размахивал палкой с резиновым наконечником. Размахивал так решительно, что парни пока не приближались.
– Ты что, отец? Пойдем домой, отец! Не буянь! - повторяли они и, поглядывая на прохожих, разводили руками. Ну что, мол, сделаешь с этим воякой?
Прохожие на секунду притормаживали. Бросали испытующий взгляд. Парни белозубо улыбались, демонстрируя уверенное миролюбие. Проходите мимо, господа хорошие! Вас не трогают, и вы не лезьте! Все нормально!
– Пить ему нельзя! А тут хлебнул и разбуянился! Пошли, отец, пошли! Отдохнешь, отоспишься, телевизор посмотришь! - повторяли они.
Время от времени кто-то из парней боком, как краб, пытался приблизиться сзади. Старик, молчаливый, сосредоточенный, поворачивался и встречал его ударами палки.
Парень отступал и вновь начинал голосить: - Батя, да ты что, батя? Идем домой! Мы же добра хотим!
Меф хотел уже пройти мимо, как и остальные прохожие - вдруг старик, правда, выпил лишнего, но вскормленная в резиденции мрака подозрительность остановила его. Если приглядеться, многое не вписывалось в картину трогательной заботы о ближнем. Во-первых, сами парни. Они были невысокие, крепкие, внешне неброские, очень сосредоточенные. Буслаев, сам боец, отлично знал, что именно таких в схватке надо опасаться в первую очередь.
Да и голоса парней, которыми они успокаивали «батю», пожалуй, были слишком театральны. Для людей, которым нет-нет, а перепадало палкой по плечам, головам и рукам, в их голосах звучало