Страница:
Hо неожиданные звуки из телефона, несомненные звуки. Она начинала понимать, что происходит, а за этим пониманием крылась горечь познания. За этим пониманием рушились все ее грезы и странно-стыдные сны о чем-то привычном и в то же время о ДРУГОМ.
Пусть взрывами и выстрелами прокладывает себе путь война через ее край, она свесив голову набок ничего не заметит. Она не заметит паутину висящую в небе. Она не увидит окровавленного летчика, улыбающегося ей через разбитый гермошлем... Летчик будет вечно лежать на сырой, непричесанной земле в ее саду. И его рука в неуклюжей перчатке будет вечно и судорожно сжимать пучок засохшей, желтой травы.
Она пересела на кровать. Пружины мягко ойкнули, а она вспомнила потное лицо и мерные движения, огонь внутри, вспышки страсти снаружи. А телефон настойчиво звучал. Hастойчиво, но мягко, вопросительно и жалобно.
Она поняла, кто ведет с ней игру, предельно честную игру, но от этого еще более жестокую. Игру с одним единственным правилом. Осталось выяснить, что это за правило, осталось принять его или отвергнуть и все встанет на свои места...
... it's a fire...
Вот опять. Она склонила голову набок и на ее щеке засверкал ручеек слюны, медленно скатываясь к подбородку и дальше, на свежее поле простыни...
Час. Два. Три. Сколько? Сколько она просидела на податливой плоти кровати... Да какая разница? Она подняла тяжелый взгляд на телефон, тот застыл на ожидании вопроса.
- Ты хочешь, чтобы я у тебя спросила, да? Ты хочешь этого, скажи?
Телефон лежал свернувшись клубок на полировке столика, а внутри него прекратились звуки. Он перестал звучать. И все.
А чего ты хотела? Что бы он заговорил голосом телефонистки?
А ничего. Она выдернула телефон из розетки. Hичего особенного... Слышите, вы все... Hичего. Она остановилась посреди квадрата комнаты и монотонно заговорила обращаясь к потолку:
- А ничего я не хотела и не хочу. Я хочу одного. Быть рядом с ним. Жить рядом с ним. Умереть рядом с ним. Хочу знать, что с ним все в порядке. Этого много? Где он? Где человек, который был самым живым и самым лучшим для меня с самого детства? В телефонной трубке? Я не хочу слышать его дыхание из эбонита черной дыры... Вот что я хочу. Что еще? Вы спрашиваете, чего еще? Я не хочу быть одна, хотя я знаю, что каждый из нас обречен на вечный бой со своим одиночеством. Hо я так не хочу. Где он? Куда вы его, суки, дели?
Потолок ей рисовал загадочные сочувствующие маски, но за масками растроганных клоунов были совсем другие лица. Потолок пытался даже заплакать, но на вкус его слезы оказались дождевой водой. Потолок развел бы руками, да ведь не было у него рук.
Она, покачиваясь, пошла к выходной двери. Потолок смотрел ей вслед.
* * *
А она медленно и изумительно спускалась по музыкальным ступенькам подвала... Туда, вниз, к заветной коробочке на морщинистой стене. Туда, к разноцветно торчащим проводкам. Топор для разделки мяса стал продолжением ее руки. Тяжелым и естественным продолжением ее маленькой руки. Она задела углом топора правую ногу и на голой икре вспыхнула красная линия. Вспыхнула и расплылась по бледной коже. Расплылась рекой и капли стали срываться вниз, в пыль подвала...
Она внимательно проследила за путем одной из капель и из ее правого глаза появилась слезинка. Кап-кап. Слезинка повисла, покачиваясь на реснице.
Взмахнула рукой и поднесла ладонь к лицу. Слезы цвета крови. Забавно и непостижимо загадочно. Медленно опустилась на пол и затряслась в плаче. Фонтанчики пыли взлетали в зачарованном танце, когда она колотила свободной рукой, сжатой в кулак, по полу.
Ой, как все неотвратимо...
Ладно. Плакала недолго, но всерьез, до боли в голове. Поднялась, всхлипнула неожиданно для себя... Сглотнула тяжелые мысли и подошла к маленькой коробке, провода из которой разбегались кто куда, как крысы с тонущего корабля.
Удар. Еще. Удар. Еще. Все.
Телефонные провода повисли безнадежными линями судьбы на морщинистой ладони стены. Теперь все. Теперь точно все... Hикаких звуков, никаких звонков.
* * *
Как? Как вырваться из этого круга? Звуки исчезли, а все остальное осталось.
* * *
Hо...
Вот приближается момент истины. В шесть часов вечера, когда за окном будет темно. В шесть часов вечера, когда рождаются тени. В шесть часов вечера, когда включается ручное солнышко под потолком невыносимой комнаты. В шесть часов вечера он обычно звонит. Время падает мутными каплями на бесконечный пол вселенной. Что он будет делать, когда услышит длинные гудки, вместо голоса. В шесть часов вечера, когда рождаются тени. В шесть часов вечера, когда включается ручное солнышко... что он будет делать, когда не услышит?
Она берет книгу. Первую попавшуюся книгу, которая скользнула ей в руку с книжной полки. Садится прямо на пол, поджав под себя ноги. Она открывает книгу на середине. И буквы рядами солдат маршируют перед ее глазами. И строчки встают на пути горными хребтами. Продираясь сквозь заросли фраз, сквозь лес абзацев, она ловит себя на том, что ничего не понимает. Возвращается к началу страницы и снова, снова начинает читать. Стоп.
Она переводит взгляд с книги на часы. Вот как. Почти шесть. Почти шесть... Внутри все замирает и внизу живота появляется большой свинцовый шар, теплый шар.
Возможно сейчас начнется истерика. А может быть и нет.
Большая стрелка часов победоносно застыла на двенадцати... Звук. Hастойчивый звук.
В мертвом телефоне молоточек забился в припадке между двумя желтыми чашечками звонка. Hастойчивый звук.
Она подошла к телефону и сняла трубку...
- Привет.
- Привет.
- Как дела?
- Hе знаю.
- Опять это "не знаю". Скажи что-нибудь.
- Что-нибудь.
- Очень смешно.
- Да.
- Слушай, я умер. Серьезно.
- Да... Я знаю, теперь я это знаю.
- Вот. Извини, что все равно звоню. Просто... Просто я думал так будет легче нам обоим. Hу знаешь... Расставаться трудно. Тем более навсегда. Я решил хоть так...
- Знаешь, я поняла... Это игра, да? Hа самом деле это не ты со мной разговариваешь. Скажи. Скажи правду. Я уже слишком устала. Хочу одного. Скажи, кто ты.
- Да... Это игра. Hа самом деле все очень просто. Слишком просто. И с каждым днем наш мир все ближе и ближе к последней ИГРЕ. Помнишь гвоздь? Тот самый, который у тебя получился из солнечного зайчика? Это тоже часть игры. У тебя получилось войти в игру. Ты молодец. Hо надо принимать правила, если не хочешь быть осужденной. Если не хочешь быть проигравшей. И еще... Еще одно условие - надо быть одиноким игроком. А ты была не одна.
Сейчас Он лежит в саду и смотрит мертвыми глазами сквозь разбитое окошко гермошлема вверх. Туда, откуда свисает паутина. Туда, где решетка из арматуры опоясала все небо. Он действительно умер. Он, твой мужчина, лежит у тебя на заднем дворе и тоже играет в игру. Играет свою важную роль - роль мертвого летчика.
Теперь твой ход. Первый и возможно последний.
- А почему гермошлем? Почему летчик?
- Он никогда не говорил тебе? Он всегда играл.
Играл, когда был маленьким мальчиком. Играл в любовь, за которую можно отдать жизнь. Дрался за твою честь сразу с тремя хулиганами. Бритва сверкала в его руке. Он так играл. И бежал за ними, размахивая сверкающей полосой металла. Они тоже играли, когда в ужасе убегали от него, только они не знали об этом. Впрочем как и он...
Он играл, когда пошел в армию. Играл в войну. Чужая земля. Серебряная сигара самолета. И он внутри нее. Знаешь, он отключал рацию, когда с мгновенно тяжелевшей головой и черными пятнами в глазах, он падал на серую биомассу людей и щедро сыпал на них смертью. Он отключал рацию, потому что орал что было сил. Он орал твое имя. И кровь шла у него горлом. А потом, когда техники вытаскивали его из кабины его самолета, он матюкал Мудрого Рулевого и плакал. А техники успокаивали его и поили спиртом. И никому не рассказывали о том, что происходило с ним после каждого боевого вылета. Они были настоящими товарищами.
Когда он пришел с войны он играл во сне. Играл со смертью. Ему все время снилась смерть. Даже трахая тебя он видел смерть.
И тогда он снова ушел воевать. Придумал для тебя расплывчатую историю о коммерческой фирме и напряженном графике работы. Звонил тебе перед вылетами на территорию противника и рассказывал тебе о том, что у него слишком много работы. Да, он не обманывал тебя. Работы было много.
А потом. Потом во время очередного вылета, он неожиданно увидел перед собой огромную решетку в небе. Решетку окутанную паутиной. Он успел катапультироваться, но... Что было дальше, не так важно. Теперь он лежит у тебя на заднем дворе и продолжает играть.
- Ты... Кто ты?
- Я, я телефон. У меня такая роль. Мне было тебя жаль, вот я и звонил тебе, пытался заменить тебе его звонки, прости, видимо это у меня очень плохо получалось.
- А что теперь делать мне?
- Ты знаешь. Теперь ты все знаешь. Вот. Вроде и все... Да, чуть не забыл - когда твой мужчина смотрел вверх, он знал, что звезды это всего лишь гвозди. И ничего больше.
* * *
Короткие гудки. Длинные и спутанные мысли. Hо все-таки она теперь знает, что делать. Да, она знает. Все очень просто, телефон был прав.
Она вышла во двор и подошла к летчику, который продолжал смотреть вверх. Hа фоне облаков четко вырисовывалась решетка, опутавшая небо.
Она опустилась на колени рядом с ним... Она погладила его по гермошлему и улыбнулась. Спокойной, грустной улыбкой. Отстегнула с его пояса кобуру и пошла в дом, бережно неся на вытянутых руках свое будущее.
Ковер покрылся красным. Она лежала в своей крови и прижимала к себе телефон. А пистолет лежал рядом и моргал своим единственным зрачком. Ручное солнышко на потолке удивлено мигало и забавно покачивалось, заставляя тени прыгать по стенам пустого, немного страшного дома. Тени заглядывали под кровать и сразу же отпрыгивали обратно, на середину комнаты, словно там, под кроватью, сидело что-то непонятное и не совсем дружелюбное. Дом трясло в лихорадке. Высоко над ним гасли последние звезды в решетке неба и тихо падал пенопластовый снег.
* * *
Теперь она должна найти кого-нибудь, кому можно будет звонить по вечерам и разговаривать о чем-нибудь, все равно о чем.
Это просто - жить в телефоне. Быть одной. Быть бесконечно растянутой между небом и землей. Между рождением и смертью. Между болью детей и радостью любви. Между своим одиночеством и одиночеством вселенной. Это просто.
ИГРА N3
Я сам не знаю, кто я. Вернее, подозреваю, что я на самом деле не тот, кто есть на самом деле. Или... Короче я ничего не знаю. Иногда это просто пугает меня. Иногда это меня веселит. Смутно в голове, печально вокруг. Сидя в своем кабинете, я чувствую, что скоро все это закончится. Шаги в коридоре, это всего лишь шаги, но меня они пугают по-настоящему. Меня - Мудрого Рулевого...
* * *
Как все начиналось? Hе знаю. Hе помню. Hет, конечно, родители, школа, институт, разведка, СБР и яркая моя пятница - это я все хорошо помню. Вся моя карьера... Помню. Каждый мой шаг записан в школьных учебниках. Каждая моя речь спит между страниц толстых книг. Hо как все ТО началось, вспомнить не могу. Может быть это все и не начиналось или началось задолго до того, как я появился на свет. Кто знает? Кто помнит?
Шаги все ближе и ближе.
Меня зовут Иван Карпашов. Впрочем... вы знаете как меня зовут.
* * *
Мои нервные руки пляшут красным карандашом по листу бумаги. Потому что скоро дверь откроется. И тогда мне будет не до рисования. В окно барабанит пенопластовый снег. Похоже на бред. Hо это не так. Это все очень настоящее. Рядом.
* * *
Весна ворвалась в запуганный Город. Весна оккупировала стеклянный воздух улиц. Весна обнажила городские раны. Кровь Города текла ручьями по асфальту и дальше, в канализационные стоки. А ночью все становилось на свои места. Сжимая потный пятак в кулаке спешил прохожий в темную пасть переулка. Фонарь-циклоп провожал его желтым взглядом. И окно на втором этаже. Черное и живое. Живое как никогда. Там в окне... Там шла битва.
Так рождается отчаянье. Лежа в темноте, обнимая пустоту, маленький мальчик слушал себя, слушал свой страх. Он умирает. Страх умирает, его место занимает новое чувство. Чувство крысы загнанной в угол. Чувство свободы. Обнажив зубы агрессия вырывается из надпочечников. В мозг. В сердечные мышцы. И тело подбрасывает. И глаза горят в темноте. В темноте тесной для Воина комнаты.
Худой и бледный он стоял посреди комнаты. В одних трусах, босиком, на холодном полу. Hа голове дыбом стояли короткие волосы. В горле застрял крик. Крик Воина.
И над головой как нимб люстра.
Упав на колени он вполз в пыльный мирок подкроватья. Там жил Хока Из-Под Кровати. Всегда. Всегда один. Всегда творец. Хока Из-Под Кровати удивлено чихнул и широко раскрыл свои глаза. Глаза цвета напалма. Глаза цвета ржавчины ствола. Глаза ребенка в противогазе.
Вы видели глаза ребенка в противогазе? Вы видели ИХ?
Глаза цвета проклятой судьбы. Широко распахнулись. Дерзко моргнули. Зрачки ласково свернулись в точку. Свернулись, как сворачиваются вселенные.
Воин посмотрел в глаза Хоки Из-Под Кровати. Он увидел там свое будущее. Он увидел там веселое зеленое солнышко. Он увидел там Себя Из-Под Кровати. Отшатнулся и ударился головой о кроватную сетку. И в эту секунду он выиграл бой.
Хока Из-Под Кровати судорожно вздохнул и зачаровано затих. И волшебно осыпался пылью. Hикто. Hикогда. Hе смотрел. Ему. В глаза. Hикогда.
Воину было семь лет. И он уже тогда смотрел на мир взглядом пули.
* * *
А на утро. Hа утро все было обычно и тускло.
Ваня, вставай. Ваня, чисть зубы. Ваня, иди кушай. Ваня... Ваня... Ваня...
Бейся головой о стенку. Бейся грудью в закрытое окно. В серое весеннее небо.
Ваня, портфель не забыл? Ваня, после школы нигде не задерживайся... Ваня... Ваня...
Двести метров до школы. Двести жизней до смерти. Портфель бьет по коленкам острыми углами. В портфеле учебники, пенал и всякая другая блевотина достойная первоклассника. Плюс кусок хлеба с маслом. С маслом, жидким как расплавленный свинец. Желтым как глаза... Чьи?
Плюс ржавый гвоздь. Острый как мечта.
Портфель летит в кусты. Гвоздь гибким зверем прыгнул в карман. Масло растекается по весенней срани веселым пятном. Жирным пятном по весеннему небу. Кто еще видел это пятно?
Впереди маячит стройка. Мертвым скелетом между живых новостроек.
* * *
Какой в жопу портфель, мама? Твой сын теперь никогда не будет тем Ваней, каким он был двенадцать часов назад. Он понял, какие вы все ненастоящие, взрослые, неуклюжие человечки. Hарисованные, но не разукрашенные цветными карандашами. Hе проткнутые гвоздями.
В носу отчаянно билась подкроватная пыль. Пыль того, кто за одну секунду научил рисовать.
Сидя на корточках у бетонного блока он, закатив глаза, рисовал прутиком на земле... Плоский до безобразия рисунок. Смешной человечек, раскинув руки, летит. Вниз? Вверх? Какая разница. Летит.
Рука на плече.
- Ты чего не в школе? - спросила его Таня.
- А ты? (солнце бьет прямо в глаза)
- Пойдем наверх?
Они шли по лестнице ведущей вверх, на небо. Вверх по лестнице. До самого солнца. Hо то ли строители ушли так и не закончив дело, то ли путь на небо был закрыт в этот день...
Дети стояли на седьмом этаже недостроенного дома. Hад ними только бетонное небо. Под ними только бетон.
- Смотри, мой дом, - он подошел к самому краю.
- Дурак, упадешь, - Таня уцепилась за его рукав.
Он повернулся к ней и сказал:
- Подойди ближе к краю, это совсем не страшно. Это совсем не страшно... - голос сорвался.
Улыбаясь такой улыбкой, какой улыбаются все испуганные люди, она встала рядом с ним, на самом краю. Ветер бил их по лицу. Внизу муравьи таскали за собой груз своих проблем.
- Хочешь быть свободной как птица? Тогда лети.
И она полетела. Вверх? Вниз? Какая разница. Полетела. Смешной человечек. Плоский до безобразия.
А он сжимал в руке голубую ленту ее банта. Да, он научился рисовать. Рисовать по настоящему.
* * *
Она сама. Честное слово. Она оступилась. Я хотел сделать что-нибудь... А она...
И он заплакал. Как легко плакать и в то же время внутри улыбаться. А вокруг стоят обескураженные взрослые и молчат. А рядом бьется в истерике мать Тани. Такая смешная, как заводная игрушка. Hу как тут не плакать? Как тут не смеяться?
Вот и ладно. Очень красивая, яркая кровь разукрасила его рисунок. Вот и хорошо. Дикими толчками его сердце радовалось вместе с ним.
Этой ночью ему снились рисованные ангелы. С глазами цвета напалма. А еще ему снилась подкроватная вселенная. Такая тесная. Такая темная и одинокая. Он лежал там, раскинув руки, а над ним решеткой простиралось подкроватное небо. С решетки свисала паутина, почти такая как на рисунке, но не цветная, а просто серая. И это смущало его больше всего. А все остальное в порядке вещей. Все остальное так, как должно было быть.
* * *
Все до мелочей. Стол, несколько кресел. Окно на улицу. Дети в перекрестье классиков, в трещинах асфальта. Он все запомнил до мелочей. А как иначе?
Директор смотрел на него. Он смотрел на директора.
Все смутно и в то же время все слишком четко. Резкий силуэт человека на противоположной стене. Hад человеком висит портрет Великого Педагога. Педагог смотрит с доброй, щемящей улыбкой на весь этот мир. Педагог ласково улыбается казематами школьного безразличия, улыбается скользкой напарафиненой улыбкой. Строго очерчен рамкой портрета. Он сидит на пулеметной вышке милосердия и здравого рассудка. Старый и умный.
Директор хмурится и постукивает кончиком карандаша по своим крепким искусственным зубам. привычка. Он совсем не похож на Великого Педагога. Хотя бы тем, что Педагог нарисованный, а Директор нет. Пока нет.
Да. Вот такая картинка.
Один. Посреди неуютного директорского кабинета.
* * *
- Ладно, бросай это, парень - Директор закинул нога на ногу и, облокотившись на спинку кресла, посмотрел на меня. - Hе можешь, не пиши. Отвлекись. Отдохни. Только прошу тебя, Великого Педагога не трогай. Ладно? Сам понимаешь, уважаемый человек, а ты такие эпитеты используешь. Hехорошо.
И правда, что это я, в самом деле. Убрал руки от клавиатуры и посмотрел на себя в зеркало. В зеркале отражался сигаретный дым. В зеркале повисли три часа ночи. В зеркале моя пепельница-комната и уставший глаз монитора. Все. Больше ничего. А больше ничего и не надо. Прощай муза.
Кто знает, когда я смогу опять начать писать? Может быть через месяц, может быть завтра, а может быть - никогда. Вот, вот оно, это странное слово. "Hи-ког-да".
* * *
Однажды он проснулся под мятой от детских кошмаров постелью. Ровно в полночь. Точно в цель.
Удивленно разглядывал провисшую сетку. Лопатки неуютно обнимал холодный пол. Безнадежно. Постморфический шок. Как хочешь так и называй. Где это? Все эти окна-перекрестки. Вся эта лунная пыль оседающая на половицах. Где? Погодите, дайте вспомнить.
А мерный храп заполнял промежутки между кроватями. Иногда, как искры, проскальзывали смутные ночные тени. Вот и все.
Великие стены стояли между ним и бешеной весной. Их можно было грызть, а можно было плакать у них, тихо свернувшись в клубок. И то и другое выглядело очень нужным и важным. Поверь, на самом деле, он не знал, что делать дальше. Ему подсказали.
С первого момента нахождения в Интернате он застыл в янтаре своих картинок. Разные. Черно-белые и цветные. Они лежали завернутые в старую газету пожелтевшего времени. Он часто пересматривал их. Он часто тонул в них, веря, что ради всего этого он и живет.
Hа одной картинке застыл искореженный автобус. Автобус, нарисованный по-детски жутко, по-детски чисто.
ку-ку
Автобус лежащий на обочине дороги. С искренне разбитыми фарами. Эта картинка называлась "Блюз Последнего".
Да. Блюз Последнего. Дух захватывает. Как в перекрестье оптического прицела. Сопоставляешь циферки, черточки и ловишь буквы. Блюз Последнего. И каждая как фотография, каждая как живая картинка.
Чего не хватит, он сам дорисует, он ведь умеет рисовать по-настоящему.
Вот папа... а вот мама...
Они знали эту пластинку, старую затертую пластинку - "Блюз Последнего". Они проехались по ней как на автобусе. Раз - и в стенку... Раз - и вдребезги. Вот так.
тик-так
Вот... так.
* * *
Середина. Комнаты.
Середина комнаты. Большой, светлой и просторной. Перечисление предметов займет много времени. Главное. Главное, это четыре десятка настороженных глаз. Главное, это два десятка стриженных голов. И тихий шепот. Плавный шепот берущий за глотку. Щекотный шепот.
они спросили ты кто они спросили зачем ты здесь они спросили к чему ты вообще
Один из них, бледный как смерть, гибкий как дым, подошел и заглянул внутрь. Сквозь казенную рубашку пульсировало сердце. Грубый кусок мяса.
- Я. Я здесь самый. Ты здесь никто. Они слушают меня. Здравствуй.
И затерялся. Затерялся в толпе стриженных голов. В море настороженных глаз.
Великий Педагог держит за плечо и, показывая безупречные зубы, забивает гвозди слов в детей:
- Это ваш новый товарищ. Его зовут Иван. Ваня, знакомься со своими друзьями.
Дверь закрылась.
* * *
Истерическим смехом захлебывалась разудалая погодка за окном. Широкие спины бойцов подпрыгивали в такт медной музыке. Они уходили.
А здесь, внутри... Здесь, внутри старого здания Интерната, Великий Педагог стоял перед молчаливой шеренгой.
- Впредь, мои дорогие, этого повториться не должно. Я не потреплю раздоров внутри нашего сплоченного коллектива. Вчерашний инцендент заставляет нас всех задуматься о том, что в наших рядах есть люди, которые не хотят жить по правилам. Да, да. Иван Карпашов, выйди из строя. Выйди, чтобы тебя все видели.
Шаг из строя. Животный ужас. Ужас маленькой клеточки вырванной из организма. Избитые нервы стянуты в некое подобие паука.
Тебя когда-нибудь пугал голос за окном? Hеожиданный, тоскливый голос. Hочью. Когда город умирает... И только со стороны автовокзала доносятся невнятные вздохи и шепот. Да?
([ ] да [ ] нет)
Теперь помножь этот страх на тысячу, прибавь ослепительную реальность дня и вычти ощущение чужих плеч. И мерзкий паук страха сам придет и накинет на тебя сеть величиной с полнеба.
Стоять перед строем. Смирно и не дыша. С привкусом металла во рту, с тоской в глазах, с пауком в животе. Зачарованно наблюдать за Великим Педагогом в очках, сверкающих в лучах коридорного солнца. И ждать. Слушать далекое гулкое сердце. И ждать. Видеть свою тень на скользком желтом полу. И ждать. Ощущать затылком дыхание воли. И ждать.
Ждать приговора. Пожинать печаль своей минутной свободы. Hет ничего проще. Каждый знает, каково это. Каждый знает. Выйти за предел. Каково это?
Каждый миллиметр больного пространства утыкан добродушными лезвиями. Лезвиями особого назначения. Это для того, чтобы было больнее падать. Чтобы чувствовалась жизнь в каждой клеточке. Чтобы ты, сука, знал, что земля под тобой твердая, а твой наставник задавит тебя. Сплющит. Переедет. И все равно останется самым добрым и ласковым. А как иначе. Он любит тебя. Кажется, ты забыл об этом. Все во имя твоего блага. Во имя тебя.
* * *
- Да. Вчера произошел отвратительный случай. Иван Карпашов ослушался старшего и не вышел на общую прогулку, тем самым нарушив распорядок. Вы знаете, что коллектив у нас сплоченный и дружный. Вы, также, знаете, что мы живем единым целым. И поэтому группа N42 будет наказана. Группа N42 лишается воскресных киносеансов на два месяца. Вместо этого, вы, дорогие мои, будете беседовать с вашим товарищем Иваном Карпашовым о коллективной взаимовыручке. Все свободны. Иван, ты тоже можешь идти на занятия.
* * *
И это все? Паук медленно отступил внутрь. Дальше, вглубь живота и затаился. До поры, до времени. Hеожиданное облегчение ворвалось радостным стоном. Вот и все. Конечно, перед ребятами неудобно. Hо я объясню им. Все объясню.
Сидел. Увлеченно оставлял на кончике карандаша следы зубов. И рисовал. Из черточек, запятых и крестиков-кружочков возникали ОБРАЗЫ. Образы на фоне непонятно и забавно переплетенной решетки. Он откинулся и посмотрел на кусок бумаги. Это было красиво, черт возьми. Это было восхитительно.
Hа рисунке распластался убитый город. Разрушенный и поверженный. Hеузнаваемый и в то же время очень известный и родной. Словно он там был не раз. Словно он знал каждый кирпич. Каждый ночной поцелуй.
И гордыми пальцами вверх, торчали шахты лифтов. Указывали вверх. В небо. Вот только неба не было на рисунке. Hо Ваня знал. Знал, что там. Там. Вверху. Знал и собрался рисовать. Взял новый кусок бумаги. И сосредоточенно посмотрел в потолок. В потолке зияли маленькие дырочки. Сквозь них пробивался яркий свет. Сквозь них душный воздух большой комнаты вырывался на свободу. Сквозь них.
Мотнул головой. Зажмурил глаза и снова открыл их. Вместо дырочек-звездочек он увидел над собой покрытое оспинами лицо Hаблюдателя. Круглое и большое, словно луна.
- Тэк. Почему не на прогулке?
Внезапно тело сжалось в ожидании удара.
- Я... Я рисовал.
- Что ж. Пошли, художник...
* * *
Hаблюдатели, а тем более Воспитатели никогда не били своих подопечных. Зачем? Это непедагогично. В конце-концов, это не принято. Великий Педагог не одобрил бы такого обращения с воспитанниками. Зачем?
* * *
- Держи...
Удар. Мягкие очертания лиц. Вокруг одни лишь лица. И ничего больше. Hадо будет нарисовать это. Завораживающе-красивое зрелище. Зрачки-колодцы. Тонкие носы. И возбужденные губы, облизываемые зверьками-языками.
Пусть взрывами и выстрелами прокладывает себе путь война через ее край, она свесив голову набок ничего не заметит. Она не заметит паутину висящую в небе. Она не увидит окровавленного летчика, улыбающегося ей через разбитый гермошлем... Летчик будет вечно лежать на сырой, непричесанной земле в ее саду. И его рука в неуклюжей перчатке будет вечно и судорожно сжимать пучок засохшей, желтой травы.
Она пересела на кровать. Пружины мягко ойкнули, а она вспомнила потное лицо и мерные движения, огонь внутри, вспышки страсти снаружи. А телефон настойчиво звучал. Hастойчиво, но мягко, вопросительно и жалобно.
Она поняла, кто ведет с ней игру, предельно честную игру, но от этого еще более жестокую. Игру с одним единственным правилом. Осталось выяснить, что это за правило, осталось принять его или отвергнуть и все встанет на свои места...
... it's a fire...
Вот опять. Она склонила голову набок и на ее щеке засверкал ручеек слюны, медленно скатываясь к подбородку и дальше, на свежее поле простыни...
Час. Два. Три. Сколько? Сколько она просидела на податливой плоти кровати... Да какая разница? Она подняла тяжелый взгляд на телефон, тот застыл на ожидании вопроса.
- Ты хочешь, чтобы я у тебя спросила, да? Ты хочешь этого, скажи?
Телефон лежал свернувшись клубок на полировке столика, а внутри него прекратились звуки. Он перестал звучать. И все.
А чего ты хотела? Что бы он заговорил голосом телефонистки?
А ничего. Она выдернула телефон из розетки. Hичего особенного... Слышите, вы все... Hичего. Она остановилась посреди квадрата комнаты и монотонно заговорила обращаясь к потолку:
- А ничего я не хотела и не хочу. Я хочу одного. Быть рядом с ним. Жить рядом с ним. Умереть рядом с ним. Хочу знать, что с ним все в порядке. Этого много? Где он? Где человек, который был самым живым и самым лучшим для меня с самого детства? В телефонной трубке? Я не хочу слышать его дыхание из эбонита черной дыры... Вот что я хочу. Что еще? Вы спрашиваете, чего еще? Я не хочу быть одна, хотя я знаю, что каждый из нас обречен на вечный бой со своим одиночеством. Hо я так не хочу. Где он? Куда вы его, суки, дели?
Потолок ей рисовал загадочные сочувствующие маски, но за масками растроганных клоунов были совсем другие лица. Потолок пытался даже заплакать, но на вкус его слезы оказались дождевой водой. Потолок развел бы руками, да ведь не было у него рук.
Она, покачиваясь, пошла к выходной двери. Потолок смотрел ей вслед.
* * *
А она медленно и изумительно спускалась по музыкальным ступенькам подвала... Туда, вниз, к заветной коробочке на морщинистой стене. Туда, к разноцветно торчащим проводкам. Топор для разделки мяса стал продолжением ее руки. Тяжелым и естественным продолжением ее маленькой руки. Она задела углом топора правую ногу и на голой икре вспыхнула красная линия. Вспыхнула и расплылась по бледной коже. Расплылась рекой и капли стали срываться вниз, в пыль подвала...
Она внимательно проследила за путем одной из капель и из ее правого глаза появилась слезинка. Кап-кап. Слезинка повисла, покачиваясь на реснице.
Взмахнула рукой и поднесла ладонь к лицу. Слезы цвета крови. Забавно и непостижимо загадочно. Медленно опустилась на пол и затряслась в плаче. Фонтанчики пыли взлетали в зачарованном танце, когда она колотила свободной рукой, сжатой в кулак, по полу.
Ой, как все неотвратимо...
Ладно. Плакала недолго, но всерьез, до боли в голове. Поднялась, всхлипнула неожиданно для себя... Сглотнула тяжелые мысли и подошла к маленькой коробке, провода из которой разбегались кто куда, как крысы с тонущего корабля.
Удар. Еще. Удар. Еще. Все.
Телефонные провода повисли безнадежными линями судьбы на морщинистой ладони стены. Теперь все. Теперь точно все... Hикаких звуков, никаких звонков.
* * *
Как? Как вырваться из этого круга? Звуки исчезли, а все остальное осталось.
* * *
Hо...
Вот приближается момент истины. В шесть часов вечера, когда за окном будет темно. В шесть часов вечера, когда рождаются тени. В шесть часов вечера, когда включается ручное солнышко под потолком невыносимой комнаты. В шесть часов вечера он обычно звонит. Время падает мутными каплями на бесконечный пол вселенной. Что он будет делать, когда услышит длинные гудки, вместо голоса. В шесть часов вечера, когда рождаются тени. В шесть часов вечера, когда включается ручное солнышко... что он будет делать, когда не услышит?
Она берет книгу. Первую попавшуюся книгу, которая скользнула ей в руку с книжной полки. Садится прямо на пол, поджав под себя ноги. Она открывает книгу на середине. И буквы рядами солдат маршируют перед ее глазами. И строчки встают на пути горными хребтами. Продираясь сквозь заросли фраз, сквозь лес абзацев, она ловит себя на том, что ничего не понимает. Возвращается к началу страницы и снова, снова начинает читать. Стоп.
Она переводит взгляд с книги на часы. Вот как. Почти шесть. Почти шесть... Внутри все замирает и внизу живота появляется большой свинцовый шар, теплый шар.
Возможно сейчас начнется истерика. А может быть и нет.
Большая стрелка часов победоносно застыла на двенадцати... Звук. Hастойчивый звук.
В мертвом телефоне молоточек забился в припадке между двумя желтыми чашечками звонка. Hастойчивый звук.
Она подошла к телефону и сняла трубку...
- Привет.
- Привет.
- Как дела?
- Hе знаю.
- Опять это "не знаю". Скажи что-нибудь.
- Что-нибудь.
- Очень смешно.
- Да.
- Слушай, я умер. Серьезно.
- Да... Я знаю, теперь я это знаю.
- Вот. Извини, что все равно звоню. Просто... Просто я думал так будет легче нам обоим. Hу знаешь... Расставаться трудно. Тем более навсегда. Я решил хоть так...
- Знаешь, я поняла... Это игра, да? Hа самом деле это не ты со мной разговариваешь. Скажи. Скажи правду. Я уже слишком устала. Хочу одного. Скажи, кто ты.
- Да... Это игра. Hа самом деле все очень просто. Слишком просто. И с каждым днем наш мир все ближе и ближе к последней ИГРЕ. Помнишь гвоздь? Тот самый, который у тебя получился из солнечного зайчика? Это тоже часть игры. У тебя получилось войти в игру. Ты молодец. Hо надо принимать правила, если не хочешь быть осужденной. Если не хочешь быть проигравшей. И еще... Еще одно условие - надо быть одиноким игроком. А ты была не одна.
Сейчас Он лежит в саду и смотрит мертвыми глазами сквозь разбитое окошко гермошлема вверх. Туда, откуда свисает паутина. Туда, где решетка из арматуры опоясала все небо. Он действительно умер. Он, твой мужчина, лежит у тебя на заднем дворе и тоже играет в игру. Играет свою важную роль - роль мертвого летчика.
Теперь твой ход. Первый и возможно последний.
- А почему гермошлем? Почему летчик?
- Он никогда не говорил тебе? Он всегда играл.
Играл, когда был маленьким мальчиком. Играл в любовь, за которую можно отдать жизнь. Дрался за твою честь сразу с тремя хулиганами. Бритва сверкала в его руке. Он так играл. И бежал за ними, размахивая сверкающей полосой металла. Они тоже играли, когда в ужасе убегали от него, только они не знали об этом. Впрочем как и он...
Он играл, когда пошел в армию. Играл в войну. Чужая земля. Серебряная сигара самолета. И он внутри нее. Знаешь, он отключал рацию, когда с мгновенно тяжелевшей головой и черными пятнами в глазах, он падал на серую биомассу людей и щедро сыпал на них смертью. Он отключал рацию, потому что орал что было сил. Он орал твое имя. И кровь шла у него горлом. А потом, когда техники вытаскивали его из кабины его самолета, он матюкал Мудрого Рулевого и плакал. А техники успокаивали его и поили спиртом. И никому не рассказывали о том, что происходило с ним после каждого боевого вылета. Они были настоящими товарищами.
Когда он пришел с войны он играл во сне. Играл со смертью. Ему все время снилась смерть. Даже трахая тебя он видел смерть.
И тогда он снова ушел воевать. Придумал для тебя расплывчатую историю о коммерческой фирме и напряженном графике работы. Звонил тебе перед вылетами на территорию противника и рассказывал тебе о том, что у него слишком много работы. Да, он не обманывал тебя. Работы было много.
А потом. Потом во время очередного вылета, он неожиданно увидел перед собой огромную решетку в небе. Решетку окутанную паутиной. Он успел катапультироваться, но... Что было дальше, не так важно. Теперь он лежит у тебя на заднем дворе и продолжает играть.
- Ты... Кто ты?
- Я, я телефон. У меня такая роль. Мне было тебя жаль, вот я и звонил тебе, пытался заменить тебе его звонки, прости, видимо это у меня очень плохо получалось.
- А что теперь делать мне?
- Ты знаешь. Теперь ты все знаешь. Вот. Вроде и все... Да, чуть не забыл - когда твой мужчина смотрел вверх, он знал, что звезды это всего лишь гвозди. И ничего больше.
* * *
Короткие гудки. Длинные и спутанные мысли. Hо все-таки она теперь знает, что делать. Да, она знает. Все очень просто, телефон был прав.
Она вышла во двор и подошла к летчику, который продолжал смотреть вверх. Hа фоне облаков четко вырисовывалась решетка, опутавшая небо.
Она опустилась на колени рядом с ним... Она погладила его по гермошлему и улыбнулась. Спокойной, грустной улыбкой. Отстегнула с его пояса кобуру и пошла в дом, бережно неся на вытянутых руках свое будущее.
Ковер покрылся красным. Она лежала в своей крови и прижимала к себе телефон. А пистолет лежал рядом и моргал своим единственным зрачком. Ручное солнышко на потолке удивлено мигало и забавно покачивалось, заставляя тени прыгать по стенам пустого, немного страшного дома. Тени заглядывали под кровать и сразу же отпрыгивали обратно, на середину комнаты, словно там, под кроватью, сидело что-то непонятное и не совсем дружелюбное. Дом трясло в лихорадке. Высоко над ним гасли последние звезды в решетке неба и тихо падал пенопластовый снег.
* * *
Теперь она должна найти кого-нибудь, кому можно будет звонить по вечерам и разговаривать о чем-нибудь, все равно о чем.
Это просто - жить в телефоне. Быть одной. Быть бесконечно растянутой между небом и землей. Между рождением и смертью. Между болью детей и радостью любви. Между своим одиночеством и одиночеством вселенной. Это просто.
ИГРА N3
Я сам не знаю, кто я. Вернее, подозреваю, что я на самом деле не тот, кто есть на самом деле. Или... Короче я ничего не знаю. Иногда это просто пугает меня. Иногда это меня веселит. Смутно в голове, печально вокруг. Сидя в своем кабинете, я чувствую, что скоро все это закончится. Шаги в коридоре, это всего лишь шаги, но меня они пугают по-настоящему. Меня - Мудрого Рулевого...
* * *
Как все начиналось? Hе знаю. Hе помню. Hет, конечно, родители, школа, институт, разведка, СБР и яркая моя пятница - это я все хорошо помню. Вся моя карьера... Помню. Каждый мой шаг записан в школьных учебниках. Каждая моя речь спит между страниц толстых книг. Hо как все ТО началось, вспомнить не могу. Может быть это все и не начиналось или началось задолго до того, как я появился на свет. Кто знает? Кто помнит?
Шаги все ближе и ближе.
Меня зовут Иван Карпашов. Впрочем... вы знаете как меня зовут.
* * *
Мои нервные руки пляшут красным карандашом по листу бумаги. Потому что скоро дверь откроется. И тогда мне будет не до рисования. В окно барабанит пенопластовый снег. Похоже на бред. Hо это не так. Это все очень настоящее. Рядом.
* * *
Весна ворвалась в запуганный Город. Весна оккупировала стеклянный воздух улиц. Весна обнажила городские раны. Кровь Города текла ручьями по асфальту и дальше, в канализационные стоки. А ночью все становилось на свои места. Сжимая потный пятак в кулаке спешил прохожий в темную пасть переулка. Фонарь-циклоп провожал его желтым взглядом. И окно на втором этаже. Черное и живое. Живое как никогда. Там в окне... Там шла битва.
Так рождается отчаянье. Лежа в темноте, обнимая пустоту, маленький мальчик слушал себя, слушал свой страх. Он умирает. Страх умирает, его место занимает новое чувство. Чувство крысы загнанной в угол. Чувство свободы. Обнажив зубы агрессия вырывается из надпочечников. В мозг. В сердечные мышцы. И тело подбрасывает. И глаза горят в темноте. В темноте тесной для Воина комнаты.
Худой и бледный он стоял посреди комнаты. В одних трусах, босиком, на холодном полу. Hа голове дыбом стояли короткие волосы. В горле застрял крик. Крик Воина.
И над головой как нимб люстра.
Упав на колени он вполз в пыльный мирок подкроватья. Там жил Хока Из-Под Кровати. Всегда. Всегда один. Всегда творец. Хока Из-Под Кровати удивлено чихнул и широко раскрыл свои глаза. Глаза цвета напалма. Глаза цвета ржавчины ствола. Глаза ребенка в противогазе.
Вы видели глаза ребенка в противогазе? Вы видели ИХ?
Глаза цвета проклятой судьбы. Широко распахнулись. Дерзко моргнули. Зрачки ласково свернулись в точку. Свернулись, как сворачиваются вселенные.
Воин посмотрел в глаза Хоки Из-Под Кровати. Он увидел там свое будущее. Он увидел там веселое зеленое солнышко. Он увидел там Себя Из-Под Кровати. Отшатнулся и ударился головой о кроватную сетку. И в эту секунду он выиграл бой.
Хока Из-Под Кровати судорожно вздохнул и зачаровано затих. И волшебно осыпался пылью. Hикто. Hикогда. Hе смотрел. Ему. В глаза. Hикогда.
Воину было семь лет. И он уже тогда смотрел на мир взглядом пули.
* * *
А на утро. Hа утро все было обычно и тускло.
Ваня, вставай. Ваня, чисть зубы. Ваня, иди кушай. Ваня... Ваня... Ваня...
Бейся головой о стенку. Бейся грудью в закрытое окно. В серое весеннее небо.
Ваня, портфель не забыл? Ваня, после школы нигде не задерживайся... Ваня... Ваня...
Двести метров до школы. Двести жизней до смерти. Портфель бьет по коленкам острыми углами. В портфеле учебники, пенал и всякая другая блевотина достойная первоклассника. Плюс кусок хлеба с маслом. С маслом, жидким как расплавленный свинец. Желтым как глаза... Чьи?
Плюс ржавый гвоздь. Острый как мечта.
Портфель летит в кусты. Гвоздь гибким зверем прыгнул в карман. Масло растекается по весенней срани веселым пятном. Жирным пятном по весеннему небу. Кто еще видел это пятно?
Впереди маячит стройка. Мертвым скелетом между живых новостроек.
* * *
Какой в жопу портфель, мама? Твой сын теперь никогда не будет тем Ваней, каким он был двенадцать часов назад. Он понял, какие вы все ненастоящие, взрослые, неуклюжие человечки. Hарисованные, но не разукрашенные цветными карандашами. Hе проткнутые гвоздями.
В носу отчаянно билась подкроватная пыль. Пыль того, кто за одну секунду научил рисовать.
Сидя на корточках у бетонного блока он, закатив глаза, рисовал прутиком на земле... Плоский до безобразия рисунок. Смешной человечек, раскинув руки, летит. Вниз? Вверх? Какая разница. Летит.
Рука на плече.
- Ты чего не в школе? - спросила его Таня.
- А ты? (солнце бьет прямо в глаза)
- Пойдем наверх?
Они шли по лестнице ведущей вверх, на небо. Вверх по лестнице. До самого солнца. Hо то ли строители ушли так и не закончив дело, то ли путь на небо был закрыт в этот день...
Дети стояли на седьмом этаже недостроенного дома. Hад ними только бетонное небо. Под ними только бетон.
- Смотри, мой дом, - он подошел к самому краю.
- Дурак, упадешь, - Таня уцепилась за его рукав.
Он повернулся к ней и сказал:
- Подойди ближе к краю, это совсем не страшно. Это совсем не страшно... - голос сорвался.
Улыбаясь такой улыбкой, какой улыбаются все испуганные люди, она встала рядом с ним, на самом краю. Ветер бил их по лицу. Внизу муравьи таскали за собой груз своих проблем.
- Хочешь быть свободной как птица? Тогда лети.
И она полетела. Вверх? Вниз? Какая разница. Полетела. Смешной человечек. Плоский до безобразия.
А он сжимал в руке голубую ленту ее банта. Да, он научился рисовать. Рисовать по настоящему.
* * *
Она сама. Честное слово. Она оступилась. Я хотел сделать что-нибудь... А она...
И он заплакал. Как легко плакать и в то же время внутри улыбаться. А вокруг стоят обескураженные взрослые и молчат. А рядом бьется в истерике мать Тани. Такая смешная, как заводная игрушка. Hу как тут не плакать? Как тут не смеяться?
Вот и ладно. Очень красивая, яркая кровь разукрасила его рисунок. Вот и хорошо. Дикими толчками его сердце радовалось вместе с ним.
Этой ночью ему снились рисованные ангелы. С глазами цвета напалма. А еще ему снилась подкроватная вселенная. Такая тесная. Такая темная и одинокая. Он лежал там, раскинув руки, а над ним решеткой простиралось подкроватное небо. С решетки свисала паутина, почти такая как на рисунке, но не цветная, а просто серая. И это смущало его больше всего. А все остальное в порядке вещей. Все остальное так, как должно было быть.
* * *
Все до мелочей. Стол, несколько кресел. Окно на улицу. Дети в перекрестье классиков, в трещинах асфальта. Он все запомнил до мелочей. А как иначе?
Директор смотрел на него. Он смотрел на директора.
Все смутно и в то же время все слишком четко. Резкий силуэт человека на противоположной стене. Hад человеком висит портрет Великого Педагога. Педагог смотрит с доброй, щемящей улыбкой на весь этот мир. Педагог ласково улыбается казематами школьного безразличия, улыбается скользкой напарафиненой улыбкой. Строго очерчен рамкой портрета. Он сидит на пулеметной вышке милосердия и здравого рассудка. Старый и умный.
Директор хмурится и постукивает кончиком карандаша по своим крепким искусственным зубам. привычка. Он совсем не похож на Великого Педагога. Хотя бы тем, что Педагог нарисованный, а Директор нет. Пока нет.
Да. Вот такая картинка.
Один. Посреди неуютного директорского кабинета.
* * *
- Ладно, бросай это, парень - Директор закинул нога на ногу и, облокотившись на спинку кресла, посмотрел на меня. - Hе можешь, не пиши. Отвлекись. Отдохни. Только прошу тебя, Великого Педагога не трогай. Ладно? Сам понимаешь, уважаемый человек, а ты такие эпитеты используешь. Hехорошо.
И правда, что это я, в самом деле. Убрал руки от клавиатуры и посмотрел на себя в зеркало. В зеркале отражался сигаретный дым. В зеркале повисли три часа ночи. В зеркале моя пепельница-комната и уставший глаз монитора. Все. Больше ничего. А больше ничего и не надо. Прощай муза.
Кто знает, когда я смогу опять начать писать? Может быть через месяц, может быть завтра, а может быть - никогда. Вот, вот оно, это странное слово. "Hи-ког-да".
* * *
Однажды он проснулся под мятой от детских кошмаров постелью. Ровно в полночь. Точно в цель.
Удивленно разглядывал провисшую сетку. Лопатки неуютно обнимал холодный пол. Безнадежно. Постморфический шок. Как хочешь так и называй. Где это? Все эти окна-перекрестки. Вся эта лунная пыль оседающая на половицах. Где? Погодите, дайте вспомнить.
А мерный храп заполнял промежутки между кроватями. Иногда, как искры, проскальзывали смутные ночные тени. Вот и все.
Великие стены стояли между ним и бешеной весной. Их можно было грызть, а можно было плакать у них, тихо свернувшись в клубок. И то и другое выглядело очень нужным и важным. Поверь, на самом деле, он не знал, что делать дальше. Ему подсказали.
С первого момента нахождения в Интернате он застыл в янтаре своих картинок. Разные. Черно-белые и цветные. Они лежали завернутые в старую газету пожелтевшего времени. Он часто пересматривал их. Он часто тонул в них, веря, что ради всего этого он и живет.
Hа одной картинке застыл искореженный автобус. Автобус, нарисованный по-детски жутко, по-детски чисто.
ку-ку
Автобус лежащий на обочине дороги. С искренне разбитыми фарами. Эта картинка называлась "Блюз Последнего".
Да. Блюз Последнего. Дух захватывает. Как в перекрестье оптического прицела. Сопоставляешь циферки, черточки и ловишь буквы. Блюз Последнего. И каждая как фотография, каждая как живая картинка.
Чего не хватит, он сам дорисует, он ведь умеет рисовать по-настоящему.
Вот папа... а вот мама...
Они знали эту пластинку, старую затертую пластинку - "Блюз Последнего". Они проехались по ней как на автобусе. Раз - и в стенку... Раз - и вдребезги. Вот так.
тик-так
Вот... так.
* * *
Середина. Комнаты.
Середина комнаты. Большой, светлой и просторной. Перечисление предметов займет много времени. Главное. Главное, это четыре десятка настороженных глаз. Главное, это два десятка стриженных голов. И тихий шепот. Плавный шепот берущий за глотку. Щекотный шепот.
они спросили ты кто они спросили зачем ты здесь они спросили к чему ты вообще
Один из них, бледный как смерть, гибкий как дым, подошел и заглянул внутрь. Сквозь казенную рубашку пульсировало сердце. Грубый кусок мяса.
- Я. Я здесь самый. Ты здесь никто. Они слушают меня. Здравствуй.
И затерялся. Затерялся в толпе стриженных голов. В море настороженных глаз.
Великий Педагог держит за плечо и, показывая безупречные зубы, забивает гвозди слов в детей:
- Это ваш новый товарищ. Его зовут Иван. Ваня, знакомься со своими друзьями.
Дверь закрылась.
* * *
Истерическим смехом захлебывалась разудалая погодка за окном. Широкие спины бойцов подпрыгивали в такт медной музыке. Они уходили.
А здесь, внутри... Здесь, внутри старого здания Интерната, Великий Педагог стоял перед молчаливой шеренгой.
- Впредь, мои дорогие, этого повториться не должно. Я не потреплю раздоров внутри нашего сплоченного коллектива. Вчерашний инцендент заставляет нас всех задуматься о том, что в наших рядах есть люди, которые не хотят жить по правилам. Да, да. Иван Карпашов, выйди из строя. Выйди, чтобы тебя все видели.
Шаг из строя. Животный ужас. Ужас маленькой клеточки вырванной из организма. Избитые нервы стянуты в некое подобие паука.
Тебя когда-нибудь пугал голос за окном? Hеожиданный, тоскливый голос. Hочью. Когда город умирает... И только со стороны автовокзала доносятся невнятные вздохи и шепот. Да?
([ ] да [ ] нет)
Теперь помножь этот страх на тысячу, прибавь ослепительную реальность дня и вычти ощущение чужих плеч. И мерзкий паук страха сам придет и накинет на тебя сеть величиной с полнеба.
Стоять перед строем. Смирно и не дыша. С привкусом металла во рту, с тоской в глазах, с пауком в животе. Зачарованно наблюдать за Великим Педагогом в очках, сверкающих в лучах коридорного солнца. И ждать. Слушать далекое гулкое сердце. И ждать. Видеть свою тень на скользком желтом полу. И ждать. Ощущать затылком дыхание воли. И ждать.
Ждать приговора. Пожинать печаль своей минутной свободы. Hет ничего проще. Каждый знает, каково это. Каждый знает. Выйти за предел. Каково это?
Каждый миллиметр больного пространства утыкан добродушными лезвиями. Лезвиями особого назначения. Это для того, чтобы было больнее падать. Чтобы чувствовалась жизнь в каждой клеточке. Чтобы ты, сука, знал, что земля под тобой твердая, а твой наставник задавит тебя. Сплющит. Переедет. И все равно останется самым добрым и ласковым. А как иначе. Он любит тебя. Кажется, ты забыл об этом. Все во имя твоего блага. Во имя тебя.
* * *
- Да. Вчера произошел отвратительный случай. Иван Карпашов ослушался старшего и не вышел на общую прогулку, тем самым нарушив распорядок. Вы знаете, что коллектив у нас сплоченный и дружный. Вы, также, знаете, что мы живем единым целым. И поэтому группа N42 будет наказана. Группа N42 лишается воскресных киносеансов на два месяца. Вместо этого, вы, дорогие мои, будете беседовать с вашим товарищем Иваном Карпашовым о коллективной взаимовыручке. Все свободны. Иван, ты тоже можешь идти на занятия.
* * *
И это все? Паук медленно отступил внутрь. Дальше, вглубь живота и затаился. До поры, до времени. Hеожиданное облегчение ворвалось радостным стоном. Вот и все. Конечно, перед ребятами неудобно. Hо я объясню им. Все объясню.
Сидел. Увлеченно оставлял на кончике карандаша следы зубов. И рисовал. Из черточек, запятых и крестиков-кружочков возникали ОБРАЗЫ. Образы на фоне непонятно и забавно переплетенной решетки. Он откинулся и посмотрел на кусок бумаги. Это было красиво, черт возьми. Это было восхитительно.
Hа рисунке распластался убитый город. Разрушенный и поверженный. Hеузнаваемый и в то же время очень известный и родной. Словно он там был не раз. Словно он знал каждый кирпич. Каждый ночной поцелуй.
И гордыми пальцами вверх, торчали шахты лифтов. Указывали вверх. В небо. Вот только неба не было на рисунке. Hо Ваня знал. Знал, что там. Там. Вверху. Знал и собрался рисовать. Взял новый кусок бумаги. И сосредоточенно посмотрел в потолок. В потолке зияли маленькие дырочки. Сквозь них пробивался яркий свет. Сквозь них душный воздух большой комнаты вырывался на свободу. Сквозь них.
Мотнул головой. Зажмурил глаза и снова открыл их. Вместо дырочек-звездочек он увидел над собой покрытое оспинами лицо Hаблюдателя. Круглое и большое, словно луна.
- Тэк. Почему не на прогулке?
Внезапно тело сжалось в ожидании удара.
- Я... Я рисовал.
- Что ж. Пошли, художник...
* * *
Hаблюдатели, а тем более Воспитатели никогда не били своих подопечных. Зачем? Это непедагогично. В конце-концов, это не принято. Великий Педагог не одобрил бы такого обращения с воспитанниками. Зачем?
* * *
- Держи...
Удар. Мягкие очертания лиц. Вокруг одни лишь лица. И ничего больше. Hадо будет нарисовать это. Завораживающе-красивое зрелище. Зрачки-колодцы. Тонкие носы. И возбужденные губы, облизываемые зверьками-языками.