Страница:
– Тем более, – сказал он, – вон какой ветер поднялся. У нас хорошие лодки, и то гляди в оба!
Шла ночь. Дверь часто открывалась, впуская мокрых, продрогших людей, иногда целыми семьями. Чаще привозили сначала детей, потом взрослых. Каждый раз, когда открывалась дверь, я подходила посмотреть, не привезли ли Васю. Сухенко ездил к Фениной сопке, но никого не привез, потому что до берега не доехал. Около Фениной сопки – настоящее море и ходит такая волна, что чуть совсем не залились… Долго звали Васю – никто не отзывается. Утром поедут снова.
Часов в двенадцать закричала девочка, стоявшая у окна:
– Глядите, глядите! По полям пароход идет!
Мы подбежали к окну: над широкой водной гладью под слабо просветленным небом, вися между водой и низкими облаками, плыли три ярких огня, освещая перед собой темную воду – пришли моторные катеры из Владивостока.
Через несколько минут Андрей в приемной банного корпуса указывал командиру катера район, откуда им вывезены люди. Заработали моторы, и один катер пошел к югу, в дальний район за речкой Славянкой, а другой повернул к северо-востоку с заданием тщательно осмотреть весь берег Фениной сопки.
Скоро вернулся катер из-за Славянки, привез восемь человек и снова ушел. Теперь нашу лодочную экспедицию можно было свертывать. К утру из городка пришли две женщины и сменили меня. Я сняла халат, надела высушенный плащ и вышла.
14
15
16
Шла ночь. Дверь часто открывалась, впуская мокрых, продрогших людей, иногда целыми семьями. Чаще привозили сначала детей, потом взрослых. Каждый раз, когда открывалась дверь, я подходила посмотреть, не привезли ли Васю. Сухенко ездил к Фениной сопке, но никого не привез, потому что до берега не доехал. Около Фениной сопки – настоящее море и ходит такая волна, что чуть совсем не залились… Долго звали Васю – никто не отзывается. Утром поедут снова.
Часов в двенадцать закричала девочка, стоявшая у окна:
– Глядите, глядите! По полям пароход идет!
Мы подбежали к окну: над широкой водной гладью под слабо просветленным небом, вися между водой и низкими облаками, плыли три ярких огня, освещая перед собой темную воду – пришли моторные катеры из Владивостока.
Через несколько минут Андрей в приемной банного корпуса указывал командиру катера район, откуда им вывезены люди. Заработали моторы, и один катер пошел к югу, в дальний район за речкой Славянкой, а другой повернул к северо-востоку с заданием тщательно осмотреть весь берег Фениной сопки.
Скоро вернулся катер из-за Славянки, привез восемь человек и снова ушел. Теперь нашу лодочную экспедицию можно было свертывать. К утру из городка пришли две женщины и сменили меня. Я сняла халат, надела высушенный плащ и вышла.
14
Было очень раннее, молочно-серебристое утро. Ветер, поднявшийся ночью, залег куда-то в сопки. Над широкой и ровной поверхностью воды виднелись только крыши затопленных деревушек. Дальние засуйфунские сопки голубели, как нарисованные пастелью, и, расслоившись на темное и светлое, висели над этим почти морем плоские, словно выжатые облака. Кончился дождь!
Я пошла по берегу Солдатского озера, мимо наших красноармейцев: до них было от госпиталя метров полтораста. Андрей уже приказал им собираться. Лодки все вернулись, кроме одной, – ее ожидали.
– Мы дождемся, пока придет тот катер, – сказал мне Андрей. – Иди домой. Поди, дед тревожится.
Подходя к дому, я увидела, что в столовой горит лампа и кто-то сидит у стола. Я открыла дверь своим ключом. Меня встретил Колбат, сухой и словно насыщенный электричеством, так необыкновенно он распушился. Он потягивался, опустив широкую грудь к полу, наклонившись так, словно ехал под гору. За столом сидел небольшой седой старик с очками на носу и читал детскую книжку. Над воротом голубой его ситцевой рубахи виднелась тонкая коричневая шея, иссеченная глубокими морщинами. Очень стало жаль старика при взгляде на эту шею. Он встал мне навстречу и растерянно взглянул голубыми выцветшими глазами.
– Домовничаю тут у вас, – сказал он и замялся. – Как, об внуке моем не слыхать?
Пока я рассказывала, как шли поиски, мне пришло в голову, что, если Вася дошел до Фениной сопки, он утром переберется через нее к жилым домам на той стороне. Но когда я увидела, что дед одобрил эту мысль и глаза его оживились, мне стало страшно: это была уже последняя надежда.
…Мы оба вздрогнули от звонкого лая Колбата, стука в окно и голоса Андрея за окном.
Колбат, упираясь передними лапами на стол, заглядывал в окно и лаял, перебираясь то вправо, то влево около стола. Лена, накинув наскоро платье, уже была у окна и кричала:
– Папа приехал!
Андрей слезал с лошади; он что-то говорил, отдавая поводья коноводу, и голос у него был веселый. Я кинулась к двери, старик уже открывал ее. Мы смотрели выше, ожидая увидеть Андрея, но вошел кто-то коротенький и широкий, а за ним Сухенко и уже потом Андрей.
Пока дед снимал с Васи мокрую красноармейскую куртку, надетую на нем, повторяя: «Спасибо, товарищ начальник, спасибо, сынок», Колбат озабоченно бегал вокруг, отрывисто лая, защищая, вероятно, Васю или, может быть, радуясь Андрею и беспокоясь, что чужой старик близко подходит к нему.
– Здравствуй, отец, – сказал Андрей. – Вот тебе твой Вася, целый и невредимый. Только гляди, чтобы он не заболел: прозяб он здорово. Веди-ка его скорей в столовую чай пить! Лена, живо наладь чайку. Сухенко! Вы куда? Садитесь, отдыхайте.
Но Сухенко попрощался и вышел. Коновод проехал мимо окна, ведя в поводу лошадь Андрея. За ним проскакал и Сухенко. Копыта его коня тяжело зашлепали по воде.
– Как же это, внучек, я тебя не приметил? Ты какой дорогой-то пошел? – спросил дед.
– Сначала я прямо по дорожке побег, – сказал Вася, – а дальше глина пошла такая, что ноги не стоят: так и разъезжаются. Шибко трудно стало идти… А тут овраг…
И Вася рассказал, как он, стоя перед оврагом, раздумывал, куда ему лучше идти. Овраг начинался раньше слева от дороги, но, когда Вася подошел к нему, овраг уже перегородил дорогу и был полон воды. Можно было пойти левее, по тропинке к мостику через овраг, но тогда надо было спускаться, а если идти правее, в обход оврага, то тут начинался легкий подъем. Вася подумал было вернуться домой к деду, прошел до размоины, которую только что переходил, и увидел, что перейти ее уже невозможно. Когда он снова вернулся к оврагу, вода заметно поднялась в нем.
– Закручивается она течением и подбивается под землю, а земля кусками отваливается и ползет… Я подумал: нестойкая какая, надо от нее дале, повыше. Да так и пошел направо, в обход оврага. Я еще подумал: может, поспею до города добежать? Куда там! В низине уж вода стоит, дороги и не видно. Ну, и побежал прямо к Фениной сопке. Думал, ты, дедушка, поедешь, я тебе покричу. А ты, верно, проехал, когда я в гору бежал.
В столовой за завтраком Андрей рассказал, как Васю нашел катер на склоне Фениной сопки.
– Молодцы ребята, – говорил он, – три раза прошли у самого берега – ничего не видать. Они давай кричать: «Кто тут, отзовись!» И вдруг из кустов поднимается мальчонка… Подъехали, говорят: «Это ты живешь с дедом на Суйфуне?» – «Я», – говорит. «Ну, поедем домой!» Посадили его, и стал катер поворачивать обратно к госпиталю. Вася забеспокоился. «Дяденьки, вон там, на бугре, фанза, там дед у меня. Туда надо ехать». – «Дед твой, – отвечают, – давно в городе». А он, чудачок, – плакать! То ли перепугался, то ли обрадовался.
– Батогом бы меня, старого, – сказал дед, – отпустил ребенка в какую страсть! Сам-то я ловко доправился, а нет того, чтобы к Фениной поближе держать. Все подгребал, спешил, а куда спешил? Вот спроси меня, товарищ начальник, не помню, как и в город доспелся…
– Да ведь ты, отец, – мне Вася говорил, – не хотел в город идти, хотел сети караулить? – хитро улыбнулся Андрей, показывая, что и он кое-что знает об упрямстве деда.
– Верно, – ответил дед, – мне и нельзя было сети оставить. Да еще канат новый… Как ты его оставишь?
– Но все равно же оставил?
– Я? Нипочем! Я и сети и канат привез.
И дед, заметив недоверчивый взгляд Андрея, порылся в кармане, достал из обтертого кожаного, на блестящей застежке, кошелька бумажку и протянул Андрею. Тот посмотрел.
– Ничего не понимаю, отец. При чем тут «Гастроном»?
Это была расписка от директора «Гастронома» товарища Величко в том, что от гражданина такого-то им получены на сохранение подержанные сети и новый канат.
– Осторожный человек, – сказал дед. – Сети, говорит, подержанные. Эти сети еще сколь годов выдержат! Боится ответа, а что я с него, новые сети, что ли, запрошу? Ну, канат новый – так и записал.
Когда мы совсем уже перестали понимать что-нибудь, дед стал рассказывать все по порядку.
– Ушел Вася, а я себе кашу пшенную стал варить. Слышу – вода как кинется и давай пластать! Дверь в избу так и затурчала. Ей-богу! Вышел я, а вода у порога. Я пошел, лодку перевел с протоки и у крыльца зачалил. Зашел на чердак, кашу занес, думаю – мне тут квартировать. А нет чтобы о внуке вспомнить. Сети подобрал в одно место. Разны плошки там, одеяло ватное, подушки на чердак стаскал. Кур туда поместил. Кровать к окольнице привязал, чтобы не уплыла. Гляжу – а вода ко мне в хату гостьей. Хочешь не хочешь, принимай. Я опять на чердак. Нет, думаю, меня не возьмешь…
Да вдруг как хватит меня за сердце, что от нашей фанзы до города дорога низиной идет. И там первее всего заливает. А до города от нее четыре версты, да по грязи. Прохватился я, бегаю по избе как шальной… Забежал на чердак – да на крышу! Батюшки, что делается! Всю долину вода подняла, а дороги и не знать! И вьет эту воду над полями, и кружит ее, и плавит… И живого ничего на далекий круг не видно.
Несет вода всякое добро. Ну, думаю, держись, дед Никола, понесет нынче и тебя! Лодчонку мою колышет у крыльца: скорлупа, и все. Однако надо поспевать за Васей. Ну-ка он, думаю, где на дороге примостился, а то к старым фанзам вышел и сидит там один, боится… И сети опять же охота взять! Ах ты, сделай милость! Глядел, глядел, плывет что-то круглое, как бревно, но затоплено не так: лодка! Я как с крыши, да по лестнице, да в лодчонку свою, да той наперерез… Ну, как это все было, не припомню, только зачалил я ее багром, каким бревна плавучие ловлю. Подтянул к крыльцу, едва перевернул. Ей-богу! Ну, а уж там все пошло подряд: лодка оказалась крепкая. Склал сети и канат, курам кашу оставил и – в город! Еще дотемна поспел!
– А ты куда в городе-то пристал, отец? – спросил Андрей.
– А прямо на главной улице, к «Гастроному». Так к крылечку и причалил, а на нем люди стоят. Они ко мне, просят. «Дедушка, – говорят, – дай нам лодку. Мы тебе ее пригоним, только скажи куда. А то лодок не хватает». Я лодку отдал. «Мне боле не надо, пользуйтесь! Но сети – говорю, – доверить не могу: колхозные. И тоже канат!» Вышел какой-то из «Гастронома», говорит: «Склади, дедушка, вот тут за прилавок. Тут и обратно возьмешь». – «Как же, – говорю, – так? Я без расписки не могу и чтоб от самого директора». – «Ну, – говорит, – подожди». Я лодку людям отдал, а сам получил расписку и пошел к Васе на квартиру, а потом и к вам. Едва в городок пропустили, но у мэня характер известный, до начальства дошел, по телефону говорил…
Дед долго рассказывал, и было очень приятно глядеть на него, шустрого и седенького.
Когда Лена рассказала, как был послан Колбат, отец рассмеялся и сказал:
– Вот это ошибка! Колбат пришел на пост, как и полагается по всем правилам, в госпиталь, а не на Солдатское озеро. Он и не понял ничего насчет коньков. Дело все в том, что связной собаке делается проводка на пост прежде, чем ее посылать по-настоящему. Колбат перед тем ходил в госпиталь с мамой, туда он и прибежал. То-то я смотрю, ты пишешь: «папа»!
– Мне Вася когда еще про этого Колбата рассказывал, я во внимание не брал, – сказал дед, – а нынче он мне внука выручил…
– Вася твой, отец, сам себя выручил, – сказал Андрей. – Пойди бы он на мост через овраг – и пропал бы, а он сообразил верно: пошел вверх, на сопку. И если бы я за ним катер не послал, он и дальше бы сам справился.
Я пошла по берегу Солдатского озера, мимо наших красноармейцев: до них было от госпиталя метров полтораста. Андрей уже приказал им собираться. Лодки все вернулись, кроме одной, – ее ожидали.
– Мы дождемся, пока придет тот катер, – сказал мне Андрей. – Иди домой. Поди, дед тревожится.
Подходя к дому, я увидела, что в столовой горит лампа и кто-то сидит у стола. Я открыла дверь своим ключом. Меня встретил Колбат, сухой и словно насыщенный электричеством, так необыкновенно он распушился. Он потягивался, опустив широкую грудь к полу, наклонившись так, словно ехал под гору. За столом сидел небольшой седой старик с очками на носу и читал детскую книжку. Над воротом голубой его ситцевой рубахи виднелась тонкая коричневая шея, иссеченная глубокими морщинами. Очень стало жаль старика при взгляде на эту шею. Он встал мне навстречу и растерянно взглянул голубыми выцветшими глазами.
– Домовничаю тут у вас, – сказал он и замялся. – Как, об внуке моем не слыхать?
Пока я рассказывала, как шли поиски, мне пришло в голову, что, если Вася дошел до Фениной сопки, он утром переберется через нее к жилым домам на той стороне. Но когда я увидела, что дед одобрил эту мысль и глаза его оживились, мне стало страшно: это была уже последняя надежда.
…Мы оба вздрогнули от звонкого лая Колбата, стука в окно и голоса Андрея за окном.
Колбат, упираясь передними лапами на стол, заглядывал в окно и лаял, перебираясь то вправо, то влево около стола. Лена, накинув наскоро платье, уже была у окна и кричала:
– Папа приехал!
Андрей слезал с лошади; он что-то говорил, отдавая поводья коноводу, и голос у него был веселый. Я кинулась к двери, старик уже открывал ее. Мы смотрели выше, ожидая увидеть Андрея, но вошел кто-то коротенький и широкий, а за ним Сухенко и уже потом Андрей.
Пока дед снимал с Васи мокрую красноармейскую куртку, надетую на нем, повторяя: «Спасибо, товарищ начальник, спасибо, сынок», Колбат озабоченно бегал вокруг, отрывисто лая, защищая, вероятно, Васю или, может быть, радуясь Андрею и беспокоясь, что чужой старик близко подходит к нему.
– Здравствуй, отец, – сказал Андрей. – Вот тебе твой Вася, целый и невредимый. Только гляди, чтобы он не заболел: прозяб он здорово. Веди-ка его скорей в столовую чай пить! Лена, живо наладь чайку. Сухенко! Вы куда? Садитесь, отдыхайте.
Но Сухенко попрощался и вышел. Коновод проехал мимо окна, ведя в поводу лошадь Андрея. За ним проскакал и Сухенко. Копыта его коня тяжело зашлепали по воде.
– Как же это, внучек, я тебя не приметил? Ты какой дорогой-то пошел? – спросил дед.
– Сначала я прямо по дорожке побег, – сказал Вася, – а дальше глина пошла такая, что ноги не стоят: так и разъезжаются. Шибко трудно стало идти… А тут овраг…
И Вася рассказал, как он, стоя перед оврагом, раздумывал, куда ему лучше идти. Овраг начинался раньше слева от дороги, но, когда Вася подошел к нему, овраг уже перегородил дорогу и был полон воды. Можно было пойти левее, по тропинке к мостику через овраг, но тогда надо было спускаться, а если идти правее, в обход оврага, то тут начинался легкий подъем. Вася подумал было вернуться домой к деду, прошел до размоины, которую только что переходил, и увидел, что перейти ее уже невозможно. Когда он снова вернулся к оврагу, вода заметно поднялась в нем.
– Закручивается она течением и подбивается под землю, а земля кусками отваливается и ползет… Я подумал: нестойкая какая, надо от нее дале, повыше. Да так и пошел направо, в обход оврага. Я еще подумал: может, поспею до города добежать? Куда там! В низине уж вода стоит, дороги и не видно. Ну, и побежал прямо к Фениной сопке. Думал, ты, дедушка, поедешь, я тебе покричу. А ты, верно, проехал, когда я в гору бежал.
В столовой за завтраком Андрей рассказал, как Васю нашел катер на склоне Фениной сопки.
– Молодцы ребята, – говорил он, – три раза прошли у самого берега – ничего не видать. Они давай кричать: «Кто тут, отзовись!» И вдруг из кустов поднимается мальчонка… Подъехали, говорят: «Это ты живешь с дедом на Суйфуне?» – «Я», – говорит. «Ну, поедем домой!» Посадили его, и стал катер поворачивать обратно к госпиталю. Вася забеспокоился. «Дяденьки, вон там, на бугре, фанза, там дед у меня. Туда надо ехать». – «Дед твой, – отвечают, – давно в городе». А он, чудачок, – плакать! То ли перепугался, то ли обрадовался.
– Батогом бы меня, старого, – сказал дед, – отпустил ребенка в какую страсть! Сам-то я ловко доправился, а нет того, чтобы к Фениной поближе держать. Все подгребал, спешил, а куда спешил? Вот спроси меня, товарищ начальник, не помню, как и в город доспелся…
– Да ведь ты, отец, – мне Вася говорил, – не хотел в город идти, хотел сети караулить? – хитро улыбнулся Андрей, показывая, что и он кое-что знает об упрямстве деда.
– Верно, – ответил дед, – мне и нельзя было сети оставить. Да еще канат новый… Как ты его оставишь?
– Но все равно же оставил?
– Я? Нипочем! Я и сети и канат привез.
И дед, заметив недоверчивый взгляд Андрея, порылся в кармане, достал из обтертого кожаного, на блестящей застежке, кошелька бумажку и протянул Андрею. Тот посмотрел.
– Ничего не понимаю, отец. При чем тут «Гастроном»?
Это была расписка от директора «Гастронома» товарища Величко в том, что от гражданина такого-то им получены на сохранение подержанные сети и новый канат.
– Осторожный человек, – сказал дед. – Сети, говорит, подержанные. Эти сети еще сколь годов выдержат! Боится ответа, а что я с него, новые сети, что ли, запрошу? Ну, канат новый – так и записал.
Когда мы совсем уже перестали понимать что-нибудь, дед стал рассказывать все по порядку.
– Ушел Вася, а я себе кашу пшенную стал варить. Слышу – вода как кинется и давай пластать! Дверь в избу так и затурчала. Ей-богу! Вышел я, а вода у порога. Я пошел, лодку перевел с протоки и у крыльца зачалил. Зашел на чердак, кашу занес, думаю – мне тут квартировать. А нет чтобы о внуке вспомнить. Сети подобрал в одно место. Разны плошки там, одеяло ватное, подушки на чердак стаскал. Кур туда поместил. Кровать к окольнице привязал, чтобы не уплыла. Гляжу – а вода ко мне в хату гостьей. Хочешь не хочешь, принимай. Я опять на чердак. Нет, думаю, меня не возьмешь…
Да вдруг как хватит меня за сердце, что от нашей фанзы до города дорога низиной идет. И там первее всего заливает. А до города от нее четыре версты, да по грязи. Прохватился я, бегаю по избе как шальной… Забежал на чердак – да на крышу! Батюшки, что делается! Всю долину вода подняла, а дороги и не знать! И вьет эту воду над полями, и кружит ее, и плавит… И живого ничего на далекий круг не видно.
Несет вода всякое добро. Ну, думаю, держись, дед Никола, понесет нынче и тебя! Лодчонку мою колышет у крыльца: скорлупа, и все. Однако надо поспевать за Васей. Ну-ка он, думаю, где на дороге примостился, а то к старым фанзам вышел и сидит там один, боится… И сети опять же охота взять! Ах ты, сделай милость! Глядел, глядел, плывет что-то круглое, как бревно, но затоплено не так: лодка! Я как с крыши, да по лестнице, да в лодчонку свою, да той наперерез… Ну, как это все было, не припомню, только зачалил я ее багром, каким бревна плавучие ловлю. Подтянул к крыльцу, едва перевернул. Ей-богу! Ну, а уж там все пошло подряд: лодка оказалась крепкая. Склал сети и канат, курам кашу оставил и – в город! Еще дотемна поспел!
– А ты куда в городе-то пристал, отец? – спросил Андрей.
– А прямо на главной улице, к «Гастроному». Так к крылечку и причалил, а на нем люди стоят. Они ко мне, просят. «Дедушка, – говорят, – дай нам лодку. Мы тебе ее пригоним, только скажи куда. А то лодок не хватает». Я лодку отдал. «Мне боле не надо, пользуйтесь! Но сети – говорю, – доверить не могу: колхозные. И тоже канат!» Вышел какой-то из «Гастронома», говорит: «Склади, дедушка, вот тут за прилавок. Тут и обратно возьмешь». – «Как же, – говорю, – так? Я без расписки не могу и чтоб от самого директора». – «Ну, – говорит, – подожди». Я лодку людям отдал, а сам получил расписку и пошел к Васе на квартиру, а потом и к вам. Едва в городок пропустили, но у мэня характер известный, до начальства дошел, по телефону говорил…
Дед долго рассказывал, и было очень приятно глядеть на него, шустрого и седенького.
Когда Лена рассказала, как был послан Колбат, отец рассмеялся и сказал:
– Вот это ошибка! Колбат пришел на пост, как и полагается по всем правилам, в госпиталь, а не на Солдатское озеро. Он и не понял ничего насчет коньков. Дело все в том, что связной собаке делается проводка на пост прежде, чем ее посылать по-настоящему. Колбат перед тем ходил в госпиталь с мамой, туда он и прибежал. То-то я смотрю, ты пишешь: «папа»!
– Мне Вася когда еще про этого Колбата рассказывал, я во внимание не брал, – сказал дед, – а нынче он мне внука выручил…
– Вася твой, отец, сам себя выручил, – сказал Андрей. – Пойди бы он на мост через овраг – и пропал бы, а он сообразил верно: пошел вверх, на сопку. И если бы я за ним катер не послал, он и дальше бы сам справился.
15
Тяжело для окрестных колхозников началось лето. Вода, хотя и отступила через три дня, все же оставила на полях заливные мелкие озерки, занесла песком и илом огороды, и даже в городе на Базарной площади долго оставались перемоины, в которых стояла густая иловатая грязь. Огороды пришлось спешно перекопать и засадить наново. Уцелели лишь посевы на отлогих склонах сопок.
Паром пошел только через неделю, и дед с Васей надолго ушли из города: работали на огороде, мазали заново уцелевшую фанзу, побелили ее снаружи и внутри. Однажды Вася пришел к нам и принес нарисованные им картинки. Тут были и спасательные катеры на Суйфуне, разлившемся до голубых далеких сопок, и Колбат, передающий донесение Лены, и даже фанза деда, окруженная водой. У крыльца причалена лодка, дед стоит на ступеньках, всплескивая руками от удивления перед огромной шириной воды, а с крыши смотрят на деда, опустив вниз головки, три озабоченные курицы с пышными хохолками. Вечером Лена показала картинки Васи отцу. Он только что вернулся после пятидневного выхода на полевые ученья, загорел и как будто похудел. Лена подсела к нему и спросила:
– У тебя почему глаза немного красные? Ты, наверно, устал?
– Я-то не устал, а глаза немного устали… Зато ученья прошли толково.
– Ты теперь долго не уедешь?
– Нет, Ленушка, через два дня опять пойдем. – И, заметив, что Лена огорчена, прибавил: – Мы все учимся, Ленуша, чтобы, если будет настоящая проверка, все у нас было крепко, четко и ладно. Ну-ка, покажи картинки…
Они стали рассматривать картинки, посмеиваясь легкому их юмору и удивляясь хорошему глазу Васи.
– Настоящий глаз художника! – сказал Андрей. – Посмотри, как Колбат бежит с донесением, – это же друг бежит, который не выдаст, поможет в трудную минуту.
Лена взглянула и вдруг покраснела.
– Ты что? – спросил отец.
– А ты не будешь смеяться?
– Наверно, не буду.
Лена побежала в столовую, порылась в ящике своего стола и вернулась с какой-то бумажкой.
– Вот, – сказала она, – это не мое, это от Колбата. Только я когда писала, мы с Васей смеялись, а теперь мне очень жалко Колбата, и я не знаю, как быть. – И она снова нахмурилась.
– Ты, Ленуша, не печалься, – сказал отец, – давай-ка вместе посмотрим.
На бумажке было написано:
«Начальнику штаба N-ского стрелкового полка.
Я, военный пес службы связи – забайкальская лайка Колбат, в прошлом году был уволен из Красной Армии за непослушание и невыполнение команд. Теперь я исправился и прошу снова принять меня на службу в Красную Армию в прежний мой полк к собаководу Савельеву.
Колбат».
– Ну что же, – сказал отец, – замечательное заявление и как раз попало по адресу. Можно наложить резолюцию?
– Ой, нет, погоди! Я еще немножко подумаю. Ведь тогда Колбата надо отдать насовсем и его возьмут в собачий городок, а как же мы без Колбата? И что я наделала! – Голос у Лены был совсем печальный.
– Лена, – сказал отец, – давай-ка поговорим серьезно. Вон и Колбат явился.
Лена уселась на стул, и к ней сейчас же подошел Колбат и положил морду ей на колени.
– Почему ты решила вернуть Колбата в полк?
– Потому что он лучше всех связных собак, и Савельев это говорит всегда. И ты говорил раньше, что не стоит для своего удовольствия портить хорошую собаку. И раз уж Колбат исправился и стал такой послушный, пусть работает с вами. Все равно ему просто бегать нельзя, так мама говорит, а если он будет с Савельевым ходить на ученья, то он не очень будет скучать о нас. Когда я писала, я думала, что все очень хорошо выходит, а сейчас мне так стало его жалко… – И Лена, по своему обыкновению, нахмурилась и замолчала. Так с ней всегда бывает, когда она боится заплакать.
– Чудачок ты мой! – сказал отец. – Ну, если жалко, то и не отдавай. Ты имеешь полное право не отдавать Колбата. Вы с мамой спасли ему лапу, вернули доверие к людям, и если бы не вы, Колбата отдали бы из полка и он, конечно, не стал бы снова связной собакой. Чего же ты повесила головушку? Погляди-ка на меня веселее.
Лена покачала головой:
– Я не могу повеселее, потому что мне жаль и Колбата и тебя. И даже почему-то стыдно. Ты уходишь на всякие ученья, и тебе трудно. А если бы с тобой был Колбат, ты бы его послал куда тебе надо и сам не ходил бы и не уставал. И, значит, нечего жалеть мне Колбата.
– Ну, Лена, если только из-за этого, я тебе скажу, что у начальника штаба дела много, я не хожу всюду сам – у меня помощники есть, так что при мне Колбату быть не придется.
– Ну, а все-таки Колбат может вам всем помогать на ученьях?
– Тут и говорить не о чем, Лена! Не только на ученьях – Колбат поможет и в бою. Но подумай еще хорошенько, как все будет, если отдашь Колбата. Сначала он будет жить у нас и тренировать его будет Савельев с Гусельниковым – хороший есть такой парень, из молодых. Но когда он хорошо сработается с ними, его придется перевести в собачий городок. Тогда он уже правда уйдет от нас. Так что подумай: не лучше ли не затевать всего дела?
– Папа, – сказала Лена, – ты уж прими заявление Колбата, пожалуйста.
Начальник штаба N-ского стрелкового полка вынул из полевой сумки красный с синим карандаш и написал на уголке заявления: «Начальнику связи. Пес Колбат, рождения 193… года, прибывший из запаса, зачисляется на службу в полк с последующим возвращением после окончательной выслуги по месту жительства к своим хозяевам».
Паром пошел только через неделю, и дед с Васей надолго ушли из города: работали на огороде, мазали заново уцелевшую фанзу, побелили ее снаружи и внутри. Однажды Вася пришел к нам и принес нарисованные им картинки. Тут были и спасательные катеры на Суйфуне, разлившемся до голубых далеких сопок, и Колбат, передающий донесение Лены, и даже фанза деда, окруженная водой. У крыльца причалена лодка, дед стоит на ступеньках, всплескивая руками от удивления перед огромной шириной воды, а с крыши смотрят на деда, опустив вниз головки, три озабоченные курицы с пышными хохолками. Вечером Лена показала картинки Васи отцу. Он только что вернулся после пятидневного выхода на полевые ученья, загорел и как будто похудел. Лена подсела к нему и спросила:
– У тебя почему глаза немного красные? Ты, наверно, устал?
– Я-то не устал, а глаза немного устали… Зато ученья прошли толково.
– Ты теперь долго не уедешь?
– Нет, Ленушка, через два дня опять пойдем. – И, заметив, что Лена огорчена, прибавил: – Мы все учимся, Ленуша, чтобы, если будет настоящая проверка, все у нас было крепко, четко и ладно. Ну-ка, покажи картинки…
Они стали рассматривать картинки, посмеиваясь легкому их юмору и удивляясь хорошему глазу Васи.
– Настоящий глаз художника! – сказал Андрей. – Посмотри, как Колбат бежит с донесением, – это же друг бежит, который не выдаст, поможет в трудную минуту.
Лена взглянула и вдруг покраснела.
– Ты что? – спросил отец.
– А ты не будешь смеяться?
– Наверно, не буду.
Лена побежала в столовую, порылась в ящике своего стола и вернулась с какой-то бумажкой.
– Вот, – сказала она, – это не мое, это от Колбата. Только я когда писала, мы с Васей смеялись, а теперь мне очень жалко Колбата, и я не знаю, как быть. – И она снова нахмурилась.
– Ты, Ленуша, не печалься, – сказал отец, – давай-ка вместе посмотрим.
На бумажке было написано:
«Начальнику штаба N-ского стрелкового полка.
Я, военный пес службы связи – забайкальская лайка Колбат, в прошлом году был уволен из Красной Армии за непослушание и невыполнение команд. Теперь я исправился и прошу снова принять меня на службу в Красную Армию в прежний мой полк к собаководу Савельеву.
Колбат».
– Ну что же, – сказал отец, – замечательное заявление и как раз попало по адресу. Можно наложить резолюцию?
– Ой, нет, погоди! Я еще немножко подумаю. Ведь тогда Колбата надо отдать насовсем и его возьмут в собачий городок, а как же мы без Колбата? И что я наделала! – Голос у Лены был совсем печальный.
– Лена, – сказал отец, – давай-ка поговорим серьезно. Вон и Колбат явился.
Лена уселась на стул, и к ней сейчас же подошел Колбат и положил морду ей на колени.
– Почему ты решила вернуть Колбата в полк?
– Потому что он лучше всех связных собак, и Савельев это говорит всегда. И ты говорил раньше, что не стоит для своего удовольствия портить хорошую собаку. И раз уж Колбат исправился и стал такой послушный, пусть работает с вами. Все равно ему просто бегать нельзя, так мама говорит, а если он будет с Савельевым ходить на ученья, то он не очень будет скучать о нас. Когда я писала, я думала, что все очень хорошо выходит, а сейчас мне так стало его жалко… – И Лена, по своему обыкновению, нахмурилась и замолчала. Так с ней всегда бывает, когда она боится заплакать.
– Чудачок ты мой! – сказал отец. – Ну, если жалко, то и не отдавай. Ты имеешь полное право не отдавать Колбата. Вы с мамой спасли ему лапу, вернули доверие к людям, и если бы не вы, Колбата отдали бы из полка и он, конечно, не стал бы снова связной собакой. Чего же ты повесила головушку? Погляди-ка на меня веселее.
Лена покачала головой:
– Я не могу повеселее, потому что мне жаль и Колбата и тебя. И даже почему-то стыдно. Ты уходишь на всякие ученья, и тебе трудно. А если бы с тобой был Колбат, ты бы его послал куда тебе надо и сам не ходил бы и не уставал. И, значит, нечего жалеть мне Колбата.
– Ну, Лена, если только из-за этого, я тебе скажу, что у начальника штаба дела много, я не хожу всюду сам – у меня помощники есть, так что при мне Колбату быть не придется.
– Ну, а все-таки Колбат может вам всем помогать на ученьях?
– Тут и говорить не о чем, Лена! Не только на ученьях – Колбат поможет и в бою. Но подумай еще хорошенько, как все будет, если отдашь Колбата. Сначала он будет жить у нас и тренировать его будет Савельев с Гусельниковым – хороший есть такой парень, из молодых. Но когда он хорошо сработается с ними, его придется перевести в собачий городок. Тогда он уже правда уйдет от нас. Так что подумай: не лучше ли не затевать всего дела?
– Папа, – сказала Лена, – ты уж прими заявление Колбата, пожалуйста.
Начальник штаба N-ского стрелкового полка вынул из полевой сумки красный с синим карандаш и написал на уголке заявления: «Начальнику связи. Пес Колбат, рождения 193… года, прибывший из запаса, зачисляется на службу в полк с последующим возвращением после окончательной выслуги по месту жительства к своим хозяевам».
16
…Однажды днем сигналист вышел на площадь перед штабом полка и, приложив к губам сигнальный рожок, заиграл «тревогу».
Еще многие, наверно, представляют себе, что, когда в городке тревога, поднимается страшная суматоха: все бегут, спешат и волнуются.
И как раз нет! У нас никто не волнуется зря. Даже если посмотреть со стороны на сборы Андрея, кажется, что он делает все как будто медленно, так что хочется поторопить его. На самом же деле время у него так точно рассчитано, что он никогда не опаздывает. Затянет ремень поверх шинели, попрощается с нами, скажет: «Друзья, отдайте посыльному чемоданчик» – и пойдет в штаб. Ему самому иногда бывает неизвестно, тревога ли это только, чтобы собрать полк и через час он будет уже дома, или придется по тревоге идти всем полком в поле, провести там занятия, а день или два они продолжатся – неизвестно. Это уж в штабе дивизии знают: они поднимали тревогу, они и знают!
Но может быть и так, что и в штабе дивизии не будут знать, на сколько дней или месяцев выходит полк, потому что тревога может быть настоящей, боевой.
Вот по каждой тревоге наши командиры и красноармейцы и готовы одинаково выйти на два часа или, может случиться, на несколько месяцев…
В этот раз наш полк собрали по тревоге и проверили, все ли в порядке. Затем все были отпущены по своим местам для быстрых и окончательных сборов. Через три часа полк должен был выйти на вокзал и погрузиться в вагоны. Значит, тревога была боевая…
Итак, наши уходят в большой и настоящий поход, и нам с Леной надо их провожать. Лена еще маленькая – ей все равно с ними нельзя, от нее и пользы мало будет. А я многое умею и могу быть полезной, и мне так хочется идти с ними! Но сразу я уехать не могу.
Андрей забежал домой на минуту, вынул из полевой сумки одну карту и заменил ее другой, потом сказал: «Отдайте посыльному мой чемоданчик и положите туда резиновую надувную подушку». Потом взял трубку телефона и попросил штаб.
– Говорит начальник штаба. Пришлите ездового за вещами ко мне на квартиру.
Положил трубку и обернулся ко мне:
– Ну, вот мы и поехали! Живите с Леной спокойно, работайте. Жаль, что Колбата не оставляю вам.
Тут подбежала Лена.
– Мама, – закричала она, – идем скорее провожать! На площади уже собираются. Сейчас собак провели. И сам Савельев ведет Колбата. А Колбат то на меня смотрит, то на Савельева. Идем скорей!
– И правда идите, – сказал Андрей, – нам веселее будет уходить. А то на вокзале не успеешь побыть с вами. Ну до свиданья, товарищи! Вот так! – И он крепко обнял нас обеих вместе и притянул к себе: так он всегда с нами прощался.
В дверь постучали, и вошел ездовой из молодых красноармейцев.
– Товарищ начальник! По вашему распоряжению, прибыл за вещами.
Андрей подал ему брезентовый плащ, складную кровать в зеленом брезентовом чехле и чемодан, в который Лена уже положила резиновую надувную подушечку. Ездовой взял вещи и пошел вперед. Андрей вышел за ним. Лена и я шли около – Лена слева, я справа – и так проводили до угла дома. Тут Андрей опередил нас и пошел к штабу; теперь он был начальник штаба полка, и мы не должны были мешать ему.
На площади уже начали собираться. Как это всегда бывает, перед тем, как площадь оживет и наполнится людьми, по ней проходили строем отдельными группами красноармейцы, ездовые, разведчики и артиллеристы. Они шли рядом, и на большой площади группы их казались маленькими.
У некоторых разведчиков-артиллеристов за плечами были большие, не тяжелые на вид продолговатые ящики, обшитые брезентом и застегнутые ремнями. Нам с Леной всегда хотелось посмотреть, что они носят в этих ящиках. Теперь мы знали, что там лежит стереотруба для наблюдения за стрельбой. У некоторых на боку висели буссоли в серых брезентовых чехлах, а на ремне через плечо были закинуты за спину треноги. От середины площади, где мы остановились, видно было, как по дальнему ее краю от казарм к конюшням спешил взвод конных разведчиков в пешем строю, на ходу придерживая левой рукой шашки.
Начиналось самое интересное: на площадь выезжала полковая батарея. Орудия обычно подходят к месту построения на рыси. Шестерки гладких, чистых коней, запряженных попарно, выносят орудия плавным и красивым движением, ровно натягивая постромки. У выезда на площадь, перед нешироким горбатым мостиком через канаву, ездовые осаживают первую и вторую пару уносных, следя, чтобы лошади не заступали за постромки. При этом коренные принимают тяжесть орудия на себя, подбираются, как бы укорачиваясь и становясь плотнее и сильнее, и ослабляют постромки… И вот после секундного замедления у мостика, когда кони как бы столпились около орудия, снова вся шестерка выравнивается и, плавно и красиво перенеся орудие через мост, подходит к своему месту на площади.
Мне всегда этот выезд кажется замечательным, очень торжественным моментом сбора. И когда ездовые соскакивают с передков и, что-то осмотрев, что-то немного подтянув, перекидываются словами, я знаю, что они тоже чувствуют красоту стройного и согласованного своего движения. Они говорят о том, чьи «корни» лучше и чем они лучше и отчего это у Вавилова уносные красивее гнут головы, чем в других запряжках…
Вон ездовые подъехали на пулеметных, еще пустых, двуколках к дверям казарм своей роты. Из открытых дверей выносят пулеметы в брезентовых чехлах и коробки с пулеметными лентами. Пулеметчики строятся около двуколок и выходят на дорогу к площади. У взвода связи грузят на телефонные двуколки катушки с кабелем, полевые телефоны и светосигнальные аппараты, а у штаба полка – на парный фургон – ящики со штабным имуществом, складные столики, палатки. Ездовой хозяйственно увязывает все веревкой и притягивает сверху два тюка прессованного сена.
И все это движется к площади, куда отовсюду подходят люди. Идут саперы с подвязанными сзади у пояса топорами и большими лопатами; из-за плеча чуть торчит кончик черенка. Каждое подразделение полка несет и везет с собой особые, необходимые ему и хорошо прилаженные для передвижения вещи.
В ясный этот летний день полк поднимается на защиту страны; впереди у него леса и овраги, большие дороги, путь под солнцем и под ночным небом, ветры и дожди, изрытая снарядами земля, храбрость и дружба человека, потери и победа…
Когда полк построился, на площадь вышли из штаба командир полка товарищ Ростовцев, помощник его по политчасти и начальник штаба. Навстречу им поспешил дежурный и доложил:
– Полк для выхода построен!
Командир полка приложил руку к козырьку, отпустил дежурного и пошел проверять, как построен полк, хорошо ли все у всех заправлено и уложено. Известно было, что он и всегда-то все видит, все знает, и ночью его можно было встретить то на красноармейской кухне, то у склада, то проверяющим караулы.
Потом знаменный взвод, отделившись от общего строя, пошел в штаб за знаменем.
К этому времени мы с Леной стояли уже не одни. К нам подошли наши городские ребята – всезнающий народ – и показывали мне одного за другим трех сыновей Корнеева, доменщика с Урала, и наперебой спешили сообщить, что третий, молодой, которого отец сам привез в полк, вчера снимался с полковым знаменем!
Когда знаменный взвод прошел, стали видны проводники связных собак. Вон они сидят рядом со своими вожатыми, такие знакомые: Аян, Канис, славный пес Хабитус и… милый наш Колбат. Он сидит, как всегда, поставив остро правое ухо и сломив левое над глазом, могучая его белая грудь голубовато блестит, и как же хочется крикнуть ему, как в старое время: «Колбат, ко мне!» Я взглядываю на Лену и вижу, что она потихоньку вытерла кулаком глаза, но крепится…
Несут знамя! Его выносят из штаба, и сразу же раздается команда:
– Под знамя смирно!
Полк замер. Знамя проносят вдоль всего фронта на правый фланг. Наверху древка прикреплен орден Красного Знамени. Знаменщиком сегодня идет старшина полковой школы Сухенко. Ассистентами справа и слева от него – два курсанта. Они старательно обертывают вокруг древка малиновое полотнище с золотою бахромой, надевают на него чехол и приготовляют к походу. Бережно и строго хранит полк в походе свою гордость – боевое знамя.
Повышенным, чуть взволнованным голосом командир полка командует:
– В походную колонну! Рота связи вперед!
Звуки труб поднимаются высоко и словно стелются над головами. Полк по подразделениям выходит на аллею, постепенно вытягиваясь в длину.
А мы с Леной уже пробежали наискось через площадь к нашему дому, чтобы встретить на аллее и пропустить весь полк мимо себя. Идут обвитые медными трубами музыканты, за ними несут бережно свернутое знамя, верхом на красивых конях, вороном и гнедом, едут командир полка и начальник штаба. Начальник штаба знает всех людей своего полка, знает, кто что должен делать, и знает, как лучше провести полк по тем мелко напечатанным подробным картам, которые он каждый вечер раскладывал на своем столе у нас дома. До мельчайших подъемов, спусков, поворотов видит он путь тех людей, которых им с командиром полка надо сохранить в самых трудных условиях боя. Этот начальник штаба – и наш тоже близкий товарищ.
Еще многие, наверно, представляют себе, что, когда в городке тревога, поднимается страшная суматоха: все бегут, спешат и волнуются.
И как раз нет! У нас никто не волнуется зря. Даже если посмотреть со стороны на сборы Андрея, кажется, что он делает все как будто медленно, так что хочется поторопить его. На самом же деле время у него так точно рассчитано, что он никогда не опаздывает. Затянет ремень поверх шинели, попрощается с нами, скажет: «Друзья, отдайте посыльному чемоданчик» – и пойдет в штаб. Ему самому иногда бывает неизвестно, тревога ли это только, чтобы собрать полк и через час он будет уже дома, или придется по тревоге идти всем полком в поле, провести там занятия, а день или два они продолжатся – неизвестно. Это уж в штабе дивизии знают: они поднимали тревогу, они и знают!
Но может быть и так, что и в штабе дивизии не будут знать, на сколько дней или месяцев выходит полк, потому что тревога может быть настоящей, боевой.
Вот по каждой тревоге наши командиры и красноармейцы и готовы одинаково выйти на два часа или, может случиться, на несколько месяцев…
В этот раз наш полк собрали по тревоге и проверили, все ли в порядке. Затем все были отпущены по своим местам для быстрых и окончательных сборов. Через три часа полк должен был выйти на вокзал и погрузиться в вагоны. Значит, тревога была боевая…
Итак, наши уходят в большой и настоящий поход, и нам с Леной надо их провожать. Лена еще маленькая – ей все равно с ними нельзя, от нее и пользы мало будет. А я многое умею и могу быть полезной, и мне так хочется идти с ними! Но сразу я уехать не могу.
Андрей забежал домой на минуту, вынул из полевой сумки одну карту и заменил ее другой, потом сказал: «Отдайте посыльному мой чемоданчик и положите туда резиновую надувную подушку». Потом взял трубку телефона и попросил штаб.
– Говорит начальник штаба. Пришлите ездового за вещами ко мне на квартиру.
Положил трубку и обернулся ко мне:
– Ну, вот мы и поехали! Живите с Леной спокойно, работайте. Жаль, что Колбата не оставляю вам.
Тут подбежала Лена.
– Мама, – закричала она, – идем скорее провожать! На площади уже собираются. Сейчас собак провели. И сам Савельев ведет Колбата. А Колбат то на меня смотрит, то на Савельева. Идем скорей!
– И правда идите, – сказал Андрей, – нам веселее будет уходить. А то на вокзале не успеешь побыть с вами. Ну до свиданья, товарищи! Вот так! – И он крепко обнял нас обеих вместе и притянул к себе: так он всегда с нами прощался.
В дверь постучали, и вошел ездовой из молодых красноармейцев.
– Товарищ начальник! По вашему распоряжению, прибыл за вещами.
Андрей подал ему брезентовый плащ, складную кровать в зеленом брезентовом чехле и чемодан, в который Лена уже положила резиновую надувную подушечку. Ездовой взял вещи и пошел вперед. Андрей вышел за ним. Лена и я шли около – Лена слева, я справа – и так проводили до угла дома. Тут Андрей опередил нас и пошел к штабу; теперь он был начальник штаба полка, и мы не должны были мешать ему.
На площади уже начали собираться. Как это всегда бывает, перед тем, как площадь оживет и наполнится людьми, по ней проходили строем отдельными группами красноармейцы, ездовые, разведчики и артиллеристы. Они шли рядом, и на большой площади группы их казались маленькими.
У некоторых разведчиков-артиллеристов за плечами были большие, не тяжелые на вид продолговатые ящики, обшитые брезентом и застегнутые ремнями. Нам с Леной всегда хотелось посмотреть, что они носят в этих ящиках. Теперь мы знали, что там лежит стереотруба для наблюдения за стрельбой. У некоторых на боку висели буссоли в серых брезентовых чехлах, а на ремне через плечо были закинуты за спину треноги. От середины площади, где мы остановились, видно было, как по дальнему ее краю от казарм к конюшням спешил взвод конных разведчиков в пешем строю, на ходу придерживая левой рукой шашки.
Начиналось самое интересное: на площадь выезжала полковая батарея. Орудия обычно подходят к месту построения на рыси. Шестерки гладких, чистых коней, запряженных попарно, выносят орудия плавным и красивым движением, ровно натягивая постромки. У выезда на площадь, перед нешироким горбатым мостиком через канаву, ездовые осаживают первую и вторую пару уносных, следя, чтобы лошади не заступали за постромки. При этом коренные принимают тяжесть орудия на себя, подбираются, как бы укорачиваясь и становясь плотнее и сильнее, и ослабляют постромки… И вот после секундного замедления у мостика, когда кони как бы столпились около орудия, снова вся шестерка выравнивается и, плавно и красиво перенеся орудие через мост, подходит к своему месту на площади.
Мне всегда этот выезд кажется замечательным, очень торжественным моментом сбора. И когда ездовые соскакивают с передков и, что-то осмотрев, что-то немного подтянув, перекидываются словами, я знаю, что они тоже чувствуют красоту стройного и согласованного своего движения. Они говорят о том, чьи «корни» лучше и чем они лучше и отчего это у Вавилова уносные красивее гнут головы, чем в других запряжках…
Вон ездовые подъехали на пулеметных, еще пустых, двуколках к дверям казарм своей роты. Из открытых дверей выносят пулеметы в брезентовых чехлах и коробки с пулеметными лентами. Пулеметчики строятся около двуколок и выходят на дорогу к площади. У взвода связи грузят на телефонные двуколки катушки с кабелем, полевые телефоны и светосигнальные аппараты, а у штаба полка – на парный фургон – ящики со штабным имуществом, складные столики, палатки. Ездовой хозяйственно увязывает все веревкой и притягивает сверху два тюка прессованного сена.
И все это движется к площади, куда отовсюду подходят люди. Идут саперы с подвязанными сзади у пояса топорами и большими лопатами; из-за плеча чуть торчит кончик черенка. Каждое подразделение полка несет и везет с собой особые, необходимые ему и хорошо прилаженные для передвижения вещи.
В ясный этот летний день полк поднимается на защиту страны; впереди у него леса и овраги, большие дороги, путь под солнцем и под ночным небом, ветры и дожди, изрытая снарядами земля, храбрость и дружба человека, потери и победа…
Когда полк построился, на площадь вышли из штаба командир полка товарищ Ростовцев, помощник его по политчасти и начальник штаба. Навстречу им поспешил дежурный и доложил:
– Полк для выхода построен!
Командир полка приложил руку к козырьку, отпустил дежурного и пошел проверять, как построен полк, хорошо ли все у всех заправлено и уложено. Известно было, что он и всегда-то все видит, все знает, и ночью его можно было встретить то на красноармейской кухне, то у склада, то проверяющим караулы.
Потом знаменный взвод, отделившись от общего строя, пошел в штаб за знаменем.
К этому времени мы с Леной стояли уже не одни. К нам подошли наши городские ребята – всезнающий народ – и показывали мне одного за другим трех сыновей Корнеева, доменщика с Урала, и наперебой спешили сообщить, что третий, молодой, которого отец сам привез в полк, вчера снимался с полковым знаменем!
Когда знаменный взвод прошел, стали видны проводники связных собак. Вон они сидят рядом со своими вожатыми, такие знакомые: Аян, Канис, славный пес Хабитус и… милый наш Колбат. Он сидит, как всегда, поставив остро правое ухо и сломив левое над глазом, могучая его белая грудь голубовато блестит, и как же хочется крикнуть ему, как в старое время: «Колбат, ко мне!» Я взглядываю на Лену и вижу, что она потихоньку вытерла кулаком глаза, но крепится…
Несут знамя! Его выносят из штаба, и сразу же раздается команда:
– Под знамя смирно!
Полк замер. Знамя проносят вдоль всего фронта на правый фланг. Наверху древка прикреплен орден Красного Знамени. Знаменщиком сегодня идет старшина полковой школы Сухенко. Ассистентами справа и слева от него – два курсанта. Они старательно обертывают вокруг древка малиновое полотнище с золотою бахромой, надевают на него чехол и приготовляют к походу. Бережно и строго хранит полк в походе свою гордость – боевое знамя.
Повышенным, чуть взволнованным голосом командир полка командует:
– В походную колонну! Рота связи вперед!
Звуки труб поднимаются высоко и словно стелются над головами. Полк по подразделениям выходит на аллею, постепенно вытягиваясь в длину.
А мы с Леной уже пробежали наискось через площадь к нашему дому, чтобы встретить на аллее и пропустить весь полк мимо себя. Идут обвитые медными трубами музыканты, за ними несут бережно свернутое знамя, верхом на красивых конях, вороном и гнедом, едут командир полка и начальник штаба. Начальник штаба знает всех людей своего полка, знает, кто что должен делать, и знает, как лучше провести полк по тем мелко напечатанным подробным картам, которые он каждый вечер раскладывал на своем столе у нас дома. До мельчайших подъемов, спусков, поворотов видит он путь тех людей, которых им с командиром полка надо сохранить в самых трудных условиях боя. Этот начальник штаба – и наш тоже близкий товарищ.