Сигаретный миллионер, я продымил целое состояние. Все это в прошлом — теперь я снизил дозу до двух (без малого) пачек в день. Это все что я могу позволить. Черт побери, я даже кручу самокрутки. Теперь я почти не пью— только один портер «Ячменный», два лагера «Любимых», коньячный напиток и несколько стаканов имбирного сидра. Или это, или бутылка болгарского портвейна или кипрского шерри на сон грядущий. Это все, что я могу позволить. На порнографии я тоже экономлю. Ни тебе журналов для взрослых, ни потереть спинку. Это слишком дорого. Я по-прежнему иногда дрочу. А кто нет? Что бы ни говорили о мастурбации, как бы ее ни третировали, но ничего дешевле и доступней просто нет. Надо отдать онанизму должное. Он глубоко демократичен.
   С Терри Лайнексом я больше не вижусь, потому что он должен мне денег. С Алеком Ллузллином я больше не вижусь, потому что он должен мне денег. С Барри Самом я больше не вижусь, потому что он должен мне денег. С Мартином Эмисом я больше не вижусь, потому что я должен ему денег, в некотором смысле. Деньги, вечно деньги. Когда-то я думал, что мы с ним можем подружиться. Но теперь между нами ничего нет, когда между нами нет денег.
   Вернее, один раз я его видел. Я был в кабаке, то ли в «Лондон-аппрентис», то ли в «Иисусе Христе», пил пиво и терпеливо скармливал однорукому бандиту остатки пособия. Когда он вошел, наши глаза встретились; он глянул на меня так же, как до нашего знакомства — оскорбительно, и на шее вдруг запульсировала жилка. Я заработал два тернослива и поменял их на двойной пинок на сверкающем огнями «Свичматике». В окошечках виднелись три тюльпана — джекпот, два фунта. Я поставил на кон свои пинки и, как и требовалось, удвоил. Пинок я предпочитаю не доверять технике — сентиментальная дань древним навыкам, древним ремеслам. Как бы то ни было, я промахнулся и выбил слева две вишенки. Двадцать пенсов. Потом я ощутил спиной его силовое поле. Я не обернулся.
   — Эй, что вы тут делаете? — спросил он. — Ваша же песенка давно спета.
   Я лишь глянул через плечо и бросил (не знаю, почему, наверно, какой-нибудь глубоко сидящий гопницкий ген надоумил):
   — Отдзынь!
   В шестиполосном зеркале над стойкой я видел, как он уходит — окостенело, обиженно, испуганно. Я поставил на кон свой выигрыш и довел его до 30, 50, 70 пенсов, до фунта сорока. Снова поставил на кон. Робот помедлил, замер и выплюнул десятипенсовик. По пьяни я пихнул монету в щель для жетонов, где она благополучно застряла, и меня, как всегда, вышвырнули вон за избиение железной скотины... Казалось бы, к пособию должно быть повышенно-трепетное отношение, правда оке. Как к последним на земле деньгам. А бот и нет. К пособию относишься, как к мусору, как к чему-то бросовому. Ноль ощущений.
   Деньги пахнут, да еще как. Врет поговорка. Деньги откровенно воняют. Возьмите пачку потертых купюр и разверните веером перед лицом. Обмахнитесь. Ну же. Носки мальчишек и порномигрень до звона в ушах, старые дрожжи, партия хлеба, кладовки, сырые полотенца, труха из складок бумажников, пот на ладонях и грязь под ногтями людей, которые целый день этим занимаются, с пользой для дела. Нет, но какая вонь.
 
   Я зашел к миссис Макгилкрист насчет моего многострадального зуба. Сидел с просвинцованным фартуком на коленях, пока она делала рентгеновский снимок. Ее вердикт в отношении зуба звучал: "мертв, но еще жизнеспособен ". Очень знакомое ощущение. Потом она дренировала абсцесс, напропалую визжала сверлами. Затем выписала счет, но я отпарировал новым ухищрением — не заплатил. Ну что она мне сделает? Что? Зуб больше не болит. На смену боли пришло ощущение пустоты, легкости, бессодержательности. Впрочем, давеча утром я надкусил той стороной корку тоста и обнаружил, когда пришел в себя, что зуб еще не сказал своего последнего слова. В прошлом месяце я потерял еще один зуб, передний, прямо, так сказать, в центре средней части города. Это я схлопотал от какого-то араба в заведении под вывеской "На ход ноги "— новом коктейль-баре в Квинсуэе. Кто же говорил мне, что арабы не умеют драться? Поймать бы гада... Собственно, происшествие заставило меня задуматься. После этого я дрался ровно один раз. Подозреваю, у меня осталось пороха в лучшем случае на одну драку, а потом все. Надо бы с этим делом завязывать, пока оно не завязало со мной. Как-то вечером, лишенный выпивки и законной ярости, я решил показать Георгине, где раки зимуют. Это я погорячился. Дело в том, что Георгина — здоровенная телка. Ничего общего с этими субтильными цыпочками, которые визжат о пощаде, стоит вам только сжать кулак. Представьте себе, она дала мне сдачи. Я очнулся с распухшим ухом и очередным фингалом. Георгина принесла мне чаю в кровать и поинтересовалась, буду ли я продолжать в том же духе. Нет уж, сказал я, благодарю покорно. В моем возрасте драться смерти подобно. В моем-то возрасте, когда нужно все, а не восстанавливается ничего. Никакой больше миссис Макгилкрист, так что теперь одна надежда — на государственное медицинское страхование. Этот задний зуб мертв, но я-то еще жив. Переднего зуба нет, но я-то пока никуда не делся.
   Сегодня я разлепил глаза и подумал, что никогда еще не чувствовал себя таким старым. Но ведь так оно и есть, в точности так. Я никогда еще и не был таким старым. И каждое утро это ощущение будет повторяться. Не только у меня, что характерно. Тебя это, братишка, тоже касается. И тебя, сестренка. Как вообще дела? Все ли путем?.. Скоро я взгляну в зеркало и увижу, что мой нос зацвел буйным цветом. Исподтишка побагровел, как ярь-медянка. Потом начнут отказывать внутренние системы. Мой толстый кореш Толстый Пол как-то высказался в том духе, что деньги не стоят ни гроша, если здоровья нет. Трудно не согласиться; но что делать, когда нет ни здоровья, ни денег? Именно когда здоровья нет, бабки очень не помешали бы.
   Впрочем, не могу пожаловаться. Благодаря Георгине, я в куда лучшей форме, нежели раньше. Зашел я недавно к своему врачу — не к стоматологу, не к дерматовенерологу, а просто к терапевту, к специалисту по времени. Тот сказал, что мотор очень даже ничего тикает. Короче, акции не так чтобы устойчивы, но держатся. Врач поинтересовался, сколько я пью, курю и так далее. Я шепеляво занизил цифру раз в несколько, и все равно он был поражен — тем, сколько мне надо, сколько еще остается.
 
   Сегодня под вечер я заявился к Георгине с бутылкой сливочного ликера «Дездемона крим». Вечер ожидался самый заурядный: спагетти, пересказ дневных происшествий, ее маленький телевизор, уют тесной кровати. Прибыл я раньше, чем думал, поскольку «фиаско», вопреки всем ожиданиям, взял и завелся. Георгины еще не было, а ключи, которые она мне дает, я все время теряю. Она живет на этой агрессивной улице в просторной однокомнатной квартире над букмекерской конторой.
   Было холодно, но не смертельно. Второй снег по-прежнему окаймлял тротуары. Я присел на скамейку близ обугленного моста, у выхода из метро. На мне была старая запасная куртка — я выудил ее из позабытого секретера, и, по-моему, она даже теплее, чем кашемировое пальто, за которое я, кстати, получил 215 фунтов от старого пройдохи на Портобелло-роуд.
   Четвертое января 1982 года. Мир снова вышел на работу. Из ароматического капкана подземки (ее выдох — что-то среднее между горячей отрыжкой тележки с гамбургерами и сырой стелющейся пряностью индийской кулинарии) с пятиминутными интервалами выплескивается толпа, сосредоточенно спеша с зимними лицами к еде и теплу, к домашним превратностям. Среди них будет и Георгина, и цели ее ровно такие же, все в одной комнате.
   У нас в Англии жизнь очень даже ничего, но в общем и целом мир жесток, и не пытайтесь меня переубедить. Даже на самых лучших, самых свободных, самых денежных широтах наш мир шутить не любит. Если вас когда-нибудь занесет на Землю, ухо надо держать востро. Вы, наверно, слышали, что поляки-таки огребли. Угу. Военное положение. Теперь всем заправляет какой-то хрен с фамилией, словно средство от похмелья. Первое, что сделал этот пучеглазый сукин сын, — вздул все цены втрое. Про узкогубого крепыша Леха Валенсу почти ничего не слыхать. Данута успешно разродилась, но едва сводит концы с концами; тяжело одной с такой кучей ребятишек.
   Не видать что-то Георгины. Иногда ее задерживают в офисе и после рабочего дня, а сверхурочных не платят. Просто возмутительно, согласен, — но с этим новым экономическим спадом, все вынуждены суетиться, так что начальники играют на страхах и думают, что лишь проявляют чувство долга. Они, наверно, тоже волнуются, а терять им, в случае чего, больше.
   Я снова хочу денег, но без них чувствую себя лучше. Есть свои маленькие плюсы. Ну что с вас возьмешь, когда вы на мели? Ничего не возьмешь. Поэтому никто и не почешется. Я был богат, и я был беден. Бедному тяжелее, но богатому тоже иногда не фонтан. Между прочим, когда я устроил тот бардак с бухлом и таблетками, когда кончал с собой, то перед моим мысленным взором промелькнуло все мое будущее. И знаете что? Это было так скучно! По крайней мере, мое прошлое отличалось... чем? Какой-никакой, а занятностью. Но теперь моя жизнь утратила форму. Теперь моя жизнь — это сплошное настоящее, настоящее продолженное.
   Закончить хотелось бы каким-нибудь мудрым напутствием. Надеюсь, я ближе к вам, чем этот — чем ему вообще суждено. Но будь у меня для вас хороший совет, я бы ему сам последовал. Ни с кем бы не поделился. Хотите знать смысл жизни? Жизнь — это совокупность, совокупность всех жизней, когда-либо прожитых на планете Земля. Вот в чем смысл жизни.
   Да, кстати. Вроде бы, я разобрался с проблемой старения, с проблемой времени — въехал в нее, а не решил. Будучи продуктом шестидесятых, я полагал, что быть молодым — это уже достижение. Казалось, все пытаются меня в этом убедить, особенно старики. Иконоборческие порывы не оставляли места для смертности. Я поливал вас грязью, старых пердунов, а вы только кивали и улыбались. Похоже, вы считали, что я бесподобен... Если подумать, в то время я выглядел очень даже недурно. Курчавые лохмы стояли дыбом, как наэлектризованные. Живот был плоским, а зубы белыми. Не то что сейчас. Но мне твердили, что на мне свет клином сошелся, и они врали, эти старые пердуны.
   Другой момент. Не факт, что это будет интересно или полезно всем, но это единственный момент, когда я могу быть уверен, что прав. При любой путанице с отцовством или материнством, если у вашего ребенка на самом деле совсем другой отец или другая мать, —расскажите ему. Расскажите ему все. Не тяните. Если вы девочка, то вы — ваша мать, и ваша мать — это вы. Если вы мальчик, то вы — ваш отец, и ваш отец — это вы. Так о какой, на хрен, жизни может идти речь, если вы не в курсе, кто вы такой?
   Немногие отцы вытворяли со своими детьми то, что вытворял со мной Барри Сам. Но Барри Сам — не мой отец. Мой отец — Толстый Винс. То есть, в некотором смысле, моя жизнь с самого начала была анекдотом, с самой утробы, с первого блеска в глазах Толстого Винса. Я всегда думал, что не обижаюсь на шутки. А как насчет этой?
   Я открутил крышку «Дездемоны крим» и в честь праздника приложился как следует к бутылке. Новый год же, не что-нибудь. Я шепеляво насвистывал и пел — и болтал, не зная удержу, о Филдинге, Лорне, Кадуте, Лесбии, Гопстере, о повороте-все-вдруг, обо всей истерии, обо всем заговоре... Я решил вопрос мотивировки. Мотивировку обеспечивал никто иной как я сам. Если бы не Джон Сам, афера лопнула бы через пять минут. Ключ был во мне. Нуждающийся художник — это был я. Мне позарез было нужно поверить. Мне позарез были нужны деньги. Я и мой принцип никому не доверять. Теперь я отношу «доверие» к психопатическим состояниям. Доверие — это крик о помощи. В смысле, посмотрите вокруг; и что вы ощущаете, доверие, что ли?
   Мы с Толстым Винсом устроили очную ставку. Выплакались в жилетку — я в его, он в мою — в подсобке за бильярдной.
   — Винс, почему ты мне ничего не говорил? — спросил я.
   — Я думал, это не мое дело, сын, — ответил он.
   — Но ты же видел, что никто другой не говорит. Почему тогда не сказал? — Я уставился в его лицо, в его озадаченное длинноносое лицо. — Не пойми меня неправильно, — проговорил я, приканчивая бутылку. — Я горжусь, что могу называть тебя отцом.
   И я действительно горжусь им. Толстый Винс — он, по-своему, велик. Он любил мою мать, в чем у него неоспоримое преимущество перед Барри. И отнюдь не только в этом.
   И Георгина любит меня. Честное слово. Она сама так сказала. Сегодня я недвусмысленно продемонстрирую, как ей благодарен. Без Георгины мне просто была бы крышка. Если я найду правильные слова, она так и засияет. Селина сияла от денег, Мартина — от картин, но больше всего от цветов... Не исключено, что от цветов Георгина сияла бы тоже, да и от денег. Но ни того, ни другого я позволить не могу. А когда смогу, говорю я себе, то Георгина меня уже не устроит. Я буду с кем-нибудь вроде Мартины (нет. Нет. Такого больше не повторится) или с Селиной, или еще с какой-нибудь Тиной, Линой или Ниной.
   Небо весь день напоминало упаковку из-под яиц; может, отдельные гнезда были все же заняты. Потом волокнистый бекон заката. Теперь на далеком западе маячат ночные тучи, тощие и конные, словно скрещенные дверные ключи или испанские локомотивы. Но тучи подчиняются своим природным функциям и даже не подозревают, насколько прекрасны. А кто или что подозревает, насколько сами прекрасны? Только прекрасные женщины — и еще, наверно, мастера, настоящие мастера, а не постельных дел, водить за нос, втирать очки и вешать лапшу, с которыми только и приходилось сталкиваться. Я тоже мастер — мастер делать ноги.
   Знаете, что мне тогда сказала Селина, в "Уэлкам-ин " возле «Ла Гардии», среди псевдошлюх, темноты и рева самолетов?
   — Может, это прозвучит жестоко, — сказала она, — но я всегда понимала, что с деньгами ты не дружишь, что тебе ничего не светит. С самого начала понимала. Ты всегда неправильно пах. Ты никогда не пах правильно...
   Холодает. Ощутимо холодает, ощутимо тянет под кров. Дайте мне кров. Откуда этот ветер? Почему он дует — звезды, мифы? Кто знает? Если я останусь бедным, Георгина останется при своем везении. Или речь не о везении? Я добр к ней. Я не могу позволить себе не быть добрым. Она меня любит. Она сама так сказала. Думаю, раньше ей очень не везло с мужиками, Георгине.
   Я приветственно стянул кепку. Полотняная кепка предназначена для того, чтобы мои лохмы худо-бедно знали меру. Двадцатифунтовые визиты к парикмахеру теперь не для меня. Теперь меня стрижет Георгина и насвистывает, как садовник, а я плотнее подтыкаю простыню под подбородком и предаюсь мрачным раздумьям. Я пью и приветственно вскидываю бутылку, и не пытаюсь сдержать шепелявый словесный понос. Люди спешат из метро, очень смертные, молодые — наполовину здоровые, старые — наполовину ушлые, и все — на четверть прекрасны, на четверть мудры. Люди, я вас славлю.
   И вдруг что-то легкое, чужеродное метко упало на мой неряшливо прикрытый пах. Я глянул вниз и среди складок несвежего белья увидел десятипенсовик. Я поднял взгляд, но она уже удалялась — плотненькая дамочка с живой мимолетной улыбкой. Ну как тут не рассмеяться. Как не рассмеяться. Собственно, выбора-то и нет. Я не гордый. Ради меня сдерживаться вовсе не обязательно. А вот, наконец, и Георгина выделяется из толпы; цокая каблуками, она несет ко мне свою улыбку — трогательную и нелепую, радостную, но строгую, и в высшей степени доверительную.

От переводчика

   Во-первых, хотелось бы поблагодарить В. Аврутина, Ю. Аврутина и В. Рябова, чья помощь была неоценимой.
   Во-вторых... конечно, текст, настолько «нагруженный» интонационно и эмоционально, настолько зависящий от голоса рассказчика, должен говорить сам за себя, не полагаясь на подпорки и комментарии. Тем не менее, буквально несколько слов.
   Доминирующий авторский прием можно охарактеризовать строго по Маяковскому: «корчится улица безъязыкая». Рассказчик, Джон Сам, чувствует и осознает гораздо больше, чем способен выразить, — отсюда и маниакальное «искрение смыслов», перегруз по всем частотам. Прием сам по себе отнюдь не революционный, уже имеющий почтенную историю; достаточно упомянуть произведение, от которого Эмис отталкивался совершенно сознательно, — роман Сола Беллоу «Гендерсон, король дождя» (1959). Более того, Эмис отдал Беллоу ироническую дань, назвав в своем романе один из коктейлей «рэйн кинг», то есть король дождя. Отношения между Эмисом и Беллоу — тема отдельная, исследованная неоднократно и довольно полно; в литературном плане Мартин Эмис с самого начала подчеркнуто дистанцировался от своего знаменитого отца Кингсли Эмиса и от всей традиции английского психологического реализма, зато на почетном месте среди авторитетов числил именно Сола Беллоу. И фраза, которую цитирует в заключительной сцене «Денег» персонаж по имени Мартин Эмис — «бешеное проворство сложных махинаций», — позаимствована, с минимальными искажениями, из романа Беллоу «Планета мистера Сэммлера» (1970): «...богачи обычно скупы. Не способны отделить себя от тех приемов, которые сделали им деньги: от обмана доверия, от привычного жульничества, от бешеного проворства в сложных махинациях; от игры по правилам узаконенного мошенничества» (пер. Н. Воронель). Отсылки к Беллоу — далеко не единственные в «Деньгах», а дополнительный комизм всевозможным аллюзиям и реминисценциям придает то обстоятельство, что рассказчик, Джон Сам, их не осознает. К слову сказать, это безупречно согласуется с одним из творческих постулатов Эмиса: читателю его произведений следует отождествлять себя не с кем-то из персонажей, а с автором. Незаметно для Джона Сама, но очевидно для читателя, на заднем плане мелькают то Кафка с его «Превращением» («лежу... и болтаю лапками в воздухе, как перевернутый жук... Таков мой новый курс, мое превращение»), то «Суини-агонист» Т. С. Элиота («Под па па па, под пальмой, под пальмой мы живем» — пер. А. Сергеева); причем если второе — чистая цитата, то кафкианская ситуация вывернута наизнанку: превратившийся в насекомое Грегор Замза ощущал себя, мягко говоря, некомфортно, тогда как делающий зарядку Джон Сам, напротив, лелеет самые радужные помыслы. Впрочем, эти мотивы эпизодические, а основную часть задника занимает, конечно же, Шекспир. Об этом даже Джон Сам в курсе — хотя, как всегда, понимает все неверно. Отсылки к «Отелло» проходят через роман красной нитью — будь то опера Верди, истолкованная Джоном Самом в ключе мыльной оперы, или автомобиль марки «яго» и ликер «Дездемона крим», или же неразборчивая реплика Филдинга после драки («При дате лягу... лютик, пес, смерд и ящик»), расшифрованная «Мартином Эмисом» в заключительной сцене романа: «А может, „лютый пес смердящий“?.. Потрясающе. Чистый перенос. Предатель Яго!» Джон Сам, разумеется, пропускает расшифровку мимо ушей; но имеются в виду слова Родриго, адресованные смертельно ранившему его Яго: «Предатель Яго, лютый пес смердящий» (пер. Б. Пастернака). И перенос действительно потрясающий, так как, по отношению к Джону Саму, Филдинг играет ту же роль, что Яго — по отношению к Отелло. Но, с другой стороны, Джон Сам — никак не Отелло; скорее, он именно Родриго, пешка, вынужденная ходить, даже если цена хода — неминуемое поражение. Причем в жизни его вынуждает к этому Филдинг, а в заключительной шахматной партии -"Мартин Эмис".
   Напоследок — несколько моментов чисто технических, игровых. Ориентировочные названия злополучного кинопроекта — «Хорошие деньги», «Плохие деньги» -соотносятся не только с явно упомянутым в книге финансовым законом Грэшама о вытеснении из циркуляции «хороших» денег «плохими», но и с английской идиомой: to throw good money after bad — (а) тратить деньги впустую; (б) упорствовать в безнадежном деле. Сближаясь с Мартиной Твен, Джон Сам высказывает скромное пожелание: «Теперь хочу снизить темп... остановиться передохнуть. Я хочу поставить точку с запятой». Так вот, в оригинале романа единственная точка с запятой появляется только в самой последней фразе. Добиться того же эффекта можно было бы, конечно, и в переводе — но, пожалуй, оно не настолько принципиально, чтобы ради этого перекраивать уже сложившийся синтаксис. Хотя, конечно, шутка элегантная. И должен признаться еще в одном поражении, уже совершенно позорном. Давид Гопстер. Никакой он, конечно, не Гопстер. И даже почти не Давид. На самом деле его звать Спанк Дэвис (Spunk Davis). Весь юмор в том, что на американском сленге «spunk» означает гонор, удаль, дерзость, храбрость, вспыльчивость и т. д., тогда как на английском сленге — сперму. И, разъяснив это Гопстеру (то есть не Гопстеру — Дэвису), Джон Сам напоследок язвит: каково, мол, было бы работать с английским актером по имени Джизз? («jizz» — сперма уже на американском сленге.) Организовать такую же многоуровневую игру слов по-русски, и еще чтобы имена смотрелись сколько-либо естественно — нечего было и пытаться; а оставлять как есть и давать сноску о непереводимой игре слов совсем уж не хотелось. Пришлось пойти на беззубую двухходовку с гопником Гопстером — из совершенно иного контекста: «Gopster» — сторонник Республиканской партии США (GOP — Grand Old Party — Великая старая партия; эпитет в ходу с конца XIX века). Тоже, если подумать, почти ругательство. Но, увы и ах.
   Александр Гузман