Существует единственный способ научиться хорошо драться — это драться почаще.
   Потому никто нынче и не умеет толком драться, что случай выпадает нечасто, а при нынешней узкой специализации нечего и рассчитывать на успех в каком бы то ни было деле, если относиться к нему абы как, если жалеть время. Вот и с насилием то же — надо держаться на уровне, составить свой репертуар. В, детстве (сперва в Трентоне, Нью-Джерси, а затем на улицах Пимлико) я усвоил эту истину на собственной шкуре, шаг за болезненным шагом. Вы вот, например, умеете бодаться (т. е. бить головой в лицо — прием самого ближнего боя; поражает противника до глубины души и вызывает поистине чудовищное отвращение)? Осваивать боданье я начал с десяти лет. Через какое-то время, записав на боевой счет несколько боднутых (ударять следует верхней точкой лба — в нос, губы, скулу, куда угодно), я подумал: «Да, теперь я умею бодаться». С этого момента к моему арсеналу вдруг добавилось боданье. Аналогично — с ударом коленом по яйцам, ботинком по голени и пальцами в глаза; все это лишь новые способы выразить разочарование, злость и страх, решить спор в свою пользу. Правда, необходимо тренироваться. Опыт приходит с годами, методом проб и ошибок. Телевизор тут не помощник. Холостыми патронами не обойдешься. Например, если вы когда-нибудь затеете со мной ссору, и ссора перейдет в драку, и вы попробуете меня боднуть, то, скорее всего, эффекта почти не будет. Мне не будет больно. Мне это не повредит. Я только очень разозлюсь — и ударю вас головой в лицо вдвое, втрое сильнее; вот тогда будет и боль, и ущерб — мало не покажется.
   Не говоря уж о том, что, по всей видимости, я боднул бы вас раньше, гораздо раньше. В уличных и кабацких драках действует лишь один закон: максимум насилия, в первый же момент. Нечего миндальничать, нечего дожидаться эскалации. Термоядерный удар — и сразу. Что бы ни было под рукой, все сгодится: молочная бутылка, разводной ключ, брелок или горсть монет. В первый удар вы должны вложить все, на что способны. Если этого мало, если противник сильнее — все равно вам достанется от него по полной. Повторяю: экстремальное насилие — и сразу. Экстремизм — единственный и неповторимый элемент неожиданности. Что бы ни было под рукой, все сгодится. Пощады не будет.
 
   Этот корт меня чуть не доканал, вот что я вам скажу. Трое суток я не вылезал из отеля, затаился в своей берлоге. Шум в ушах не стихал с утра до ночи, а зубная боль вела себя куда хитрее обычного — будила меня словно пинком, словно сиреной, оглушительной, неуемной, петляла и ветвилась, как речной поток. Еще я что-то повредил в спине — плюс натер сзади немереный рубец, когда споткнулся и проехался на жопе. И последнее (по очереди, а не по важности): не на шутку разыгрался гастрит, может, от всего этого фаст-фуда гребаного. Или, может, просто похмелье такое накопилось, не знаю. В первый день я вырабатывал чудовищную подъемную тягу, зависал над толчком как живое судно на воздушной подушке. Горничная караулила за дверью, но входить опасалась, и вскоре номер стал откровенно не первой свежести.
   Коридорный Феликс повел себя по-товарищески — с готовностью бегал в аптеку и за бухлом. Своей оперативностью, молодым напором и беззаботностью он эффектно оттенял послеполуденный шлак. Столько бы энергии— да в мирных целях... Он даже накричал на меня, обнаружив как-то утром в полном ступоре перед ящиком (телевикторина в пол-одиннадцатого), и я уж решил, что с бухлом будут проблемы. Я в долгу не остался и тоже накричал на него.
   — Ну и хрен с тобой, Феликс, — высказался я. — Буду заказывать прямо в номер, через вашу же обслугу.
   Так что он продолжал выполнять мои поручения, ни минуты покоя, но глаза прятал. Ябыл тронут. Феликс зарабатывал на этом деньги — я уже сунул ему двадцатку. Но он заработал бы гораздо больше, если б я не просыхал. В моем нынешнем состоянии его неодобрение было бы последней соломинкой, так что я постарался, в общем и целом, особо не усердствовать.
   Меня бросало то в жар, то в холод, в том числе от тоски по Селине. Я пребывал в пограничном состоянии, где нет ни сна, ни яви, где все мысли и слова, приводят к недоразумению, а разум пытается разрешить его без устали и успеха, а Селина задавала мне загадки из розового дыма. Ее плоть была при деле, охвачена фантастическими завихрениями и судорогами, на лице сияла улыбка согласия, трепет ресниц таил взгляд соучастницы, демонология нижнего белья намекала на шелк и паутину, острые плечики, огненная шевелюра, выгнутое дугой создание занято тем, что у нее получается лучше всего — и волнующее доказательство, столь насыщенное порнографией, чтовсе это она проделывает не ради страсти, не ради удобства и тем паче не ради любви, доказательство, что все это она проделывает ради денег! Я проснулся среди ночи с бессвязным лепетом — да, я сам слышал, как сказал это, как разрешил загадку сквозь сонное бормотание, — и я сказал: вот это по мне, я люблю ее, со всем ее развратом.
 
   Телефон — это односторонний инструмент, орудие пытки. Звонила Кадута. Звонил Лорн Гайленд. Троица ненормальных по имени Кристофер Медоубрук, Наб Форкнер и Геррик Шнекснайдер — они звонили тоже. И тот псих, настоящий псих, доподлинный, без дураков, безумец не оставлял меня в покое, трижды, четырежды, сукин сын. Признаю, он достал меня по-настоящему, задел за живое. Ятут же зверею, стоит лишь услышать в трубке характерную поскрипывающую тишину, что предваряет его спич. В голосе его унижение, горечь, бедность, невероятная злоба. А также ненависть к себе, стыд, страдание. Он срывается на бессвязность, на крик. После чего я с немалым облегчением выслушиваю красочные, подробные угрозы. Угрозы — это мне знакомо.
   — Как мне вас называть?—однажды спросил я у него.
   — Неподкупный, — ответил он и долго-долго смеялся, без малейшего удовольствия.
   Он знал все подробности о теннисе и многословно радовался моему унижению. Наверно, проследил за мной до корта и наблюдал матч со стеклянной галереи.
   — Черные носки, ну и ну, — проговорил он. — Рехнуться можно.
   Общая тема? Общая тема сводилась к тому, что из-за меня его жизнь пошла прахом. Я, мол, неоднократно обманывал его, динамил сплошь и рядом. И теперь мне ни в жизнь не отмазаться. Разве что если тоже накроюсь медным тазом. Яне спорил. Явообще старался молчать. Но не оставлял надежды, что как-нибудь он позвонит, когда я буду в драбадан пьян, — вот тогда я выскажусь на полную катушку. В голосе его звучала то мания величия, то мания ничтожности, а нередко и явная ущербность. Если до диалога все же дойдет — кто знает, чем оно кончится. Заглотив достаточно бренди, я, может, с гадом и справлюсь при помощи не слишком обширного, но забористого репертуара внезапных уличных трюков. Правда, с этими психами нельзя ни в чем быть уверенным. Помнится, схлопотал как-то я по морде от одного психа, и ощущение было незабываемое — удар качественно иной, полный зверской, беспредельной прямоты. Никаких тормозов, движок на форсаже. Они могут автобус поднять, да что угодно, если достаточно обезумеют.
   Филдинг тоже звонил несколько раз. Он был сама заботливость и все корил себя, что так сурово обошелся со мной на корте. Нет, говорил я ему, это я сам виноват. Он же не издевался. Просто играл, как обычно играет. Даже (вот ужас-то) разогреться толком не успел.
   — Кстати, — сказал я. — А те типы, на галерее. Кто они?
   — Понятия не имею, Проныра. Да кто угодно. Может, просто приятели игроков. А что такое?
   — Да один из них мне звонил, — рассеянно отозвался я, думая о своем.
   — И кто бы это мог быть, Проныра? Охотник за молодыми талантами?
   — Не иначе, — ответил я и потянулся за скотчем. Филдинг предложил прислать ко мне своего врача, чтобы тот осмотрел меня, но я не видел повода подвергать эскулапа такой пытке.
 
   И кое-кто еще звонил. Кое-кто еще дозвонился до меня в Нью-Йорке. Сквозь лихорадочный лепет однажды прорезался человеческий голос.
   Я уже привык думать о телефоне как о злобной истеричной твари, заводной кукле, чревовещающей в диапазоне от лести до угроз. Сделай то, думай это, притворись тем-то. Но потом прорезался человеческий голос.
   Я валялся на кровати в майке и трусах, не в силах шевельнуть пальцем, — потел, матерился и пытался заснуть. Тут телефон опять выступил в своем репертуаре: трень-брень. Вот, кстати, еще одна претензия к Селине: из-за ее исчезновения приходится отвечать на все звонки, в любое время. К тому же, подумал я, это мог быть Филдинг, с рассказом об очередных причитающихся мне бабках.
   — Алло, — произнес холеный голос в трубке, — это Джон?
   — ...Селина! Что ты со мной вытворяешь? А ну колись, куда, сучка, подевалась...
   — Не угадал. Это Мартина, Мартина Твен.
   Я ощутил, как бы это сказать... несколько вещей сразу. Ощутил дрожь постыдной неготовности. Улыбнулся — и почувствовал, как сходит с лица прописавшаяся там с недавнего времени гримаса. На секунду ощутил свой абсцесс, легкую щекотку, вызванную нехарактерной складкой щеки. Почувствовал, как стихает в ушах фоновый шум, — и понял, что сейчас я к этому не готов, а, может, и никогда не буду.
   В ответ на мое подавленное молчание она рассмеялась. Так смеются в лицо никудышному бродяге, просравшему все и вся, — но смех был добрый. Я успел тем временем сесть прямо, закурить, присосаться к бутылке и начать приходить в себя. Потому что, скажу вам сразу, Мартина Твен — это всем телкам телка, по самым придирчивым критериям; даже по вашим, неведомый земляшка (неведомый мне). Приятель, она просто класс, образование— не подкопаешься, плюс внешность совершенно призовая, редкий случай, когда высокая и стройная фигура сочетается с нехилыми буферами и ухватистой попкой. Бойкий язычок, такие же бойкие губки, искрящаяся матовая кожа. Американка, но училась в Англии. Я всегда вздыхал по ней, безнадежно и на почтительном расстоянии, еще с киношколы.
   — Мартина... Привет, как дела? Откуда ты знаешь, что я приехал?
   — Муж сказал.
   — Ясно-понятно, — отозвался я, поскучнев.
   — Он в Лондоне, только что звонил. Так что ты тут делаешь?
   — Да я довольно часто мотаюсь туда-сюда. Похоже, разворачиваемся наконец с фильмом.
   — Я уже слышала от Осси. Кстати, у меня сегодня вечером кое-какой народ собирается на обед. Придешь?
   — А что за народ?
   — В основном, боюсь, писательская братия.
   — Писательская? — с недоверием переспросил я. В Лондоне у меня живет неподалеку один писатель. Когда мы сталкиваемся, этот мудила очень странно на меня смотрит. Жуть просто.
   — Именно писательская. Одна дама, обозреватель из «Трибека таймс». Писатель нигерийский, Фентон Аким-бо. И Стэнвик Миллс, критик.
   — Сегодня никак, — произнес я. — Должен сходить на это дурацкое сборище, там, э-э... Лесбия Беузолейль будет и Давид Гопстер.
   Похоже, ее это впечатлило — судя хотя бы по возникшей паузе.
   — Ну, я, в общем, так и подозревала, что ты будешь занят.
   — Секундочку! А как насчет завтрака? График очень плотный, но с утра я, наверно, сумею выкроить время.
   Мы договорились встретиться завтра в «Бартлби», у Сентрал-парка. В девять утра. Положив трубку, я мысленно стиснул зубы и срочно приступил к лечению гриппа. Чудодейственное средство я знаю только одно: лечь в постель, закутаться в одеяло и высосать бутылку скотча. По рецепту полагается полбутылки, но я решил на всякий случай подстраховаться. Отменил все звонки, повесил на ручку двери табличку «Не беспокоить» — и часам к десяти, даже раньше, спал как младенец.
 
   На моих дорожных часах было восемь пятнадцать. Я выпрыгнул из постели, так и брызжа энергией, в превосходной форме — не считая пота, судорог, дрожи, явного головокружения— и с чувством, трудно описуемым и еще труднее переносимым, словно пропустил на космическом челноке свою остановку и должен был прибыть вчера на соседнюю планету, точнее на предыдущую перед соседней, на эту, что ли. Через окно во двор я осторожно изучил границы утренних владений... Кофе принесли, когда я лежал в ванной и курил, отбивая ногой судорожный такт по белой холодной эмали. Бреясь, я порезался, потом затеял титаническую борьбу со своими лохмами. Вообще-то, я предпочитаю откровенные залысины — но сероватые вихры отвешивали надо лбом застенчивые реверансы, упорно и зигзагообразно. Пришлось намочить щетку и зачесать все назад. Выйдя из ванной, проглотил кофе, давясь и обжигаясь. Восемь сорок. Форма одежды парадная: длинная куртка-клеш, резко зауженные книзу штанцы, тяжелые черные ботинки-говнодавы. Ничего алкогольного; но, запирая дверь, я репетировал, как поприветствую Мартину и со смехом закажу шампанского.
   Я направился к востоку, затем к северу. Ну и странный сегодня свет, доставучий, мертвенно-бледный, желчный, словно бы утро никак не может отхаркнуть засевшую в легких ядовитую мокроту. Давай-ка, откашляйся. И самое странное, что до сих пор закрыты магазины... Почему так тихо, куда подевались все нарушители тишины? Только редкие машины с фарами-буравчиками. Что-то здесь не так, вдруг уверился яи остановил старикана в строительной каске и синем комбинезоне.
   — В чем дело, друг? — спросил я, пытаясь унять дрожь в коленях, и, кажется, даже схватил его за плечо. — Куда все подевались? Неприсутственный день, что ли? Господи, как темно-то! Затмение какое-нибудь?
   — Час-то который? По моим —девять.
   — По моим тоже.
   — Девять вечера, сынок. В это время всегда темнеет. Все уже по домам сидят.
   Не знаю почему, но это оказалось последней каплей. Так что я расплакался, причем каждый всхлип давался немалым трудом, судорожным сокращением легких. Старик же проявил чудеса отзывчивости.
   — Да не сокрушайся ты так, сынок, — говорил он, положив руки мне на плечи. — Ты сдюжишь, попомни мое слово. Не бери в голову, это же не последний день.
   И он был прав. На третье утро я проснулся на сухих простынях. Осторожно разлепил веки, приподнялся на локтях и сел. И точно: все прошло, переселилось по другому адресу, мучает кого-то другого. Домой, подумал я, пора домой.
   Выскользнув из-под одеяла, я позвонил дежурному. Изобразил бег на месте, минуту с лишним. Да, это нормальное пробуждение, вот это я понимаю. Интересно, мне кажется, или я действительно сбросил немного веса? Я вымыл голову, с шампунем. Обнаружил флакон дезодоранта и на пробу отхлебнул. Несколько раз отжался от пола. Позвонил в авиакомпанию.
   Проглотив половину первой пинты кофе, я запалил сигарету. М-м, восхитительно. Как-то у меня табак и гриппак толком не сочетаются. Я вечно пеняю себе за недостаточную самодисциплину— однако что касается сигарет, упрекнуть меня не в чем. Во время болезни, осознал я, мне удалось удержаться на уровне чистым усилием воли. На второй пачке наблюдался определенный спад, недостача— впрочем, вполне поправимо, если смолить в две руки.
   Я сделал несколько приседаний. Налил еще кофе и вскрыл пятый пакет загустевших сливок. Удовлетворенно зевнул. Ну что, задал я себе вопрос, может, подрочить немного?
   Я раскопал в чемодане пару-тройку журналов для мужчин и снова устроился в койке, прозондировать, так сказать, почву. Ну-ка, ну-ка... Нет, это я, пожалуй, погорячился. Никакого удовольствия, плюс кошмарно разболелась шея. К тому же, порнография вызывает привыкание. Точно, точно. Я вот, например, давно уже подсел, моя нынешняя доза — три журнала в неделю и, как минимум, один фильм. Вот зачем мне столько денег— на всех этих цыпочек... Разочарованно потирая шею перед зеркалом в ванной комнате и героически глядя себе глаза в глаза, я вдруг вспомнил еще один эпизод лихорадочной сумятицы этих нью-йоркских ночей. Кому-то было не лень пройти весь коридор до двери номера 101, пройти раз, другой, а, может, и много раз, и со всей силы дергать дверь, не чтобы вломиться, но с единственной целью побушевать, попугать. Так было оно или не было, или это просто новый сон? Сейчас мне то и дело снятся какие-нибудь новые сны — исполненные грусти, пьянства, скуки своей или чужой, без конца и без края, — а также сны, которые я могу сравнить только с творческими муками, что испытывает поэт в ожидании вдохновения. Это я, конечно, условно. Понятия не имею, каково это — писать стихи. Собственно, и каково их читать — тоже... И вообще, насчет чтения (не понимаю, зачем я вам все это рассказываю — в смысле, вы что, так уж много читаете?): читать я не могу, от этого у меня болят глаза. Носить очки я тоже не могу, от этого у меня болит нос. А контактные линзы действуют мне на нервы. Так что, как видите, все свелось к выбору между болью и тем, чтобы не читать. Я предпочел не читать. Вот мой выбор (и мои деньги).
   Я позвонил Филдингу в «Каравай».
   — Лорн требует гарантий, — сказал он мне.
   — Ну, гарантируй ему что-нибудь. А я пока домой.
   — Так скоро!
   — Я вернусь. Надо там кое с чем разобраться.
   — В чем проблема? Женщины или деньги?
   — И то, и то.
   — Проныра, это одна проблема. Во сколько рейс?
   — В десять.
   — Значит, в аэропорт ты должен выехать в без четверти девять.
   — Нет, в без четверти девять я уже должен быть в аэропорту. Я лечу «Эртраком».
   — "Эртраком"?! И что у них входит в билет? Косячина, салатик и светомузыка?
   — Вот и проверю.
   — Послушай, Проныра... Надо, чтобы ты встретился перед отлетом с Лесбией Беузолейль. Можешь подъехать ко мне в клуб часам к семи? «Беркли», на западной Сорок четвертой. Чемоданы оставь гардеробщику, и вперед.
   Да, а еще я позвонил Мартине. Она приняла мои извинения. Все они так поначалу. Собственно, она проявила редкое понимание. Мы договорились встретиться «У Густава» на Пятой авеню, в шесть ровно. Я оправдался в глазах Мартины и объяснил ей, как мне было хреново и одиноко, и вообще.
 
   Денек ожидался занятой. В полдень я стоял в очереди на Шестой авеню, стоял в очереди бок о бок со студентами и лесорубами за дешевым местом на аэробусе с самой высокой аварийной статистикой. Поистине народная авиалиния, и мы — ее народ. Они демпингуют что есть сил, и «Эртраком» летают лишь те, кому нечего терять. Девушка в форме, с прической совершенно помидорного цвета и широким ртом опытной минетчицы, скрылась на несколько зловещих минут за загородкой, чтобы проверить платежеспособность моей карточки «Ю-Эс Эппроуч». Когда она, поспешно семеня, вернулась, то зубы ее блестели еще влажнее, освеженные благоприятным результатом проверки.
   — Какой фильм будет? — поинтересовался я.
   Красными ногтями девушка выстучала запрос на клавиатуре.
   — "Пуки отправляется в путь", — ответила она.
   — Серьезно? А кто в главных ролях?
   Многотерпеливый компьютер и это знал.
   — Кэш Джонс и Лорн Гайленд.
   — А кто вам больше нравится?
   — Не знаю даже, — ответила она. — По-моему, они оба козлы.
   Я заглянул в один бар на Пятидесятой — сумеречный, но определенно не стрип-бар. Для начала я перечитал, что мне пропечатали в билете. Сосед по стойке, в строгом деловом костюме, дрожащей рукой опрокинул в глотку три темных коктейля подряд и с душераздирающим вздохом устремился к выходу... Я решил ограничиться белым вином: надо держать форму. Первая выпивка за... почти за два дня. Тогда, послe всей прискорбной путаницы, ощутив себя на улице безмозглым щенком, я не мог взять в рот ни капли. Как ни старался. Так что проглотил горсть снотворного и рухнул в койку. Не знаю, что бы я вообще делал, если бы не тот старикан в комбезе. Без его человеческого участия можно было бы, наверно и концы отдать... Задумчиво пережевывая претцель[10], я угодил прямо на шатающийся зуб, сзади и вверху. Знание и боль неразрывны, и в тот момент я неоспоримо осознал, что Селина запустила свои коготки в кого-то еще. Да и как оно могло быть иначе. Селина же не дура. Отнюдь не дура — и вполне практична. Наверняка это какой-нибудь торговец недвижимостью или богатый наследник, торчок-молокосос, короче, кто-нибудь при деньгах. Не исключено, что она с ним даже еще не спит, лишь удостаивает время от времени, чтобы не рыпался, аудиенции в ванной, шанса лицезреть себя в нижнем белье, да и без дрочилова, наверно, периодически не обходится. В конце-то концов, со мной было именно так, за ней тогда волочился этот старый хрен из рекламной фирмы, чуть ли не золотым дождем осыпал, а на всякий случай она еще прикармливала двадцатилетнего маркшейдера. Этот многофигурный балет Селина освоила до тонкостей, она опытный авиадиспетчер и никогда не путает, кому какой эшелон занять. Потом однажды тебе достается все... Где она сейчас? В Лондоне шесть вечера, смеркается. Селина озабоченно наводит марафет перед выходом. Она серьезно озабочена. Вечер еще юн, а вот Селина уже не девочка, отнюдь. Знаете что? Надо мне на ней жениться, на моей Селине Стрит. Потому что если не я, то кто же, потому что в противном случае я добавлю к своему послужному списку еще одну загубленную жизнь.
 
   Я допил вино и расплатился; вышло на удивление недешево. Как выяснилось, вроде, я успел опустошить шесть фужеров или графинов этого стимулирующего калифорнийского напитка. Назад к отелю я двигался, маневрируя сквозь толпы (а вот опять и они) манхэттенских статистов и дублеров, невзыскательных зрителей, исполнителей проходных и эпизодических ролей, всех этих неведомых земляшек. Актерский состав запрудил улицу, плюнуть некуда. Гневно переругивались и корчили мрачные рожи таксисты. Потом я увидел плакаты: «Руки прочь от Белфаста!», «Я люблю ИРА» и «Кто убил Бобби Сэндса?» Бобби Сэндс, жертва голодовки. Для этих типов с бычьими шеями голодовка — вообще, наверно, нечто запредельное.
   — Это вы мне? — крикнул я в лицо одному из манифестантов. — Прочь грязные лапы! Что вы вообще понимаете?
   Потом я вспомнил, что намечался еще и визит принца Уэльского. Видно, это они к нему. Теперь я разглядел, что некоторые лозунги прямо так и говорят. Не бери в голову, принц, подумал я. Плюнь на этих недоносков. Ты классный парень, ты, пожалуй, справишься.
   Вернувшись в отель, я договорился с портье. В обмен на десять баксов и столько же минут болтовни о Лорне Гайленде и Кадуте Масси он согласился оставить номер за мной до шести вечера, так чтобы я не платил за лишний день. Давний поклонник Кадуты, портье нашел теплoe словечко и для Лорна,
   — Тридцать пять лет подряд, и все на коне, — объяснил он. — За что и уважаю.
   Ненавистные стены стоически взирали, как я пакую свое барахло. Помня о предстоящей встрече с Мартиной и не желая пускать псу под хвост достижения последних двух дней, я выхлебал кварту «шабли», дабы слегка подзарядиться на полдня вперед. Однако номер был набит скотчем, джином и бренди; не пропадать же добру. Африканской семье хватило бы всего этого на месяц, чтобы не просыхать. Звонить Селине я больше не стал. То-то она удивится.
   Чинные поначалу, вскоре мои сборы выродились вформенное озверение. Под диваном я обнаружил непочатую пинту рома — видно, спрятанную туда Феликсом — и стал прикладываться к ней тоже. Разодрав большой палец замком, я несколько раз наподдал по крышке чемодана коленом. В какой-то момент отвалился на кровать и, наверно, закемарил на минуту-другую. Разбудил меня телефон. Вальяжно хлебнув рома, я закурил и неторопливо выдул дымное кольцо.
   — Господи, опять вы.
   — Ах ты козлина, — произнес тот же голос. — Улепетываешь, значит. Будешь теперь дома у себя динамо крутить. Что случилось-то? Провалы в памяти, небось, день туда, день сюда. Видел я, видел, как тебя корячило. Всё, кранты. С тобой кончено.
   Похоже, я наконец-то дождался. Звонок-таки вовремя, настрой самый правильный. В подобных случаях главное — чтобы хватило словарного запаса. Я и так-то за словом в карман не лезу. Алкоголь же просто чудо как расширяет запас. Я крепко ухватил телефон за глотку, подался вперед и начал:
   — Ладно, мудозвон, теперь ты послушай. Лечиться надо, понял? Шагом марш в свою районную психушку или в канализационный коллектор, или на переработку вторсырья, она давно по тебе плачет. Это ж надо так мозги засрать. Сам-то ты не виноват. Это все биохимия, это все деньги. Тебе выдадут на халяву немного колес, и на какое-то время полегчает.
   — Еще хочу, — произнес он. — Какой стиль, просто бальзам на душу. Мы еще встретимся.
   — Очень на это надеюсь. И когда я с тобой разберусь, умник, от тебя только рожки да ножки останутся.
   — Мы еще...
   — Мы еще встретимся. И я тебя выебу и высушу.
   Я швырнул трубку на рычаг и, тяжело дыша, откинулся на спинку кровати. Требовалось как следует отплеваться. Черт, терпеть не могу лаяться по телефону. Ябросил взгляд на часы... Мать его за ногу, я что, выходит, на целый час задрых— нет, это слишком сильно сказано. Задрых — это для меня нынче слишком высокоштильно. Нынче я просто отрубаюсь, и с концами. Я высосал последние капли рома, докончил в промозглом свете паковаться, отсортировал проездные документы и вызвал коридорного.
 
   В конечном итоге, времени для прощания с Нью-Йорком у меня оказалось вдоволь. Первым делом я выдал Феликсу полсотни. Он был как-то странно взволнован или озабочен и все пытался заставить меня прилечь. Надеюсь, внакладе он не остался. Обожаю сорить бабками. Будь вы здесь, я бы, может, и вам что-нибудь сунул — двадцать, тридцать баксов или даже больше. Сколько, собственно, надо? Что будете заказывать? И чем порадуешь меня, братишка, сестренка? Крепко обнимешь и скажешь, какой я клевый чувак? За ценой я не постою. В данном случае готов не поскупиться.