Страница:
– Да, именно в этом мудрость настоящего правителя. Сейчас я в этом убежден. То, что четыре года назад считалось хорошим, сегодня может рассматриваться как плохое. Такова государственная мудрость. Мысли господина Сираиси о благоденствии владений Его светлости в то время для княжества были правильными. Сейчас же, когда сёгунат не хочет возвышения какого-либо одного княжества, мысли господина Сираиси стали непригодными. Теперь господин Сираиси изгнан из Совета старейшин, владения его урезаны. Все естественно. Такова государственная мудрость.
Самурай, как раньше Ниси, сжал руки и молча смотрел на пламя свечи. Если бы он не сжал их так крепко, что ногти впились в ладони, ему бы не сдержать охватившей его досады. Он вспомнил полные сочувствия слова господина Исиды. Его добрую улыбку.
– Даже самые незнатные самураи – все-таки люди, – простонал он, как раненый зверь. – Люди, несмотря на свое низкое звание!
– Да, государственная мудрость – вещь жестокая, как сражение. Если заботиться о мелких самураях, победить в сражении невозможно.
– Его светлость… тоже так считает?
Совет старейшин, его члены – это еще куда ни шло, но Самураю не хотелось думать, что и Его светлость разделяет подобные мысли. Он видел Его светлость лишь издали. Самураям низкого звания до него было не дотянуться. Но за Его светлость беззаветно сражалась вся их семья, в том числе отец и дядя. Немало людей из их рода отдали за Его светлость свои жизни. А ведь князь не так бессилен, как тот худой, жалкий человек с распростертыми руками. Его светлости должно быть известно все.
– Его светлость? – пробормотал Мацуки сочувственно. – Но ведь Его светлость и есть та самая государственная мудрость.
Под небом, сплошь затянутым тучами, деревья время от времени как бы вздрагивали, стряхивая на землю капли дождя. Крестьянин в соломенном плаще рубил в лесу ветки.
Самурай, сидя у очага, ломал сухие ветки. Дядя, устроившись рядом, не отрывал глаз от огня. Сухие ветки ломались с треском. Самурай бросал их в огонь. В очаге плясали языки пламени.
«Нужно делать вид, будто никакого путешествия вовсе и не было».
Самурай отчетливо помнил эти слова, сочувственно произнесенные Тюсаку Мацуки. Забыть, считать, что ничего вообще не было. Действительно, ничто другое не способно вернуть его истерзанной душе прежний покой. Сейчас уже бессмысленно страдать от того, что они были не уважаемыми посланниками, а всего лишь жалкой ширмой. Наконец-то он смог осмыслить слова Мацуки о разногласиях в Совете старейшин между господином Сираиси и остальными членами, понять, что господин Сираиси утратил свое влияние, понять, в чем состоит государственная мудрость. Ничего не поделаешь, решил он.
Самураю было тяжело смотреть на хмурое лицо дяди, возлагавшего большие надежды на племянника. Жена Рику лишь грустно улыбнулась. Она не спрашивала о том, что происходило в замке, что их ждет в будущем. И вела себя так, словно ничего не случилось. Но временами и его охватывала невыносимая тоска от одной мысли о доброте Рику к нему.
– Господин Исида… – не вытерпел однажды вечером дядя, сидя рядом с Самураем, ломавшим сухие ветки. – От господина Исиды нет никаких вестей?
– В Нунодзаве сейчас жатва. Потом, я думаю, обязательно позовет к себе.
Даже господин Исида, непосредственный военачальник Самурая, не прислал ему письма после возвращения на родину. Казалось, будто и он тоже избегает их семьи. Самурай послал к нему Ёдзо, чтобы передать привет и попросить о встрече, но господин Исида ответил, что, когда такая возможность представится, он сам сообщит ему. Самураю была невыносима мысль, что теперь, когда от него все отвернулись, господин Исида тоже избегает встречи с ним.
«Мир бескраен. Но я больше не верю людям», – с грустью сказал Кюскэ Ниси, изо всех сил вцепившись в поводья, чтобы сдержать досаду, когда они после возвращения из замка расставались в Цукиноуре. До сих пор в ушах Самурая звучал дрожавший от возмущения голос Ниси. Ничего не зная, ни о чем не догадываясь, они, выполняя чужую волю, скитались по бескрайнему миру. Сёгун использовал князя, князь использовал Веласко, Веласко, в свою очередь, обманывал Его светлость, иезуиты вели отвратительную борьбу с францисканцами, а они, втянутые, как в водоворот, в этот всеобщий обман, скитались по миру.
– А вдруг и господин Исида… отвернулся от нашей семьи? – едва слышно прошептал дядя.
Раньше он никогда не говорил таким тихим голосом. Дядя, обессиленный, точно мотылек глубокой осенью, неотрывно смотрел на яркие языки пламени. Он весь как-то усох. Самурай, сам не веря в то, что говорит, изо всех сил пытался утешить старика. Рику потупившись слушала их разговор. Иногда, не в силах сдержать слезы от безмерной жалости к мужу, который вынужден был лгать дяде, она выходила из комнаты. А Самурай лгал без конца, чтобы хоть на один день продлить старику угасавшую жизнь. Единственным желанием дяди, навязчивой идеей было умереть на земле Курокава, на земле предков.
Когда Самураю становилось совсем невмоготу сидеть наедине с дядей, он, гоня от себя навязчивые мысли, работал вместе с крестьянами с утра до ночи. Теперь единственным утешением для него было взвалить на спину огромную вязанку дров и, преодолевая боль в спине, тащить ее по горной тропе до хижины углежогов. За ним молча следовал с такой же вязанкой дров Ёдзо в узких, едва не лопающихся штанах. После возвращения на родину Самурай ни разу не заговорил с ним о случившемся. Но когда они садились отдохнуть в долине, где траву нежно ласкали золотые лучи солнца, достаточно было видеть, как он молча смотрит в одну точку, чтобы без слов понять, что у него на душе.
«Ёдзо и его товарищей жаль еще больше, чем меня», – думал Самурай.
Самураю нечем было отблагодарить Ёдзо, Итискэ и Дайскэ за те тяготы, которые выпали на их долю во время путешествия. Совет старейшин не дал семье Хасэкура никакого вознаграждения. Может быть, Ёдзо и его товарищи завидуют погибшему Сэйхати? Он обрел свободу. А они, как и Самурай, по-прежнему обречены влачить жалкую жизнь.
Поздней осенью от господина Исиды прибыл посыльный. Самураю предписывалось приехать к нему для беседы.
Взяв с собой Ёдзо, он отправился в Нунодзаву. Вода во рву, окружавшем усадьбу господина Исиды, была мутной, в ней колыхались водоросли и гниющий тростник, они как бы символизировали горечь утраты хозяином власти в Совете старейшин.
– Спасибо, что приехал. – Покашливая, господин Исида смотрел на низко склонившегося Самурая. А тот, подняв голову, увидел, как сильно постарел и осунулся его господин, – этот когда-то могучий человек напомнил ему дядю.
– Наверное… – грустно начал господин Исида после недолгого молчания. – Наверное, обидно тебе?
Самурай изо всех сил старался сдержать нахлынувшие на него чувства. После возвращения на родину это были первые ласковые слова. Ему хотелось завыть в голос. Обидно… Потрясенный, он, опершись руками о колени, молча опустил голову.
– Но теперь… ничего не поделаешь. Пока тебя не было, положение изменилось. Его светлости пришлось отказаться от всех своих помыслов. Да и тебе… нужно выбросить из головы мысль о Курокаве.
Хотя Самурай уже был готов к этому, но стоило услыхать такой приговор из уст господина Исиды, как перед глазами сразу же всплыло лицо дяди с беззубым ртом.
– И ни в коем случае не вздумай выражать недовольство. Объясни это как следует и дяде. Нужно считать благом, что хотя бы пока не тронули семью человека, принявшего христианство.
– Я это совершил… ради выполнения миссии.
Чуть не плача, Самурай старался убедить господина Исиду, что не верит в Христа и никогда не верил, а принял христианство только ради выполнения возложенной на него миссии.
– Но все же не забывай, что семьи Сэммацу и Кавамура за то, что приняли христианство, лишились своих земель.
– Господин Сэммацу и господин Кавамура?! Он слышал об этом впервые. Эти семьи были гораздо родовитее Хасэкура. Особенно велики были заслуги господина Маготэя Кавамуры, который ведал осушительными работами и лесопосадками в княжестве, за что ему были пожалованы земли, приносящие доход свыше трех тысяч коку [ 48] риса – в Сарусаве, Хаямато и Окаги. Самурай не знал, что даже эта семья пострадала из-за того, что глава ее принял крещение.
– Имей это в виду, – предостерег господин Исида. – Теперь ты должен жить тихо и незаметно.
– Тихо и незаметно?!
– Да, чтобы не привлекать к себе внимания. Ни у кого не должно закрасться подозрения, что ты христианин. Я уже не смогу прийти тебе на помощь. Раньше Его светлость призывал род Исида, когда нужно было вести сражения, но времена изменились, теперь мы ему не нужны и он отвернулся от нас. Я не жалуюсь. Тебе же известно, что Его светлость являет государственную мудрость. – Господин Исида хрипло засмеялся, словно издеваясь над собой. – Ты в таком же положении. В тот год тебя сделали посланником и отправили в страны южных варваров, хотя ты и невысокого звания, а сейчас ты должен жить так, чтобы не привлекать к себе внимания. К сожалению, именно такое отчуждение, такие отвратительные отношения и бытуют между людьми – подумай об этом… Я позвал тебя сегодня специально… чтобы сказать это.
Самурай потупившись внимательно слушал унылый голос своего господина. Казалось, он обращается не к Самураю, а к самому себе лишь для того, чтобы сдержать переполнявшие его тоску и возмущение.
Вечером он покинул Нунодзаву. В ушах еще звучал хриплый голос господина Исиды. Ёдзо покорно следовал за его лошадью. Самурай должен теперь жить в Ято тихо и незаметно, не привлекая к себе внимания.
Вернувшись ночью домой, он сказал дяде, которому еще ничего не было ведомо, что разговор шел о странах южных варваров. Хотя, по правде говоря, господин Исида не задал ни одного вопроса об этих странах, о том, как проходило путешествие. И не только господин Исида – никто в княжестве не проявил ни малейшего интереса к дальним странам.
– Ладно, пусть о землях в Курокаве он даже не упомянул. – Дядя прикрыл глаза, будто выражая этим покорность. – Но неужели и словом не обмолвился о вознаграждении?
– Сейчас ничего невозможно сделать. Он сказал, что придется подождать.
Самурай не считал себя вправе оборвать тонкую ниточку, еще связывающую дядю с жизнью. Он должен был говорить так, чтобы у того осталась хотя бы крупица надежды. Лгать было противно, и поэтому голос его звучал сухо. Лицо оставалось бесстрастным.
Когда все уснули, Самурай открыл шкатулку для писем – он не расставался с ней в течение всего путешествия. Шкатулку, которую много раз заливала морская вода, опаляло жаркое солнце Новой Испании. Следуя совету господина Исиды, он должен был предать огню все, что хотя бы чуточку было связано с христианством. В ней лежали листки с записанными на них для памяти именами падре и монахов монастырей, в которых они побывали, и молитвами о благополучном путешествии, изображения святых, закладки для молитвенников. Они были ему не нужны, но он не выбросил их, думая, что, возвратившись домой, позабавит жену и детей.
Самурай порвал листки и картинки и бросил в огонь. Ведь Совет старейшин может посчитать эти бумаги крамольными и придерется к ним. Края листков завернулись, они стали темно-коричневыми, пробежало крохотное пламя – и все исчезло.
Глубокая ночь в Ято. Тому, кто не знает ночи в Ято, неведомы настоящая тьма, молчание тьмы. Тишина – не просто отсутствие звуков. Тишина – это шелест опадающей в лесу за домом листвы, раздающиеся временами резкие голоса птиц, тень на стене фигуры человека, сидящего у огня.
«Мир бескраен. Но я больше не верю людям», – повторял про себя Самурай слова Кюскэ Ниси, глядя на золу в очаге. «Теперь ты должен жить тихо и незаметно, чтобы не привлекать к себе внимания», – вспомнил он слова господина Исиды. Перед его мысленным взором возникли Ниси и господин Исида, как и он сидящие в эту ночь безмолвно, понурившись.
Со дна шкатулки появилась небольшая пачка полуистлевшей бумаги. Ее отдал ему при расставании тот японец, который жил у озера в Текали. Этот человек, наверное, уже покинул Текали и ушел вместе с индейцами в какое-нибудь другое место. А может быть, умер. Мир бескраен, но везде люди страдают, как и здесь, в Ято.
Он скитался по миру, но навещал не высокомерных и знатных, а бедных и страждущих и беседовал только с ними. До утра Он сидел с умирающими и до рассвета держал их за руку, а потом страдал вместе с оставшимися в живых… Не для того Он пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих.
Здесь жила женщина, многие годы продававшая свое тело. Однажды она узнала, что Он пришел по морю. Она побежала туда, где был Он, и пошла рядом с Ним, не говоря ни слова и лишь плача. Ее слезы мочили ступни Его ног. И Он сказал: перестань плакать, Бог знает о твоих страданиях и о твоей скорби; так что не страшись.
Точно обезумевшая, закричала птица – один раз, второй. Он сломал ветку и бросил в очаг, пламя слабо колыхнулось и стало пожирать сухие листья.
Самурай пытался представить себе, как японец в жалкой лачуге у озера исписывает страницу за страницей. Ночь там такая же непроглядно темная, как здесь, в Ято. Самураю казалось, что он смутно понимает, почему ему так необходимо было писать все это. Ему нужен был не тот бог, о котором твердят в церквах богатые падре, а человек, который бы защитил его и индейцев, покинутых всеми. «Он всегда рядом с нами. Он прислушивается к нашим страданиям и скорби, Он плачет вместе с нами…» Самураю померещился бывший монах, исписывающий своими каракулями страницу за страницей.
Приближалась первая зима после возвращения Самурая на родину. Из леса, окружавшего его дом, каждый день неслись сухие листья, и однажды он увидел в оголенном лесу голые, переплетенные сетью серебристые ветки.
Самурай, как и в прежние годы, вместе со слугами ходил в лес рубить деревья. Срубленные деревья шли либо на дрова и складывались вокруг дома наподобие высокой ограды, либо на выжиг угля – так всегда делали в Ято. В таком же, как у крестьян, коротком кимоно с узкими рукавами и в рабочих штанах, он с утра до ночи обрубал топориком сухие ветки, пилил деревья. Физический труд позволял ни о чем не думать. Взвалив на плечи гору хвороста и возвращаясь с Ёдзо и остальными домой, он в такт шагам всегда шептал про себя слова господина Исиды: «Тихо и незаметно, не привлекая к себе внимания, тихо и незаметно, не привлекая к себе внимания».
Во время работы, словно вспомнив что-то, он временами поглядывал на молча трудившегося Ёдзо. Как все крестьяне в Ято, он никогда не выдавал своих чувств и, встречаясь взглядом с хозяином, смотрел на него без всякого выражения. Но Самурай знал: в глубине его глаз таится та же покорность.
Даже этому преданному человеку Самурай после возвращения на родину не рассказал о горькой обиде, которую ему нанесли. А Ёдзо ни о чем не спрашивал. Но он был уверен, что ему лучше, чем остальным, лучше даже, чем Рику, понятна печаль Самурая. И, пусть немного, его утешало то, что рядом был Ёдзо, разделивший с ним все тяготы долгого путешествия.
К тому времени в Ято уже были убраны просо и редька и на голых полях, сверкая на солнце, стояли, точно буддийские монахи, скирды соломы. Увезут их – и до Нового года никаких дел, кроме выжигания угля, уже нет.
Однажды, когда и эта последняя работа, знаменующая конец осени, была закончена, Самурай увидел в небе Ято белых птиц.
Стоявший рядом с ним младший сын Гондзиро закричал:
– Белые лебеди!
– Верно, – кивнул Самурай.
Во время путешествия он много раз вспоминал этих огромных птиц.
На следующий день, взяв с собой Ёдзо, Самурай поднялся по горной тропинке к заросшему озеру у подножия горы. Этот холм, где когда-то стоял небольшой замок, густо порос кустарником; там и было озеро. Когда они подошли, оттуда взлетело несколько небольших уток.
Все это он уже видел в своих мечтах. На поверхности воды, освещенной неярким солнцем, плавали утки, они крякали, чистили клювы, а потом стайкой плыли к берегу. В некотором отдалении от них скучились кряквы с темно-зелеными шейками. В отличие от остальных уток они взлетали не стаей, а поодиночке.
Лебеди плавали на другом конце озера, вдали от остальных птиц. Время от времени они, покрутив головой, погружали ее в воду. А когда голова снова появлялась над поверхностью, в желтом клюве серебром сверкала рыбка. Устав плавать, они выбирались на берег и, широко раскинув крылья, чистили перья.
Он не знал, откуда прилетают сюда эти птицы и почему избрали крохотное озеро для своей зимовки; наверное, во время долгого путешествия некоторые из них погибают от голода.
– Эти птицы… – прошептал прищурившись Самурай, – они тоже пересекли безбрежное море и видели много стран.
Ёдзо, обхватив руками колени, неотрывно смотрел на озеро.
– Пожалуй, и правда… путь был долгим.
На этом разговор прекратился. Самурай подумал, что больше ему нечего сказать Ёдзо. Горьким был не только путь этих птиц. Несладким было и его прошлое, и прошлое Ёдзо, хотелось сказать Самураю.
Поднялся ветер, по озеру побежала рябь, утки и лебеди тихо поплыли в сторону от берега. Склонив голову, Ёдзо сидел с закрытыми глазами – Самурай догадался: он старается сдержать нахлынувшие на него чувства. Он даже подумал, что в профиль его верный слуга очень похож на того человека, который склонив голову был готов стерпеть любые мучения. «Он всегда рядом с нами. Он прислушивается к нашим страданиям и скорби…» Нет, Ёдзо никогда не оставлял Самурая, не оставит его и сейчас. Он всегда тенью следовал за ним. И ни разу и словом не обмолвился о горестях хозяина.
– Я думал, что стал христианином лишь для видимости. Чувство это не изменилось и сейчас. Но, поняв, что такое государственная мудрость, я стал временами думать о том человеке. Мне даже кажется, что я понял, почему его изображение в каждом доме в тех странах. Любой человек в глубине души хочет, чтобы рядом с ним всегда был кто-то, кто не предаст, не покинет – будь это даже приблудная собака. Тотчеловек для каждого – вроде такой собаки. – Точно говоря сам с собой, Самурай повторил: – Да, тотчеловек вроде такой собаки, которая всегда с тобой. Это написал на своих листках японец из Текали. Он всю жизнь говорил это своим друзьям. Говорил, что Сын Человеческий пришел, чтобы служить людям.
Ёдзо наконец поднял голову и задумчиво посмотрел на озеро, стараясь понять слова хозяина.
– Ты веришь в Христа? – тихо спросил Самурай.
– Да, – ответил Ёдзо.
– Никому не говори. Ёдзо кивнул.
– С наступлением весны перелетные птицы покинут наши места, а нам до конца жизни оставаться в Ято, – сказал Самурай веселым тоном, чтобы сменить тему разговора. – Ято – наш родной дом.
Побывал он во многих странах. Пересекал безбрежное море. И вот вернулся к себе, где все те же нищие деревни и скудные земли, – это чувство все сильнее овладевало им. Так и должно быть. Бескрайний мир, множество стран, безбрежное море. Но люди везде одинаковые. Повсюду воюют, ловчат, хитрят. И в замке Его светлости, и в мире, в котором живет Веласко, – везде одно и то же. Самурай не просто увидел множество земель, множество стран, множество городов – он убедился, что над всеми властвует карма. Но над кармой возвышается тотхудой, жалкий человек с пригвожденными к кресту руками и упавшей на грудь головой. «Мы плачем в долине скорби и припадаем к Твоим стопам» – этими словами заканчивались записки монаха из Текали.
Чем отличается наша жалкая Ято от бескрайнего мира? Ято – это весь мир, так хотел сказать Самурай Ёдзо, но не нашел нужных слов.
Самурай, как раньше Ниси, сжал руки и молча смотрел на пламя свечи. Если бы он не сжал их так крепко, что ногти впились в ладони, ему бы не сдержать охватившей его досады. Он вспомнил полные сочувствия слова господина Исиды. Его добрую улыбку.
– Даже самые незнатные самураи – все-таки люди, – простонал он, как раненый зверь. – Люди, несмотря на свое низкое звание!
– Да, государственная мудрость – вещь жестокая, как сражение. Если заботиться о мелких самураях, победить в сражении невозможно.
– Его светлость… тоже так считает?
Совет старейшин, его члены – это еще куда ни шло, но Самураю не хотелось думать, что и Его светлость разделяет подобные мысли. Он видел Его светлость лишь издали. Самураям низкого звания до него было не дотянуться. Но за Его светлость беззаветно сражалась вся их семья, в том числе отец и дядя. Немало людей из их рода отдали за Его светлость свои жизни. А ведь князь не так бессилен, как тот худой, жалкий человек с распростертыми руками. Его светлости должно быть известно все.
– Его светлость? – пробормотал Мацуки сочувственно. – Но ведь Его светлость и есть та самая государственная мудрость.
Под небом, сплошь затянутым тучами, деревья время от времени как бы вздрагивали, стряхивая на землю капли дождя. Крестьянин в соломенном плаще рубил в лесу ветки.
Самурай, сидя у очага, ломал сухие ветки. Дядя, устроившись рядом, не отрывал глаз от огня. Сухие ветки ломались с треском. Самурай бросал их в огонь. В очаге плясали языки пламени.
«Нужно делать вид, будто никакого путешествия вовсе и не было».
Самурай отчетливо помнил эти слова, сочувственно произнесенные Тюсаку Мацуки. Забыть, считать, что ничего вообще не было. Действительно, ничто другое не способно вернуть его истерзанной душе прежний покой. Сейчас уже бессмысленно страдать от того, что они были не уважаемыми посланниками, а всего лишь жалкой ширмой. Наконец-то он смог осмыслить слова Мацуки о разногласиях в Совете старейшин между господином Сираиси и остальными членами, понять, что господин Сираиси утратил свое влияние, понять, в чем состоит государственная мудрость. Ничего не поделаешь, решил он.
Самураю было тяжело смотреть на хмурое лицо дяди, возлагавшего большие надежды на племянника. Жена Рику лишь грустно улыбнулась. Она не спрашивала о том, что происходило в замке, что их ждет в будущем. И вела себя так, словно ничего не случилось. Но временами и его охватывала невыносимая тоска от одной мысли о доброте Рику к нему.
– Господин Исида… – не вытерпел однажды вечером дядя, сидя рядом с Самураем, ломавшим сухие ветки. – От господина Исиды нет никаких вестей?
– В Нунодзаве сейчас жатва. Потом, я думаю, обязательно позовет к себе.
Даже господин Исида, непосредственный военачальник Самурая, не прислал ему письма после возвращения на родину. Казалось, будто и он тоже избегает их семьи. Самурай послал к нему Ёдзо, чтобы передать привет и попросить о встрече, но господин Исида ответил, что, когда такая возможность представится, он сам сообщит ему. Самураю была невыносима мысль, что теперь, когда от него все отвернулись, господин Исида тоже избегает встречи с ним.
«Мир бескраен. Но я больше не верю людям», – с грустью сказал Кюскэ Ниси, изо всех сил вцепившись в поводья, чтобы сдержать досаду, когда они после возвращения из замка расставались в Цукиноуре. До сих пор в ушах Самурая звучал дрожавший от возмущения голос Ниси. Ничего не зная, ни о чем не догадываясь, они, выполняя чужую волю, скитались по бескрайнему миру. Сёгун использовал князя, князь использовал Веласко, Веласко, в свою очередь, обманывал Его светлость, иезуиты вели отвратительную борьбу с францисканцами, а они, втянутые, как в водоворот, в этот всеобщий обман, скитались по миру.
– А вдруг и господин Исида… отвернулся от нашей семьи? – едва слышно прошептал дядя.
Раньше он никогда не говорил таким тихим голосом. Дядя, обессиленный, точно мотылек глубокой осенью, неотрывно смотрел на яркие языки пламени. Он весь как-то усох. Самурай, сам не веря в то, что говорит, изо всех сил пытался утешить старика. Рику потупившись слушала их разговор. Иногда, не в силах сдержать слезы от безмерной жалости к мужу, который вынужден был лгать дяде, она выходила из комнаты. А Самурай лгал без конца, чтобы хоть на один день продлить старику угасавшую жизнь. Единственным желанием дяди, навязчивой идеей было умереть на земле Курокава, на земле предков.
Когда Самураю становилось совсем невмоготу сидеть наедине с дядей, он, гоня от себя навязчивые мысли, работал вместе с крестьянами с утра до ночи. Теперь единственным утешением для него было взвалить на спину огромную вязанку дров и, преодолевая боль в спине, тащить ее по горной тропе до хижины углежогов. За ним молча следовал с такой же вязанкой дров Ёдзо в узких, едва не лопающихся штанах. После возвращения на родину Самурай ни разу не заговорил с ним о случившемся. Но когда они садились отдохнуть в долине, где траву нежно ласкали золотые лучи солнца, достаточно было видеть, как он молча смотрит в одну точку, чтобы без слов понять, что у него на душе.
«Ёдзо и его товарищей жаль еще больше, чем меня», – думал Самурай.
Самураю нечем было отблагодарить Ёдзо, Итискэ и Дайскэ за те тяготы, которые выпали на их долю во время путешествия. Совет старейшин не дал семье Хасэкура никакого вознаграждения. Может быть, Ёдзо и его товарищи завидуют погибшему Сэйхати? Он обрел свободу. А они, как и Самурай, по-прежнему обречены влачить жалкую жизнь.
Поздней осенью от господина Исиды прибыл посыльный. Самураю предписывалось приехать к нему для беседы.
Взяв с собой Ёдзо, он отправился в Нунодзаву. Вода во рву, окружавшем усадьбу господина Исиды, была мутной, в ней колыхались водоросли и гниющий тростник, они как бы символизировали горечь утраты хозяином власти в Совете старейшин.
– Спасибо, что приехал. – Покашливая, господин Исида смотрел на низко склонившегося Самурая. А тот, подняв голову, увидел, как сильно постарел и осунулся его господин, – этот когда-то могучий человек напомнил ему дядю.
– Наверное… – грустно начал господин Исида после недолгого молчания. – Наверное, обидно тебе?
Самурай изо всех сил старался сдержать нахлынувшие на него чувства. После возвращения на родину это были первые ласковые слова. Ему хотелось завыть в голос. Обидно… Потрясенный, он, опершись руками о колени, молча опустил голову.
– Но теперь… ничего не поделаешь. Пока тебя не было, положение изменилось. Его светлости пришлось отказаться от всех своих помыслов. Да и тебе… нужно выбросить из головы мысль о Курокаве.
Хотя Самурай уже был готов к этому, но стоило услыхать такой приговор из уст господина Исиды, как перед глазами сразу же всплыло лицо дяди с беззубым ртом.
– И ни в коем случае не вздумай выражать недовольство. Объясни это как следует и дяде. Нужно считать благом, что хотя бы пока не тронули семью человека, принявшего христианство.
– Я это совершил… ради выполнения миссии.
Чуть не плача, Самурай старался убедить господина Исиду, что не верит в Христа и никогда не верил, а принял христианство только ради выполнения возложенной на него миссии.
– Но все же не забывай, что семьи Сэммацу и Кавамура за то, что приняли христианство, лишились своих земель.
– Господин Сэммацу и господин Кавамура?! Он слышал об этом впервые. Эти семьи были гораздо родовитее Хасэкура. Особенно велики были заслуги господина Маготэя Кавамуры, который ведал осушительными работами и лесопосадками в княжестве, за что ему были пожалованы земли, приносящие доход свыше трех тысяч коку [ 48] риса – в Сарусаве, Хаямато и Окаги. Самурай не знал, что даже эта семья пострадала из-за того, что глава ее принял крещение.
– Имей это в виду, – предостерег господин Исида. – Теперь ты должен жить тихо и незаметно.
– Тихо и незаметно?!
– Да, чтобы не привлекать к себе внимания. Ни у кого не должно закрасться подозрения, что ты христианин. Я уже не смогу прийти тебе на помощь. Раньше Его светлость призывал род Исида, когда нужно было вести сражения, но времена изменились, теперь мы ему не нужны и он отвернулся от нас. Я не жалуюсь. Тебе же известно, что Его светлость являет государственную мудрость. – Господин Исида хрипло засмеялся, словно издеваясь над собой. – Ты в таком же положении. В тот год тебя сделали посланником и отправили в страны южных варваров, хотя ты и невысокого звания, а сейчас ты должен жить так, чтобы не привлекать к себе внимания. К сожалению, именно такое отчуждение, такие отвратительные отношения и бытуют между людьми – подумай об этом… Я позвал тебя сегодня специально… чтобы сказать это.
Самурай потупившись внимательно слушал унылый голос своего господина. Казалось, он обращается не к Самураю, а к самому себе лишь для того, чтобы сдержать переполнявшие его тоску и возмущение.
Вечером он покинул Нунодзаву. В ушах еще звучал хриплый голос господина Исиды. Ёдзо покорно следовал за его лошадью. Самурай должен теперь жить в Ято тихо и незаметно, не привлекая к себе внимания.
Вернувшись ночью домой, он сказал дяде, которому еще ничего не было ведомо, что разговор шел о странах южных варваров. Хотя, по правде говоря, господин Исида не задал ни одного вопроса об этих странах, о том, как проходило путешествие. И не только господин Исида – никто в княжестве не проявил ни малейшего интереса к дальним странам.
– Ладно, пусть о землях в Курокаве он даже не упомянул. – Дядя прикрыл глаза, будто выражая этим покорность. – Но неужели и словом не обмолвился о вознаграждении?
– Сейчас ничего невозможно сделать. Он сказал, что придется подождать.
Самурай не считал себя вправе оборвать тонкую ниточку, еще связывающую дядю с жизнью. Он должен был говорить так, чтобы у того осталась хотя бы крупица надежды. Лгать было противно, и поэтому голос его звучал сухо. Лицо оставалось бесстрастным.
Когда все уснули, Самурай открыл шкатулку для писем – он не расставался с ней в течение всего путешествия. Шкатулку, которую много раз заливала морская вода, опаляло жаркое солнце Новой Испании. Следуя совету господина Исиды, он должен был предать огню все, что хотя бы чуточку было связано с христианством. В ней лежали листки с записанными на них для памяти именами падре и монахов монастырей, в которых они побывали, и молитвами о благополучном путешествии, изображения святых, закладки для молитвенников. Они были ему не нужны, но он не выбросил их, думая, что, возвратившись домой, позабавит жену и детей.
Самурай порвал листки и картинки и бросил в огонь. Ведь Совет старейшин может посчитать эти бумаги крамольными и придерется к ним. Края листков завернулись, они стали темно-коричневыми, пробежало крохотное пламя – и все исчезло.
Глубокая ночь в Ято. Тому, кто не знает ночи в Ято, неведомы настоящая тьма, молчание тьмы. Тишина – не просто отсутствие звуков. Тишина – это шелест опадающей в лесу за домом листвы, раздающиеся временами резкие голоса птиц, тень на стене фигуры человека, сидящего у огня.
«Мир бескраен. Но я больше не верю людям», – повторял про себя Самурай слова Кюскэ Ниси, глядя на золу в очаге. «Теперь ты должен жить тихо и незаметно, чтобы не привлекать к себе внимания», – вспомнил он слова господина Исиды. Перед его мысленным взором возникли Ниси и господин Исида, как и он сидящие в эту ночь безмолвно, понурившись.
Со дна шкатулки появилась небольшая пачка полуистлевшей бумаги. Ее отдал ему при расставании тот японец, который жил у озера в Текали. Этот человек, наверное, уже покинул Текали и ушел вместе с индейцами в какое-нибудь другое место. А может быть, умер. Мир бескраен, но везде люди страдают, как и здесь, в Ято.
«Он» – это тот худой, жалкий человек, распростерший пригвожденные руки и уронивший голову на грудь. Закрыв глаза, Самурай вспоминал того человека, каждый вечер смотревшего на него со стен комнат, в которых он жил. Сейчас Самурай почему-то не испытывал к Нему ни презрения, ни отчуждения. Ему даже казалось, что этот достойный сострадания человек чем-то похож на него самого, горестно сидящего у очага.
Он всегда рядом с нами,
Он прислушивается к нашим страданиям и скорби,
Он плачет вместе с нами,
Он говорит нам:
Блаженны плачущие – ибо на небесах они утешатся.
Он скитался по миру, но навещал не высокомерных и знатных, а бедных и страждущих и беседовал только с ними. До утра Он сидел с умирающими и до рассвета держал их за руку, а потом страдал вместе с оставшимися в живых… Не для того Он пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих.
Здесь жила женщина, многие годы продававшая свое тело. Однажды она узнала, что Он пришел по морю. Она побежала туда, где был Он, и пошла рядом с Ним, не говоря ни слова и лишь плача. Ее слезы мочили ступни Его ног. И Он сказал: перестань плакать, Бог знает о твоих страданиях и о твоей скорби; так что не страшись.
Точно обезумевшая, закричала птица – один раз, второй. Он сломал ветку и бросил в очаг, пламя слабо колыхнулось и стало пожирать сухие листья.
Самурай пытался представить себе, как японец в жалкой лачуге у озера исписывает страницу за страницей. Ночь там такая же непроглядно темная, как здесь, в Ято. Самураю казалось, что он смутно понимает, почему ему так необходимо было писать все это. Ему нужен был не тот бог, о котором твердят в церквах богатые падре, а человек, который бы защитил его и индейцев, покинутых всеми. «Он всегда рядом с нами. Он прислушивается к нашим страданиям и скорби, Он плачет вместе с нами…» Самураю померещился бывший монах, исписывающий своими каракулями страницу за страницей.
Приближалась первая зима после возвращения Самурая на родину. Из леса, окружавшего его дом, каждый день неслись сухие листья, и однажды он увидел в оголенном лесу голые, переплетенные сетью серебристые ветки.
Самурай, как и в прежние годы, вместе со слугами ходил в лес рубить деревья. Срубленные деревья шли либо на дрова и складывались вокруг дома наподобие высокой ограды, либо на выжиг угля – так всегда делали в Ято. В таком же, как у крестьян, коротком кимоно с узкими рукавами и в рабочих штанах, он с утра до ночи обрубал топориком сухие ветки, пилил деревья. Физический труд позволял ни о чем не думать. Взвалив на плечи гору хвороста и возвращаясь с Ёдзо и остальными домой, он в такт шагам всегда шептал про себя слова господина Исиды: «Тихо и незаметно, не привлекая к себе внимания, тихо и незаметно, не привлекая к себе внимания».
Во время работы, словно вспомнив что-то, он временами поглядывал на молча трудившегося Ёдзо. Как все крестьяне в Ято, он никогда не выдавал своих чувств и, встречаясь взглядом с хозяином, смотрел на него без всякого выражения. Но Самурай знал: в глубине его глаз таится та же покорность.
Даже этому преданному человеку Самурай после возвращения на родину не рассказал о горькой обиде, которую ему нанесли. А Ёдзо ни о чем не спрашивал. Но он был уверен, что ему лучше, чем остальным, лучше даже, чем Рику, понятна печаль Самурая. И, пусть немного, его утешало то, что рядом был Ёдзо, разделивший с ним все тяготы долгого путешествия.
К тому времени в Ято уже были убраны просо и редька и на голых полях, сверкая на солнце, стояли, точно буддийские монахи, скирды соломы. Увезут их – и до Нового года никаких дел, кроме выжигания угля, уже нет.
Однажды, когда и эта последняя работа, знаменующая конец осени, была закончена, Самурай увидел в небе Ято белых птиц.
Стоявший рядом с ним младший сын Гондзиро закричал:
– Белые лебеди!
– Верно, – кивнул Самурай.
Во время путешествия он много раз вспоминал этих огромных птиц.
На следующий день, взяв с собой Ёдзо, Самурай поднялся по горной тропинке к заросшему озеру у подножия горы. Этот холм, где когда-то стоял небольшой замок, густо порос кустарником; там и было озеро. Когда они подошли, оттуда взлетело несколько небольших уток.
Все это он уже видел в своих мечтах. На поверхности воды, освещенной неярким солнцем, плавали утки, они крякали, чистили клювы, а потом стайкой плыли к берегу. В некотором отдалении от них скучились кряквы с темно-зелеными шейками. В отличие от остальных уток они взлетали не стаей, а поодиночке.
Лебеди плавали на другом конце озера, вдали от остальных птиц. Время от времени они, покрутив головой, погружали ее в воду. А когда голова снова появлялась над поверхностью, в желтом клюве серебром сверкала рыбка. Устав плавать, они выбирались на берег и, широко раскинув крылья, чистили перья.
Он не знал, откуда прилетают сюда эти птицы и почему избрали крохотное озеро для своей зимовки; наверное, во время долгого путешествия некоторые из них погибают от голода.
– Эти птицы… – прошептал прищурившись Самурай, – они тоже пересекли безбрежное море и видели много стран.
Ёдзо, обхватив руками колени, неотрывно смотрел на озеро.
– Пожалуй, и правда… путь был долгим.
На этом разговор прекратился. Самурай подумал, что больше ему нечего сказать Ёдзо. Горьким был не только путь этих птиц. Несладким было и его прошлое, и прошлое Ёдзо, хотелось сказать Самураю.
Поднялся ветер, по озеру побежала рябь, утки и лебеди тихо поплыли в сторону от берега. Склонив голову, Ёдзо сидел с закрытыми глазами – Самурай догадался: он старается сдержать нахлынувшие на него чувства. Он даже подумал, что в профиль его верный слуга очень похож на того человека, который склонив голову был готов стерпеть любые мучения. «Он всегда рядом с нами. Он прислушивается к нашим страданиям и скорби…» Нет, Ёдзо никогда не оставлял Самурая, не оставит его и сейчас. Он всегда тенью следовал за ним. И ни разу и словом не обмолвился о горестях хозяина.
– Я думал, что стал христианином лишь для видимости. Чувство это не изменилось и сейчас. Но, поняв, что такое государственная мудрость, я стал временами думать о том человеке. Мне даже кажется, что я понял, почему его изображение в каждом доме в тех странах. Любой человек в глубине души хочет, чтобы рядом с ним всегда был кто-то, кто не предаст, не покинет – будь это даже приблудная собака. Тотчеловек для каждого – вроде такой собаки. – Точно говоря сам с собой, Самурай повторил: – Да, тотчеловек вроде такой собаки, которая всегда с тобой. Это написал на своих листках японец из Текали. Он всю жизнь говорил это своим друзьям. Говорил, что Сын Человеческий пришел, чтобы служить людям.
Ёдзо наконец поднял голову и задумчиво посмотрел на озеро, стараясь понять слова хозяина.
– Ты веришь в Христа? – тихо спросил Самурай.
– Да, – ответил Ёдзо.
– Никому не говори. Ёдзо кивнул.
– С наступлением весны перелетные птицы покинут наши места, а нам до конца жизни оставаться в Ято, – сказал Самурай веселым тоном, чтобы сменить тему разговора. – Ято – наш родной дом.
Побывал он во многих странах. Пересекал безбрежное море. И вот вернулся к себе, где все те же нищие деревни и скудные земли, – это чувство все сильнее овладевало им. Так и должно быть. Бескрайний мир, множество стран, безбрежное море. Но люди везде одинаковые. Повсюду воюют, ловчат, хитрят. И в замке Его светлости, и в мире, в котором живет Веласко, – везде одно и то же. Самурай не просто увидел множество земель, множество стран, множество городов – он убедился, что над всеми властвует карма. Но над кармой возвышается тотхудой, жалкий человек с пригвожденными к кресту руками и упавшей на грудь головой. «Мы плачем в долине скорби и припадаем к Твоим стопам» – этими словами заканчивались записки монаха из Текали.
Чем отличается наша жалкая Ято от бескрайнего мира? Ято – это весь мир, так хотел сказать Самурай Ёдзо, но не нашел нужных слов.
Япония. Япония, где свирепствует буря гонений, где живет лишь вражда к Богу. Почему же мое сердце привязано к тебе? Почему же я мечтаю вернуться к тебе?
Двенадцатого июня. Я сел в китайскую джонку и покинул Лусон, где прожил год. Сосланные в Манилу японские верующие тайно собрали для меня деньги. На них я смог купить изъеденную термитами джонку и нанять матросов.
Мне неведомо, что Господь наш Иисус подумает о моем безрассудстве. Я не могу понять, какова воля Господа: чтобы я до конца своих дней прожил в тихой Маниле или снова отправился в Японию вести сражение? Но я уверен, что рано или поздно он даст мне знак. И да свершится воля Его.
Мой поступок безрассуден. Я решил вернуться в Японию, где преследуют христиан. В глазах людей это действительно может показаться безрассудством. Даже сосланные в Манилу японцы, узнав о моем плане, качали головами и говорили, что это безрассудство. Говорили, что это глупо, потому что не успею я высадиться, как меня схватят. Но если я веду себя безрассудно и глупо, то разве не столь же безрассудно поступил Господь наш Иисус, отправившись в Иерусалим? Зная, что его убьют, он вместе со своими учениками отправился в Иерусалим. Господь знал, что умрет, но знал также, что смерть Его послужит людям. Нет большей любви, чем та, когда человек отдает жизнь за ближнего.
Я все время думаю об этом. Ближние, за которых я должен отдать свою жизнь, – не монахи, которые спокойно молятся в манильском монастыре, а японские верующие и тот человек в лохмотьях, просивший в Огацу отпущения грехов. «Успокойся. Настанет день, когда уже никто не будет смеяться над твоей верой», – поучал я его. Где он сейчас? Я обманул его. В Японии так и не настал день, когда верующие могли бы с гордостью говорить: я христианин. Но я не забыл этого человека. Из-за него я не смог остаться в Маниле.
Плавание продолжается. Море спокойное. Я каждый день молюсь о Японии. Молюсь о японских посланниках, с которыми расстаются на Лусоне. Молюсь о том человеке в лохмотьях. Я полжизни был связан с этой бесплодной страной. Я пытался посадить там Божью лозу, но она не прижилась. Все равно эта земля – моя. Земля, которую я обязан покорить во имя Бога. Мое сердце приковано к Японии именно потому, что земля ее бесплодна.
На востоке показался скалистый остров. Крушась о скалы, волны, взбивая пену, рассыпаются мелкими брызгами. Я здесь уже плыл когда-то. Это южная оконечность Формозы. Вскоре мы минуем острова Рюкю, пройдем архипелаг Ситито, известный как самое гиблое место, и подойдем к южному побережью провинции Сацума.
Плавание по-прежнему проходит спокойно. Уже несколько дней думаю о последнем плавании святого Павла, описанном в «Деяниях святых апостолов». Павел во время последнего путешествия предвидел свои муки, но, даже зная о неминуемой гибели, все же направился в страну, где правил деспот Нерон. В «Деяниях» об этом сказано туманно, но между строчек можно понять, что Павел предвидел свою ужасную смерть.
С молодости меня почему-то больше всех апостолов, даже Петра, которого возлюбил Господь, влечет к себе Павел. Потому что он так же, как я, жаждал покорять. Мне даже кажется, у него были точно такие же недостатки, как у меня. Из-за своей пылкости он мог обидеть других, в том числе и Петра. Защищая свою веру, он спорил с остальными апостолами. По-моему, я чем-то похож на него. Павел отвергал бездеятельность, нерешительность апостолов. Так же как я не могу простить иезуитам недопустимое малодушие, проявленное в распространении веры в Японии. Павла пытались оклеветать, очернить – и этим тоже моя судьба похожа на его. Только благодаря неустанным трудам Павла, его стремлению обращать в христианство язычников вера Христова распространялась среди других народов. Вот и я: как бы ни клеветали на меня иезуиты, осмелятся ли они утверждать, что я ничего не сделал для распространения веры в Японии? Сегодня, стоя на палубе, пронизываемой ветром, я много раз повторял поучения Павла, приведенные в конце «Деяний апостолов», особенно прекрасные слова из «Книги пророка Исайи», которые он цитировал:
Пойди к народу сему и скажи:
Слухом услышите, и не уразумеете;
И очами смотреть будете, и не увидите.
Ибо огрубело сердце людей сих,
И ушами с трудом слышат,
И очи свои сомкнули, да не узрят очами,
И не услышат ушами,
и не уразумеют сердцем,
и не обратятся, чтобы Я исцелил их.
Позавчера нас настиг шторм. Волны обнажили белые клыки, пенились, в снастях стонал ветер, небо покрыли свинцовые тучи. Китайцы забеспокоились, что шторм обрушится на нас у архипелага Ситито. Готовясь к худшему, я связал в узелок все самое необходимое – молитвенник, свои записи, хлеб и вино для причастия – и думал только о том, чтобы не выпустить все это из рук.
После полудня море разбушевалось, китайцы решили укрыться у острова Кутиносима, одного из островов архипелага Ситито, и направили джонку к берегу. Часа в три начался проливной дождь, поднялся ветер. Паруса надулись, джонка то взлетала на волнах вверх, то стремительно летела в пропасть между валами. Чтобы не смыло в море, пришлось привязаться веревкой и лечь ничком на палубу.