Страница:
А папа тем временем продолжал вопрошать ее:
— Отчего же, миссис Уинслоу, отчего? Или вы полагали, что сможете спрятаться здесь, по соседству с нами? Как вы непредусмотрительны: ведь даже ваша манера сидеть и держать голову выдают вас. Разве вы себя еще не исчерпали в своей злобе ко мне и к Кэти? Да, вы на этом не остановитесь! Мне следовало догадаться, кто искушает Барта, и что стоит за его диким поведением! Что вы сделали с нашим сыном?
— Нашим сыном? — переспросила она. — Вы имеете в виду — с ее сыном?
— Мама! — вскрикнул отец и тут же, спохватившись, виновато взглянул в мою сторону.
Я во все глаза смотрел то на одного, то на другого, и думал, как это все странно и удивительно. Значит, это его мать; в таком случае она на самом деле бабушка Барта. Но тогда почему она — миссис Уинслоу? Если она — его мать и мать Пола, тогда она должна быть миссис Шеффилд — ведь так?
Теперь заговорила она:
— Сэр, мои перстни вовсе не так уж исключительны. Барт рассказал мне, что вы ему на самом деле не отец, поэтому прошу вас: покиньте мой дом. Обещаю вам больше не заманивать сюда Барта. Я никому не хочу причинить вреда.
Мне показалось, что она на что-то намекает отцу взглядом. Наверное, они не хотели о чем-то говорить в моем присутствии.
— Дорогая моя мама, ваша игра сыграна. Она всхлипнула и закрыла лицо руками. Отец, невзирая на ее слезы, резко спросил:
— Когда вас отпустили врачи?
— Прошлым летом, — прошептала она. Руки ее были судорожно сжаты. — Еще перед тем, как поселиться здесь, я поручила моим поверенным помочь вам с Кэти приобрести дом и землю по вашему выбору. Моя помощь должна была быть анонимной, я знала, что вы не примете ее.
Папа почти упал в кресло и тяжело оперся локтями о колени. Но почему, почему он не радуется, что его мать отпустили оттуда? Ведь теперь все так счастливо складывается, она живет по соседству. Разве он не любит свою мать? Или он боится ее нового сумасшествия? Или он думает, что она заразит своим сумасшествием Барта? Что он уже унаследовал от нее это? А почему и за что ее не любила мама? Я переводил взгляд с одного на другую, ожидая найти ответы на мои молчаливые вопросы, но больше всего я боялся узнать, что отцом Барта был вовсе не Пол.
Когда отец поднял голову, я увидел на нем незнакомые мне прежде глубокие морщины, морщины горя и усталости.
— Никогда, будучи в добром здравии и уме, я не смогу назвать вас снова Матерью, — глухо сказал он. — Если вы помогли поселиться здесь нам с Кэти, благодарю вас. Но завтра же на нашем доме будет вывешена табличка «Продается», и мы уедем отсюда навсегда, если только вы не уедете прежде. Я не позволю вам отвращать моих сыновей от их родителей.
— Их родительницы, — поправила она его.
— От их единственных родителей, — еще раз под-, черкнул он. — Мне надо было предусмотреть, что вы найдете нас. Я позвонил вашему врачу, и он ответил, что вас, отпустили, но куда вы уехали и когда, он отказался сказать.
— Но куда еще мне деваться? — жалобно вскрикнула она, ломая свои унизанные кольцами пальцы.
Я бы мог поклясться, что она любит его — об этом говорил каждый ее взгляд, каждое слово.
— Кристофер, — плача, умоляла она, — у меня нет друзей, нет семьи, даже дома; мне некуда поехать, кроме, как к тебе и твоей семье. Все, что мне осталось в жизни — это ты, Кэти и ее сыновья — мои внуки. Ты хочешь отнять у меня и это? Каждую ночь я на коленях молюсь, чтобы вы с Кэти простили меня, взяли меня к себе и любили, как когда-то ты любил меня.
Казалось, он сделан из нечеловеческого материала, так он был неумолим, а я вот-вот готов был заплакать.
— Сын мой, мой возлюбленный сын, возьми меня к себе, скажи, что ты любишь меня вновь. Но если ты не можешь этого, тогда позволь хотя бы мне остаться здесь и хоть изредка видеть моих внуков.
Она ждала его ответа. Он отказал ей молча. Тогда она продолжала:
— Я надеюсь, ты снизойдешь к моим мольбам, если я пообещаю никогда не показываться ей на глаза, поклянусь, что она не узнает, кто я такая. Ведь я видела ее, слышала ее голос; я пряталась за стеной и слушала ваши голоса. Мое сердце готово было разорваться, мне до боли хотелось обнять вас, быть с вами. Слезы душат меня, мне хочется закричать о том, как я виновата перед вами и как раскаиваюсь! Я так раскаиваюсь!
Он продолжал отчужденно молчать; взгляд его был холоден, как у профессионального медика перед больным.
— Кристофер, я с радостью бы отдала десять лет оставшейся мне жизни, если бы смогла исправить то зло, что причинила вам! Я отдала бы еще десять лет просто за то, чтобы быть в вашем доме и лелеять моих внуков!
Слезы стояли не только в ее глазах, но и в моих. Сердце мое разрывалось от жалости к ней, хотя из ее слов я понял, что мама с папой ненавидели ее не напрасно.
— Ах, Кристофер, неужели ты не понимаешь, что значат эти черные лохмотья? Я потеряла свое лицо, свою фигуру, я скрываю свои волосы, только чтобы она не узнала меня! Но все это время я молюсь и продолжаю надеяться, что когда-нибудь вы оба простите меня и примете меня в семью! Пожалуйста, умоляю, примите меня, как свою мать! Если ты снизойдешь ко мне, то и она когда-нибудь!
Как он мог спокойно слушать эти душераздирающие мольбы? Как можно было не почувствовать жалости к ней? Я и то плакал.
— Кэти никогда не простит вас, — бесцветным голосом ответил папа.
Мне стало странно, когда она радостно вскрикнула:
— Значит, ты меня прощаешь?! Пожалуйста, скажи мне это!
Я весь дрожал от ожидания: что он ответит?
— Мама, как я могу сказать, что прощаю вас? Значит, я предам Кэти, а я никогда не сделаю этого. Мы всю жизнь вместе, вместе нам и умирать, а если мы не правы, то и быть неправыми нам вместе. А вам судьбой суждено быть виноватой и поэтому — одинокой. Ничто не может извинить смерть; оживить вновь нельзя.
Каждый день, что вы проживете по соседству, нанесет еще больший урон будущности Барта. Вы знаете, что он уже угрожает нашей приемной дочери Синди?
— Нет! — вскрикнула она, так потрясая головой, что ее вуаль упала с лица. — Барт не сделает ничего дурного.
— Вы так уверены? Но он отрезал ребенку волосы ножом, понимаете это вы, миссис Уинслоу? И матери своей он тоже угрожает.
— Нет! — еще более страстно закричала она. — Барт любит ее! Я занимаюсь воспитанием Барта, потому что ему недостает внимания родителей; вы оба слишком заняты своей профессиональной жизнью, вы не видите, как он страдает. А я отвечаю на его любовь. Я стараюсь восполнить ему недостаток материнской любви и ласки. Я сделаю все, чтобы он был счастлив. И, если он счастлив от моей ласки и моих подарков, то какой вред я могу причинить ребенку? Кроме того, известно, что если у ребенка есть все сладости, которые он пожелает, то рано или поздно они ему надоедают. Когда-то я сама была в этом возрасте, любила мороженое, пирожные, пирожки, конфеты… а сейчас я могу и вовсе обходиться без них.
Папа встал и дал знак мне. Я встал около него, а он с жалостью смотрел на свою мать.
— Как поздно, — произнес он, — как непоправимо поздно вы осознали свою вину и стараетесь ее исправить. Когда-то одно слово из всех, сказанных вами теперь, могло растопить мое сердце. А теперь уже то, что вы настаиваете на том, чтобы остаться здесь, доказывает, как мало вы печетесь о благополучии нашей семьи.
— Ну, пожалуйста, Кристофер, — вновь взмолилась она, — у меня больше никого нет, и некому будет заплакать надо мной, когда я умру. Не отказывай мне в любви, ведь это убьет в тебе самом твою лучшую сторону. Ты всегда был иной, чем Кэти. В тебе всегда было сострадание — найди его теперь. Оживи в себе свои лучшие качества, сделай так, чтобы и Кэти через тебя смогла найти в себе любовь! — она разрыдалась и вконец ослабла. — Или пусть не любовь, а хотя бы прощение. Помоги ей простить меня; я признаю теперь, что была плохой матерью!
Казалось, теперь и папа растрогался, но ненадолго.
— Я обязан прежде всего думать о благополучии Барта. Он очень нестоек и раним. Ваши рассказы так подействовали на него, что у него начались ночные кошмары! Оставьте его в покое. Оставьте в покое нас. Уезжайте, или не появляйтесь, мы более не принадлежим вам. Когда-то у вас были все шансы доказать, что вы любите нас. Даже тогда, когда мы убежали, вы могли бы внять доводам суда и побеспокоиться о нашем будущем, но вы предпочли вычеркнуть нас из своей жизни.
Так мы вычеркиваем вас из своей жизни! Живите с богатством, которому вы пожертвовали своими детьми. А мы с Кэти заработали право на свою жизнь тяжкими испытаниями.
Я был вовсе ошеломлен: о чем это он? Что могла такого сделать мать против своих двух сыновей, и что общего имела с ними, Кристофером и Полом, моя мать в их далекой юности?
Она встала во весь рост, высокая, прямая. Затем медленно-медленно она открыла свое лицо и повернулась к нам. Я обомлел. Мне показалось, что обомлел и отец: я никогда еще не видел лицо, которое было бы так красиво и безобразно в одно и то же время. Ее морщины были столь глубоки, будто их процарапали когтями. Щеки ее ввалились. А красивые светлые волосы тронулись сединой. Когда-то мне безумно хотелось посмотреть на ее лицо, теперь я желал бы никогда его не видеть.
Папа опустил взгляд.
— Я хотела бы, чтобы ты знал, что я делаю, чтобы искупить свою вину. Я выгляжу так, что больше уже не походить на Кэти. Видишь это кресло? — Она указала рукой на деревянное кресло, на котором сидела. Остальные стулья в комнате были мягкие, с мягкими подлокотниками. — У меня стоит по одному такому креслу в каждой комнате. Я сижу только в них, чтобы наказать себя. Я каждый день одеваюсь в одно и то же черное платье. На всех стенах у меня висят зеркала, чтобы каждый день видеть, какая старая и безобразная я стала. Я делаю все это, чтобы искупить свои грехи перед детьми. Ненавижу эту вуаль, но ношу ее. Она мешает мне видеть, но я заслужила это наказание и терплю. Я убиваю свою плоть и кровь, я убиваю себя, продолжая надеяться, что придет час, когда вы с Кэти поймете, как я страдаю, как раскаиваюсь: тогда вы простите меня и вернетесь ко мне, мы снова будем жить одной семьей. А когда это время настанет, я смогу спокойно сойти в могилу. Тогда мы с твоим отцом вновь встретимся, на том свете, он не станет судить меня так сурово.
— Я прощаю вас! — не соображая ничего от жалости, закричал я. — Я прощаю вам все, что вы совершили! Мне жаль, что вы все время в черном и с вуалью на лице! Я обернулся к отцу и схватил его руку:
— Папа, скажи быстрее, что ты прощаешь ее! Не заставляй ее так страдать! Ведь она — твоя мать. Я бы простил свою мать, что бы она ни сделала.
Он заговорил так, будто и не слышал меня:
— Вы всегда добивались от нас всего, чего хотели. — Я никогда не слышал в его голосе таких жестоких нот. — Но я больше уже не мальчик. Теперь я знаю, как противостоять вашему лицемерию, потому что рядом со мною женщина, которая поддерживала меня во всех трудностях. Она научила меня не быть легковерным. Вы хотите заставить Барта подчиняться себе. Но он — наш. Мы его не отдадим. Я думал прежде, что Кэти была страшно неправа, когда она выкрала у вас Барта Уин-слоу. Но теперь я понял — она поступила правильно. Теперь зато у нас два сына, а не один.
— Кристофер, — закричала в отчаянии, ухватившись за последнее, миссис Уинслоу, — ты ведь не захочешь, чтобы мир узнал позорную правду, ведь так?
— Позорную правду и о вас также, — холодно ответил он. — Если вы опозорите нас, вы опозорите и себя одновременно. И помните: мы были всего лишь детьми. На чьей стороне, как вы думаете, будет суд и общественное мнение: на нашей или на вашей?
— Остановитесь для вашего же блага! — прокричала она, когда мы с отцом выходили из зала, причем отец уводил меня почти силой, я все время оглядывался, мучимый жалостью к ней. — Верни мне свою любовь, Кристофер! Дай мне искупить свою вину!
Папа резко обернулся, кровь бросилась ему в лицо.
— Я не смогу простить вас! Вы до сих пор думаете лишь о себе! Мы — чужие люди, миссис Уинслоу. Я бы с радостью забыл вас.
Ах, папа, думал я в это время, ты ведь будешь жалеть потом об этом. Пожалуйста, прости ее.
— Кристофер, — еще раз сказала она вслед; голос ее был тонок и слаб. — Если вы с Кэти снова полюбите меня, я буду помогать вам. Я обеспечу ваше существование. Я могу много сделать.
— Что, деньги? — со скорбной усмешкой произнес он. — Вы собираетесь откупиться от нас? У нас достаточно денег. У нас счастливая семья. Мы прошли через ад и выжили, сумели сохранить любовь, но мы никого не убивали для того, чтобы достичь всего того, что имеем.
Не убивали? А она — убивала?
Папа решительно направился к дверям и потянул меня за собой. По дороге я сказал ему:
— Пап, мне кажется, что все это время там прятался Барт. Он подслушивал и подглядывал. Я уверен, что он был там.
— Хорошо, — сказал отец усталым голосом. — Если ты так считаешь, иди и найди там его.
— Папа, почему ты не простишь ее? Я думаю, она искренне раскаивается в том, что сделала против тебя, и потом, что бы это ни было, она — твоя мать.
Я даже улыбнулся ему, так мне хотелось верить, что он передумает и пойдет со мною обратно, чтобы простить ее. Разве не здорово будет, если обе мои бабушки соберутся здесь на Рождество?
Он молча покачал головой, продолжая идти вперед, а я отстал, собираясь повернуть обратно. Внезапно он обернулся и позвал:
— Джори! Обещай ничего не говорить об этом маме.
Я пообещал, но в душе у меня поселились скорбь и беспокойство. Мне бы хотелось никогда не знать того, о чем я узнал неожиданно в тот вечер.
К тому же я не понимал, всю ли историю об отношениях папы с его матерью я услышал или только часть, а основная — и страшная — тайна еще скрыта от меня.
Мне бы хотелось спросить его, за что он так ненавидит ее, но отчего-то я понимал, что он мне не скажет.
Интуиция подсказывала мне, что лучше мне не знать всей правды.
— Если Барт и вправду там, приведи его домой и заставь лечь спать, Джори. Но Бога ради, умоляю, не говори ничего маме об этой женщине. Я позабочусь обо всем сам. Она скоро уедет, и мы будем жить так, как раньше.
Я поверил, потому что хотел поверить, что все пойдет по-прежнему, что все будет хорошо. Но в глубине души я носил печальную память об этой женщине. Конечно, папа был мне более дорог, чем она, но я не смог удержаться от вопроса:
— Папа, отчего ты так ненавидишь ее? Что она сделала? А если ты ее ненавидишь, то почему тогда ты раньше настаивал, чтобы мы навестили ее, а мама не хотела.
Папа долго смотрел куда-то вдаль, а потом, будто издалека, до меня дошел его голос:
— Джори, к сожалению, ты скоро сам узнаешь правду. Дай мне время, чтобы найти нужные и точные слова для объяснения всего, что случилось. Но поверь: мама и я всегда намеревались рассказать тебе правду. Мы ждали, когда ты и Барт достаточно подрастете, чтобы суметь понять, как можно одновременно и любить свою мать, и ненавидеть. Это грустно, но многие дети испытывают такие двойственные чувства к своим родителям.
Я обнял его, хотя это считалось «не по-мужски». Я любил его, но если это опять «не по-мужски», то тогда что остается мужчине?
— Не волнуйся за Барта, папа. Я приведу его домой сейчас же.
Мне удалось проскользнуть в еще не закрытые ворота как раз вовремя. Они клацнули за моей спиной. Наступила такая тишина, что, казалось, на земле все вымерло.
Я быстро спрятался за деревом. Навстречу мне вышли рука об руку Джон Эмос Джэксон и Барт. Старик провожал Барта.
— Теперь тебе ясно, что делать?
— Да, сэр, — проговорил, будто в ступоре, Барт.
— Тебе понятно, что произойдет, если ты поступишь по-другому?
— Да, сэр. Всем тогда придется плохо, и мне тоже.
— Да, плохо, плохо так, что ты пожалееш-ш-шь.
— Плохо так, что я пожалею, — тупо повторил Барт.
— Человек рожден в грехе…
— Человек рожден в грехе…
— …и рожденный в грехе…
— и рожденный в грехе…
— …должен страдать.
— А как они должны страдать?
— По-разному, всю жизнь, а смертью их грехи искупятся.
Я застыл на месте, скрученный суеверным страхом. Что делает этот человек? Зачем ему Барт?
Они прошли мимо меня, и я увидел, как Барт растворился в темноте. Пошел домой. Джон Эмос Джэксон прошаркал в дом, запер дверь. Вскоре все огни погасли.
Внезапно я вспомнил: я не слышу лая Эппла. Разве такая старая сторожевая собака, как Эппл, допустит, чтобы незнакомец ходил ночью по участку?
Я прокрался к сараю и позвал Эппла по имени. Но никто не бросился ко мне, чтобы лизнуть в лицо, и никто не завилял радостно хвостом. Я снова позвал, уже громче. Я знал, что на двери висит керосиновая лампа. Я зажег ее и вошел в стойло, где был с некоторых пор дом Эппла.
От того, что я увидел, прервалось дыхание. Нет, нет, нет!
Кто мог сделать это? Кто мог проткнуть вилами верную собаку, прекрасного лохматого друга?
Кровь, покрывавшая его густую шерсть, высохла и стала черной. Я выбежал и что есть духу пустился домой. Час спустя мы с папой вырыли могилу для огромного пса. Мы оба понимали, что «они» смогут навсегда отнять у нас Барта, если эта история выйдет наружу.
— Но Барт не мог сделать этого, — проговорил папа, когда мы были уже дома. — Нет, я не верю. Я уже мог поверить во все.
Рядом с нами живет старая женщина. Она всегда одета в черное и носит черную вуаль. Она — дважды свекровь мамы и вдвойне ненавидима.
Все, что оставалось мне — теряться в бесконечных догадках: что такого она сделала моим маме и папе? Отец так и не нашел слов, чтобы мне это объяснить.
Поэтому я решил, что она и моя бабушка тоже, ведь я так любил Криса, он был мне и в самом деле отец.
Но на самом деле она бабушка Барта, вот почему она так ласкала, так заманивала именно его, а не меня. Я же принадлежал мадам Марише, так же законно, как Барт — ей. Они любили друг друга по закону крови. Я даже позавидовал Барту: я был всего лишь приемный внук для этой таинственной женщины, которая наложила на себя такое жестокое искупление своих ошибок. Мне показалось, что я должен больше заботиться о воспитании Барта: защищать его, руководить им, не давать ему заблуждаться.
Мне захотелось взглянуть на Барта сейчас же. Он лежал в кровати, свернувшись калачиком, и сосал во сне большой палец. Он казался совсем ребенком. Я подумал, что он всю свою маленькую жизнь был как бы в моей тени. Ему всегда ставили в пример меня, достигшего таких успехов, о которых он в те же годы и помышлять не мог, он всегда запаздывал, не успевая за моим темпом, не имея таких же целей. Он даже позднее пошел, позднее заговорил в младенческом возрасте, и не улыбался до года. Выходило, будто бы он с рождения знал, что ему предназначено быть «номером два» в нашей семье, и никогда «номером один». А теперь, с появлением бабушки, он нашел человека, для которого он — главный, в нем смысл жизни. Я порадовался за Барта. Даже теперь, не видя под вуалью ее лица и под черным платьем ее фигуры, я знал, что когда-то она была очень красива. Гораздо красивее моей бабушки Мариши, которая вряд ли могла сравниться с ней даже в юности.
Но… темные места в этой истории не давали мне покоя.
Когда и почему появился Джон Эмос Джэксон? Почему любящая мать и бабушка, которая решила порвать с прошлым, воссоединиться с детьми и внуками, притащила сюда этого злобного, темного человека?
Эппл. Эппл ушел туда, где теперь прочие щенки и пони,
— Они пасутся на райских пастбищах, — говорил в таких случаях Джон Эмос со странным блеском в его водянистых глазах.
Он смотрел на меня так подозрительно, будто подозревал, что это я проткнул вилами Эппла.
— Ты и правда видел его мертвым? Эппл умер?
— Неподвижен, как чурбан. Правда умер.
Я крался по извилистым тропинкам, которые, казалось мне, ведут меня прямо к воротам ада. Вниз, вниз, вниз, через пещеры, каньоны и ямы, и рано или поздно придешь к этим вратам. Они красные. Ворота в ад должны быть красные или черные, в крайнем случае.
Черные ворота. Черные ворота бесшумно и широко открылись, пропуская папу. Да, она хотела, чтобы он пришел. Заботливый сын. Упек свою мать в сумасшедший дом, а следом за ней отправит меня в одно такое веселенькое заведение, где тебя связывают и надевают смирительные рубашки (интересно, как они выглядят?). Во всяком случае, все это ужасно.
Ворота захлопнулись, слегка клацнув петлями. Мама, наверное, в своей комнате, перепечатывает свою книгу, как будто она и в самом деле заменит ей танцы. Она как ни в чем не бывало сидела в своей инвалидной коляске и была поглощена книгой, когда Джори заиграл ту самую балетную музыку. Потом она подняла голову, стала глядеть куда-то в пространство, затем ноги ее задвигались, отбивая такт.
— Что такое хитросплетения, мама? — спросил я, когда однажды она заметила, что у Джори дар разбираться во всех хитросплетениях танца.
— Сложности, — ответила она сразу, как будто носила при себе словарь.
Словари всегда окружали ее: маленькие, большие, средние, и один толстенный словарь, который даже стоял на особой вертящейся подставке.
С тех пор я учил свои ноги разбираться в хитросплетениях. Вот и сейчас я незаметно проскользнул за спиной папы, который никогда не имел привычки оглядываться. Я всегда оглядывался, внимательно вглядываясь в обстановку, то направо, то налево, через плечо, всегда выслеживая, вынюхивая.
Проклятый шнурок! Я упал, зацепившись за него. В который уже раз! Если даже папа и услышал мой слабый вскрик, то он все равно не оглянулся. А ведь секретные дела надо делать тайно, как делали шпионы. Или воры, охотники за драгоценностями. У богатых леди всегда много драгоценностей. Надо бы попрактиковаться, пока она рассусоливает там со своим сыночком, таким уважаемым доктором, все плачет и умоляет простить ее, сжалиться, полюбить снова и взять к себе. Как это все противно. Я никогда не любил папу особенно, но теперь я вспомнил, как я к нему относился еще до того, как он спас мою ногу от «ампутации». Ага, папочка собирается отнять у меня единственную родную бабушку! У кого из мальчишек еще есть такая богатая бабушка, что, только заикнись, она тебе все отдаст?
— Куда это ты идешь, Барт? — Джон Эмос возник из ничего, блестя в темноте глазами.
— Не твое поганое дело! — сказал я так, как сделал бы Малькольм.
Дневник Малькольма был, как всегда, у меня с собой, под рубашкой. Красная кожа его обложки прилипла к моей груди. Я учился извлекать выгоду из ярости.
— Твой отец здесь, разговаривает с бабушкой. Спрячься-ка там и запоминай каждое сказанное ими слово, а потом все расскажешь мне. Ты понял?
Понял. Он-то, конечно, и сам будет подглядывать в дверь, я знаю. Но он ничего не услышит. А я не пропущу ни одного слова, будьте уверены. Не может сам ни нагнуться, ни поднять уроненного. А командует.
— Барт! Ты слышал, что я сказал? Какого черта ты пошел на черную лестницу?
Я обернулся и пристально поглядел на него. С высоты пятой ступени я был выше него.
— Сколько тебе лет, Джон Эмос?
Он пожал плечами и нахмурился:
— Зачем тебе знать?
— Просто не видел еще никого дряхлее тебя.
— Бог накажет того, кто не почитает старших. — Он щелкнул зубами. Звук был такой, как будто тарелки сбросили в раковину.
— Я сейчас даже выше, чем ты.
— — Во мне шесть футов роста — или было, во всяком случае. Тебе, малец, никогда не вырасти таким, разве что ты все время будешь стоять на лестнице.
Я прищурил глаза, чтобы сделать взгляд таким, как у Малькольма.
— Придет день, Джон Эмос, когда я перерасту тебя. Ты на коленях приползешь и будешь просить меня, пожалуйста, сэр, будьте добры, сэр, избавьте меня от этих проклятых мышей на чердаке. И я скажу: «Я не могу быть уверен в том, что ты достоин моего доверия?», а ты скажешь: «Я буду служить вам до последнего, даже когда вы сойдете в могилу».
Моя речь вызвала у него лукавую улыбку.
— Барт, ты вырастешь таким же умным, как твой великий дед, Малькольм. Отложи все, что ты собираешься делать, Барт. Иди к ним и выслушай все, что они скажут. Каждое слово. А потом приди и перескажи мне.
Я, как настоящий шпион, подлез под сервироваль-ный столик, замаскированный красивым восточным экраном. Оттуда я прокрался за кадушки с пальмами.
Ну, конечно же, я так и знал. Все одно и то же. Бабушка умоляла, папа отказывал. Я уселся поудобнее и достал пачку самокруток. Когда жизнь становится невыносимой, как сейчас, например, сигареты помогают. Ничего не делать, только слушать. А мне страшно хотелось действовать. Настоящие шпионы не говорят ни слова.
Папа хорошо выглядел в своем светло-сером костюме. Я бы хотел так выглядеть, когда вырасту, но я не смогу. У меня нет этого дара — хорошо выглядеть. Я вздохнул: на самом деле мне хотелось быть его сыном.
— Миссис Уинслоу, вы пообещали мне уехать, но я не вижу ни одной упакованной коробки. Прошу вас, для блага Барта, для его душевного здоровья; для блага Джори, если только вы правду говорите, что любите его тоже; и, главным образом, для Кэти — уезжайте. Уезжайте в Сан-Франциско. Это недалеко. Клянусь вам, что навещу, как только смогу. Я найду возможность посещать вас, так, чтобы Кэти и не заподозрила.
— Отчего же, миссис Уинслоу, отчего? Или вы полагали, что сможете спрятаться здесь, по соседству с нами? Как вы непредусмотрительны: ведь даже ваша манера сидеть и держать голову выдают вас. Разве вы себя еще не исчерпали в своей злобе ко мне и к Кэти? Да, вы на этом не остановитесь! Мне следовало догадаться, кто искушает Барта, и что стоит за его диким поведением! Что вы сделали с нашим сыном?
— Нашим сыном? — переспросила она. — Вы имеете в виду — с ее сыном?
— Мама! — вскрикнул отец и тут же, спохватившись, виновато взглянул в мою сторону.
Я во все глаза смотрел то на одного, то на другого, и думал, как это все странно и удивительно. Значит, это его мать; в таком случае она на самом деле бабушка Барта. Но тогда почему она — миссис Уинслоу? Если она — его мать и мать Пола, тогда она должна быть миссис Шеффилд — ведь так?
Теперь заговорила она:
— Сэр, мои перстни вовсе не так уж исключительны. Барт рассказал мне, что вы ему на самом деле не отец, поэтому прошу вас: покиньте мой дом. Обещаю вам больше не заманивать сюда Барта. Я никому не хочу причинить вреда.
Мне показалось, что она на что-то намекает отцу взглядом. Наверное, они не хотели о чем-то говорить в моем присутствии.
— Дорогая моя мама, ваша игра сыграна. Она всхлипнула и закрыла лицо руками. Отец, невзирая на ее слезы, резко спросил:
— Когда вас отпустили врачи?
— Прошлым летом, — прошептала она. Руки ее были судорожно сжаты. — Еще перед тем, как поселиться здесь, я поручила моим поверенным помочь вам с Кэти приобрести дом и землю по вашему выбору. Моя помощь должна была быть анонимной, я знала, что вы не примете ее.
Папа почти упал в кресло и тяжело оперся локтями о колени. Но почему, почему он не радуется, что его мать отпустили оттуда? Ведь теперь все так счастливо складывается, она живет по соседству. Разве он не любит свою мать? Или он боится ее нового сумасшествия? Или он думает, что она заразит своим сумасшествием Барта? Что он уже унаследовал от нее это? А почему и за что ее не любила мама? Я переводил взгляд с одного на другую, ожидая найти ответы на мои молчаливые вопросы, но больше всего я боялся узнать, что отцом Барта был вовсе не Пол.
Когда отец поднял голову, я увидел на нем незнакомые мне прежде глубокие морщины, морщины горя и усталости.
— Никогда, будучи в добром здравии и уме, я не смогу назвать вас снова Матерью, — глухо сказал он. — Если вы помогли поселиться здесь нам с Кэти, благодарю вас. Но завтра же на нашем доме будет вывешена табличка «Продается», и мы уедем отсюда навсегда, если только вы не уедете прежде. Я не позволю вам отвращать моих сыновей от их родителей.
— Их родительницы, — поправила она его.
— От их единственных родителей, — еще раз под-, черкнул он. — Мне надо было предусмотреть, что вы найдете нас. Я позвонил вашему врачу, и он ответил, что вас, отпустили, но куда вы уехали и когда, он отказался сказать.
— Но куда еще мне деваться? — жалобно вскрикнула она, ломая свои унизанные кольцами пальцы.
Я бы мог поклясться, что она любит его — об этом говорил каждый ее взгляд, каждое слово.
— Кристофер, — плача, умоляла она, — у меня нет друзей, нет семьи, даже дома; мне некуда поехать, кроме, как к тебе и твоей семье. Все, что мне осталось в жизни — это ты, Кэти и ее сыновья — мои внуки. Ты хочешь отнять у меня и это? Каждую ночь я на коленях молюсь, чтобы вы с Кэти простили меня, взяли меня к себе и любили, как когда-то ты любил меня.
Казалось, он сделан из нечеловеческого материала, так он был неумолим, а я вот-вот готов был заплакать.
— Сын мой, мой возлюбленный сын, возьми меня к себе, скажи, что ты любишь меня вновь. Но если ты не можешь этого, тогда позволь хотя бы мне остаться здесь и хоть изредка видеть моих внуков.
Она ждала его ответа. Он отказал ей молча. Тогда она продолжала:
— Я надеюсь, ты снизойдешь к моим мольбам, если я пообещаю никогда не показываться ей на глаза, поклянусь, что она не узнает, кто я такая. Ведь я видела ее, слышала ее голос; я пряталась за стеной и слушала ваши голоса. Мое сердце готово было разорваться, мне до боли хотелось обнять вас, быть с вами. Слезы душат меня, мне хочется закричать о том, как я виновата перед вами и как раскаиваюсь! Я так раскаиваюсь!
Он продолжал отчужденно молчать; взгляд его был холоден, как у профессионального медика перед больным.
— Кристофер, я с радостью бы отдала десять лет оставшейся мне жизни, если бы смогла исправить то зло, что причинила вам! Я отдала бы еще десять лет просто за то, чтобы быть в вашем доме и лелеять моих внуков!
Слезы стояли не только в ее глазах, но и в моих. Сердце мое разрывалось от жалости к ней, хотя из ее слов я понял, что мама с папой ненавидели ее не напрасно.
— Ах, Кристофер, неужели ты не понимаешь, что значат эти черные лохмотья? Я потеряла свое лицо, свою фигуру, я скрываю свои волосы, только чтобы она не узнала меня! Но все это время я молюсь и продолжаю надеяться, что когда-нибудь вы оба простите меня и примете меня в семью! Пожалуйста, умоляю, примите меня, как свою мать! Если ты снизойдешь ко мне, то и она когда-нибудь!
Как он мог спокойно слушать эти душераздирающие мольбы? Как можно было не почувствовать жалости к ней? Я и то плакал.
— Кэти никогда не простит вас, — бесцветным голосом ответил папа.
Мне стало странно, когда она радостно вскрикнула:
— Значит, ты меня прощаешь?! Пожалуйста, скажи мне это!
Я весь дрожал от ожидания: что он ответит?
— Мама, как я могу сказать, что прощаю вас? Значит, я предам Кэти, а я никогда не сделаю этого. Мы всю жизнь вместе, вместе нам и умирать, а если мы не правы, то и быть неправыми нам вместе. А вам судьбой суждено быть виноватой и поэтому — одинокой. Ничто не может извинить смерть; оживить вновь нельзя.
Каждый день, что вы проживете по соседству, нанесет еще больший урон будущности Барта. Вы знаете, что он уже угрожает нашей приемной дочери Синди?
— Нет! — вскрикнула она, так потрясая головой, что ее вуаль упала с лица. — Барт не сделает ничего дурного.
— Вы так уверены? Но он отрезал ребенку волосы ножом, понимаете это вы, миссис Уинслоу? И матери своей он тоже угрожает.
— Нет! — еще более страстно закричала она. — Барт любит ее! Я занимаюсь воспитанием Барта, потому что ему недостает внимания родителей; вы оба слишком заняты своей профессиональной жизнью, вы не видите, как он страдает. А я отвечаю на его любовь. Я стараюсь восполнить ему недостаток материнской любви и ласки. Я сделаю все, чтобы он был счастлив. И, если он счастлив от моей ласки и моих подарков, то какой вред я могу причинить ребенку? Кроме того, известно, что если у ребенка есть все сладости, которые он пожелает, то рано или поздно они ему надоедают. Когда-то я сама была в этом возрасте, любила мороженое, пирожные, пирожки, конфеты… а сейчас я могу и вовсе обходиться без них.
Папа встал и дал знак мне. Я встал около него, а он с жалостью смотрел на свою мать.
— Как поздно, — произнес он, — как непоправимо поздно вы осознали свою вину и стараетесь ее исправить. Когда-то одно слово из всех, сказанных вами теперь, могло растопить мое сердце. А теперь уже то, что вы настаиваете на том, чтобы остаться здесь, доказывает, как мало вы печетесь о благополучии нашей семьи.
— Ну, пожалуйста, Кристофер, — вновь взмолилась она, — у меня больше никого нет, и некому будет заплакать надо мной, когда я умру. Не отказывай мне в любви, ведь это убьет в тебе самом твою лучшую сторону. Ты всегда был иной, чем Кэти. В тебе всегда было сострадание — найди его теперь. Оживи в себе свои лучшие качества, сделай так, чтобы и Кэти через тебя смогла найти в себе любовь! — она разрыдалась и вконец ослабла. — Или пусть не любовь, а хотя бы прощение. Помоги ей простить меня; я признаю теперь, что была плохой матерью!
Казалось, теперь и папа растрогался, но ненадолго.
— Я обязан прежде всего думать о благополучии Барта. Он очень нестоек и раним. Ваши рассказы так подействовали на него, что у него начались ночные кошмары! Оставьте его в покое. Оставьте в покое нас. Уезжайте, или не появляйтесь, мы более не принадлежим вам. Когда-то у вас были все шансы доказать, что вы любите нас. Даже тогда, когда мы убежали, вы могли бы внять доводам суда и побеспокоиться о нашем будущем, но вы предпочли вычеркнуть нас из своей жизни.
Так мы вычеркиваем вас из своей жизни! Живите с богатством, которому вы пожертвовали своими детьми. А мы с Кэти заработали право на свою жизнь тяжкими испытаниями.
Я был вовсе ошеломлен: о чем это он? Что могла такого сделать мать против своих двух сыновей, и что общего имела с ними, Кристофером и Полом, моя мать в их далекой юности?
Она встала во весь рост, высокая, прямая. Затем медленно-медленно она открыла свое лицо и повернулась к нам. Я обомлел. Мне показалось, что обомлел и отец: я никогда еще не видел лицо, которое было бы так красиво и безобразно в одно и то же время. Ее морщины были столь глубоки, будто их процарапали когтями. Щеки ее ввалились. А красивые светлые волосы тронулись сединой. Когда-то мне безумно хотелось посмотреть на ее лицо, теперь я желал бы никогда его не видеть.
Папа опустил взгляд.
— Я хотела бы, чтобы ты знал, что я делаю, чтобы искупить свою вину. Я выгляжу так, что больше уже не походить на Кэти. Видишь это кресло? — Она указала рукой на деревянное кресло, на котором сидела. Остальные стулья в комнате были мягкие, с мягкими подлокотниками. — У меня стоит по одному такому креслу в каждой комнате. Я сижу только в них, чтобы наказать себя. Я каждый день одеваюсь в одно и то же черное платье. На всех стенах у меня висят зеркала, чтобы каждый день видеть, какая старая и безобразная я стала. Я делаю все это, чтобы искупить свои грехи перед детьми. Ненавижу эту вуаль, но ношу ее. Она мешает мне видеть, но я заслужила это наказание и терплю. Я убиваю свою плоть и кровь, я убиваю себя, продолжая надеяться, что придет час, когда вы с Кэти поймете, как я страдаю, как раскаиваюсь: тогда вы простите меня и вернетесь ко мне, мы снова будем жить одной семьей. А когда это время настанет, я смогу спокойно сойти в могилу. Тогда мы с твоим отцом вновь встретимся, на том свете, он не станет судить меня так сурово.
— Я прощаю вас! — не соображая ничего от жалости, закричал я. — Я прощаю вам все, что вы совершили! Мне жаль, что вы все время в черном и с вуалью на лице! Я обернулся к отцу и схватил его руку:
— Папа, скажи быстрее, что ты прощаешь ее! Не заставляй ее так страдать! Ведь она — твоя мать. Я бы простил свою мать, что бы она ни сделала.
Он заговорил так, будто и не слышал меня:
— Вы всегда добивались от нас всего, чего хотели. — Я никогда не слышал в его голосе таких жестоких нот. — Но я больше уже не мальчик. Теперь я знаю, как противостоять вашему лицемерию, потому что рядом со мною женщина, которая поддерживала меня во всех трудностях. Она научила меня не быть легковерным. Вы хотите заставить Барта подчиняться себе. Но он — наш. Мы его не отдадим. Я думал прежде, что Кэти была страшно неправа, когда она выкрала у вас Барта Уин-слоу. Но теперь я понял — она поступила правильно. Теперь зато у нас два сына, а не один.
— Кристофер, — закричала в отчаянии, ухватившись за последнее, миссис Уинслоу, — ты ведь не захочешь, чтобы мир узнал позорную правду, ведь так?
— Позорную правду и о вас также, — холодно ответил он. — Если вы опозорите нас, вы опозорите и себя одновременно. И помните: мы были всего лишь детьми. На чьей стороне, как вы думаете, будет суд и общественное мнение: на нашей или на вашей?
— Остановитесь для вашего же блага! — прокричала она, когда мы с отцом выходили из зала, причем отец уводил меня почти силой, я все время оглядывался, мучимый жалостью к ней. — Верни мне свою любовь, Кристофер! Дай мне искупить свою вину!
Папа резко обернулся, кровь бросилась ему в лицо.
— Я не смогу простить вас! Вы до сих пор думаете лишь о себе! Мы — чужие люди, миссис Уинслоу. Я бы с радостью забыл вас.
Ах, папа, думал я в это время, ты ведь будешь жалеть потом об этом. Пожалуйста, прости ее.
— Кристофер, — еще раз сказала она вслед; голос ее был тонок и слаб. — Если вы с Кэти снова полюбите меня, я буду помогать вам. Я обеспечу ваше существование. Я могу много сделать.
— Что, деньги? — со скорбной усмешкой произнес он. — Вы собираетесь откупиться от нас? У нас достаточно денег. У нас счастливая семья. Мы прошли через ад и выжили, сумели сохранить любовь, но мы никого не убивали для того, чтобы достичь всего того, что имеем.
Не убивали? А она — убивала?
Папа решительно направился к дверям и потянул меня за собой. По дороге я сказал ему:
— Пап, мне кажется, что все это время там прятался Барт. Он подслушивал и подглядывал. Я уверен, что он был там.
— Хорошо, — сказал отец усталым голосом. — Если ты так считаешь, иди и найди там его.
— Папа, почему ты не простишь ее? Я думаю, она искренне раскаивается в том, что сделала против тебя, и потом, что бы это ни было, она — твоя мать.
Я даже улыбнулся ему, так мне хотелось верить, что он передумает и пойдет со мною обратно, чтобы простить ее. Разве не здорово будет, если обе мои бабушки соберутся здесь на Рождество?
Он молча покачал головой, продолжая идти вперед, а я отстал, собираясь повернуть обратно. Внезапно он обернулся и позвал:
— Джори! Обещай ничего не говорить об этом маме.
Я пообещал, но в душе у меня поселились скорбь и беспокойство. Мне бы хотелось никогда не знать того, о чем я узнал неожиданно в тот вечер.
К тому же я не понимал, всю ли историю об отношениях папы с его матерью я услышал или только часть, а основная — и страшная — тайна еще скрыта от меня.
Мне бы хотелось спросить его, за что он так ненавидит ее, но отчего-то я понимал, что он мне не скажет.
Интуиция подсказывала мне, что лучше мне не знать всей правды.
— Если Барт и вправду там, приведи его домой и заставь лечь спать, Джори. Но Бога ради, умоляю, не говори ничего маме об этой женщине. Я позабочусь обо всем сам. Она скоро уедет, и мы будем жить так, как раньше.
Я поверил, потому что хотел поверить, что все пойдет по-прежнему, что все будет хорошо. Но в глубине души я носил печальную память об этой женщине. Конечно, папа был мне более дорог, чем она, но я не смог удержаться от вопроса:
— Папа, отчего ты так ненавидишь ее? Что она сделала? А если ты ее ненавидишь, то почему тогда ты раньше настаивал, чтобы мы навестили ее, а мама не хотела.
Папа долго смотрел куда-то вдаль, а потом, будто издалека, до меня дошел его голос:
— Джори, к сожалению, ты скоро сам узнаешь правду. Дай мне время, чтобы найти нужные и точные слова для объяснения всего, что случилось. Но поверь: мама и я всегда намеревались рассказать тебе правду. Мы ждали, когда ты и Барт достаточно подрастете, чтобы суметь понять, как можно одновременно и любить свою мать, и ненавидеть. Это грустно, но многие дети испытывают такие двойственные чувства к своим родителям.
Я обнял его, хотя это считалось «не по-мужски». Я любил его, но если это опять «не по-мужски», то тогда что остается мужчине?
— Не волнуйся за Барта, папа. Я приведу его домой сейчас же.
Мне удалось проскользнуть в еще не закрытые ворота как раз вовремя. Они клацнули за моей спиной. Наступила такая тишина, что, казалось, на земле все вымерло.
Я быстро спрятался за деревом. Навстречу мне вышли рука об руку Джон Эмос Джэксон и Барт. Старик провожал Барта.
— Теперь тебе ясно, что делать?
— Да, сэр, — проговорил, будто в ступоре, Барт.
— Тебе понятно, что произойдет, если ты поступишь по-другому?
— Да, сэр. Всем тогда придется плохо, и мне тоже.
— Да, плохо, плохо так, что ты пожалееш-ш-шь.
— Плохо так, что я пожалею, — тупо повторил Барт.
— Человек рожден в грехе…
— Человек рожден в грехе…
— …и рожденный в грехе…
— и рожденный в грехе…
— …должен страдать.
— А как они должны страдать?
— По-разному, всю жизнь, а смертью их грехи искупятся.
Я застыл на месте, скрученный суеверным страхом. Что делает этот человек? Зачем ему Барт?
Они прошли мимо меня, и я увидел, как Барт растворился в темноте. Пошел домой. Джон Эмос Джэксон прошаркал в дом, запер дверь. Вскоре все огни погасли.
Внезапно я вспомнил: я не слышу лая Эппла. Разве такая старая сторожевая собака, как Эппл, допустит, чтобы незнакомец ходил ночью по участку?
Я прокрался к сараю и позвал Эппла по имени. Но никто не бросился ко мне, чтобы лизнуть в лицо, и никто не завилял радостно хвостом. Я снова позвал, уже громче. Я знал, что на двери висит керосиновая лампа. Я зажег ее и вошел в стойло, где был с некоторых пор дом Эппла.
От того, что я увидел, прервалось дыхание. Нет, нет, нет!
Кто мог сделать это? Кто мог проткнуть вилами верную собаку, прекрасного лохматого друга?
Кровь, покрывавшая его густую шерсть, высохла и стала черной. Я выбежал и что есть духу пустился домой. Час спустя мы с папой вырыли могилу для огромного пса. Мы оба понимали, что «они» смогут навсегда отнять у нас Барта, если эта история выйдет наружу.
— Но Барт не мог сделать этого, — проговорил папа, когда мы были уже дома. — Нет, я не верю. Я уже мог поверить во все.
Рядом с нами живет старая женщина. Она всегда одета в черное и носит черную вуаль. Она — дважды свекровь мамы и вдвойне ненавидима.
Все, что оставалось мне — теряться в бесконечных догадках: что такого она сделала моим маме и папе? Отец так и не нашел слов, чтобы мне это объяснить.
Поэтому я решил, что она и моя бабушка тоже, ведь я так любил Криса, он был мне и в самом деле отец.
Но на самом деле она бабушка Барта, вот почему она так ласкала, так заманивала именно его, а не меня. Я же принадлежал мадам Марише, так же законно, как Барт — ей. Они любили друг друга по закону крови. Я даже позавидовал Барту: я был всего лишь приемный внук для этой таинственной женщины, которая наложила на себя такое жестокое искупление своих ошибок. Мне показалось, что я должен больше заботиться о воспитании Барта: защищать его, руководить им, не давать ему заблуждаться.
Мне захотелось взглянуть на Барта сейчас же. Он лежал в кровати, свернувшись калачиком, и сосал во сне большой палец. Он казался совсем ребенком. Я подумал, что он всю свою маленькую жизнь был как бы в моей тени. Ему всегда ставили в пример меня, достигшего таких успехов, о которых он в те же годы и помышлять не мог, он всегда запаздывал, не успевая за моим темпом, не имея таких же целей. Он даже позднее пошел, позднее заговорил в младенческом возрасте, и не улыбался до года. Выходило, будто бы он с рождения знал, что ему предназначено быть «номером два» в нашей семье, и никогда «номером один». А теперь, с появлением бабушки, он нашел человека, для которого он — главный, в нем смысл жизни. Я порадовался за Барта. Даже теперь, не видя под вуалью ее лица и под черным платьем ее фигуры, я знал, что когда-то она была очень красива. Гораздо красивее моей бабушки Мариши, которая вряд ли могла сравниться с ней даже в юности.
Но… темные места в этой истории не давали мне покоя.
Когда и почему появился Джон Эмос Джэксон? Почему любящая мать и бабушка, которая решила порвать с прошлым, воссоединиться с детьми и внуками, притащила сюда этого злобного, темного человека?
ПОЧИТАЙ МАТЬ СВОЮ
Конечно, он даже не оглянулся, чтобы удостовериться, сплю ли я на самом деле. Я лежал в той маленьком кровати, которая всегда была моя, и они нисколько не сомневались, что мне в ней удобно. Я увидел, как папа одетый вышел из дому. Отчего-то я догадался, что он идет к бабушке. Пусть бы у него ничего не вышло, и тогда бабушка будет, как прежде, моя. Только моя.Эппл. Эппл ушел туда, где теперь прочие щенки и пони,
— Они пасутся на райских пастбищах, — говорил в таких случаях Джон Эмос со странным блеском в его водянистых глазах.
Он смотрел на меня так подозрительно, будто подозревал, что это я проткнул вилами Эппла.
— Ты и правда видел его мертвым? Эппл умер?
— Неподвижен, как чурбан. Правда умер.
Я крался по извилистым тропинкам, которые, казалось мне, ведут меня прямо к воротам ада. Вниз, вниз, вниз, через пещеры, каньоны и ямы, и рано или поздно придешь к этим вратам. Они красные. Ворота в ад должны быть красные или черные, в крайнем случае.
Черные ворота. Черные ворота бесшумно и широко открылись, пропуская папу. Да, она хотела, чтобы он пришел. Заботливый сын. Упек свою мать в сумасшедший дом, а следом за ней отправит меня в одно такое веселенькое заведение, где тебя связывают и надевают смирительные рубашки (интересно, как они выглядят?). Во всяком случае, все это ужасно.
Ворота захлопнулись, слегка клацнув петлями. Мама, наверное, в своей комнате, перепечатывает свою книгу, как будто она и в самом деле заменит ей танцы. Она как ни в чем не бывало сидела в своей инвалидной коляске и была поглощена книгой, когда Джори заиграл ту самую балетную музыку. Потом она подняла голову, стала глядеть куда-то в пространство, затем ноги ее задвигались, отбивая такт.
— Что такое хитросплетения, мама? — спросил я, когда однажды она заметила, что у Джори дар разбираться во всех хитросплетениях танца.
— Сложности, — ответила она сразу, как будто носила при себе словарь.
Словари всегда окружали ее: маленькие, большие, средние, и один толстенный словарь, который даже стоял на особой вертящейся подставке.
С тех пор я учил свои ноги разбираться в хитросплетениях. Вот и сейчас я незаметно проскользнул за спиной папы, который никогда не имел привычки оглядываться. Я всегда оглядывался, внимательно вглядываясь в обстановку, то направо, то налево, через плечо, всегда выслеживая, вынюхивая.
Проклятый шнурок! Я упал, зацепившись за него. В который уже раз! Если даже папа и услышал мой слабый вскрик, то он все равно не оглянулся. А ведь секретные дела надо делать тайно, как делали шпионы. Или воры, охотники за драгоценностями. У богатых леди всегда много драгоценностей. Надо бы попрактиковаться, пока она рассусоливает там со своим сыночком, таким уважаемым доктором, все плачет и умоляет простить ее, сжалиться, полюбить снова и взять к себе. Как это все противно. Я никогда не любил папу особенно, но теперь я вспомнил, как я к нему относился еще до того, как он спас мою ногу от «ампутации». Ага, папочка собирается отнять у меня единственную родную бабушку! У кого из мальчишек еще есть такая богатая бабушка, что, только заикнись, она тебе все отдаст?
— Куда это ты идешь, Барт? — Джон Эмос возник из ничего, блестя в темноте глазами.
— Не твое поганое дело! — сказал я так, как сделал бы Малькольм.
Дневник Малькольма был, как всегда, у меня с собой, под рубашкой. Красная кожа его обложки прилипла к моей груди. Я учился извлекать выгоду из ярости.
— Твой отец здесь, разговаривает с бабушкой. Спрячься-ка там и запоминай каждое сказанное ими слово, а потом все расскажешь мне. Ты понял?
Понял. Он-то, конечно, и сам будет подглядывать в дверь, я знаю. Но он ничего не услышит. А я не пропущу ни одного слова, будьте уверены. Не может сам ни нагнуться, ни поднять уроненного. А командует.
— Барт! Ты слышал, что я сказал? Какого черта ты пошел на черную лестницу?
Я обернулся и пристально поглядел на него. С высоты пятой ступени я был выше него.
— Сколько тебе лет, Джон Эмос?
Он пожал плечами и нахмурился:
— Зачем тебе знать?
— Просто не видел еще никого дряхлее тебя.
— Бог накажет того, кто не почитает старших. — Он щелкнул зубами. Звук был такой, как будто тарелки сбросили в раковину.
— Я сейчас даже выше, чем ты.
— — Во мне шесть футов роста — или было, во всяком случае. Тебе, малец, никогда не вырасти таким, разве что ты все время будешь стоять на лестнице.
Я прищурил глаза, чтобы сделать взгляд таким, как у Малькольма.
— Придет день, Джон Эмос, когда я перерасту тебя. Ты на коленях приползешь и будешь просить меня, пожалуйста, сэр, будьте добры, сэр, избавьте меня от этих проклятых мышей на чердаке. И я скажу: «Я не могу быть уверен в том, что ты достоин моего доверия?», а ты скажешь: «Я буду служить вам до последнего, даже когда вы сойдете в могилу».
Моя речь вызвала у него лукавую улыбку.
— Барт, ты вырастешь таким же умным, как твой великий дед, Малькольм. Отложи все, что ты собираешься делать, Барт. Иди к ним и выслушай все, что они скажут. Каждое слово. А потом приди и перескажи мне.
Я, как настоящий шпион, подлез под сервироваль-ный столик, замаскированный красивым восточным экраном. Оттуда я прокрался за кадушки с пальмами.
Ну, конечно же, я так и знал. Все одно и то же. Бабушка умоляла, папа отказывал. Я уселся поудобнее и достал пачку самокруток. Когда жизнь становится невыносимой, как сейчас, например, сигареты помогают. Ничего не делать, только слушать. А мне страшно хотелось действовать. Настоящие шпионы не говорят ни слова.
Папа хорошо выглядел в своем светло-сером костюме. Я бы хотел так выглядеть, когда вырасту, но я не смогу. У меня нет этого дара — хорошо выглядеть. Я вздохнул: на самом деле мне хотелось быть его сыном.
— Миссис Уинслоу, вы пообещали мне уехать, но я не вижу ни одной упакованной коробки. Прошу вас, для блага Барта, для его душевного здоровья; для блага Джори, если только вы правду говорите, что любите его тоже; и, главным образом, для Кэти — уезжайте. Уезжайте в Сан-Франциско. Это недалеко. Клянусь вам, что навещу, как только смогу. Я найду возможность посещать вас, так, чтобы Кэти и не заподозрила.