Эндрюс Вирджиния. Сквозь тернии

   — Мне следовало бы знать, что это ты. С тех самых пор, как ты переехала сюда, Барт сошел с ума. Почему ты не можешь оставить нас в покое? Ты специально приехала сюда, чтобы разрушить то счастье, которое мы с таким трудом построили с Крисом для себя. Впервые за много лет мы были счастливы. Но ты приехала и разрушила наше счастье. Ты разрушила еще и психику Барта, и настолько, что теперь придется поместить его в лечебное учреждение, как тебя когда-то. Как я тебя ненавижу! Как я ненавижу тебя за все это: Кори, Кэрри, а теперь Барт — будет ли конец счету твоих жертв?
   Ловко выбросив вперед ногу, она подбила бабушку под колени — та упала на пол, как груда черного тряпья, и мама в момент была на ней. Она прижала ее к полу и сорвала с шеи жемчужные бусы с застежкой из бриллианта. Со страшной силой мама рванула уже похищенные у бабушки бусы, а жемчужины неслышно рассыпались по восточному ковру.
   Джон Эмос грубо схватил маму и поднял ее на ноги. Он держал ее и тряс:
   — Сейчас же соберите жемчуг, миссис Шеффилд, — злобным, сильным голосом приказал он, и я удивился, откуда при его дряхлости у него такой голос.
   Он поразил меня жестокостью, которая была в его лице, когда он держал маму. Джори бы бросился на него и защитил маму. Но я — я не знал, что делать. Ведь Бог должен покарать маму за грехи, а если я стану ее спасать, что тогда Бог сделает со мной? К тому же Джори больше меня. Папа часто говорил, что все, что ни делается — все к лучшему; так что так и должно было случиться. Но все же я чувствовал себя глубоко несчастным.
   Мама, похоже, не нуждалась в моей помощи. Она резко двинула головой, и искусственная челюсть Джона хряснула. Я ясно слышал этот звук. А мама уже была вне досягаемости. Джон с яростью бросился на нее. Он готов был убить ее, он сам стал ангелом мести!
   Мама коленом резко ударила ему в живот. Джон вскрикнул и согнулся пополам, а потом рухнул на пол и катался по полу с проклятиями:
   — Будь ты проклята!
   — Будь ты проклят, Джон Эмос Джексон! — закричала ему мама. — Если ты только прикоснешься ко мне еще, я выцарапаю твои глаза! Тем временем бабушка поднялась на ноги и стояла, шатаясь, посередине комнаты, пытаясь надеть порванную вуаль. В этот момент мама залепила ей пощечину, так что бабушка упала в кресло.
   — Будь же и ты проклята, Коррин Фоксворт! Я надеялась, что никогда больше тебя не увижу. Я надеялась, что ты умрешь в этом «скорбном доме», избавишь меня и себя от агонии последнего свидания, от звука твоего голоса, который я когда-то любила. Но мне не везет. Мне бы стоило знать, что ты чересчур сосредоточена на своих черных помыслах, чтобы оставить нас с Крисом. Ты, как и твой отец, изо всех сил цепляешься за жизнь, которую и жизнью-то нельзя назвать.
   Я никогда не подозревал, что у моей матери такой дикий темперамент.
   Ее характер, оказывается, совершенно как мой. Я был шокирован и испуган. Я не дыша смотрел, как мама возила старую бабушку по креслу, а потом они обе покатились на пол, не замечая все еще стонавшего Джона Эмоса, который, казалось, уже не встанет. Мама снова придавила своим телом бабушку, снимая с ее пальцев все ее дорогие украшения. Бабушка слабо старалась защитить свои сокровища.
   — Прошу тебя, Кэтрин, не делай этого, — умоляла она.
   — Ты! — рычала мама. — Как я желала видеть тебя поверженной, умоляющей. Тогда к своему несчастью я тебя пожалела, но теперь мой день отмщения! Смотри, что я сделаю с твоими побрякушками! — Она собрала все кольца в кулак и швырнула в пылающий огонь камина. — Вот, гляди! Кончено! Это нужно было сделать в ту ночь, когда умер Барт.
   С торжествующим видом она побежала, чтобы подхватить Синди, затем в фойе одеть ее. Она схватила свое пальто… А Джон Эмос, наконец, поднялся, бормоча что-то о дьявольском отродье, которое надо уничтожить.
   — Чертова шлюха, надо ее прикончить, пока она не наплодит еще этого дьявольского отродья!
   Я явственно слышал это. Может быть, мама не слышала?
   Я выбрался из своего убежища, так и незамеченный бабушкой, которая сидела на полу и плакала.
   Мама уже была одета и обута, но подошла к двери, чтобы взглянуть на бабушку.
   — Что ты сказал, Джон Эмос? Я слышала, ты назвал меня чертовой шлюхой и дьявольским отродьем? Скажи это мне в лицо! Не осмелишься! Ну, что же ты? Теперь я больше не та испуганная девочка! Теперь мои ноги и руки сильны, а твои — немощны. Ты теперь так просто со мною не справишься.
   Он направился в ее сторону, держа в руке кочергу, которую он, должно быть, взял из камина. Она расхохоталась: он показался ей несерьезным противником. Она стремительно пригнулась и вновь ударила его сзади здоровой ногой с такой силой, что он рухнул ничком, выкрикнув в отчаянии ругательство.
   Я тоже вскрикнул. Все шло совсем не так, как планировал Бог устами Джона Эмоса и я. Я не ожидал, что сам Джон поднимет на маму руку.
   Тут мама увидела меня, и ее глаза испуганно расширились, а лицо побледнело. Она прошептала:
   — Барт.
   — — Джон Эмос сказал мне, что я должен делать, — прошептал я.
   Услышав это, она резко обернулась к бабушке:
   — Полюбуйся, что ты наделала. Ты настроила моего собственного ребенка против меня. Ты способна даже на убийство. Ты отравила Кори, ты отравила существование Кэрри настолько, что она наложила на себя руки, ты убила Барта Уинслоу, когда послала его в огонь спасти старуху, которую не стоило и оставлять в живых; а теперь ты отравляешь сознание моего сына. Ты избежала правосудия, инсценировав сумасшествие. Но ты не была невменяема, когда подожгла Фоксворт Холл. Это был, наверное, твой единственный в жизни умный шаг. Но теперь пришел мой черед. — И с этими словами она подбежала к камину, схватила совок для золы, отбросила в сторону экран и начала выбрасывать горячие красные угли на красивый восточный ковер.
   Как только ковер задымился, мама закричала мне:
   — Барт, надевай пальто, мы уходим! Мы уедем так далеко, что она никогда не сможет найти нас, никогда!
   Я закричал от страха, закричала и бабушка. Мама была столь сосредоточена на том, чтобы застегнуть Синди, что не заметила, как поднявшийся на ноги Джон Эмос снова взял в руки кочергу. Я хотел предупредить маму, но крик замер у меня на губах, язык будто примерз, а кочерга уже опустилась на ее голову. Мама упала на ковер, как тряпичная кукла.
   — Дурак! — закричала бабушка. — Ты, наверное, убил ее!
   Все происходило слишком быстро для меня. И происходило что-то дурное, несправедливое. Этот человек не смел убивать маму. Я хотел сказать ему это, но испугался, увидев, как он с искаженным лицом, рыча, подбирается к бабушке.
   — Кэти, Кэти… — бормотала она, держа в руках голову дочери, — не умирай. Я люблю тебя. Я всегда любила… Никогда не хотела смерти никого из вас… Я ни…
   Тяжелый удар поверг ее прямо на мамино неподвижное тело.
   Меня обуял гнев. Синди страшно закричала.
   — Джон Эмос! — заорал я. — Это не Божий суд! Он повернулся ко мне, довольно улыбаясь:
   — Это Божий суд, Барт. Прошлой ночью Бог говорил со мной и сказал мне, что делать. Разве ты не слышал, что твоя мать обещала уехать далеко-далеко? Она ведь не собиралась брать непослушного мальчишку вроде тебя с собой, правда? Разве ты не понял? Она же сама сказала, что нужно поместить тебя в клинику. Она бы уехала, и ты никогда больше ее не увидел. Тебя бы оставили навсегда, как и твоего великого прадеда. Тебя бы заперли в сумасшедшем доме, как твою бабушку. Так обычно расправляются с теми, кто желает справедливости. И только я, один лишь я забочусь о тебе, хочу помочь тебе избежать заключения худшего, чем в тюрьме.
   Тюрьма, отравление, яд…
   — Барт, ты слышишь? Ты понял, что я сказал? Ты понимаешь, что я спасу их обеих — для тебя?
   Я уставился на него: я уже ничего не понимал. Я не знал, чему и кому верить. Я глядел на тела двух женщин на полу. Бабушка упала крест-накрест на мамино худенькое тело… И вдруг меня как осенило: я люблю их обеих! Я люблю их больше, чем когда-нибудь думал. Я не хочу оставаться в живых, если я потеряю одну, тем более, обеих. Неужели они такие дьявольские создания, как говорит о них Джон Эмос? Неужели Бог наказал бы меня, если бы я спас их от кары его?
   И вот передо мной Джон Эмос, тот самый единственный честный человек, который рассказал мне, кто был мой настоящий отец, кто моя бабушка, кто мне мудрейший и хитрейший Малькольм!
   Я поглядел в его маленькие узкие глаза: я ждал указаний. Я верил, что им движет Божий промысел, иначе для чего бы он так долго жил на свете?
   Он улыбнулся и потрепал меня по подбородку. Я вздрогнул: мне не нравилось, когда ко мне прикасались.
   — Теперь слушай меня внимательно, Барт. Теперь надо отнести Синди домой. И заставь ее молчать. Пообещай, что отрежешь ее маленький розовый язычок, если она проболтается о том, что видела здесь. Сделаешь это?
   Я молча кивнул. Значит, так надо.
   — Ты не хотел убить маму и бабушку?
   — Конечно, нет, Барт. С ними будет все в порядке. Я просто запру их в надежном месте. Ты сможешь видеться с ними. Но ни слова человеку, который называет себя твоим отцом. Ни слова. Вспомни: он тоже хочет упрятать тебя в клинику. Он думает, что ты сумасшедший. Разве не для этого тебя возят на процедуры?
   Я сглотнул от волнения; я не знал, что делать.
   — А теперь иди, заставь Синди молчать, запрись в своей комнате и никому ничего не говори… сделай вид, что ты тупой, ничего не понимаешь… И помни: сестренку надо так запугать, чтобы она и не пискнула…
   — Она не сестренка мне, — прошептал я.
   — Какая разница? — раздраженно прорычал он. — Делай, как я сказал. Следуй Божьей воле: Бог не хочет, чтобы в нем сомневались. Надо, чтобы твой брат и отец ничего не знали о том, куда исчезла мама. Притворись, что ничего не понимаешь. Тебе удастся.
   Что он имел в виду: удастся? Насмехается он надо мной, что ли?
   Я сдвинул брови и, как мог, напустил на себя строгость, подражая Малькольму:
   — Послушай, Джон Эмос. День, когда тебе удастся выкинуть со мною шутку — будет, когда рак на горе свистнет. Не думай, что я и вправду тупой. Я отыграюсь… я всегда побеждаю, мертвый или живой.
   На самом деле я был в полной растерянности. Никогда еще при своих мозгах я так не ощущал полное отсутствие мыслей. Я все украдкой глядел на двух женщин, простертых на полу. Я любил их. Значит, Бог так решил. Он дает мне двух матерей, которые навсегда будут только моими… и я не буду больше одинок.
   — Держи свой рот на замке, не говори папе и Джори ни слова о том, куда мы ходили и что видели, или я отрежу твой язычок, — сказал я Синди, когда мы были дома. — Хочешь, чтобы я отрезал тебе язык?
   Ее личико было грязно от дождя и размазанных слез. Она прерывисто всхлипывала и терла опухшие глаза, а потом, ноя, как младенец, позволила мне уложить себя в постель. Переодевая ее в пижаму, я нарочно закрыл глаза, чтобы ее девчоночье тело не вызвало во мне стыд и ненависть.

ГДЕ МАМА?

   Мне надо было ей высказать все. Это она начала разрушительную работу, этот вихрь, который смел нас всех. Папа говорил со мной несколько раз, но напряжение этим не было снято. Отчего надо было ей появиться у нас и все это начать? Однажды досада и злость так переполнили меня, что после репетиций я ворвался в кабинет Мадам.
   — Мадам, я ненавижу вас за все мерзости, которые вы сказали маме. С того дня все пошло кувырком. Или вы отныне оставите ее в покое, или я больше не желаю вас видеть. Зачем вы так издалека прилетели к нам: для того, чтобы принести несчастье? То, что она не может теперь танцевать, уже большая беда. Если вы не перестанете чинить зло, я брошу балет. Я уеду куда-нибудь, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Потому что вы разрушили не только жизни моих родителей, но также мою и Барта.
   Она побледнела и сразу как-то постарела.
   — Ах, как ты похож на своего отца. Джулиан тоже так пронзал меня пламенем черных глаз.
   — Я раньше любил вас.
   — Любил?..
   — Да, раньше. Когда думал, что вы заботитесь обо мне, о моих родителях; когда считал, что балет — самая прекрасная в мире вещь. Теперь я так не думали.
   Она выглядела такой ошеломленной, будто я вонзил ей нож под сердце. Она оперлась спиной о стену и упала бы, если бы я не подхватил ее.
   — Джори, пожалуйста, — выдохнула она, — не бросай меня. Не бросай балет. Если ты сделаешь это, то значит, не было смысла ни в моей жизни, ни в жизни Джорджа, ни в жизни Джулиана. Мне это больно: я любила их — и потеряла.
   Я не в силах был ничего сказать: так стыдно мне стало. Поэтому я просто убежал, как всегда делал Барт, когда на него наваливались проблемы.
   Меня окликнула Мелоди:
   — Джори, куда ты так спешишь? Мы с тобой собирались выпить содовой вместе.
   Я, не отвечая, побежал дальше. Мне больше никто не был нужен. Вся моя жизнь пошла под откос. Мои родители оказывается не муж с женой. Да и как могли их поженить? Как могут быть в браке брат с сестрой?
   Я ударился на бегу, чуть замедлил ход и уселся на скамейку в парке, чтобы отдышаться. Я сидел долго, уставясь на свои ноги. Ноги танцора. Сильные, стройные, мускулистые, как раз для профессиональной сцены. Чем я буду заниматься в жизни? Быть врачом я не хотел, хотя и сказал это несколько раз папе, чтобы ему было приятно. Зачем мне лгать самому себе? Без балета для меня теперь нет жизни. И, наказывая Мадам, маму, папу, который на самом деле приходился мне дядей, я наказывал прежде всего себя самого.
   Я встал и огляделся. По парку одиноко бродили старики. Я представил себя одним из них. И подумал: нет. Я сумею признать свою ошибку. Я имею мужество извиниться.
   Мадам Мариша так и сидела в кабинете, уронив голову на тонкие руки. Я открыл дверь и вошел. Она подняла голову, и я увидел слезы в ее глазах. Глаза ее блеснули радостью, когда она увидела меня перед собой. Она ни словом Не обмолвилась о недавнем разговоре.
   — У меня подарок для твоей матери, — сказала она своим резким голосом. Она открыла ящик стола и достала золотую коробочку, перевязанную красной лентой. — Для Кэтрин, — добавила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. — Ты во всем прав. Я хотела забрать тебя у матери и отца, потому что чувствовала свое право на это. Но теперь я вижу, что я хотела сделать это не для тебя, а для себя. Сыновья принадлежат своим родителям, а не бабушкам. — Она горько улыбнулась и, взглянув на золотую коробочку, продолжала:
   — Это конфеты Лэди Годива. Твоя мать безумно любила их, когда мы вместе жили в Нью-Йорке и часто бывали в компании мадам Зольта. Тогда она боялась есть шоколад, чтобы не потолстеть, хотя она из той породы, что сжигают больше калорий, чем обретают. Но я тогда позволила ей одну конфету в неделю. Теперь, когда она больше не будет танцевать, можно пойти на поводу у своих желаний.
   Это была любимая фраза Барта.
   — У мамы страшная простуда, — сказал я так же некстати, как и она. — Спасибо вам за конфеты и за то, что вы только что сказали. Я знаю, что маме сразу станет легче, когда она узнает о вашем решении не забирать меня. — Я усмехнулся и поцеловал ее в худую щеку. — А потом, разве нельзя меня поделить между вами? Если вы не будете задевать ее за живое, не станет и она. Мама — чудесный человек. Ни разу она и не обмолвилась о каких-нибудь недоразумениях между вами.
   Успокоенный, я уселся в кресле поудобнее и скрестил ноги.
   — Мадам, я просто в ужасе. Дела в нашем доме принимают дурной оборот. Поступки Барта становятся все более дикими. Мама заболела от этого холода, а папа выглядит таким несчастным. Кловер умер. Эмма перестала улыбаться. Приходит Рождество, но в этом году не чувствуется никакого праздника. Если это будет продолжаться, мне кажется, я сойду с ума.
   — Ха! — фыркнула она, опять становясь самой собой. — Жизнь всегда такова. Двадцать минут несчастья в ней приходится всего на пару секунд счастья. Поэтому будь всегда благодарен судьбе за эти краткие мгновения и цени их, цени любое счастье, какое можешь поймать неважно, какой ценой.
   Я фальшиво улыбнулся. Внутренне я был страшно расстроен. Ее циничные слова только добавили горечи
   — И такова вся жизнь? — спросил я.
   — Джори, — сказала она, приблизив ко мне свое старое морщинистое лицо, — подумай сам: если бы не было облаков, замечали бы мы солнечный свет?
   Я сидел в ее мрачном кабинете и начинал находить в этой печальной философии некоторое утешение.
   — Ну что ж, я понял вас, Мадам. И простите меня за сказанное.
   Она с болью прошептала:
   — Прости и ты меня.
   Я обнял ее: мы пришли к желанному компромиссу.
   Всю дорогу домой я умирал от желания открыть коробку с шоколадом.
   — Папа, — начал я, — Мадам посылает маме эти конфеты в знак примирения, как я понимаю. Он с улыбкой взглянул на меня:
   — Это хорошо.
   — Странно, что мама так долго болеет. Она никогда не болела дольше, чем дня два. Не кажется ли тебе, что она выглядит усталой?
   — Это все от писанины, от этой проклятой писанины, — проговорил папа, включая дворники, следя за интенсивным движением и сигналом поворота. — Было бы хорошо, если бы дождь перестал. Она плохо переносит дождливую погоду. Потом, она часто засиживается до утра, а утром снова встает, да еще пишет вручную, боясь, что звук машинки разбудит меня. Когда свеча тает с обеих концов, то она кончается быстрее, и так случилось с ее здоровьем. Сначала то роковое падение, а затем жестокая простуда. Потом — Барт с его проблемами. Да и у тебя есть проблемы. Джори, ты теперь знаешь нашу тайну. Мы с мамой обговаривали эту тему вдоль и поперек, да и с тобой мы часами говорили об этом. Можешь ты простить нас? Разве я не объяснил тебе все, чтобы ты понял?
   Я склонил голову, чувствуя неловкость и стыд:
   — Я пытаюсь понять.
   — Пытаешься? Разве это так сложно? Разве я не рассказывал тебе, как мы росли — четверо в одной комнате, предоставленные сами себе; как взрослели и видели из всех людей лишь друг друга…
   — Но папа, когда вы убежали и нашли приют у дяди Пола, отчего тогда ты не нашел себе кого-нибудь другого? Почему именно ее?..
   Он вздохнул:
   — Я полагал, что объяснил тебе, что я чувствовал по отношению к женщинам. Как только мне было тяжело, твоя мать всегда была рядом. Моя собственная мать предала нас. Когда ты молод, некоторые мысли ни за что не выбить из головы. Прости меня, если тебя неприятно поразило то, что я не в силах никого любить, кроме нее.
   Что я мог сказать? Я не мог понять этого. В мире тысячи, миллионы прекрасных женщин. Я подумал о Мелоди. Скажем, если она умрет, то смогу ли я найти другую? Я думал и думал об этом, а тем временем папа замолчал, и его рот образовал угрюмую складку. А дождь все лил и лил без конца…
   Казалось, отец прочитал мои мысли. Да, думал я, жизнь не стоит на месте, и если случится такое несчастье, что я потеряю Мелоди, что не будет надежды увидеть ее вновь, я рано или поздно встречу другую, и она займет ее место…
   — Джори, я знаю, о чем ты думаешь. У меня были годы на то, чтобы обдумать, отчего же все-таки я люблю только свою сестру и никого больше. Может быть, я утерял веру в женщин вообще, после того, как наша мать обошлась с нами, и находил участие только в сестре. Это она спасала меня от отчаяния все эти годы лишений. Это она сотворила из одной-единственной комнаты целый дом. Она была для Кори и Кэрри матерью. Это она украсила, как могла, нашу комнату, поставила стол, застилала наши постели, стирала наше белье, развешивала его на чердаке… но более всего меня очаровало в ней то, как она танцевала там, на чердаке. Эти танцы запали мне в сердце навсегда. Когда я, затаясь в тени, смотрел, как она танцует, мне казалось, что она танцует лишь для меня. Я любил мечтать, что она моя принцесса, и надеялся, что и я — принц из ее грез. Я тогда был романтиком, гораздо более, чем она. Твоя мать совсем иная, чем большинство женщин, Джори. Она может цвести даже в обстановке ненависти. Я — нет. Мне нужна любовь или я умру. Когда мы очутились у Пола, она уже флиртовала с ним, желая, чтобы он разрушил наши с ней отношения. Она вышла за твоего отца, когда сестра Пола, Аманда, наврала ей про брата. Она была хорошей женой. Но когда твой отец был убит, она сразу же уехала в горы Виргинии, чтобы осуществить задуманную месть. Как ты уже понял, Барт — сын второго мужа нашей матери, а вовсе не Пола, как мы говорили вам. Мы должны были солгать, и это была ложь во спасение. А уже после того, как твоя мать вышла замуж за Пола, а он вскоре умер, после этого она пришла ко мне. И все те годы я ждал, я интуитивно чувствовал, что она будет моей, если я сохраню пламя своей первой любви и буду верить. Любить для нее всегда было так легко… А для меня — было невозможным найти женщину, способную с ней сравниться. Когда меня настигла любовь, мне было около твоих лет, Джори. Будь осторожен со своей первой любовью, Джори, потому что эту девушку ты никогда не сможешь забыть.
   Я, наконец, вздохнул после долгого молчания, затая дыхание. Жизнь оказалась совсем не похожа на балетную сказку или мыльную оперу, которую крутят по телевидению. Любовь не приходит по сезонам, как я себе представлял.
   Этот путь домой представлялся бесконечным. Папа ехал медленно и осторожно. Я глядел в окно. Везде — на улицах и в домах уже были рождественские украшения. Видны были огни елок. Туман, который всегда сопутствует дождю, делал все эти картины еще более романтичными. Мне стало жаль, что нельзя вернуться в прошлое. Тогда на Рождество счастье казалось таким вечным, таким безусловным… Не было бы этой женщины в черном, живущей по соседству, не было бы всего этого, перемешавшего всю жизнь… Еще мне хотелось бы, чтобы Мадам Мариша никогда не прилетала сюда и не открывала тех секретов, которым бы лучше остаться секретами. Хуже всего было то, что эти две женщины камня на камне не оставили от гордости, которую я испытывал за своих родителей. Сколько бы я себя не убеждал, я все равно сожалел о том, что они позволили себе свою любовь: рискуя скандалом, рискуя моей и Барта карьерой, судьбой Синди, и все только потому, что один из них не смог найти для себя достойной женщины. И все потому, что другая чувствовала свой долг помочь ему выстоять и надеяться.
   — Джори, — вновь заговорил папа, — время от времени я слышу от твоей матери жалобы на то, что отдельные главы из ее рукописи исчезли или перепутались. А ведь твоя мать очень аккуратна. Я подозреваю, что кто-то из вас берет украдкой готовые главы из ящика стола и читает их…
   Сказать ли ему правду?
   Барт сделал это первым. Но даже моя порядочность не удержала меня от соблазна прочитать их. Хотя до конца я еще не дочитал. Я споткнулся на том месте, где впервые брат предал свою сестру, посягнув на ее девственность. То, что человек, сидящий сейчас возле меня, мог изнасиловать собственную сестру — не помещалось у меня в голове. А ей в то время было едва пятнадцать лет. Я не мог понять этого, какие бы мотивы им не двигали, какие бы обстоятельства их ни давили. А уж она, конечно, не должна была сообщать это всему миру в своей книге.
   — Джори, ты не уважаешь меня?
   Я медленно обернулся к нему. Встретив его взгляд, полный муки, я почувствовал слабость и тошноту: мне захотелось спрятаться. Я не мог сказать ни «да» — ни «нет».
   — Можешь не отвечать, — продолжал папа обреченно. — Твое молчание говорит само за себя. Я люблю тебя, как своего сына, и я надеялся, что и ты любишь меня настолько, чтобы понять. Мы собирались рассказать тебе все, когда ты достигнешь того возраста, как мы рассчитывали, чтобы понимать… Кэти следовало запирать свои ящики и не доверять двум сыновьям.
   — Но ведь это все выдумка, правда? — с надеждой спросил я. — Конечно, выдумка. Ни одна мать не может так поступить со своими детьми… — и, не дожидаясь ответа, я открыл свою дверцу и побежал под дождем к дому.
   Забывшись, я уже собирался позвать маму. Но вовремя спохватился. Мне теперь было легче не видеть ее.
   Обычно, приехав домой, я тренировался в прыжках в саду, а в случае дождя проводил тренировку у балетной стойки. Но сегодня я упал в кресло в гостиной и включил телевизор. Надо было как-то отвлечься, пускай на пустой мыльной опере.
   — Кэти! — позвал папа, войдя в дом. — Ты где?
   Почему он, как обычно, не пропел: «Поцелуй меня, моя душечка»? Наверное, почувствовал теперь себя глупо — теперь, когда мы все знали.
   — Ты хотя бы поздоровался с мамой? — спросил он.
   — Я ее не видел.
   — А где Барт?
   — Не знаю.
   Он бросил на меня укоряющий взгляд и прошел в спальню, которую делил со своей «женой».
   — Кэти, где ты? — услышал я.
   Спустя минуту он уже был в кухне, но ее и там не было. Он начал носиться по комнатам и, наконец, постучал в дверь Барта:
   — Барт, ты здесь?
   Сначала была долгая тишина, потом донесся неохотный ответ:
   — Ага. А где мне еще быть, если дверь заперта?
   — Тогда открой ее и выходи.
   — Мама заперла меня снаружи, и я не могу выйти.
   Я сел, опустошенный и недоумевающий, как мне теперь жить и расти с таким несчастьем.
   Папа был такой человек, который ко всему имел запас ключей, поэтому вскоре Барт был выпущен и предстал перед допросом:
   — Признавайся, что такое ты наделал, что мама заперла тебя, а сама ушла?
   — Ничего я не делал!
   — Нет, ты что-то натворил и рассердил ее. Барт усмехнулся в ответ. Я глядел на них, охваченный странной тревогой.
   — Барт, если ты совершил что-то против своей матери, тебе это дорого обойдется. Так и знай.
   — Ничего я ей не сделал, — раздраженно огрызнулся Барт. — Это она всегда против меня делает. Она не любит меня, любит только Синди.