Нам пришлось выслушать его мнение о текущем положении англиканской церкви. По словам доктора Тиббета, нашу церковь со всех сторон окружают враги. Сторонники отделения церкви от государства сплачивают ряды; они просочились даже в парламент. Более того, сообщил доктор Тиббет, церковь подрывается растущим влиянием методистов снаружи и зловещими намерениями трактарианцев изнутри, не говоря уже о нападках дарвинистов и их пагубных теорий!
   – Я читала книгу мистера Дарвина о происхождении видов, – звонко произнесла я, радуясь возможности показать себя хорошей собеседницей, и остановить на миг-другой безостановочную обличительную речь доктора Тиббета. От его гулкого, как из бочки, голоса у меня разболелась голова. Миссис Парри кивала, как автомат, а Фрэнк сидел, уставясь в потолок и время от времени что-то бормоча в знак согласия, хотя он, скорее всего, понятия не имел, с чем соглашается. Я подозревала, что мысли его витают совершенно в другом месте.
   Мои слова произвели эффект разорвавшейся бомбы – все ошеломленно молчали. Миссис Парри бросила на меня озадаченный взгляд. Фрэнк оторвал взгляд от потолка, поднял брови и широко улыбнулся. Доктор Тиббет сложил пальцы домиком и заявил:
   – Порядочным девицам не следует читать такие книги!
   – Мой отец купил ее незадолго до смерти. Более того, он читал ее в последний вечер своей жизни.
   – Понятно! – воскликнул доктор Тиббет, как будто мои слова все объясняли.
   В глазах Фрэнка заблестели веселые огоньки. Он откашлялся и сказал:
   – В отличие от мисс Мартин, я этой книги не читал, но, насколько я понимаю, Дарвин и его последователи-натуралисты пришли к выводу, что сотворение мира, как оно описывается в Библии, – полный вздор. Мир не был создан за шесть дней, и до того, как мы с вами очутились на Земле, на ней существовали всевозможные странные и чудесные животные. Не так ли, мисс Мартин?
   Доктор Тиббет набрал в грудь побольше воздуха и ответил:
   – Лично я согласен с тем, что не всегда следует воспринимать слова Ветхого Завета буквально… Так, в нем говорится о шести днях творения, хотя, возможно, в виду имеются шесть веков. Но чтобы Землю населяли чудовища? Мы должны отнести их большинство к тому же классу, что и русалки, водяные и гигантские морские змеи, о которых рассказывают невежественные моряки.
   – И все-таки мир, должно быть, когда-то был совсем другим, – заметила я. – Говорят, там, где сейчас залегают угольные пласты, когда-то были огромные леса, и у меня есть кусочек сланца…
   Закончить мне не позволили.
   – Дорогая моя, – торжественно провозгласил доктор Тиббет, – подобные вещи можно объяснить Всемирным потопом, во время которого мир был уничтожен, а затем воссоздан. Вы заблуждаетесь, что происходит довольно часто с молодыми людьми, если книги вроде сочинения мистера Дарвина попадают в их руки! Мой вам совет, мисс Мартин, сегодня вечером, после того, как вы прочтете главу из Священного Писания, взять пристойный литературный труд, который облагораживает душу. По-моему, такие книги существуют.
   – Джеймс Беллинг собрал целую коллекцию окаменелостей, – не сдавался Фрэнк. – За своими экспонатами он ездит в Дорсет и другие места. Надо сказать, в его коллекции попадаются довольно странные существа! В наши дни не существует ничего похожего на них… Дарвин, несомненно, в чем-то прав.
   – Я не отрицаю существования окаменелостей, – снисходительно ответил доктор Тиббет. – Я и сам кое-что видел. Они весьма любопытны. Сомневаюсь я в том, что они настолько стары, насколько это утверждается. Даже по самым смелым подсчетам, наш мир не старше нескольких тысяч лет. Не могу я согласиться и с тем, что множество различных созданий произошли от одного предка. Возможно, молодой Беллинг и нашел останки каких-то неведомых существ. Скорее всего, они вымерли во время Всемирного потопа.
   – Остается лишь гадать, кем были наши предки… – начал Фрэнк, но закончить ему тоже не дали.
   Доктор Тиббет, который до сих пор возражал вполне разумно и спокойно, вдруг побагровел и разразился целой тирадой:
   – Не позволю произносить подобные вещи! Человек должен быть венцом творения. Немыслимо, чтобы он был животным, как… как обезьяна! Если бы человек в самом деле произошел от обезьяны, он бы не мог ничего создать! А как же музыка, искусство, литература и философия? Неужели вы считаете все великие мировые цивилизации результатом простой случайности?! Разве обезьяны построили пирамиды? Разве обезьяны способствовали возвышению Рима? Разве шимпанзе записала бессмертные слова Гомера? Разные виды животных и рыб приходили и уходили, но человек всегда обладал превосходящим интеллектом и способностями. Только человек обладает бессмертной душой! Только человек обладает способностью представлять себе то, что лежит за пределами его повседневного опыта. Зверь на такое не способен!
   – Что ж, сэр, я не отрицаю, что и сам пока не понимаю всего. – Фрэнк явно пошел на попятный, заметив маниакальный блеск в глазах доктора Тиббета. – Представление о том, что наши предки ходили на четвереньках, были покрыты шерстью, не умели говорить и – простите меня, дамы, – ходили без клочка одежды, в самом деле кажется мне чуточку натянутым.
   – Натянутым?! – загремел доктор Тиббет. – Это слишком мягко сказано, сэр! Если как-то и можно назвать такие, с позволения сказать, теории, то только вздором!
   – Дорогой доктор, – вмешалась наша хозяйка, – успеем ли мы до вашего ухода сыграть в вист?
   Я заметила, что во время нашего спора она все больше беспокоилась. Дарвинизм для нее интереса не представлял; напрасно уходило драгоценное время, которое можно было посвятить ее любимому занятию.
   Оказалось, что мы еще успеваем сыграть роббер. Фрэнк разложил карточный стол, и, хотя я не была опытной картежницей, усталость немного отпустила меня. Ко мне пришло «второе дыхание». Я радовалась, что не слишком оплошала.
   Остаток вечера прошел довольно весело. Даже доктор Тиббет успокоился, держался не так официально, хотя один или два раза я поймала на себе его пристальный взгляд. Он смотрел на меня не враждебно и не дружелюбно, но откровенно безразлично. Мне показалось, что он наклеил на меня какой-то ярлык. Хотя доктор Тиббет и не являлся сторонником теории Дарвина, у него имелись собственные суждения о людях в целом – о мужчинах и женщинах.
   Гость покинул дом около одиннадцати. Фрэнк спустился проводить его, но почти сразу вернулся. Он с мрачным видом плюхнулся на стул, стоящий у карточного стола, и, подбирая карты наугад, начал раскладывать их скрупулезно ровными рядами – непонятно зачем. Миссис Парри уже поднялась к себе в комнату, где ее терпеливо дожидалась Ньюджент, готовая раздеть хозяйку и разобрать ее причудливую прическу.
   Это значило, что я тоже могу идти спать. Я открыла было рот, чтобы пожелать Фрэнку спокойной ночи, но он не поднимал головы и как будто забыл о том, что я еще здесь. Я решила уйти незаметно.
   Неожиданно Картертон заговорил:
   – Подождите! Вам нужна будет свеча. – Он встал, взял свечу со стоящего рядом вспомогательного столика, зажег ее от газового рожка и протянул мне.
   Я поблагодарила его, но он ответил лишь кивком.
   – Спокойной ночи! – добавила я.
   Он приглушенно буркнул в ответ «спокойной ночи».
   Когда я поднималась по лестнице, пламя моей свечи задрожало на сквозняке, и я поняла, что входная дверь до сих пор открыта. Я перегнулась через перила, чтобы выяснить, в чем дело. Оказывается, доктор Тиббет еще не ушел. Он разговаривал с Симмсом. Но разговор закончился в тот миг, когда я посмотрела вниз. Симмс отдал гостю шляпу и трость. Видимо, Тиббет почувствовал на себе мой взгляд, потому что вскинул голову и уставился на меня в упор. Я механически отступила, спрятавшись за статую мальчика в тюрбане, и смутилась: доктор, наверное, решит, что я за ним шпионю.
   Я поднялась к себе в комнату, раздосадованная этим глупым маленьким происшествием. Правда, мне в самом деле стало интересно, о чем доктор Тиббет беседовал с Симмсом.
   Я буквально валилась с ног от усталости. И все же в голове теснились разные мысли, и их невозможно было прогнать. Я самостоятельно переоделась в ночную сорочку и вынула из прически шпильки.
   На моем этаже нигде не было видно газовых рожков. Видимо, модные нововведения были предназначены лишь для парадных комнат. Я села за туалетный столик в стиле рококо и начала причесываться – долго и методично, как меня когда-то научила гувернантка мадам Леблан. Янтарное пламя свечи успокаивало и казалось мне гораздо приятнее, чем резкий газовый свет и шипение рожка.
   В углах комнаты залегли глубокие тени, похожие на черные бархатные вуали. Совсем нетрудно было представить, что кто-то прячется там и смотрит на меня. Я подумала о Маделин Хексем, чье имя всплыло за ужином как будто нечаянно. Мне показалось, что никому не хочется вспоминать о ней… Я огляделась по сторонам. Скорее всего, меня поселили в комнату моей предшественницы. Именно здесь она решила бежать со своим таинственным возлюбленным. Интересно, кто он и где Маделин с ним познакомилась? Долго ли она прожила в доме миссис Парри до того, как внезапно его покинула? Может быть, в библиотеке Тиббет и Фрэнк Картертон говорили именно о ней и доктор Тиббет сделал Фрэнку выговор, после которого вернулся в гостиную красный как рак? Интересно, почему он не дождался внизу ухода Тиббета? Воспоминания о мисс Хексем явно взволновали всех. Мне стало не по себе. Возможно, моя предшественница приехала сюда исполненная такой же благодарности, как и я, потому что ей предложили место компаньонки. Может быть, она оставила свои скромные пожитки в холле, как и я, и тоже следом за Симмсом поднималась по лестнице, гадая, какое будущее ее ждет. Означают ли обстоятельства исчезновения прежней компаньонки, что она не была здесь счастлива? Миссис Парри как будто очень добра, но Маделин ей не доверилась.
   Я решила попозже расспросить о ней Фрэнка. Мне показалось, что он, когда не дуется, не прочь посплетничать.
   Как бы там ни было, прошлые события имели для меня одно важное последствие. После внезапного бегства Маделин миссис Парри неожиданно осталась без компаньонки и, узнав о моем бедственном положении, наверное, решила, что ее предложение для меня – настоящий подарок судьбы. Нет, доброта ее не умалялась оттого, что она приняла меня к себе. Но, с другой стороны, груз благодарности стал чуточку легче. Мне гораздо больше нравился честный обмен.
   Наконец, мои мысли снова обратились к Фрэнку Картертону. О нем у меня сложилось смешанное впечатление. Если он сам был к кому-то расположен, он мог быть весьма обаятельным и занимательным. Кроме того, он не был лишен чувства юмора и любил проказничать. Неужели он прав и доктор Тиббет имеет виды на мою хозяйку? А что, вполне возможно. Миссис Парри – симпатичная и состоятельная вдова. Доктор богословия, к тому же бывший директор школы, должен занимать в ее табели о рангах вполне приличное место. Не потому ли Фрэнк с таким воодушевлением говорит об отъезде в Россию? Может, он не хочет дожидаться здесь того дня, когда придется величать доктора Тиббета «дядюшкой»?
   Я с облегчением положила на стол щетку и встала, чтобы лечь в постель. Свечу я погасила, и в комнате воцарилась тьма, однако не такая кромешная, как у нас дома в Дербишире. Скоро мои глаза привыкли к темноте, и оказалось, что я отчетливо вижу очертания предметов мебели. В окна проникал мертвенный свет уличных газовых фонарей, расставленных на площади через равные промежутки. Как я уже узнала, комната миссис Парри располагалась в противоположной части дома, и ее окна выходили на крохотный, размером с носовой платок, садик. Мне же, бедной компаньонке, придется с самого раннего утра терпеть шум. И пусть мое окно выходит на площадь, где растут трава и деревья, их не видно из-за многочисленных пешеходов и экипажей. Я чуть отодвинула штору и посмотрела в окно. Сейчас площадь была пустынна; в ядовитом желтом свете газового фонаря отчетливо виднелись булыжники мостовой.
   Вдруг внизу захлопнулась дверь, и я увидела, как из дома выходит человек. Он изящно набросил на плечи плащ и быстро зашагал прочь, покачивая прочной тростью.
   Фрэнк Картертон, исполнив свой долг почтительного племянника, решил потешить уязвленное самолюбие и отправился в город на поиски приключений.

Глава 3

Инспектор Бенджамин Росс
   – Прошу вас сюда, сэр, – хрипло произнес сержант Моррис.
   Мы пробирались между грудами булыжника, в некоторых местах достигавших высоты терриконов[2]. Дороги здесь никогда не мостили, и со временем в земле образовались глубокие борозды и рытвины со стенками, окаменевшими задолго до теперешнего натиска на Агартаун, один из трущобных лондонских кварталов, от этого квартал выглядел разрушенным и покинутым, словно его постигло какое-то библейское проклятие.
   Кругом все было засыпано битым кирпичом; приходилось все время смотреть себе под ноги. Земля между кучами строительного мусора с торчащими из них балками, похожими на мачты разбитого корабля, была изрыта колесами многочисленных повозок. Нам то и дело приходилось огибать дурно пахнущие ямы, на месте которых раньше были уборные и сточные канавы. Я отшвырнул ногой мумифицированный труп крысы. Рядом валялись разложившиеся останки еще одного зверька, в котором копошились белые личинки.
   Было прохладно, но дождей не было несколько дней; к тому же утром поднялся ветер. В воздухе носились тучи пыли. Пыль попадала нам в нос и рот; закашлявшись, мы достали платки и стали дышать через них. Даже костлявые бока жалких кляч, впряженных в подводы, покрывал слой розовато-серой пыли. В таком виде несчастные животные напомнили мне призрачных коней Апокалипсиса.
   Как только мы проходили мимо очередного завала, рабочие продолжали деловито разбирать каркасы домов, демонтировали окна и двери, разбивали кирпичную кладку. Двое или трое чернорабочих, забравшись на второй этаж, колотили по фасаду кувалдами. На землю летели огромные куски кирпичной кладки, скрепленной раствором. После каждого удара в воздух поднимались кирпично-серые облака; работавшие наверху люди вскоре и сами стали кирпично-серого цвета. Они напомнили мне шахтеров, которых я насмотрелся в детстве; те тоже вечно ходили чумазые от угольной пыли. И я подумал, что, наверное, потом здешние рабочие тоже будут мучиться от болезней легких, которые свели в могилу многих шахтеров, в том числе и моего бедного отца.
   Заметив Морриса и меня, работавшие наверху парни предупредили своих товарищей громкими криками, и снос дома на время прекратился. У полуразрушенного дома, сжимая в мозолистых руках лопаты и ломы, неподвижно стояли люди, похожие на серые статуи. Они прекратили разбивать сброшенные сверху куски кладки, облокотились на свои инструменты и с мрачным видом смотрели нам вслед. Один рабочий в шерстяной кепке, весь серый от пыли, отвернулся и сплюнул. Я удивился тому, что у него во рту еще осталась слюна.
   – Ее нельзя было увозить, – буркнул я, злясь больше на себя, чем на беднягу Морриса. Я уже успел выместить на нем свою досаду. Кроме того, ему с раннего утра пришлось терпеть мрачное недовольство рабочих и откровенную враждебность владельцев.
   – Да, сэр, я все понимаю. Но десятник, по-моему, продувная бестия, и еще один хлыщ из железнодорожной компании подняли настоящий скандал… прошу прощения, конечно. Рабочие осыпали нас оскорблениями… Двум констеблям никак было не справиться с ними.
   Сержант еще не закончил говорить, а впереди уже показалась фигура констебля. Совсем мальчишка, явно напуганный. Он вздохнул с облегчением, узнав Морриса, но потом, увидев меня, снова помрачнел.
   – Биддл, – представил его Моррис. – Хороший парень, но служит в полиции совсем недолго.
   Я подумал, что Биддл выглядит моложе своих восемнадцати лет – минимального возраста, начиная с которого можно записываться в полицию. Особенно жалкий вид придавал ему высокий шлем, недавно заменивший привычные котелки, какие раньше носили полицейские. Новые головные уборы до сих пор привлекали к себе повышенное внимание. Откровенно говоря, шлем сидел на круглом черепе Биддла так непрочно, что его без труда можно было сбить из рогатки.
   Вид молодого констебля поразил и Морриса.
   – Не знаю, сэр, насчет этих шлемов, – сказал он мне вполголоса. – Помню, прежние котелки сваливались, едва начнешь что-то делать, и жарко в них было, как в печке, если погода была теплая. Но в них мы хотя бы чувствовали себя людьми. – Повысив голос, он осведомился: – Биддл, где Дженкинс?
   – Вон он, сержант, спорит с десятником. По-моему, вернулся и джентльмен из железнодорожной компании. Очень они недовольны, что работы пришлось приостановить. Ведь покойницу-то уже увезли!
   – Вот как, недовольны, значит? – язвительно спросил я и добавил, стараясь говорить более невозмутимо: – Значит, это и есть место преступления?
   В конце концов, злосчастный Биддл был так же не виноват в случившемся, как и Моррис. Порозовев от смущения, вспотевший в своем застегнутом на все пуговицы мундире, Биддл поправил криво сидевший на голове шлем и серьезно ответил:
   – Сэр, сюда никто не ходил. Мы с Дженкинсом все время караулили это место.
   Хотя ближнюю к нам часть улицы уже расчистили, последние три дома в ряду еще стояли, кренясь друг на друга, как трое пьяниц. Было очевидно, что стоит задеть один из них – и рухнут все. Труп нашли рабочие, которые перед сносом решили осмотреть первый из трех домов.
   Жалкие узкие домишки сооружали кое-как, из самых дешевых и негодных стройматериалов. Здесь жили бедняки; у подрядчиков была единственная цель – собственная нажива. Я только что видел, как эти дома рушились под ударами кувалд, словно игрушечные, построенные из деревянных кирпичиков. На этом месте находится – или, вернее, находился – печально знаменитый Агартаун. Здесь целые семьи ютились в одной комнате, а в самых безнадежных случаях единственную комнату приходилось делить на несколько семей. Удобств никаких не было; жильцы ходили в общие уборные, точнее, выгребные ямы на задних дворах; некоторые там же разводили свиней, которые пожирали отходы из вечно переполненных сточных канав. Свинья в таких условиях – полезное животное; она способна сожрать что угодно. Я заметил уцелевшую колонку, из которой обитатели Агартауна брали воду, и понадеялся, что рабочие не поддались искушению и не стали ее пить. Холера – частая гостья в трущобах. В газетах писали, что новая дренажная система мистера Базалгетта избавит Лондон от этой напасти, хотя в тех же самых газетах сообщалось о многочисленных новых вспышках холеры в Ист-Энде.
   Кроме того, в трущобах свирепствовали тиф, дифтерия, туберкулез и прочие хвори, которые поражают преимущественно бедняков, потерявших всякую надежду. В таких условиях долго не живут. Мужчины, если повезет, дотягивают до сорока, женщины часто умирают еще раньше. Особенно высока детская смертность; те дети, которые все же выживают, выходят из своих жалких лачуг изуродованными, бледными, как привидения. К десяти годам здешние дети напоминают маленьких старичков и старушек. Я знаю не одно такое место и хорошо знал Агартаун. Что мешает совершить преступление тому, кто голодает и кому нечего терять?
   Наверное, снос Агартауна из-за постройки нового железнодорожного вокзала даже можно считать своего рода благодеянием. Впрочем, проблемы бедняков снос не решает; они просто переместятся в другие трущобные кварталы.
   – Осторожнее, сэр, – предупредил Моррис, шагавший впереди. – Эта стенка очень непрочная. Смотрите, не облокачивайтесь на нее, иначе она рухнет нам на головы. Вот еще почему десятник так спешил убрать отсюда тело. Он сказал так: «Учтите, я не буду виноват, если к тому времени, как сюда доберется ваш инспектор, дом рухнет и надежно похоронит вашу покойницу!» Я, сэр, конечно, немножко облагородил его слова. И все же в чем-то он прав. Лучше нам поспешить!
   – Ладно, ладно! – в досаде ответил я. Я и сам видел, насколько непрочны здешние развалины. – Вы допросили рабочих, которые ее нашли?
   – Да, сэр, я записал их показания, и они приложили к ним пальцы. Они ирландцы; пока рассказывали, то и дело крестились и выражали надежду, что бедняжка упокоится с миром.
   Мы вошли в тесный коридор, в котором воняло плесенью и несколькими поколениями немытых тел. Казалось, болезнетворные миазмы источают сами стены. Одним словом, здесь пахло бедностью. Бедность и нищета обладают собственным запахом. Я почувствовал, как этот запах забивается мне в ноздри, и снова достал платок.
   – Пованивает, да? – добродушно заметил Моррис, заметив мой жест.
   Я устыдился своей слабости и убрал платок.
   Мы дошли до комнаты в тыльной части бывшего дома. К прежним запахам здесь добавился еще один – отвратительный сладковатый запах гниения и смерти.
   Труп увезли, но этот запах останется здесь до тех пор, пока не снесут дом. Я огляделся по сторонам, пытаясь представить, как здесь жили люди. Кто-то, возможно в попытке избавиться от сквозняков, оклеил стены старыми газетами. Рекламные объявления, предлагавшие посетить выставку картин некоей «почтенной художницы», пользоваться «отличным импортным французским мылом» и покупать антикварные книги, обнаруживали страшный контраст здешней жизни с другим, благополучным миром, в котором не знали нищеты, голода и отчаяния. Голые доски пола частично сгнили; всю мебель вывезли, остался лишь сломанный каркас кровати у стены.
   – Вон там она и лежала, – пояснил Моррис, указывая рукой на место, где нашли несчастную. – Ее затолкали под кровать, но целиком она не поместилась, вот и прикрыли ей ноги куском старого ковра. Но ее было видно сразу, как войдешь… Рабочие, что нашли ее, сразу поняли, что перед ними труп, и позвали десятника. Десятник уверяет, что он тотчас же приказал всем прекратить работу. По его словам, пока тело лежало здесь, никто не вынес из дому ни одного обломка кирпича. Десятник больше всего боялся, что железнодорожная компания обвинит его в срыве работ, и просил меня поскорее убрать тело. Я объяснил ему, что по закону труп вначале должен осмотреть инспектор. Тогда десятник велел пригласить сюда представителя железнодорожной компании, а тот в свою очередь сообщил обо всем своему начальству. В конце концов весть дошла до нашего суперинтендента, и он приказал увезти ее в ближайшую покойницкую. Но я успел обрисовать мелом ее контуры. Вон, видите – там она лежала!
   Моррис горделиво показал меловые линии на половицах у кровати.
   – Я тут хорошенько все осмотрел, Биддл и Дженкинс тоже. Мы и наверх поднимались, конечно, но не нашли ничего интересного.
   Я понял, что Моррис делал все, что мог, чтобы не дать увезти тело, но в конце концов дельцы из железнодорожной компании подключили свои связи наверху. Если работы по сносу домов и расчистке места для строительства нового вокзала не могут продолжаться, пока тело in situ, ergo[3], труп нужно убрать. Теперь он лежит в покойницкой; значит, туда мы и отправимся, когда я осмотрю то место, где его обнаружили. Вот видите, я еще помню кое-что из латыни. Я человек честолюбивый и усердно учился. Ночами занимался при свечах, восполняя пробелы в образовании, и теперь я – инспектор столичной полиции, которая базируется в Скотленд-Ярде. Но по утрам, бреясь и глядя на себя в зеркало, я часто говорю себе вслух:
   – Бен Росс, ты никого не обманешь. Шахтерским сыном был, шахтерским сыном и останешься.
   Я посмотрел на пыльный пол и вздохнул. Да, Моррис, как мог, пытался сохранить хоть улики, но… Сначала рабочие, нашедшие тело, затоптали здесь все сапогами. После них в комнате потоптался констебль, которого первым позвали на место преступления, а за ним – Моррис и его помощники. Если здесь что-то и было, все улики давным-давно уничтожены.
   Снаружи послышался крик. В пустом доме гулко загремели чьи-то тяжелые шаги. В комнату вошел Биддл с раскрасневшимся, вспотевшим лицом. Его шлем снова съехал набок.
   – Сэр, там пришли… представитель железнодорожной компании, а с ним десятник.
   Я нисколько не сожалел, что нашелся предлог выбраться из этого тесного обиталища смерти. Но не забыл похвалить Морриса.
   – Молодец! – сказал я, потому что, учитывая сложные обстоятельства, он действительно все сделал как надо.
   Моррис вздохнул с облегчением. Когда мы двинулись к выходу, он хрипло прошептал:
   – Одежда на ней была хорошая, сэр, не какие-нибудь лохмотья. Кем бы она ни была, она не из здешних.
   Мы вышли на улицу, и мне показалось, будто я выбрался из могилы.
   Меня поджидали двое. Десятника я вычислил сразу – мужчина крепкого телосложения с красным носом, явно не дурак выпить. На лице его застыло нарочито туповатое, ошеломленное выражение. Я сразу все понял. Помогать полиции десятник не собирался. И скорее всего, не потому, что ему было что скрывать, а просто потому, что он, как и все, кто здесь работал, относились к нам с неприязнью, причем еще до того, как мы, по его мнению, создали им неприятности. Иногда я задумываюсь над этой проблемой и никак не могу понять, почему население в целом так настроено против нас. Бедняки уверяют, что мы к ним пристаем. Богатые заявляют, что мы якобы плохо выполняем свой долг. Ну а подавляющее большинство, которое находится между двумя этими полюсами, видит в нас дополнительный источник расходов и лишнее бремя для честных граждан.