— Понимаю, — сказал Гораций. — Подобно Шильонскому узнику!.. Ладно, допустим, что названная дама еще цветет юностью, все же я вижу роковое препятствие к тому, чтобы стать ее женихом.
— Несомненно, — сказал джинн, — ты имеешь в виду Джарджариса, сына Реймоса, сына Иблиса?
— Нет, — сказал Гораций, — потому что я даже и не помню, слыхал ли о нем. Однако это уже новое препятствие. Вот уж их два.
— Я, наверное, говорил тебе о нем, как о моем смертном враге? Правда, это — могущественный и мстительный эфрит, который долго проследовал прекрасную Бидию своими гнусными угождениями. Однако счастливый случай может дать победу и над ним.
— Отсюда я вывожу, что каждый искатель руки Бидии окажется соперником любезного Джарджариса.
— Он далек от того, чтобы быть любезным человеком, — простодушно заметил джинн, — и это привело бы его в бешеную ревность, так что он, наверное, вызвал бы тебя на смертный бой.
— Тогда вопрос решен, — сказал Гораций. — Никто не может меня назвать трусом, но я отказываюсь от борьбы с эфритом ради женщины, которую никогда не видал. Почем я знаю, будет ли он честно сражаться?
— Вероятно, он вначале явился бы в образе львином, затем, если бы не мог одолеть тебя, обернулся бы змеем, а потом — буйволом или иным диким животным.
— И я должен был бы укротить весь зверинец? Нет, сударь, я не пошел бы далее льва!
— Я помог тебе совершать такие же превращения, — сказал джинн, — так что ты мог бы победить его. Я горю желанием испепелить моего врага.
— Гораздо вероятнее, что вам пришлось бы смести в кучку мою золу, — сказал Гораций, который был убежден, что джинн всегда осрамится, во что бы ни вмешался, — и если вы так жаждете уничтожить Джарджариса, то почему бы вам самому не вызвать его на поединок в тихом месте, в пустыне, и не покончить с ним? Это вам гораздо сподручнее, чем мне. — Он не терял надежды подзадорить Факраша и самому избавиться от него таким простым и легким способом, но все эти надежды, как обыкновенно, кончились разочарованием.
— Это было бы бесполезно, — сказал джинн, — так как от века суждено Джарджарису погибнуть только от руки смертного, и я убежден, что ты именно призван к этому, так как ты силен и смел, кроме того, предопределено, что Бидия выйдет замуж за сына людского племени.
— Тогда, — сказал Гораций, чувствуя, что этот способ защиты приходится оставить, — тогда одно препятствие отпадает. Но даже если Джарджарис должен отступить в мою пользу, я все же отказываюсь стать супругом джшшьи, которую никогда не видал и которую не люблю.
— Ты слыхал о ее несравненной красоте, и поистине ухо может плениться прежде ока.
— Может быть, — ответил Гораций, — но из моих ушей не пленилось ни одно.
— Твои возражения неосновательны, — сказал Факраш, — и если у тебя нет более веских…
— Постойте, — сказал Вентимор, — я их имею. Вы твердите, будто стараетесь вознаградить ничтожную услугу, которую я вам оказал, хотя до сих пор, согласитесь, вы не достигли успеха. Но оставим прошлое, — продолжал он с внезапной сухостью в горле, — и прошу вас подумать о счастье, возможном в подобном браке; я боюсь, что вы не слушаете меня… — оборвал он, заметив, что глаза Факраша затягиваются пленкой, как у птиц.
— Продолжай, — сказал Факраш, на секунду открывая глаза, — я слушаю тебя.
— Мне кажется, — пролепетал Гораций бессвязно, — за время вашего пребывания в бутылке вы, наверное, забыли все, что знали о природе женщин. Да, вы забыли!
— Такое знание не забывается, — сказал джинн, вполне по-человечески возмутившись этим предположением. — Твои слова мне кажутся лишенными смысла. Истолкуй их, прошу тебя.
— Неужели, — объяснил Гораций, — вы допускаете, что ваша юная и прелестная родственница, — бессмертная и гордая, как свойственно дьяволам, — будет довольна вашим предложением отдать свою руку незначительному и неудачливому лондонскому архитектору? Она отвернет свой острый точеный нос при одной мысли о такой неравной партии!
— Отличное положение доставляется богатством, — заметил джинн.
— Но я не богат и уже отклонил все ваши богатства, — сказал Гораций. — И что еще важнее: я совершенно и безнадежно неизвестен. Если бы у вас было хоть немного сообразительности — чего, я думаю, у вас нет, — вы бы поняли бессмысленность предположения соединить блестящее эфирное сверхчеловеческое существо с обыденным профессиональным ничтожеством в утреннем сюртуке и высокой шляпе. Это поистине слишком смешно!
— То, что ты сейчас сказал, не лишено мудрости, — сказал Факраш, для которого эта точка зрения, очевидно, была нова. — Разве ты, в самом деле, так уж совершенно неизвестен?
— Неизвестен? — повторил Гораций. — Еще бы! Я — просто незначительная единица в населении колоссальнейшего из городов на земле, и даже скорее не единица, а нуль, а вы не понимаете, что человек, который был бы достоин вашей необыкновенной родственницы, должен быть знаменитостью. А таких здесь достаточно!
— Что ты разумеешь под знаменитостью? — спросил Факраш, попадая в ловушку скорее, чем Гораций мог надеяться.
— О, это — выдающаяся личность, чье имя у всех на устах, кого почитают и восхваляют все сограждане. Ну, вот, на такого человека никакая джиннья не может взглянуть свысока.
— Понимаю, — задумчиво сказал Факраш. — Да, я готов был совершить необдуманный поступок. Как ныне люди чествуют таких замечательных мужей?
— Их обыкновенно закармливают, — сказал Гораций. — Высший почет, которым герой может пользоваться в Лондоне, состоит в получении почетного гражданства, которое дается в исключительных случаях и за важные заслуги. Конечно, есть еще иного рода знаменитости, что вы увидите, если просмотрите газеты.
— Я не могу поверить, чтобы ты, столь благообразный и даровитый юноша, мог быть так неизвестен, как ты мне изобразил.
— Почтеннейший! Любой из цветков, распустившихся в пустыне вдали от взоров людских, или из перлов, сокрытых в недрах океана и столь чудесно описанных одним из наших поэтов, могли бы дать мне несколько очков вперед и побить меня в смысле знаменитости. Да вот предлагаю вам сделать опыт. Тут у нас, в Лондоне, более пяти миллионов жителей. Если вы, выйдя на улицу, спросите у пятисот первых встречных, знают ли они меня, то готов держать пари на… ну, положим, на новую шляпу… что не найдется и полдюжины хотя бы слышавших о моем существовании. Попробуйте-ка пойти и проверить сами!
К его удивлению и удовольствию, джинн принял это предложение серьезно.
— Сейчас пойду и стану узнавать, — сказал он, — ибо желаю просветить себя касательно твоих утверждений. Но помни, — добавил он, — что если и потом я потребую от тебя вступления в брак с несравненной Бидией-эль-Джемаль, а ты откажешь мне в повиновении, то этим навлечьешь погибель не на собственную главу, но на тех, кого ты наиболее желаешь защитить.
— Да, это уже было сказано, — резко сказал Гораций. — Добрый вечер!
Но Факраша уж и след простыл. Несмотря на все пережитое Вентимором и ожидаемое им в грозном будущем, на него напал судорожный хохот при мысли о вероятных ответах, какие получит джинн на свои расспросы. «Боюсь, что он не будет восхищен вежливостью лондонской толпы, — подумал он, — зато, во всяком случае, вынесет убеждение, что я ничуть не знаменит среди моих сограждан. Тогда он откажется от своего идиотского сватовства. А впрочем, кто его знает? Это такой упорный старый дуралей, что, пожалуй, и тут не отстанет! И оглянуться не успею, как на шее у меня очутится супруга-джиннья, старше меня на несколько столетий… Ах, нет, забыл, ведь сначала надо отшить ревнивого Джарджариса. Что-то такое помню о поединке с превращениями из „Тысячи и одной ночи“. Разве взглянуть, чтобы иметь понятие о том, что может меня ожидать!
После обеда он полез на полки и достал «Арабские сказки» издания Лэна в трех томах, за перечитывание которых и взялся с возобновившимся интересом. Давно не заглядывал он в эти чудные сказки, неисчислимо древние, но тем не менее даже и теперь более свежие, чем большинство новых популярных романов! Кроме того, ому хотелось думать, что и в историческом отношении они мало уступают многим другим сочинениям, более серьезно претендующим на точное воспроизведение истины.
Он нашел полный отчет о единоборстве с эфритом в «Истории Второго Царственного Нищего», в первом томе, и был неприятно удивлен, когда узнал, что эфрит на самом деле назван там «Джарджарисом, сыном Рсджмуса, сына Иблиса», будучи, очевидно, тем именно лицом, о котором Факраш упоминал, как о своем злейшем враге. О нем сообщалось, что он был «образом гнусен» и не только, как видно, похитил дочь Владыки Эбенового Острова в ее брачную ночь, но еще, заставши ее в обществе Царственного Нищего, отомстил ей, отрубив ей руки, ноги и голову и превратив своего смертного соперника в обезьяну.
«С этим молодчиком и стариком Факрашем, — с прискорбием подумал Гораций, дойдя до этого места, — я, кажется не соскучусь!»
Он читал до тех пор, пока не дошел до памятной встречи царской дочери с Джарджарисом, который явился «в самом гнусном образе: с руками, как вилы, ногами, как мачты, глазами, как горящие факелы», — в расчете на устрашение неопытного противника, Эфрит начал с того, что превратился изо льва в скорпиона, после чего царевна стала змеею, тогда он перекинулся в орла, а она — в коршуна; он — в черного кота, она — в волка; он — в лопнувшую гранату, а она — в повара; он — в рыбу, а она — в более крупную рыбу.
«Если Факраш сумеет протащить меня через все это, нигде не зацепивши, то я буду приятно разочарован», — думал про себя Вентимор, но, прочитав еще несколько строк, он воспрянул духом. Ибо эфрит стал наконец пламенем, а царевна — костром. «И когда мы взглянули в его сторону, — продолжает повествователь, — то заметили, что от него осталась груда пепла».
— Ну, — сказал себе Гораций, — это, во всяком случае, выводит Джарджариса из строя! Чудно только, что Факраш так и не слыхал об этом.
Но по размышлении он нашел это не так уж странным, так как этот инцидент, вероятно, имел место после заключения джинна в его медную бутыль, куда к нему вряд ли могли дойти какие-либо слухи.
Не отдыхая, он одолел весь второй том и часть третьего, однако, хотя и приобрел некоторые знания относительно восточных нравов и тамошнего образа мыслей и речи, которые могли пригодиться в будущем, но интерес его подлинно воскрес только на 24-и главе третьего тома.
В 24-й главе содержится «История Сейф-эль-Мулука и Бидии-эль-Джемаль», и ему было естественно пожелать узнать все прошлое особы, которая вскоре могла оказаться его невестой. Он усердно стал читать далее.
Выяснилось, что Бидия была прелестная дочь Шаяла, одного из царей правоверных джиннов, ее отец (а не Факраш, как тот облыжно повествовал) предложил ее в жены, ни много ни мало, как самому царю Сулейману, который, однако, предпочел царицу Савскую. Впоследствии Сейф, сын египетского царя, безнадежно влюбился в Бидию, но она и ее бабушка единогласно заявили, что между родом человеческим и джинном не может быть союзов.
— А ведь Сейф был царский сын! — соображал Гораций. — Мне нечего бояться. Обо мне не может быть и речи. Точь-в-точь, как я говорил Факрашу.
У него стало еще легче на сердце, когда он дошел до конца, ибо он узнал, что после многих приключений, о которых здесь не стоит упоминать, преданный Сейф, наконец, успел добыть гордую Бидию себе в жены.
«Даже Факраш не может предложить мне жениться на особе, у которой уже есть муж, — подумал он. — Впрочем, она ведь могла овдоветь!»
К его облегчению, однако, в конце оказалось следующее: «Сейф-эль-Мулук прожил с Бидией-эль-Джемаль весьма счастливо и приятно… пока их не посетила просительница наслаждений и разлучительница близких».
— Если это имеет какой-либо смысл, — рассудил Гораций, — то означает, что Сейф и Бидия — покойники. Видно, и джинны бывают смертными. Или она стала такою вследствие брака со смертным? Полагаю, что и сам Факраш не протянул бы столько времени, если бы не был закупорен, как томат в жестянке. Но я рад, что проведал об этом, потому что Факраш, очевидно, не знает и если станет настаивать на этой чепухе, то, я, кажется, сумею надуть его!
Так, с воскресшею надеждою и в гораздо лучшем расположении духа, он лег в постель и вскоре крепко заснул.
15. ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНЫЕ ПОЧЕСТИ
— Несомненно, — сказал джинн, — ты имеешь в виду Джарджариса, сына Реймоса, сына Иблиса?
— Нет, — сказал Гораций, — потому что я даже и не помню, слыхал ли о нем. Однако это уже новое препятствие. Вот уж их два.
— Я, наверное, говорил тебе о нем, как о моем смертном враге? Правда, это — могущественный и мстительный эфрит, который долго проследовал прекрасную Бидию своими гнусными угождениями. Однако счастливый случай может дать победу и над ним.
— Отсюда я вывожу, что каждый искатель руки Бидии окажется соперником любезного Джарджариса.
— Он далек от того, чтобы быть любезным человеком, — простодушно заметил джинн, — и это привело бы его в бешеную ревность, так что он, наверное, вызвал бы тебя на смертный бой.
— Тогда вопрос решен, — сказал Гораций. — Никто не может меня назвать трусом, но я отказываюсь от борьбы с эфритом ради женщины, которую никогда не видал. Почем я знаю, будет ли он честно сражаться?
— Вероятно, он вначале явился бы в образе львином, затем, если бы не мог одолеть тебя, обернулся бы змеем, а потом — буйволом или иным диким животным.
— И я должен был бы укротить весь зверинец? Нет, сударь, я не пошел бы далее льва!
— Я помог тебе совершать такие же превращения, — сказал джинн, — так что ты мог бы победить его. Я горю желанием испепелить моего врага.
— Гораздо вероятнее, что вам пришлось бы смести в кучку мою золу, — сказал Гораций, который был убежден, что джинн всегда осрамится, во что бы ни вмешался, — и если вы так жаждете уничтожить Джарджариса, то почему бы вам самому не вызвать его на поединок в тихом месте, в пустыне, и не покончить с ним? Это вам гораздо сподручнее, чем мне. — Он не терял надежды подзадорить Факраша и самому избавиться от него таким простым и легким способом, но все эти надежды, как обыкновенно, кончились разочарованием.
— Это было бы бесполезно, — сказал джинн, — так как от века суждено Джарджарису погибнуть только от руки смертного, и я убежден, что ты именно призван к этому, так как ты силен и смел, кроме того, предопределено, что Бидия выйдет замуж за сына людского племени.
— Тогда, — сказал Гораций, чувствуя, что этот способ защиты приходится оставить, — тогда одно препятствие отпадает. Но даже если Джарджарис должен отступить в мою пользу, я все же отказываюсь стать супругом джшшьи, которую никогда не видал и которую не люблю.
— Ты слыхал о ее несравненной красоте, и поистине ухо может плениться прежде ока.
— Может быть, — ответил Гораций, — но из моих ушей не пленилось ни одно.
— Твои возражения неосновательны, — сказал Факраш, — и если у тебя нет более веских…
— Постойте, — сказал Вентимор, — я их имею. Вы твердите, будто стараетесь вознаградить ничтожную услугу, которую я вам оказал, хотя до сих пор, согласитесь, вы не достигли успеха. Но оставим прошлое, — продолжал он с внезапной сухостью в горле, — и прошу вас подумать о счастье, возможном в подобном браке; я боюсь, что вы не слушаете меня… — оборвал он, заметив, что глаза Факраша затягиваются пленкой, как у птиц.
— Продолжай, — сказал Факраш, на секунду открывая глаза, — я слушаю тебя.
— Мне кажется, — пролепетал Гораций бессвязно, — за время вашего пребывания в бутылке вы, наверное, забыли все, что знали о природе женщин. Да, вы забыли!
— Такое знание не забывается, — сказал джинн, вполне по-человечески возмутившись этим предположением. — Твои слова мне кажутся лишенными смысла. Истолкуй их, прошу тебя.
— Неужели, — объяснил Гораций, — вы допускаете, что ваша юная и прелестная родственница, — бессмертная и гордая, как свойственно дьяволам, — будет довольна вашим предложением отдать свою руку незначительному и неудачливому лондонскому архитектору? Она отвернет свой острый точеный нос при одной мысли о такой неравной партии!
— Отличное положение доставляется богатством, — заметил джинн.
— Но я не богат и уже отклонил все ваши богатства, — сказал Гораций. — И что еще важнее: я совершенно и безнадежно неизвестен. Если бы у вас было хоть немного сообразительности — чего, я думаю, у вас нет, — вы бы поняли бессмысленность предположения соединить блестящее эфирное сверхчеловеческое существо с обыденным профессиональным ничтожеством в утреннем сюртуке и высокой шляпе. Это поистине слишком смешно!
— То, что ты сейчас сказал, не лишено мудрости, — сказал Факраш, для которого эта точка зрения, очевидно, была нова. — Разве ты, в самом деле, так уж совершенно неизвестен?
— Неизвестен? — повторил Гораций. — Еще бы! Я — просто незначительная единица в населении колоссальнейшего из городов на земле, и даже скорее не единица, а нуль, а вы не понимаете, что человек, который был бы достоин вашей необыкновенной родственницы, должен быть знаменитостью. А таких здесь достаточно!
— Что ты разумеешь под знаменитостью? — спросил Факраш, попадая в ловушку скорее, чем Гораций мог надеяться.
— О, это — выдающаяся личность, чье имя у всех на устах, кого почитают и восхваляют все сограждане. Ну, вот, на такого человека никакая джиннья не может взглянуть свысока.
— Понимаю, — задумчиво сказал Факраш. — Да, я готов был совершить необдуманный поступок. Как ныне люди чествуют таких замечательных мужей?
— Их обыкновенно закармливают, — сказал Гораций. — Высший почет, которым герой может пользоваться в Лондоне, состоит в получении почетного гражданства, которое дается в исключительных случаях и за важные заслуги. Конечно, есть еще иного рода знаменитости, что вы увидите, если просмотрите газеты.
— Я не могу поверить, чтобы ты, столь благообразный и даровитый юноша, мог быть так неизвестен, как ты мне изобразил.
— Почтеннейший! Любой из цветков, распустившихся в пустыне вдали от взоров людских, или из перлов, сокрытых в недрах океана и столь чудесно описанных одним из наших поэтов, могли бы дать мне несколько очков вперед и побить меня в смысле знаменитости. Да вот предлагаю вам сделать опыт. Тут у нас, в Лондоне, более пяти миллионов жителей. Если вы, выйдя на улицу, спросите у пятисот первых встречных, знают ли они меня, то готов держать пари на… ну, положим, на новую шляпу… что не найдется и полдюжины хотя бы слышавших о моем существовании. Попробуйте-ка пойти и проверить сами!
К его удивлению и удовольствию, джинн принял это предложение серьезно.
— Сейчас пойду и стану узнавать, — сказал он, — ибо желаю просветить себя касательно твоих утверждений. Но помни, — добавил он, — что если и потом я потребую от тебя вступления в брак с несравненной Бидией-эль-Джемаль, а ты откажешь мне в повиновении, то этим навлечьешь погибель не на собственную главу, но на тех, кого ты наиболее желаешь защитить.
— Да, это уже было сказано, — резко сказал Гораций. — Добрый вечер!
Но Факраша уж и след простыл. Несмотря на все пережитое Вентимором и ожидаемое им в грозном будущем, на него напал судорожный хохот при мысли о вероятных ответах, какие получит джинн на свои расспросы. «Боюсь, что он не будет восхищен вежливостью лондонской толпы, — подумал он, — зато, во всяком случае, вынесет убеждение, что я ничуть не знаменит среди моих сограждан. Тогда он откажется от своего идиотского сватовства. А впрочем, кто его знает? Это такой упорный старый дуралей, что, пожалуй, и тут не отстанет! И оглянуться не успею, как на шее у меня очутится супруга-джиннья, старше меня на несколько столетий… Ах, нет, забыл, ведь сначала надо отшить ревнивого Джарджариса. Что-то такое помню о поединке с превращениями из „Тысячи и одной ночи“. Разве взглянуть, чтобы иметь понятие о том, что может меня ожидать!
После обеда он полез на полки и достал «Арабские сказки» издания Лэна в трех томах, за перечитывание которых и взялся с возобновившимся интересом. Давно не заглядывал он в эти чудные сказки, неисчислимо древние, но тем не менее даже и теперь более свежие, чем большинство новых популярных романов! Кроме того, ому хотелось думать, что и в историческом отношении они мало уступают многим другим сочинениям, более серьезно претендующим на точное воспроизведение истины.
Он нашел полный отчет о единоборстве с эфритом в «Истории Второго Царственного Нищего», в первом томе, и был неприятно удивлен, когда узнал, что эфрит на самом деле назван там «Джарджарисом, сыном Рсджмуса, сына Иблиса», будучи, очевидно, тем именно лицом, о котором Факраш упоминал, как о своем злейшем враге. О нем сообщалось, что он был «образом гнусен» и не только, как видно, похитил дочь Владыки Эбенового Острова в ее брачную ночь, но еще, заставши ее в обществе Царственного Нищего, отомстил ей, отрубив ей руки, ноги и голову и превратив своего смертного соперника в обезьяну.
«С этим молодчиком и стариком Факрашем, — с прискорбием подумал Гораций, дойдя до этого места, — я, кажется не соскучусь!»
Он читал до тех пор, пока не дошел до памятной встречи царской дочери с Джарджарисом, который явился «в самом гнусном образе: с руками, как вилы, ногами, как мачты, глазами, как горящие факелы», — в расчете на устрашение неопытного противника, Эфрит начал с того, что превратился изо льва в скорпиона, после чего царевна стала змеею, тогда он перекинулся в орла, а она — в коршуна; он — в черного кота, она — в волка; он — в лопнувшую гранату, а она — в повара; он — в рыбу, а она — в более крупную рыбу.
«Если Факраш сумеет протащить меня через все это, нигде не зацепивши, то я буду приятно разочарован», — думал про себя Вентимор, но, прочитав еще несколько строк, он воспрянул духом. Ибо эфрит стал наконец пламенем, а царевна — костром. «И когда мы взглянули в его сторону, — продолжает повествователь, — то заметили, что от него осталась груда пепла».
— Ну, — сказал себе Гораций, — это, во всяком случае, выводит Джарджариса из строя! Чудно только, что Факраш так и не слыхал об этом.
Но по размышлении он нашел это не так уж странным, так как этот инцидент, вероятно, имел место после заключения джинна в его медную бутыль, куда к нему вряд ли могли дойти какие-либо слухи.
Не отдыхая, он одолел весь второй том и часть третьего, однако, хотя и приобрел некоторые знания относительно восточных нравов и тамошнего образа мыслей и речи, которые могли пригодиться в будущем, но интерес его подлинно воскрес только на 24-и главе третьего тома.
В 24-й главе содержится «История Сейф-эль-Мулука и Бидии-эль-Джемаль», и ему было естественно пожелать узнать все прошлое особы, которая вскоре могла оказаться его невестой. Он усердно стал читать далее.
Выяснилось, что Бидия была прелестная дочь Шаяла, одного из царей правоверных джиннов, ее отец (а не Факраш, как тот облыжно повествовал) предложил ее в жены, ни много ни мало, как самому царю Сулейману, который, однако, предпочел царицу Савскую. Впоследствии Сейф, сын египетского царя, безнадежно влюбился в Бидию, но она и ее бабушка единогласно заявили, что между родом человеческим и джинном не может быть союзов.
— А ведь Сейф был царский сын! — соображал Гораций. — Мне нечего бояться. Обо мне не может быть и речи. Точь-в-точь, как я говорил Факрашу.
У него стало еще легче на сердце, когда он дошел до конца, ибо он узнал, что после многих приключений, о которых здесь не стоит упоминать, преданный Сейф, наконец, успел добыть гордую Бидию себе в жены.
«Даже Факраш не может предложить мне жениться на особе, у которой уже есть муж, — подумал он. — Впрочем, она ведь могла овдоветь!»
К его облегчению, однако, в конце оказалось следующее: «Сейф-эль-Мулук прожил с Бидией-эль-Джемаль весьма счастливо и приятно… пока их не посетила просительница наслаждений и разлучительница близких».
— Если это имеет какой-либо смысл, — рассудил Гораций, — то означает, что Сейф и Бидия — покойники. Видно, и джинны бывают смертными. Или она стала такою вследствие брака со смертным? Полагаю, что и сам Факраш не протянул бы столько времени, если бы не был закупорен, как томат в жестянке. Но я рад, что проведал об этом, потому что Факраш, очевидно, не знает и если станет настаивать на этой чепухе, то, я, кажется, сумею надуть его!
Так, с воскресшею надеждою и в гораздо лучшем расположении духа, он лег в постель и вскоре крепко заснул.
15. ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНЫЕ ПОЧЕСТИ
Было довольно поздно на следующее утро, когда Вентимор открыл глаза и увидел джинна, стоявшего в ногах его кровати.
— А, это вы? — спросил он лениво. — Ну, что вчера?
— Я добыл нужные мне сведения, — сдержанно ответил Факраш. — И вот теперь в последний раз прихожу спросить тебя, будешь ли ты настаивать на отказе жениться на лучезарной Бидии-эль-Джамаль? Но да будут слова твои обдуманны!
— Значит, вы не отказываетесь от вашей затеи? — сказал Гораций. — Раз это так занимает вас, я готов на следующую уступку: если вы предъявите эту даму и она согласится выйти за меня, я не уклонюсь от чести. Но есть одно условие, на котором не могу не настаивать.
— Не тебе ставить условия. Но все же на этот раз я выслушаю тебя.
— Я уверен, что вы найдете его справедливым. Предположим, что вы почему-либо не сможете убедить принцессу встретиться со мной в известный промежуток времени, — скажем, в течение недели.
— Не пройдет и суток, как ты предстанешь перед ней.
— Тем лучше. Итак, если я не увижу ее в продолжение суток, то могу считать договор нарушенным и вправе жениться на ком мне заблагорассудится. Идет?
— Да будет так, — сказал Факраш. — Ибо я убежден, что Бидия примет тебя с радостью.
— Это мы увидим, — сказал Гораций. — Но пожалуй, было бы недурно, если б вы пошли и подготовили ее немножко. Полагаю, вы знаете, как найти ее. И к тому же ведь у вас только двадцать четыре часа.
— Более, чем необходимо, — ответил джинн с такой детской уверенностью, что Горацию стало почти стыдно столь легкой победы.
— Но солнце уже высоко. Вставай, сын мой, облекись в эти ризы… — с этими словами он бросил на кровать роскошную одежду, которая была на Вентиморе в вечер злополучного обеда. — И, когда ты вкусишь пищи, приготовься следовать за мной.
— Но, — сказал Гораций, поднимаясь, — прежде всего я хотел бы знать, куда вы повезете меня.
— Повинуйся мне без колебаний, — сказал Факраш, — ибо последствия неповиновения тебе известны.
Горации подумал, что не стоит ему противоречить, и потому встал, умылся, побрился и, надев ослепительное платье из золотой парчи, богато расшитым драгоценными камнями, вышел, в некотором недоумении, в гостиную, где ожидал его Факраш, кстати сказать, в подобных же, хотя и менее великолепных одеждах.
— Спешите насытиться, — приказал джинн, — ибо время летит.
Быстро покончив с холодным яйцом и чашкой кофе, Гораций случайно подошел к окну.
— Боже милостивый! — воскликнул он. — Что это все означает?
И было чему дивиться! На противоположной стороне улицы, вдоль решетки сквера, собралась большая толпа, в нетерпеливом ожидании глядевших на его дом. Она громко приветствовала его появление, что заставило его отступить в замешательстве, но все же он успел заметить большую золотую колесницу с шестью великолепными черными конями и свиту из темнокожих невольников в восточных ливреях, ждавшую у его подъезда.
— Чей ото выезд? — спросил он.
— Он принадлежит тебе, — сказал джинн. — Итак, спустись и проследуй в нем по городу.
— Я не согласен, — сказал Гораций. — Даже, чтоб доставить вам удовольствие, я положительно не могу показаться на улицах в экипаже, напоминающем фуру бродячего цирка.
— Это необходимо, — объявил Факраш. — Или опять я должен напомнить тебе о последствиях непослушания?..
— О, чудесно! — сказал Гораций с раздражением. — Если вы настаиваете на том, чтобы я разыграл дурака, должно быть, с этим ничего не поделаешь. Но куда мне ехать и зачем?
— Это, — сказал Факраш, — откроется тебе в должный час.
Итак, среди криков зрителей, Вентимор взобрался на странного вида колесницу, а джинн уселся рядом с ним. Взгляд Горация успел скользнуть по носам г-на и г-жи Рапкин, удивленно приплюснутым к оконному стеклу подвального этажа, после чего два смуглых раба вскочили на запятки колесницы и лошади величаво тронулись по направлению к Рочестср-роу.
— Я полагаю, вы объясните мне, что все это означает, — сказал он. — Вы не можете себе представить, каким ослом я чувствую себя, торча здесь на выставке!
— Отстрани от себя застенчивость, ибо все это предназначено для того, чтобы сделать тебя более достойным в глазах принцессы Бидии, — сказал джинн.
Гораций замолчал, не переставая надеяться, что это должно же кончиться. Но когда они повернули на улицу Виктории и направились как будто прямо к Аббатству, ужасная мысль пришла ему в голову! В конце концов, его сведения о замужестве и смерти Бидии основывались исключительно на «Арабских сказках», что не могло считаться неоспоримым доказательством. А если она жива и ждет прибытия жениха? Никому кроме Факраша, не могла прийти в голову мысль обвенчать его с джинньей в Вестминстерском аббатстве. Но джинн был способен на всякое сумасбродство, и, по-видимому, не было пределов его могуществу.
— Факраш, — проговорил он хрипло, — право, не нынче может быть день… день моей свадьбы? Не будете же вы венчать нас там?
— О, нет, — сказал джинн, — не будь нетерпелив. Это здание отнюдь непригодно для празднования свадьбы, подобной твоей.
В то время, как он говорил, колесница повернула к набережной, и Гораций почувствовал такое облегчение, что настроение его сразу поднялось. Было бессмыслицей предполагать, чтобы даже Факраш мог подготовить свадебную церемонию в такой короткий срок. Он просто захотел прокатить его. И, к счастью, даже лучшие друзья не могли бы узнать его в этом восточном наряде. А утро было такое прекрасное, слегка морозное, с бирюзовым небом и золотистыми облаками, широкая река сверкала на солнце, тротуары были усеяны восхищенной толпой и карета проезжала среди неистового восторга, подобно триумфальной колеснице.
— Как они приветствуют нас! — сказал Гораций. — Они не могли бы поднять большого шума для самого Лорда-мэра.
— О каком Лорде-мэре говоришь ты? — осведомился джинн.
— Лорд-мэр? — сказал Гораций. — О! Он единственный в своем роде. Нет никого на свете точно такого же, как он. Он следит за исполнением закона. И если в какой-нибудь части земли случится бедствие, он облегчает его. Он задает пиры монархам, принцам и всякого рода властелинам и, в общем, он страшно важный господин.
— Подвластны ли ему земля и воздух?
— В пределах его компетенции, я полагаю, что подвластны, — ответил Гораций несколько неопределенно. — Но, право, я не знаю точно, насколько неограниченна его власть. — Он тщетно пытался припомнить, состоят ли сигнальные огни, телефоны и телеграфы в ведении Лорда-мэра или Городского Совета. Факраш молчал. Когда они проезжали под мостом станции Черинг-Кросс, Факраш сильно вздрогнул от грома проносившихся над ними поездов и от пронзительных свистков локомотивов.
— Скажи мне, — вцепился он в руку Горация, — что это означает?
— Неужели вы хотите, чтобы я поверил, что вы пробыли в Лондоне столько дней и ни разу не заметили ничего подобного?
— До сего времени, — ответил джинн, — у меня не было досуга, чтоб наблюдать эти предметы и постигнуть их сущность.
— Так вот, — сказал Гораций, воспылав желанием доказать джинну, что не в его руках монополия чудесного, — со времени великого Сулеймана мы покорили и приручили могучие силы природы и научились заставлять их исполнять нашу волю. Мы управляем Духами Земли, Воздуха, Огня и Воды и заставляем их давать нам свет и тепло, передавать нам вести, побеждать за нас наших врагов, переносить нас, куда мы пожелаем, с такой точностью и определенностью, перед которыми, почтеннейший, даже ваши выдумки бледнеют. Принимая во внимание, насколько большинство культурных людей бессильно построить даже элементарную машину, довольно странно, как любезно мы приписываем себе все новейшие изобретения нашего века. Большинство из нас принимает удивление простодушного дикаря, при его первом знакомстве с современными изобретениями, за должную дань нашим личным заслугам. Мы чувствуем известное превосходство, даже если великодушно воздерживаемся от хвастовства. А на самом деле наше личное участие в этих открытиях ограничивается пользованием ими, и то под руководством специалистов, что каждый дикарь, преодолев свой первый ужас, мог бы делать с таким же успехом.
Это довольно невинное тщеславие было особенно простительно в положении Вентимора, когда ему так захотелось умерить заносчивость джинна.
— Но распоряжается ли Лорд-мэр этими силами по своей воле? — осведомился Факраш, на которого объяснение Вентимора, по-видимому, произвело некоторое впечатление.
— Конечно, — сказал Гораций, — в случае надобности.
Джинн, по-видимому, погрузился в собственные мысли, ибо на время умолк. Они подъехали к собору Св. Павла, и подозрения Горация вспыхнули с удвоенной силой.
— Г. Факраш, умоляю вас, скажите, сегодня ли день моей свадьбы или нет! Если сегодня, то пора мне это объявить.
— Нет еще, — загадочно ответил джинн. И в самом деле, тревога опять оказалась напрасной: они повернули на Пушечную и направились к ратуше.
— Может быть, вы скажете мне, почему мы едем по улице Виктории и почему вся это толпа высыпала наружу?
А толпа действительно становилась все гуще и гуще; люди волновались, двигались тесными рядами за линией городской полиции и глядели с удивлением и благоговением, которые на этот раз даже победили привычное зубоскальство лондонской черни.
— Они здесь, чтоб приветствовать тебя, — ответил Факраш.
— Какой вздор! — ответил Гораций. — Они, должно быть, принимают меня за шаха или еще кого-либо.
— О, нет, — сказал джинн, — твое имя им хорошо известно.
Гораций взглянул на наскоро сооруженные украшения; на одной из широких полос, продернутых поперек улицы, он прочитал: «Да здравствует знатнейший из городских гостей».
«Не ко мне же это относится», — подумал он. Но тут же увидел другую надпись: «Браво, Вентимор!», а какой-то восторженный домовладелец даже излился в стихах:
Ему показалось, что джинн был в некотором замешательстве.
— Не говорил ли ты, что лишь получивший здесь почетное гражданство будет достоин Бидии-эль-Джемаль?
— Может быть, я и говорил нечто подобное, но, боже милостивый, неужели вы сумели добиться для меня этой чести?
— Ничего не было легче, — ответил джинн, избегая взгляда Горация.
— Так-таки и было легко? — спросил Гораций в диком бешенстве. — Я не хочу быть назойливым, но очень желал бы узнать, чем я заслужил все это?
— Зачем тревожиться о причинах? Да веселят твое сердце почести, которыми тебя осыпают.
В это время они проехали Чип-Сайд и въезжали на Королевскую улицу.
— Это ни на что не похоже! — говорил Гораций. — Это даже нечестно. Или я действительно что-нибудь сделал, или вы обманом внушили корпорации, будто я что-нибудь сделал. Иначе быть не могло. И так как мы будем в ратуши через несколько секунд, то вам не мешало бы сказать мне, в чем дело.
— О том, что ты спрашиваешь, — ответил джинн смущенно, — клянусь, я в таком же поведении, как и ты.
Они въехали через временные деревянные ворота во двор, где почетный караул отдал им честь, и подъехали к большому шатру, украшенному щитами и группами знамен.
— Ну-с, г. Факраш, — сказал Гораций, едва владея собой, — вы превзошли себя на этот раз. Вы впутали меня в грязную историю и обязаны помочь мне теперь.
— Не тревожь свою душу, — ответил джинн, сопровождая своего подопечного в палатку, которая блистала очаровательными женщинами в нарядных туалетах, офицерами в красных мундирах с султанами на касках и лакеями в парадных ливреях.
Их появление было встречено вежливо-заглушенным гулом аплодисментов и восторга, и какой-то чиновник, который отрекомендовался старшиной корпорации литейщиков, выступил вперед:
— Лорд-мэр примет вас в библиотеке, — сказал он, — если вы будете так любезны последовать за мной.
Гораций машинально повиновался.
«Теперь поздно отступать, — подумал он. — Пусть будет, что будет. Если бы только я мог рассчитывать, что Факраш поддержит меня. Но, черт его дери, он, кажется, трусит больше меня».
Когда они вошли в величественную думскую библиотеку, заиграл прекрасный струнный оркестр, и Гораций, в сопровождении джинна, пробрался сквозь толпу знатных гостей к эстраде, на ступеньках которой, в своей мантии, обшитой золотыми галунами, и в шляпе с черным пером, стоял Лорд-мэр, имея своих меченосца и булавоносца по правую и по левую руку, а за ним виднелся ряд блестящих шерифов. Величественную и внушительную фигуру представлял собой глава города, избранный на этот год. Рослый, благородной наружности, с высоким лбом, орлиным носом и проницательными черными глазами под навесом белых бровей, с добрым румянцем на морщинистых щеках и волнистой серебряной бородой, еще чуть тронутой золотом под нижней губой, он казался достойным представителем величайшего и богатейшего города в мире.
— А, это вы? — спросил он лениво. — Ну, что вчера?
— Я добыл нужные мне сведения, — сдержанно ответил Факраш. — И вот теперь в последний раз прихожу спросить тебя, будешь ли ты настаивать на отказе жениться на лучезарной Бидии-эль-Джамаль? Но да будут слова твои обдуманны!
— Значит, вы не отказываетесь от вашей затеи? — сказал Гораций. — Раз это так занимает вас, я готов на следующую уступку: если вы предъявите эту даму и она согласится выйти за меня, я не уклонюсь от чести. Но есть одно условие, на котором не могу не настаивать.
— Не тебе ставить условия. Но все же на этот раз я выслушаю тебя.
— Я уверен, что вы найдете его справедливым. Предположим, что вы почему-либо не сможете убедить принцессу встретиться со мной в известный промежуток времени, — скажем, в течение недели.
— Не пройдет и суток, как ты предстанешь перед ней.
— Тем лучше. Итак, если я не увижу ее в продолжение суток, то могу считать договор нарушенным и вправе жениться на ком мне заблагорассудится. Идет?
— Да будет так, — сказал Факраш. — Ибо я убежден, что Бидия примет тебя с радостью.
— Это мы увидим, — сказал Гораций. — Но пожалуй, было бы недурно, если б вы пошли и подготовили ее немножко. Полагаю, вы знаете, как найти ее. И к тому же ведь у вас только двадцать четыре часа.
— Более, чем необходимо, — ответил джинн с такой детской уверенностью, что Горацию стало почти стыдно столь легкой победы.
— Но солнце уже высоко. Вставай, сын мой, облекись в эти ризы… — с этими словами он бросил на кровать роскошную одежду, которая была на Вентиморе в вечер злополучного обеда. — И, когда ты вкусишь пищи, приготовься следовать за мной.
— Но, — сказал Гораций, поднимаясь, — прежде всего я хотел бы знать, куда вы повезете меня.
— Повинуйся мне без колебаний, — сказал Факраш, — ибо последствия неповиновения тебе известны.
Горации подумал, что не стоит ему противоречить, и потому встал, умылся, побрился и, надев ослепительное платье из золотой парчи, богато расшитым драгоценными камнями, вышел, в некотором недоумении, в гостиную, где ожидал его Факраш, кстати сказать, в подобных же, хотя и менее великолепных одеждах.
— Спешите насытиться, — приказал джинн, — ибо время летит.
Быстро покончив с холодным яйцом и чашкой кофе, Гораций случайно подошел к окну.
— Боже милостивый! — воскликнул он. — Что это все означает?
И было чему дивиться! На противоположной стороне улицы, вдоль решетки сквера, собралась большая толпа, в нетерпеливом ожидании глядевших на его дом. Она громко приветствовала его появление, что заставило его отступить в замешательстве, но все же он успел заметить большую золотую колесницу с шестью великолепными черными конями и свиту из темнокожих невольников в восточных ливреях, ждавшую у его подъезда.
— Чей ото выезд? — спросил он.
— Он принадлежит тебе, — сказал джинн. — Итак, спустись и проследуй в нем по городу.
— Я не согласен, — сказал Гораций. — Даже, чтоб доставить вам удовольствие, я положительно не могу показаться на улицах в экипаже, напоминающем фуру бродячего цирка.
— Это необходимо, — объявил Факраш. — Или опять я должен напомнить тебе о последствиях непослушания?..
— О, чудесно! — сказал Гораций с раздражением. — Если вы настаиваете на том, чтобы я разыграл дурака, должно быть, с этим ничего не поделаешь. Но куда мне ехать и зачем?
— Это, — сказал Факраш, — откроется тебе в должный час.
Итак, среди криков зрителей, Вентимор взобрался на странного вида колесницу, а джинн уселся рядом с ним. Взгляд Горация успел скользнуть по носам г-на и г-жи Рапкин, удивленно приплюснутым к оконному стеклу подвального этажа, после чего два смуглых раба вскочили на запятки колесницы и лошади величаво тронулись по направлению к Рочестср-роу.
— Я полагаю, вы объясните мне, что все это означает, — сказал он. — Вы не можете себе представить, каким ослом я чувствую себя, торча здесь на выставке!
— Отстрани от себя застенчивость, ибо все это предназначено для того, чтобы сделать тебя более достойным в глазах принцессы Бидии, — сказал джинн.
Гораций замолчал, не переставая надеяться, что это должно же кончиться. Но когда они повернули на улицу Виктории и направились как будто прямо к Аббатству, ужасная мысль пришла ему в голову! В конце концов, его сведения о замужестве и смерти Бидии основывались исключительно на «Арабских сказках», что не могло считаться неоспоримым доказательством. А если она жива и ждет прибытия жениха? Никому кроме Факраша, не могла прийти в голову мысль обвенчать его с джинньей в Вестминстерском аббатстве. Но джинн был способен на всякое сумасбродство, и, по-видимому, не было пределов его могуществу.
— Факраш, — проговорил он хрипло, — право, не нынче может быть день… день моей свадьбы? Не будете же вы венчать нас там?
— О, нет, — сказал джинн, — не будь нетерпелив. Это здание отнюдь непригодно для празднования свадьбы, подобной твоей.
В то время, как он говорил, колесница повернула к набережной, и Гораций почувствовал такое облегчение, что настроение его сразу поднялось. Было бессмыслицей предполагать, чтобы даже Факраш мог подготовить свадебную церемонию в такой короткий срок. Он просто захотел прокатить его. И, к счастью, даже лучшие друзья не могли бы узнать его в этом восточном наряде. А утро было такое прекрасное, слегка морозное, с бирюзовым небом и золотистыми облаками, широкая река сверкала на солнце, тротуары были усеяны восхищенной толпой и карета проезжала среди неистового восторга, подобно триумфальной колеснице.
— Как они приветствуют нас! — сказал Гораций. — Они не могли бы поднять большого шума для самого Лорда-мэра.
— О каком Лорде-мэре говоришь ты? — осведомился джинн.
— Лорд-мэр? — сказал Гораций. — О! Он единственный в своем роде. Нет никого на свете точно такого же, как он. Он следит за исполнением закона. И если в какой-нибудь части земли случится бедствие, он облегчает его. Он задает пиры монархам, принцам и всякого рода властелинам и, в общем, он страшно важный господин.
— Подвластны ли ему земля и воздух?
— В пределах его компетенции, я полагаю, что подвластны, — ответил Гораций несколько неопределенно. — Но, право, я не знаю точно, насколько неограниченна его власть. — Он тщетно пытался припомнить, состоят ли сигнальные огни, телефоны и телеграфы в ведении Лорда-мэра или Городского Совета. Факраш молчал. Когда они проезжали под мостом станции Черинг-Кросс, Факраш сильно вздрогнул от грома проносившихся над ними поездов и от пронзительных свистков локомотивов.
— Скажи мне, — вцепился он в руку Горация, — что это означает?
— Неужели вы хотите, чтобы я поверил, что вы пробыли в Лондоне столько дней и ни разу не заметили ничего подобного?
— До сего времени, — ответил джинн, — у меня не было досуга, чтоб наблюдать эти предметы и постигнуть их сущность.
— Так вот, — сказал Гораций, воспылав желанием доказать джинну, что не в его руках монополия чудесного, — со времени великого Сулеймана мы покорили и приручили могучие силы природы и научились заставлять их исполнять нашу волю. Мы управляем Духами Земли, Воздуха, Огня и Воды и заставляем их давать нам свет и тепло, передавать нам вести, побеждать за нас наших врагов, переносить нас, куда мы пожелаем, с такой точностью и определенностью, перед которыми, почтеннейший, даже ваши выдумки бледнеют. Принимая во внимание, насколько большинство культурных людей бессильно построить даже элементарную машину, довольно странно, как любезно мы приписываем себе все новейшие изобретения нашего века. Большинство из нас принимает удивление простодушного дикаря, при его первом знакомстве с современными изобретениями, за должную дань нашим личным заслугам. Мы чувствуем известное превосходство, даже если великодушно воздерживаемся от хвастовства. А на самом деле наше личное участие в этих открытиях ограничивается пользованием ими, и то под руководством специалистов, что каждый дикарь, преодолев свой первый ужас, мог бы делать с таким же успехом.
Это довольно невинное тщеславие было особенно простительно в положении Вентимора, когда ему так захотелось умерить заносчивость джинна.
— Но распоряжается ли Лорд-мэр этими силами по своей воле? — осведомился Факраш, на которого объяснение Вентимора, по-видимому, произвело некоторое впечатление.
— Конечно, — сказал Гораций, — в случае надобности.
Джинн, по-видимому, погрузился в собственные мысли, ибо на время умолк. Они подъехали к собору Св. Павла, и подозрения Горация вспыхнули с удвоенной силой.
— Г. Факраш, умоляю вас, скажите, сегодня ли день моей свадьбы или нет! Если сегодня, то пора мне это объявить.
— Нет еще, — загадочно ответил джинн. И в самом деле, тревога опять оказалась напрасной: они повернули на Пушечную и направились к ратуше.
— Может быть, вы скажете мне, почему мы едем по улице Виктории и почему вся это толпа высыпала наружу?
А толпа действительно становилась все гуще и гуще; люди волновались, двигались тесными рядами за линией городской полиции и глядели с удивлением и благоговением, которые на этот раз даже победили привычное зубоскальство лондонской черни.
— Они здесь, чтоб приветствовать тебя, — ответил Факраш.
— Какой вздор! — ответил Гораций. — Они, должно быть, принимают меня за шаха или еще кого-либо.
— О, нет, — сказал джинн, — твое имя им хорошо известно.
Гораций взглянул на наскоро сооруженные украшения; на одной из широких полос, продернутых поперек улицы, он прочитал: «Да здравствует знатнейший из городских гостей».
«Не ко мне же это относится», — подумал он. Но тут же увидел другую надпись: «Браво, Вентимор!», а какой-то восторженный домовладелец даже излился в стихах:
— Это несомненно относится ко мне! — воскликнул он. — А теперь, г. Факраш, будьте столь любезны разъяснить, что это за дурачество вы затеяли. Ведь знаю же я, что это — ваша стряпня!
Толпа шумит приветом, горит восторгом взор:
О, если б было двадцать таких, как Вентимор!
Ему показалось, что джинн был в некотором замешательстве.
— Не говорил ли ты, что лишь получивший здесь почетное гражданство будет достоин Бидии-эль-Джемаль?
— Может быть, я и говорил нечто подобное, но, боже милостивый, неужели вы сумели добиться для меня этой чести?
— Ничего не было легче, — ответил джинн, избегая взгляда Горация.
— Так-таки и было легко? — спросил Гораций в диком бешенстве. — Я не хочу быть назойливым, но очень желал бы узнать, чем я заслужил все это?
— Зачем тревожиться о причинах? Да веселят твое сердце почести, которыми тебя осыпают.
В это время они проехали Чип-Сайд и въезжали на Королевскую улицу.
— Это ни на что не похоже! — говорил Гораций. — Это даже нечестно. Или я действительно что-нибудь сделал, или вы обманом внушили корпорации, будто я что-нибудь сделал. Иначе быть не могло. И так как мы будем в ратуши через несколько секунд, то вам не мешало бы сказать мне, в чем дело.
— О том, что ты спрашиваешь, — ответил джинн смущенно, — клянусь, я в таком же поведении, как и ты.
Они въехали через временные деревянные ворота во двор, где почетный караул отдал им честь, и подъехали к большому шатру, украшенному щитами и группами знамен.
— Ну-с, г. Факраш, — сказал Гораций, едва владея собой, — вы превзошли себя на этот раз. Вы впутали меня в грязную историю и обязаны помочь мне теперь.
— Не тревожь свою душу, — ответил джинн, сопровождая своего подопечного в палатку, которая блистала очаровательными женщинами в нарядных туалетах, офицерами в красных мундирах с султанами на касках и лакеями в парадных ливреях.
Их появление было встречено вежливо-заглушенным гулом аплодисментов и восторга, и какой-то чиновник, который отрекомендовался старшиной корпорации литейщиков, выступил вперед:
— Лорд-мэр примет вас в библиотеке, — сказал он, — если вы будете так любезны последовать за мной.
Гораций машинально повиновался.
«Теперь поздно отступать, — подумал он. — Пусть будет, что будет. Если бы только я мог рассчитывать, что Факраш поддержит меня. Но, черт его дери, он, кажется, трусит больше меня».
Когда они вошли в величественную думскую библиотеку, заиграл прекрасный струнный оркестр, и Гораций, в сопровождении джинна, пробрался сквозь толпу знатных гостей к эстраде, на ступеньках которой, в своей мантии, обшитой золотыми галунами, и в шляпе с черным пером, стоял Лорд-мэр, имея своих меченосца и булавоносца по правую и по левую руку, а за ним виднелся ряд блестящих шерифов. Величественную и внушительную фигуру представлял собой глава города, избранный на этот год. Рослый, благородной наружности, с высоким лбом, орлиным носом и проницательными черными глазами под навесом белых бровей, с добрым румянцем на морщинистых щеках и волнистой серебряной бородой, еще чуть тронутой золотом под нижней губой, он казался достойным представителем величайшего и богатейшего города в мире.