Страница:
От его влета мальва отшатнулась на своем водянистом стебле и на какое-то время осталась откинутой, чтобы, упаси Бог, не выронить мохнатое и ворочающееся счастье.
Самолет рокотал теперь как псих. Казалось, он собирается врезаться в забор.
Остальные мальвы, разинув свои розоватые нутра, повернулись к той, которая заполучила в себя шмеля, и завистливо разглядывали чужую радость. У сарая встал с чурбака и подтянул старые свои брюки Василь Гаврилыч. Валька кинулась к забору, в который намеревался вдариться все еще незримый, но уже безраздельно царивший на улице аэроплан. Из далекой экспедиции за водомерками как сумасшедшая мчалась к скворечнику испуганная скворчиха. Замолкший встревоженный скворец торопливо, но галантно пропустил ее в леток, потом юркнул сам, и было впечатление, что он что-то захлопнул изнутри.
Валька встала на цыпочки и раскинула руки, но так здорово, что груди ее в б у с х а л т е р е (с этой минуты я настаиваю только на таком произношении женского этого слова) выпятились, зад отставился, верх тела, то есть бусхалтер, отсыревший на раскладушке, обсох, низ тела взмок еще больше, все ее девичьи мальвы разинулись донельзя, а из некоторых домов повыскакивал народ, ибо травяную улицу уже накрыла тень. Выскочили, однако, не все. Кое-кто к воскресному небесному явлению попривык.
- Коля! - истошно, но беззвучно из-за царившего в метрах уже двадцати, но все еще невидимого за сплошным забором сплошного грохота закричала Валька и, подведя ладони под груди, приподняла последние, словно бы порываясь взлететь на них оглушительному грохоту навстречу. И она всё угадала сделать вовремя - в тот же миг над двором оказался выцветший, как раскладушка, и заплатанный, как валенок, аэроплан У-2. Летел он так низко, что прямо почти задевал провода на столбовых бревнах, и хотя шел на самой пешеходной скорости, грохочущий полет его над огородом и Валькой оказался обидно краток, однако оба самолетных седока так старательно и отважно свешивались из своих углублений, пытаясь что-то разглядеть, что их рвение и летное мастерство на летающем этом валенке очень захотелось отметить приказом по эскадрилье, ибо они успели засечь цель свою - Вальку, так как целью была именно она, хотя и уволокли с собой половину уличного воздуха, а с ним и божью коровку с подсолнухового стебля, которая, приподняв эмалевые надкрылки, расправила аккуратно сложенные под ними коричневатые папиросные бумажки и повлеклась с уносящимся ветром вдогонку громоносным летателям, которым разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор.
Именно это и стал то ли от энтузиазма, то ли испугавшись, что аппарат врежется в дрова, петь на заднем дворе Василь Гаврилыч.
- Папа Василь Гаврилыч Ковыльчук! - кричала отчиму Валька, бегая по-кобыльи между грядок, то есть высоко вскидывая коленки, но при этом не отпуская груди с ладоней. - Ща они снова!
Улетевший рокот и правда, где-то развернувшись, стал нарастать. Валька прекратила бегать, убрала на момент руку из-под правой сиськи, облизала палец, посушила его в воздухе, узнавая, откудова ветер, и взяла легла на грядку с салатом.
Рокот зверел. Воздухоплаватели явно шли на второй заход. Оба при этом пребывали в чрезвычайном возбуждении. Передний, который самолет вел, то и дело оборачивался, отрывал руки от рычагов, что-то кричал и, же-стикулируя, изображал на пальцах всяческие интимные идеограммы, тыча себя при этом в грудь, что означало, что практическое воплощение этих идеограмм безраздельно осуществляется только им. Второй седок, тоже бывший в ажиотаже, тотчас перехватывал дублирующие рычаги заплатанного учебного птеродактиля, ибо ни в коем случае нельзя было сбиться с курса и вместо огорода с полуголой Валькой пролететь, скажем, метрах в двухстах левее над гиблым свалочным пустырем. Передний был Коля, Валькин жених, классный летчик, находивший дорогу к Валькиным грудям хоть на земле, хоть в небесах безошибочно. Угостив предварительно комэска портвейном, он охотно возил друзей показывать свою невесту, которая к смотринам с бреющего полета заранее готовилась.
Коля прекратил свою интимную жестикуляцию, сосредоточился на рулях и повел машину как по ниточке. Ориентиры - сосна на взгорке, потом продуктовый магазин, именуемый в просторечии "Казанка", затем точно над коньком двускатной кровли многоместного казанкинского сортира и наконец антенна-метелка местного владельца детекторного приемника. Высота минимальная.
Николай свесился, друг его свесился, и оба увидели, что Валька, лежа на грядке молодого салата, идеально изобразила собою посадочный знак - букву "Т", но не на животе, как положено, а на спине, и не по инструкции, падла, разведя ноги!
От восторга и благодарности Колька качнул над ней плоскостями, что на такой высоте было не сделать и Чкалову, и всколыхнул воздух всей улицы, так что качнуло и Василь Гаврилыча, и Василь Гаврилыч, как птица, поймавшая ветер, для равновесия замахал руками. От воздушной волны накренилась верхушка березы, и птенцы в скворечнике с породителями своими перекатились и смешались кучей. Мгновенно контуженный шмель ужалил ни в чем не повинную, но уже на все согласную мальву, жито на картинках мультипликатора вовсе полегло, а Софья Петровна, как раз торжественно и невозмутимо входившая в ворота, охнула и пригнулась от ветра, как хлеба на рисунках мужа ее сестры, а когда выпрямилась, сделалось видно, что поднятые вихри смели с ее носа муку, и он стал голый и пористый, хотя несуразным и большим остался.
И она увидела раскинувшуюся Вальку в белых полусъехавших частях самой распоследней на женщине одежды. Садись, пилот! разрешено! на! бери! ну пило-о-от же! - взывало Валькино тело к уже опустевшим небесам, с которых теперь где-то вдалеке свисал стрекот набиравшего высоту летательного аппарата У-2, ведомого летчиком Николаем, которому опять, как всегда и как это еще не раз будет, не хватило времени натешиться одуревшей Валькой.
К сожалению, летательное средство не было оборудовано даже зачаточной в те времена аэрофотосъемкой, а имейся на нем какая-нибудь нынешняя электронная чертовщина, она бы наверняка распознала, заложив в компью-тер Валькино чрево, что в чреве этом заготовлено все для будущих Колькиных детей: сперва для Верки, потом для Темки, потом для Петьки, потом для Кольки, потом для Лидки.
Заодно бы разведала она, что в рассказанном эпизоде участвовали, что ни говори, но две девственницы. Одна - Валька, она же честная! Она сохраняет себя для Николая и сохранит. Вторая - Софья Петровна, сохранявшая себя неизвестно для кого и гордо шествующая в свое смрадноватое жилище.
Она прошла мимо Василь Гаврилыча, уже обретшего остойчивость, а тот сказал:
- Как вы полагаете, любезная Софья Петровна, а не по касятэльной ли к земному хоризонту пролетел этот аероплан?
- Хотя это уже не планиметрия, но искучительно по касятэльной!
Вы заметили, что они одинаково приятно выговорили слово "касятэльная"? А всё потому, что их скворечники находились когда-то не так уж и далеко друг от друга; не далее, чем, скажем, город Сумы отстоит от Полтавы или чем городок Бершадь от города Тульчина.
Разговор с Василь Гаврилычем Софью Петровну, как всегда, несколько смутил, тем паче что она была голая, то есть с необвалянным в муке носом, и очень этого стеснялась. Она вошла в свою комнатенку, за стеною которой в похожей комнатенке работала на оверлоке не обратившая внимания на самолет ее сестра Тойба, отворила створки окна, бывшие величиной с раскрытую тетрадку каждая, и еще раз поглядела на Василь Гаврилыча, который, любезно ей улыбнувшись, стал что-то напевать и с полтавско-тульчинской неохотой собрался потянуться к двуручной пиле.
Потом Василь Гаврилыч попилит.
Софья Петровна поварит суп с клецками.
Потом Василь Гаврилыч рассыплет по распоряжению жены Дариванны корму для кур.
Софья Петровна все еще будет варить суп с клецками.
Потом Василь Гаврилыч обязательно сходит на колонку по воду.
Софья Петровна все еще будет варить на керосинке суп.
Василь Гаврилыч посидит себе и попоет.
Софья Петровна сходит на колонку и принесет воды.
Потом Василь Гаврилыч после напоминания Дариванны начнет ходить на колонку и таскать воду, и поливать огород, с которого давно уже ушла Валька, намерившаяся пойти на танцверанду Останкинского парка, где, сохраняя верность Кольке, танцевать не станет, а будет стоять возле еще довоенной таблички "Танцовать стилем "линде" строго запрещается!" и разглядывать танцующих. Она будет зырить, оставаться верной Николаю и завидовать.
Софья же Петровна поставит заплату, которая из-за сложностей кроя этого места всегда выходит пузырем.
Потом стемнеет. Вернется Валька. Дариванна, мать ее, обзовет Вальку, дочь свою, потаскухой, а Василь Гаврилыч, сидя у черной тарелки радио, сперва будет слушать незабываемое по своей кретинской удали пение Бунчикова и Нечаева, потом судьба вознаградит его дуэтом Одарки и Карася из оперы Гулак-Артемовского "Запорожец за Дунаем", а потом он долго и сочувственно станет переживать, как товарищ Молотов стойко и неуклонно, неколебимо и неуступчиво, несмотря на происки поджигателей войны, четко и недвусмысленно проводит миролюбивую и последовательную политику, как мирную, так и оборонную, как защищая, так и отстаивая.
Софья Петровна тоже послушает радиофикацию, и ее взволнует песня "А ну, девчата, взгляните-ка на нас!" Ей слышится, что поют: "А ну, девчата, взглянитек-ананас!" И этот "взглянитек-ананас" получается непозволительно грубым намеком на что-то отвратительное, как подмеченные ею рыжие волосы на руках ее единственного ухажера, после чего ему было отказано приходить в дом, так как, по ее словам, "она чуть не пошла рвать". А поскольку Бунчиков с Нечаевым по целым дням одну эту песню и горланят, то "взглянитек-ананас" с наглым постоянством присутствует в ее жизни, и она всякий раз опасливо оглядывается, не заметил ли кто ее смятения, но Тойба гонит норму на своем оверлоке и еще на многих надомных машинах, и знает что делает.
Затем Софья Петровна слушает дуэт Одарки и Карася и предполагает, что Василь Гаврилыч обязательно воспроизведет ей завтра где-нибудь на дворе или на улице несколько самых лучших оперных фраз.
С неослабевающим интересом слушает она об усилиях товарища Молотова, самоотверженно отстаивающего одну шестую часть суши первого в мире социалистического государства от врагов, как внешних, так и внутренних. Часто повторяемые теперь слова "внутренние враги" Софью Петровну не слишком озадачивают, хотя на травяной улице, на всем ее стометровом протяжении, многие от этого выраженьица скучнеют.
Потом становится совсем темно, и все укладываются спать.
Дариванна, одетая в бязевую ночную плиссированную рубашку, пыхтя взгромождается на постель, где сдвинулся к стене напевающий дуэт Одарки и Карася Василь Гаврилыч, тушит огонь и повелительно протягивает руку к "взглянитеку-ананасу" своего супруга, но, ничего особенного там не обнаружив, сварливо шипит: "Исть, паразит, больше не получишь!"
"Можэ выду, можэ выду на дороху..." - слышит, засыпая, в собственных ушах Василь Гаврилыч, и ему начинает сниться, что Вячеслав Михайлович Молотов последовательно и неуклонно просит представителя УССР на Генеральной Ассамблее Гулак-Артемовского поручить лично Василь Гаврилычу окопать Ассамблею от внешних врагов хорошею канавою и недвусмысленно запереть ворота, при этом обязательно и предварительно поставив на повестку дня уважаемую Софью Петровну.
Долго, конечно, не засыпает одинокая, как само одиночество, Софья Петровна.
Долго-долго - целых пять минут! - не может уснуть Валька...
Налеты Николая продолжаются. В эскадрилье только и разговору о загорающей невесте. Некоторые даже отваживаются и без Николая слетать на нашу улицу, но безнадежно запутываются в ориентирах курятников, долговязых подсолнухов и просушиваемых на солнце перин, а пройти надо всем этим хламом на бреющем полете, чиркая колесами по голубятням, никто даже и не рискует, ибо только ошеломление молодой любви может вдохновить человека на такие выходки в летнем воздухе. Разве что один раз кто-то сообщает, что видел какую-то тетку с белым носом, - не твоя ли это, Коль?.. А?..
Вся эскадрилья, конечно, ждет свадьбы, и свадьба, конечно, совершается, однако из-за немедленного приказа куда-то вылетать все происходит так непродолжительно и скомканно, что никто толком не успевает погулять, а только успевает вежливо прослушать долгую какую-то думку, которую Василь Гаврилыч самозабвенно поет, плача при этом горькими слезами.
Потом все летчицкие гости скоренько исчезают, тем более что начинается летняя гроза, и средние слои атмосферы с таким грохотом валятся на нашу улицу, такие розовые молнии замыкают ее с небесами, что истошный Валькин вопль с терраски не слышит, пожалуй, никто: ни двор, ни улица, ни осатаневшая она сама, ни пьяный Николай, как профессионал заметно подавленный нелетной погодой и спешным своим отъездом на заре.
Встает заря. Грозы как не бывало. Небо ясное, и - ясное дело - уехал Колька. Но куда - неясно ни ему, ни его молодой жене, ни остальной улице.
Уезжает он куда надо. Куда надо командованию. И до следующего лета исчезает.
Время до следующего лета проходит как обычно. Из репродуктора поют Бунчиков с Нечаевым; Вячеслав Михайлович Молотов, как обычно, не идет ни на какие уступки американским агрессорам и здорово их клеймит; Василь Гаврилыч ежедневно наслаждается дуэтом Одарки и Карася, потому что Московское радио идет в этом смысле навстречу радиослушателям, и каждый день Софья Петровна припудривается мукой.
Но ведь Николай же где-то летает! Он жив-здоров, чего желает и нам, как стоит в его частых письмах. Жива-здорова и Валька, хотя чудовищно беременна, и когда, тренируясь ко Дню авиации, ведомые Василием Сталиным к Тушинскому аэродрому самолеты преодолевают над травяной улицей звуковой барьер - то есть от ускорительного взрыва лопаются небеса и все наши постройки приседают, а скворец, не успевший метнуться в скворечник, ибо не слышал приближающееся звено (оно же свой звук обгоняет!), летит хвостом вперед, что в мире пернатых умеют делать только птицы колибри, - Валька от страха не выкидывает, а, сидя на ступеньках терраски, наедается колбасой на случай, если умрет в родах. Но роды будут нестрашные, и на свет из Вальки появится Верка, и начнутся хлопоты материнства и нестерпимая тоска по Николаю, который теперь т а к необходим, что летняя пылкость на раскладушке, равно как и теоретические соития на бреющем полете, кажутся Вальке невинной грезою, правда, такой метафоры она не знает.
Что же поделывает Николай, сообщающий в письмах, что не спит, чтобы крепким сном спала моя Москва?
Он летает в незнакомом секретном небе над незнакомой секретной территорией, а рядом с ним на расстоянии каких-нибудь полутораста метров летает незнакомая секретная машина, которая хоть и может летать быстрее Николая, но не показывает этого. По-русски Николай теперь не разговаривает, с базой же общается нерусскими словами и бессмысленными цифрами, потому что летающий рядом секретный самолет ни в коем случае не должен знать, что Николай - русский человек. Однако пилот с сучьего этого самолета все время заводит Колю, так как сам откуда-то по-русски знает, чему якобы научился от шпионских своих родителей; он даже знает, как Николая зовут. "Ник! привязывается он по радио. - Лэтаешь ты вэри хорошо, но машина у тебя нот вэри хорошо! Ник! - продолжает он. - Что ты, эбьёна мазер, дэлаешь лицо, что ты желтый?" "Тень-тень-пинь! - для отвода глаз переговаривается на местном языке Николай с базой. - Тень-тень-фьють!" Но пилот с сучьего этого самолета подначивает как хочет. "Ник! - говорит он. - Ты вэри вэлл лэтаешь, но ты, эбьёна мазер, ошэнь боишься свой шеф! Мне надоэло лэтат дирэкт и я буду сдэлат мэтвую петлу!" "Чинь-чинь-тюви-тюви-тонк! - радирует Николай земле, а сам думает: - Смотри ты, приоритет присваивает! Петлю Нестерова мертвой, собака, называет!" - и безупречно производит сложную фигуру, идеально согласуясь с противником.
"Вэри вэлл лэтаешь, Ник! - радуется парному пилотажу неотвязный попутчик. - Май нейм из Зяма, так меня мазер и фазер называют!" "Во, сука, врет! - думает Николай. - Русским именем пользуется. Ну подставной же! Скажет "феллоу", значит, разведчик!"
Николая и его товарищей инструктировали, что, если летающий противник станет окликать их "олд феллоу", он наверняка шпион; "олд феллоу" его сразу и разоблачит, лишний раз подтверждая, что по-русски и пикнуть не моги.
"Будь здоров, Ник! До воскэсэне! В суббота я не лэтайт! Талмуд не разэшает!" "Цып-цып, тень-тень, бяша-бяша..." - стиснув зубы, тараторит Коля. "Гудбай, бьяша! Гудбай, олд феллоу!" - улетая на базу, прощается вражеский пилот. "Вот и раскрылся! Не заметил даже, как раскрылся!" - тоже поворачивает к своей базе сторожкий Коля.
Надо сказать, скучал он смертельно. И по Валькиной любви, и потому, что целыми днями приходилось барражировать в прикрытии, хотя боезапас на его штурмовике есть и ужас как охота отбомбиться или на бреющем полете пройти над здешними курятниками и голубятнями, прицельно сажая из бортовых пушек куда ни попало.
Но служба не велела, и Николай, страдая и без цели в жизни, и буквально "без цели", балдел. Если не летал, читал, валяясь на койке, брошюры, стрелял в тире из пистолета и как все изводился от того, что нету бабы.
А у него вдобавок ко всему не было и Вальки. Так что редкие наезды местных артисток из народного ансамбля, которые под гундосую музыку медленно ходили в дурацких танцах по сцене клуба, потом пьянки с этими артистками, поощряемые даже начальством, потом растаскивание артисток по темным углам, чему, как и глотанию водки, артистки обреченно не противились, а потом срывание с них каких-то паршивых белых тряпочек и обнаруживание под шелковистыми этими или кисейными повязками всего-навсего двух нежных припухлостей на грудной ихней клетке, а они сами между тем словно бы растворялись в руках, эти маленькие женщины, ароматные, как веер, который заготовил в подарок Вальке Коля, похожие на тающий, когда его ешь, всюду продающийся здесь сахарный снег, - все это ужасным образом разочаровывало Николая, оставляя его в неутоленном и зверском пригородном хотении.
Да и ребята ворчали. "Это же все равно что пену для бритья ебать!" говорил кто-нибудь. "Точно! - подтверждал еще кто-нибудь. - Только пинь-пинь и кланяется! И ручки складывает! Вот бы тебе сейчас Вальку, а, Коль?" "Или Василь Гаврилыча! - добавлял еще кто-нибудь, потому что семейные обстоятельства молодожена были известны всем. - Или Василь Гаврилыча тхань-тхунь бы!"
И до того ото всего этого хотелось отбомбиться, что даже награды за отличную службу не радовали. А вот разбомбить хоть ту же самую артистку охота была жуткая, хотя, когда такая, растворяясь в руках, прижималась, Николаю казалось, что притулился нежный благоуханный ребенок (о народившейся Верке он знал по письмам), и домой захачивалось еще ужаснее, тем более что последнее письмо Валька послала на выкройке чашечки нового бусхалтера куда, чем было, большего размера, что из письма и следовало:
"Я, Коленька, теперь стала товаристая даже больше, чем тогда в Парке культуры и отдыха имени Дзержинского, когда даваться тебе не хотела, потому что была честная и терпела изо всех сил до свадьбы. А теперь грудь у меня женская, настоящая, даже лучше, чем тогда в парке - сам гляди по чашечке, которую приложила, а на ней отметила размер тогда чашечки, когда мы языками целовались и ты с меня платье жоржетовое двумя руками чуть не содрал. Коль, приезжай скорее, понял, чего я пишу?"
Начальство поставило жену Николая всем в пример, но его самого в особом отделе отругали за неположенную форму листа бумаги, на каком письмо было написано, потому что в сложных условиях международной обстановки противнику следует знать о нашем населении как можно меньше. А ребята были довольны и, когда приехали артистки, так вошли в раж, что весь танцевальный коллектив стал проситься домой, и только одна уходить не захотела, а все набивалась, как потом говорил переводчик, что-нибудь своему обладателю постирать. Пришлось ее прямо силком уводить из расположения эскадрильи в расположение народного ансамбля.
И в небе Николаю не получалось утешения. Зяма, сволочь, баламутил его, рассказывая, что ихние ребята берут сразу по три артистки на каждого и тоже никакого толку, но зато, мол, на базе работают землячки из какой-то Миннесоты, радистки вольнонаемные, и миннесотчицы эти до такого исступления доводят всех олд-фелуев, что, "знаэшь, Ник, приборы потом таба-даба. Так что, если я твой квадрат лэтат, ты меня, эбьёна мазер, не збивай, о'кэй! Я же не нарочно!"
"Бяша-бяша..." - радирует Коля на базу.
Чего уж тут говорить, как рвется он в отпуск.
Однако разные воинские обстоятельства так мгновенно коверкают долгожданную побывку и, не предвидя их, так нелепо распоряжаются заветным временем Николай с Валькой, сперва разглядывая Верку, которая, несмотря на четырехмесячный возраст, с виду почти такая же, как секретные артистки там, откудова Коля приехал, затем в непонятных орденах отправившись гулять в Парк культуры и отдыха имени Дзержинского, а вечером гости, теснота, винегрет свекольный - даже вспоминать не хочется. Василь Гаврилыч поет грудным голосом, и ночь хмельная, и все сбивчиво, и на скорую, как говорится, руку. Правда, утром Дариванна вразумляет Вальку: "Вы бы потише кувыркались, а то брюхо он тебе опять наколотит!" "Мама! - говорит Валька. - Пускай чего хочет мне делает, хоть аппендицит пускай, кому же еще наколачивать! И не заставляйте потише, не твой черный чемодан!"
Вот как разговаривает с родной матерью совершенно одуревшая Валька, а к обеду прикатывает вестовой с бумажкой. Николая незамедлительно отзывают в часть.
Вот это горе! Вот это через два часа улетать!
Василь Гаврилыч поспешает за водкой. Дариванна уматывает к Юливанне за редиской. Верка орет неперепеленатая, и в последние считанные минуты, пока диктор из черной тарелки сообщает, что Вячеслав Михайлович Молотов последовательно и неуступчиво, Николай, уже одетый, впопыхах впечатывает на тахте все свои пуговицы, шевроны, портупейные пряжки и боевые награды в Вальку, распахнувшую халат и запутавшуюся сдуру в рукавах, так что мужа и обнять не выходит...
Нету меж них объятия, никак оно не получается, ни на скамейках в парке Дзержинского, когда Валька была еще честная, ни после торопливой свадьбы, ни сейчас вот. Правда, Софья Петровна, возвращавшаяся как раз домой, рассказывает своей сестре Тойбе (причем от страха с ее носа на Тойбино незаконное рукоделие падает мука): "Там так кричат, что я думала - человека режут" - и без понятия ставит нос по ветру. А Тойба сочувственно глядит на неведающую сестру свою и про себя сожалеет - мол, она не виновата, что не зазнала мужа.
Софья Петровна, пребывая все-таки в беспокойстве по поводу необъяснимых криков, идет к себе и в унылой своей комнатенке обсыпает нос, а затем разглядывает бесконечные листочки с колосьями жита, гнущимися на ветру, которые и у нее в комнате имеются во множестве.
Смысл их множества она не понимает. Ей кажется, что покойный муж сестры хотел нарисовать все поле как оно есть - столько-то гектаров, столько-то аров; но такой большой бумаги у него не было, а были блокноты - вот он и нарисовал по кусочкам, сколько там было колосьев.
Нечто подобное думает и вдова покойного. И сестры, все три, ужасно гордятся, что потерянный мужчина умел нарисовать поле, не пропуская ни одного стебелька.
Софья Петровна долго-долго рассматривает рисунки, но рассматривание как-то само собой доходит до пифагоровых штанов; Софья Петровна взглядывает на них и гневно багровеет, причем с носа ее сваливается крохотная мучинка. Отворенная величиною с тетрадку створка рамы позволяет видеть дрова, сваленные на траве, засыпанной опилками, сырыми сейчас после какого-то вчерашнего ливня, и самоё траву, прекрасно теперь между опилок и дров различимую. Софья Петровна глядит и думает, а смог ли бы покойный свойственник нарисовать, скажем, все эти, сколько их есть, травинки, но, подумав, решает, что не смог бы, потому что трава - сырая, срисовывать пришлось бы совсем лежа и у него бы промок живот.
От мысли о промокшем мужском животе она совершенно теряется, потому что ничего подобного Софье Петровне еще никогда в голову не приходило. Нос ее вспотевает, отчего мука на нем сразу превращается в тонкий слой клецочного теста.
В тетрадном окошке появляется мужская нога в подвернутой штанине. Это Василь Гаврилыч пришел горевать на дрова по поводу исчезновения Николая, потому что Валька дома ревет, изодрала на себе рубашку, и на белом ее теле отчетливо видны все как есть розовые оттиски петлиц, значков об окончании курсов высшего пилотажа и незнакомые вмятины орденов в виде колючих звезд.
Ни с того ни с сего Софья Петровна замечает, что штаны на Василь Гаврилыче поразительно похожи на пифагоровы. Сумма квадратов их катетов (Боже, каких еще катетов!) на глаз равняется квадрату штанинной гипотенузы (что же это? какая гипотенуза?). В довершение всего рубашка на его животе мокра и штаны спереди тоже.
- Нате вам две копейки, - говорит он, пользуясь вполне привычным для Софьи Петровны речевым оборотом. - Нате вам две копейки за такую жизнь! Вылила кобыла, пускай будет на неродного отца, стакан воды, каковою я же ж и хотел ее обэрэжно попоить! Разве ж я Голопуз?
Самолет рокотал теперь как псих. Казалось, он собирается врезаться в забор.
Остальные мальвы, разинув свои розоватые нутра, повернулись к той, которая заполучила в себя шмеля, и завистливо разглядывали чужую радость. У сарая встал с чурбака и подтянул старые свои брюки Василь Гаврилыч. Валька кинулась к забору, в который намеревался вдариться все еще незримый, но уже безраздельно царивший на улице аэроплан. Из далекой экспедиции за водомерками как сумасшедшая мчалась к скворечнику испуганная скворчиха. Замолкший встревоженный скворец торопливо, но галантно пропустил ее в леток, потом юркнул сам, и было впечатление, что он что-то захлопнул изнутри.
Валька встала на цыпочки и раскинула руки, но так здорово, что груди ее в б у с х а л т е р е (с этой минуты я настаиваю только на таком произношении женского этого слова) выпятились, зад отставился, верх тела, то есть бусхалтер, отсыревший на раскладушке, обсох, низ тела взмок еще больше, все ее девичьи мальвы разинулись донельзя, а из некоторых домов повыскакивал народ, ибо травяную улицу уже накрыла тень. Выскочили, однако, не все. Кое-кто к воскресному небесному явлению попривык.
- Коля! - истошно, но беззвучно из-за царившего в метрах уже двадцати, но все еще невидимого за сплошным забором сплошного грохота закричала Валька и, подведя ладони под груди, приподняла последние, словно бы порываясь взлететь на них оглушительному грохоту навстречу. И она всё угадала сделать вовремя - в тот же миг над двором оказался выцветший, как раскладушка, и заплатанный, как валенок, аэроплан У-2. Летел он так низко, что прямо почти задевал провода на столбовых бревнах, и хотя шел на самой пешеходной скорости, грохочущий полет его над огородом и Валькой оказался обидно краток, однако оба самолетных седока так старательно и отважно свешивались из своих углублений, пытаясь что-то разглядеть, что их рвение и летное мастерство на летающем этом валенке очень захотелось отметить приказом по эскадрилье, ибо они успели засечь цель свою - Вальку, так как целью была именно она, хотя и уволокли с собой половину уличного воздуха, а с ним и божью коровку с подсолнухового стебля, которая, приподняв эмалевые надкрылки, расправила аккуратно сложенные под ними коричневатые папиросные бумажки и повлеклась с уносящимся ветром вдогонку громоносным летателям, которым разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор.
Именно это и стал то ли от энтузиазма, то ли испугавшись, что аппарат врежется в дрова, петь на заднем дворе Василь Гаврилыч.
- Папа Василь Гаврилыч Ковыльчук! - кричала отчиму Валька, бегая по-кобыльи между грядок, то есть высоко вскидывая коленки, но при этом не отпуская груди с ладоней. - Ща они снова!
Улетевший рокот и правда, где-то развернувшись, стал нарастать. Валька прекратила бегать, убрала на момент руку из-под правой сиськи, облизала палец, посушила его в воздухе, узнавая, откудова ветер, и взяла легла на грядку с салатом.
Рокот зверел. Воздухоплаватели явно шли на второй заход. Оба при этом пребывали в чрезвычайном возбуждении. Передний, который самолет вел, то и дело оборачивался, отрывал руки от рычагов, что-то кричал и, же-стикулируя, изображал на пальцах всяческие интимные идеограммы, тыча себя при этом в грудь, что означало, что практическое воплощение этих идеограмм безраздельно осуществляется только им. Второй седок, тоже бывший в ажиотаже, тотчас перехватывал дублирующие рычаги заплатанного учебного птеродактиля, ибо ни в коем случае нельзя было сбиться с курса и вместо огорода с полуголой Валькой пролететь, скажем, метрах в двухстах левее над гиблым свалочным пустырем. Передний был Коля, Валькин жених, классный летчик, находивший дорогу к Валькиным грудям хоть на земле, хоть в небесах безошибочно. Угостив предварительно комэска портвейном, он охотно возил друзей показывать свою невесту, которая к смотринам с бреющего полета заранее готовилась.
Коля прекратил свою интимную жестикуляцию, сосредоточился на рулях и повел машину как по ниточке. Ориентиры - сосна на взгорке, потом продуктовый магазин, именуемый в просторечии "Казанка", затем точно над коньком двускатной кровли многоместного казанкинского сортира и наконец антенна-метелка местного владельца детекторного приемника. Высота минимальная.
Николай свесился, друг его свесился, и оба увидели, что Валька, лежа на грядке молодого салата, идеально изобразила собою посадочный знак - букву "Т", но не на животе, как положено, а на спине, и не по инструкции, падла, разведя ноги!
От восторга и благодарности Колька качнул над ней плоскостями, что на такой высоте было не сделать и Чкалову, и всколыхнул воздух всей улицы, так что качнуло и Василь Гаврилыча, и Василь Гаврилыч, как птица, поймавшая ветер, для равновесия замахал руками. От воздушной волны накренилась верхушка березы, и птенцы в скворечнике с породителями своими перекатились и смешались кучей. Мгновенно контуженный шмель ужалил ни в чем не повинную, но уже на все согласную мальву, жито на картинках мультипликатора вовсе полегло, а Софья Петровна, как раз торжественно и невозмутимо входившая в ворота, охнула и пригнулась от ветра, как хлеба на рисунках мужа ее сестры, а когда выпрямилась, сделалось видно, что поднятые вихри смели с ее носа муку, и он стал голый и пористый, хотя несуразным и большим остался.
И она увидела раскинувшуюся Вальку в белых полусъехавших частях самой распоследней на женщине одежды. Садись, пилот! разрешено! на! бери! ну пило-о-от же! - взывало Валькино тело к уже опустевшим небесам, с которых теперь где-то вдалеке свисал стрекот набиравшего высоту летательного аппарата У-2, ведомого летчиком Николаем, которому опять, как всегда и как это еще не раз будет, не хватило времени натешиться одуревшей Валькой.
К сожалению, летательное средство не было оборудовано даже зачаточной в те времена аэрофотосъемкой, а имейся на нем какая-нибудь нынешняя электронная чертовщина, она бы наверняка распознала, заложив в компью-тер Валькино чрево, что в чреве этом заготовлено все для будущих Колькиных детей: сперва для Верки, потом для Темки, потом для Петьки, потом для Кольки, потом для Лидки.
Заодно бы разведала она, что в рассказанном эпизоде участвовали, что ни говори, но две девственницы. Одна - Валька, она же честная! Она сохраняет себя для Николая и сохранит. Вторая - Софья Петровна, сохранявшая себя неизвестно для кого и гордо шествующая в свое смрадноватое жилище.
Она прошла мимо Василь Гаврилыча, уже обретшего остойчивость, а тот сказал:
- Как вы полагаете, любезная Софья Петровна, а не по касятэльной ли к земному хоризонту пролетел этот аероплан?
- Хотя это уже не планиметрия, но искучительно по касятэльной!
Вы заметили, что они одинаково приятно выговорили слово "касятэльная"? А всё потому, что их скворечники находились когда-то не так уж и далеко друг от друга; не далее, чем, скажем, город Сумы отстоит от Полтавы или чем городок Бершадь от города Тульчина.
Разговор с Василь Гаврилычем Софью Петровну, как всегда, несколько смутил, тем паче что она была голая, то есть с необвалянным в муке носом, и очень этого стеснялась. Она вошла в свою комнатенку, за стеною которой в похожей комнатенке работала на оверлоке не обратившая внимания на самолет ее сестра Тойба, отворила створки окна, бывшие величиной с раскрытую тетрадку каждая, и еще раз поглядела на Василь Гаврилыча, который, любезно ей улыбнувшись, стал что-то напевать и с полтавско-тульчинской неохотой собрался потянуться к двуручной пиле.
Потом Василь Гаврилыч попилит.
Софья Петровна поварит суп с клецками.
Потом Василь Гаврилыч рассыплет по распоряжению жены Дариванны корму для кур.
Софья Петровна все еще будет варить суп с клецками.
Потом Василь Гаврилыч обязательно сходит на колонку по воду.
Софья Петровна все еще будет варить на керосинке суп.
Василь Гаврилыч посидит себе и попоет.
Софья Петровна сходит на колонку и принесет воды.
Потом Василь Гаврилыч после напоминания Дариванны начнет ходить на колонку и таскать воду, и поливать огород, с которого давно уже ушла Валька, намерившаяся пойти на танцверанду Останкинского парка, где, сохраняя верность Кольке, танцевать не станет, а будет стоять возле еще довоенной таблички "Танцовать стилем "линде" строго запрещается!" и разглядывать танцующих. Она будет зырить, оставаться верной Николаю и завидовать.
Софья же Петровна поставит заплату, которая из-за сложностей кроя этого места всегда выходит пузырем.
Потом стемнеет. Вернется Валька. Дариванна, мать ее, обзовет Вальку, дочь свою, потаскухой, а Василь Гаврилыч, сидя у черной тарелки радио, сперва будет слушать незабываемое по своей кретинской удали пение Бунчикова и Нечаева, потом судьба вознаградит его дуэтом Одарки и Карася из оперы Гулак-Артемовского "Запорожец за Дунаем", а потом он долго и сочувственно станет переживать, как товарищ Молотов стойко и неуклонно, неколебимо и неуступчиво, несмотря на происки поджигателей войны, четко и недвусмысленно проводит миролюбивую и последовательную политику, как мирную, так и оборонную, как защищая, так и отстаивая.
Софья Петровна тоже послушает радиофикацию, и ее взволнует песня "А ну, девчата, взгляните-ка на нас!" Ей слышится, что поют: "А ну, девчата, взглянитек-ананас!" И этот "взглянитек-ананас" получается непозволительно грубым намеком на что-то отвратительное, как подмеченные ею рыжие волосы на руках ее единственного ухажера, после чего ему было отказано приходить в дом, так как, по ее словам, "она чуть не пошла рвать". А поскольку Бунчиков с Нечаевым по целым дням одну эту песню и горланят, то "взглянитек-ананас" с наглым постоянством присутствует в ее жизни, и она всякий раз опасливо оглядывается, не заметил ли кто ее смятения, но Тойба гонит норму на своем оверлоке и еще на многих надомных машинах, и знает что делает.
Затем Софья Петровна слушает дуэт Одарки и Карася и предполагает, что Василь Гаврилыч обязательно воспроизведет ей завтра где-нибудь на дворе или на улице несколько самых лучших оперных фраз.
С неослабевающим интересом слушает она об усилиях товарища Молотова, самоотверженно отстаивающего одну шестую часть суши первого в мире социалистического государства от врагов, как внешних, так и внутренних. Часто повторяемые теперь слова "внутренние враги" Софью Петровну не слишком озадачивают, хотя на травяной улице, на всем ее стометровом протяжении, многие от этого выраженьица скучнеют.
Потом становится совсем темно, и все укладываются спать.
Дариванна, одетая в бязевую ночную плиссированную рубашку, пыхтя взгромождается на постель, где сдвинулся к стене напевающий дуэт Одарки и Карася Василь Гаврилыч, тушит огонь и повелительно протягивает руку к "взглянитеку-ананасу" своего супруга, но, ничего особенного там не обнаружив, сварливо шипит: "Исть, паразит, больше не получишь!"
"Можэ выду, можэ выду на дороху..." - слышит, засыпая, в собственных ушах Василь Гаврилыч, и ему начинает сниться, что Вячеслав Михайлович Молотов последовательно и неуклонно просит представителя УССР на Генеральной Ассамблее Гулак-Артемовского поручить лично Василь Гаврилычу окопать Ассамблею от внешних врагов хорошею канавою и недвусмысленно запереть ворота, при этом обязательно и предварительно поставив на повестку дня уважаемую Софью Петровну.
Долго, конечно, не засыпает одинокая, как само одиночество, Софья Петровна.
Долго-долго - целых пять минут! - не может уснуть Валька...
Налеты Николая продолжаются. В эскадрилье только и разговору о загорающей невесте. Некоторые даже отваживаются и без Николая слетать на нашу улицу, но безнадежно запутываются в ориентирах курятников, долговязых подсолнухов и просушиваемых на солнце перин, а пройти надо всем этим хламом на бреющем полете, чиркая колесами по голубятням, никто даже и не рискует, ибо только ошеломление молодой любви может вдохновить человека на такие выходки в летнем воздухе. Разве что один раз кто-то сообщает, что видел какую-то тетку с белым носом, - не твоя ли это, Коль?.. А?..
Вся эскадрилья, конечно, ждет свадьбы, и свадьба, конечно, совершается, однако из-за немедленного приказа куда-то вылетать все происходит так непродолжительно и скомканно, что никто толком не успевает погулять, а только успевает вежливо прослушать долгую какую-то думку, которую Василь Гаврилыч самозабвенно поет, плача при этом горькими слезами.
Потом все летчицкие гости скоренько исчезают, тем более что начинается летняя гроза, и средние слои атмосферы с таким грохотом валятся на нашу улицу, такие розовые молнии замыкают ее с небесами, что истошный Валькин вопль с терраски не слышит, пожалуй, никто: ни двор, ни улица, ни осатаневшая она сама, ни пьяный Николай, как профессионал заметно подавленный нелетной погодой и спешным своим отъездом на заре.
Встает заря. Грозы как не бывало. Небо ясное, и - ясное дело - уехал Колька. Но куда - неясно ни ему, ни его молодой жене, ни остальной улице.
Уезжает он куда надо. Куда надо командованию. И до следующего лета исчезает.
Время до следующего лета проходит как обычно. Из репродуктора поют Бунчиков с Нечаевым; Вячеслав Михайлович Молотов, как обычно, не идет ни на какие уступки американским агрессорам и здорово их клеймит; Василь Гаврилыч ежедневно наслаждается дуэтом Одарки и Карася, потому что Московское радио идет в этом смысле навстречу радиослушателям, и каждый день Софья Петровна припудривается мукой.
Но ведь Николай же где-то летает! Он жив-здоров, чего желает и нам, как стоит в его частых письмах. Жива-здорова и Валька, хотя чудовищно беременна, и когда, тренируясь ко Дню авиации, ведомые Василием Сталиным к Тушинскому аэродрому самолеты преодолевают над травяной улицей звуковой барьер - то есть от ускорительного взрыва лопаются небеса и все наши постройки приседают, а скворец, не успевший метнуться в скворечник, ибо не слышал приближающееся звено (оно же свой звук обгоняет!), летит хвостом вперед, что в мире пернатых умеют делать только птицы колибри, - Валька от страха не выкидывает, а, сидя на ступеньках терраски, наедается колбасой на случай, если умрет в родах. Но роды будут нестрашные, и на свет из Вальки появится Верка, и начнутся хлопоты материнства и нестерпимая тоска по Николаю, который теперь т а к необходим, что летняя пылкость на раскладушке, равно как и теоретические соития на бреющем полете, кажутся Вальке невинной грезою, правда, такой метафоры она не знает.
Что же поделывает Николай, сообщающий в письмах, что не спит, чтобы крепким сном спала моя Москва?
Он летает в незнакомом секретном небе над незнакомой секретной территорией, а рядом с ним на расстоянии каких-нибудь полутораста метров летает незнакомая секретная машина, которая хоть и может летать быстрее Николая, но не показывает этого. По-русски Николай теперь не разговаривает, с базой же общается нерусскими словами и бессмысленными цифрами, потому что летающий рядом секретный самолет ни в коем случае не должен знать, что Николай - русский человек. Однако пилот с сучьего этого самолета все время заводит Колю, так как сам откуда-то по-русски знает, чему якобы научился от шпионских своих родителей; он даже знает, как Николая зовут. "Ник! привязывается он по радио. - Лэтаешь ты вэри хорошо, но машина у тебя нот вэри хорошо! Ник! - продолжает он. - Что ты, эбьёна мазер, дэлаешь лицо, что ты желтый?" "Тень-тень-пинь! - для отвода глаз переговаривается на местном языке Николай с базой. - Тень-тень-фьють!" Но пилот с сучьего этого самолета подначивает как хочет. "Ник! - говорит он. - Ты вэри вэлл лэтаешь, но ты, эбьёна мазер, ошэнь боишься свой шеф! Мне надоэло лэтат дирэкт и я буду сдэлат мэтвую петлу!" "Чинь-чинь-тюви-тюви-тонк! - радирует Николай земле, а сам думает: - Смотри ты, приоритет присваивает! Петлю Нестерова мертвой, собака, называет!" - и безупречно производит сложную фигуру, идеально согласуясь с противником.
"Вэри вэлл лэтаешь, Ник! - радуется парному пилотажу неотвязный попутчик. - Май нейм из Зяма, так меня мазер и фазер называют!" "Во, сука, врет! - думает Николай. - Русским именем пользуется. Ну подставной же! Скажет "феллоу", значит, разведчик!"
Николая и его товарищей инструктировали, что, если летающий противник станет окликать их "олд феллоу", он наверняка шпион; "олд феллоу" его сразу и разоблачит, лишний раз подтверждая, что по-русски и пикнуть не моги.
"Будь здоров, Ник! До воскэсэне! В суббота я не лэтайт! Талмуд не разэшает!" "Цып-цып, тень-тень, бяша-бяша..." - стиснув зубы, тараторит Коля. "Гудбай, бьяша! Гудбай, олд феллоу!" - улетая на базу, прощается вражеский пилот. "Вот и раскрылся! Не заметил даже, как раскрылся!" - тоже поворачивает к своей базе сторожкий Коля.
Надо сказать, скучал он смертельно. И по Валькиной любви, и потому, что целыми днями приходилось барражировать в прикрытии, хотя боезапас на его штурмовике есть и ужас как охота отбомбиться или на бреющем полете пройти над здешними курятниками и голубятнями, прицельно сажая из бортовых пушек куда ни попало.
Но служба не велела, и Николай, страдая и без цели в жизни, и буквально "без цели", балдел. Если не летал, читал, валяясь на койке, брошюры, стрелял в тире из пистолета и как все изводился от того, что нету бабы.
А у него вдобавок ко всему не было и Вальки. Так что редкие наезды местных артисток из народного ансамбля, которые под гундосую музыку медленно ходили в дурацких танцах по сцене клуба, потом пьянки с этими артистками, поощряемые даже начальством, потом растаскивание артисток по темным углам, чему, как и глотанию водки, артистки обреченно не противились, а потом срывание с них каких-то паршивых белых тряпочек и обнаруживание под шелковистыми этими или кисейными повязками всего-навсего двух нежных припухлостей на грудной ихней клетке, а они сами между тем словно бы растворялись в руках, эти маленькие женщины, ароматные, как веер, который заготовил в подарок Вальке Коля, похожие на тающий, когда его ешь, всюду продающийся здесь сахарный снег, - все это ужасным образом разочаровывало Николая, оставляя его в неутоленном и зверском пригородном хотении.
Да и ребята ворчали. "Это же все равно что пену для бритья ебать!" говорил кто-нибудь. "Точно! - подтверждал еще кто-нибудь. - Только пинь-пинь и кланяется! И ручки складывает! Вот бы тебе сейчас Вальку, а, Коль?" "Или Василь Гаврилыча! - добавлял еще кто-нибудь, потому что семейные обстоятельства молодожена были известны всем. - Или Василь Гаврилыча тхань-тхунь бы!"
И до того ото всего этого хотелось отбомбиться, что даже награды за отличную службу не радовали. А вот разбомбить хоть ту же самую артистку охота была жуткая, хотя, когда такая, растворяясь в руках, прижималась, Николаю казалось, что притулился нежный благоуханный ребенок (о народившейся Верке он знал по письмам), и домой захачивалось еще ужаснее, тем более что последнее письмо Валька послала на выкройке чашечки нового бусхалтера куда, чем было, большего размера, что из письма и следовало:
"Я, Коленька, теперь стала товаристая даже больше, чем тогда в Парке культуры и отдыха имени Дзержинского, когда даваться тебе не хотела, потому что была честная и терпела изо всех сил до свадьбы. А теперь грудь у меня женская, настоящая, даже лучше, чем тогда в парке - сам гляди по чашечке, которую приложила, а на ней отметила размер тогда чашечки, когда мы языками целовались и ты с меня платье жоржетовое двумя руками чуть не содрал. Коль, приезжай скорее, понял, чего я пишу?"
Начальство поставило жену Николая всем в пример, но его самого в особом отделе отругали за неположенную форму листа бумаги, на каком письмо было написано, потому что в сложных условиях международной обстановки противнику следует знать о нашем населении как можно меньше. А ребята были довольны и, когда приехали артистки, так вошли в раж, что весь танцевальный коллектив стал проситься домой, и только одна уходить не захотела, а все набивалась, как потом говорил переводчик, что-нибудь своему обладателю постирать. Пришлось ее прямо силком уводить из расположения эскадрильи в расположение народного ансамбля.
И в небе Николаю не получалось утешения. Зяма, сволочь, баламутил его, рассказывая, что ихние ребята берут сразу по три артистки на каждого и тоже никакого толку, но зато, мол, на базе работают землячки из какой-то Миннесоты, радистки вольнонаемные, и миннесотчицы эти до такого исступления доводят всех олд-фелуев, что, "знаэшь, Ник, приборы потом таба-даба. Так что, если я твой квадрат лэтат, ты меня, эбьёна мазер, не збивай, о'кэй! Я же не нарочно!"
"Бяша-бяша..." - радирует Коля на базу.
Чего уж тут говорить, как рвется он в отпуск.
Однако разные воинские обстоятельства так мгновенно коверкают долгожданную побывку и, не предвидя их, так нелепо распоряжаются заветным временем Николай с Валькой, сперва разглядывая Верку, которая, несмотря на четырехмесячный возраст, с виду почти такая же, как секретные артистки там, откудова Коля приехал, затем в непонятных орденах отправившись гулять в Парк культуры и отдыха имени Дзержинского, а вечером гости, теснота, винегрет свекольный - даже вспоминать не хочется. Василь Гаврилыч поет грудным голосом, и ночь хмельная, и все сбивчиво, и на скорую, как говорится, руку. Правда, утром Дариванна вразумляет Вальку: "Вы бы потише кувыркались, а то брюхо он тебе опять наколотит!" "Мама! - говорит Валька. - Пускай чего хочет мне делает, хоть аппендицит пускай, кому же еще наколачивать! И не заставляйте потише, не твой черный чемодан!"
Вот как разговаривает с родной матерью совершенно одуревшая Валька, а к обеду прикатывает вестовой с бумажкой. Николая незамедлительно отзывают в часть.
Вот это горе! Вот это через два часа улетать!
Василь Гаврилыч поспешает за водкой. Дариванна уматывает к Юливанне за редиской. Верка орет неперепеленатая, и в последние считанные минуты, пока диктор из черной тарелки сообщает, что Вячеслав Михайлович Молотов последовательно и неуступчиво, Николай, уже одетый, впопыхах впечатывает на тахте все свои пуговицы, шевроны, портупейные пряжки и боевые награды в Вальку, распахнувшую халат и запутавшуюся сдуру в рукавах, так что мужа и обнять не выходит...
Нету меж них объятия, никак оно не получается, ни на скамейках в парке Дзержинского, когда Валька была еще честная, ни после торопливой свадьбы, ни сейчас вот. Правда, Софья Петровна, возвращавшаяся как раз домой, рассказывает своей сестре Тойбе (причем от страха с ее носа на Тойбино незаконное рукоделие падает мука): "Там так кричат, что я думала - человека режут" - и без понятия ставит нос по ветру. А Тойба сочувственно глядит на неведающую сестру свою и про себя сожалеет - мол, она не виновата, что не зазнала мужа.
Софья Петровна, пребывая все-таки в беспокойстве по поводу необъяснимых криков, идет к себе и в унылой своей комнатенке обсыпает нос, а затем разглядывает бесконечные листочки с колосьями жита, гнущимися на ветру, которые и у нее в комнате имеются во множестве.
Смысл их множества она не понимает. Ей кажется, что покойный муж сестры хотел нарисовать все поле как оно есть - столько-то гектаров, столько-то аров; но такой большой бумаги у него не было, а были блокноты - вот он и нарисовал по кусочкам, сколько там было колосьев.
Нечто подобное думает и вдова покойного. И сестры, все три, ужасно гордятся, что потерянный мужчина умел нарисовать поле, не пропуская ни одного стебелька.
Софья Петровна долго-долго рассматривает рисунки, но рассматривание как-то само собой доходит до пифагоровых штанов; Софья Петровна взглядывает на них и гневно багровеет, причем с носа ее сваливается крохотная мучинка. Отворенная величиною с тетрадку створка рамы позволяет видеть дрова, сваленные на траве, засыпанной опилками, сырыми сейчас после какого-то вчерашнего ливня, и самоё траву, прекрасно теперь между опилок и дров различимую. Софья Петровна глядит и думает, а смог ли бы покойный свойственник нарисовать, скажем, все эти, сколько их есть, травинки, но, подумав, решает, что не смог бы, потому что трава - сырая, срисовывать пришлось бы совсем лежа и у него бы промок живот.
От мысли о промокшем мужском животе она совершенно теряется, потому что ничего подобного Софье Петровне еще никогда в голову не приходило. Нос ее вспотевает, отчего мука на нем сразу превращается в тонкий слой клецочного теста.
В тетрадном окошке появляется мужская нога в подвернутой штанине. Это Василь Гаврилыч пришел горевать на дрова по поводу исчезновения Николая, потому что Валька дома ревет, изодрала на себе рубашку, и на белом ее теле отчетливо видны все как есть розовые оттиски петлиц, значков об окончании курсов высшего пилотажа и незнакомые вмятины орденов в виде колючих звезд.
Ни с того ни с сего Софья Петровна замечает, что штаны на Василь Гаврилыче поразительно похожи на пифагоровы. Сумма квадратов их катетов (Боже, каких еще катетов!) на глаз равняется квадрату штанинной гипотенузы (что же это? какая гипотенуза?). В довершение всего рубашка на его животе мокра и штаны спереди тоже.
- Нате вам две копейки, - говорит он, пользуясь вполне привычным для Софьи Петровны речевым оборотом. - Нате вам две копейки за такую жизнь! Вылила кобыла, пускай будет на неродного отца, стакан воды, каковою я же ж и хотел ее обэрэжно попоить! Разве ж я Голопуз?