Эрдег Сильвестер. Безымянная могила

   Иуда. Я ведь сказал: я бродил по городу, прятался где придется.
   Каиафа. Тогда не понимаю: почему ты все же вернулся к Синедриону?
   Иуда. Принес тридцать сребреников. Правда, вы их не захотели брать, и я швырнул их в дверь синагоги.
   Каиафа. А тем временем распространилась весть, что Иисус воскрес из мертвых.
   А мы платили язычникам, чтобы они говорили всюду, что его тело похищено.
   Иуда. Я ничего об этом не знал. Я бродил по городу. Иисус был моим лучшим другом, и я хотел покончить с собой. У меня в голове все перепуталось...
   Каиафа. Вот в это трудно поверить... Ладно, спустя три дня ты решил, что лучше, если подозрение падет на кладбищенского сторожа, и добился этого, появившись на людях. Хорошо еще, что я послал своих людей следом за тобой в долину Горшечника. Это была третья ошибка, которой ты себя выдал. Если бы ты в самом деле хотел покончить с собой, ты бы сделал это в первую ночь. Но тогда ты находился в камере... как ты утверждаешь.
   Иуда. Это от потрясения... Я ломал голову, пытался что-то понять... хотел вернуть деньги... Если человек решил свести счеты с жизнью, он сам выбирает момент для этого.
   Каиафа. Но мои люди вынули тебя из петли и доставили сюда.
   Иуда. Да, это так. Не думай, что я был безмерно счастлив, когда оказался здесь.
   Каиафа. Это был гениальный ход, признаю. Тебе снова нужно было навлечь подозрение на себя, чтобы мы забыли про исчезнувшего кладбищенского сторожа.
   Он должен был выиграть время. Несколько дней мы тебя допрашивали, применяя не самые жесткие методы, но ты молчал или все отрицал. И когда ты счел, что сторож уже вне пределов досягаемости, то попытался покончить с собой, перепрыгнув через перила. Не сомневаюсь, на сей раз ты в самом деле хотел умереть. На Земле Горшечника ты еще не мог этого сделать, потому и вернулся.
   К тому же ты догадывался, что за тобой следят. Ты рассчитывал, что тебя вынут из петли, не отрицай!
   Иуда. Восхищаюсь твоей фантазией... если это для тебя важно. Но не понимаю, о чем ты говоришь. Ни о каком стороже я понятия не имею.
   Каиафа. Ты прекрасно все понимаешь. Прошло пять лет, ты все еще жив. Тайна до сих пор не раскрыта. С дежурным стражником очную ставку я тебе не могу устроить, ты, наверное, знаешь лучше меня, что это была за драка, в которой он был убит. А кладбищенский сторож - его словно вообще не существовало. Как не было бы и тебя, если бы врачи не вернули тебя с того света.
   Иуда. Не было бы у вас никаких проблем, если бы вы дали мне умереть.
   Каиафа. Или проблем было бы куда больше. Мы допустили много ошибок, потому что тебе удалось нас запутать. Так что, вылечив тебя, мы получили позиционное преимущество... правда, оно так пока и осталось нереализованным.
   Иуда. Что ты имеешь в виду?
   Каиафа. Что имею в виду? Только ты знаешь, где находится могила. Дежурный стражник об этом понятия не имел, но ему отведена была важная роль.
   Кладбищенский сторож исчез бесследно. Мы находимся там же, откуда вышли.
   Иуда. Не знаю ничего такого, что могло бы вам оказаться полезным. Тебе еще не надоело это слышать?
   Каиафа. Еще как надоело. Ты нам очень дорого обошелся, слишком дорого. Хотя ты не был нашим агентом, как солгал дежурному стражнику, да и тридцать сребреников вернул, чего тоже нельзя отрицать. Однако все больше людей верят в воскресение Иисуса.
   Иуда. И что тебя в этом смущает?
   Каиафа. Вели я за этот ответ бить тебя палками, ты бы не имел морального права и словом пожаловаться.
   Иуда. Поступай, как считаешь нужным. Я не просил, чтобы со мной обращались как-то по-особому.
   Каиафа. Знаешь, что меня больше всего удивляет? То, что ты Иисуса, своего лучшего друга, похоронил нагишом. Я ждал пять лет, я был терпелив.
   Иуда. А я был в тюрьме.
   Каиафа. Ты и спустя пять лет не скажешь, где похоронил его?
   Иуда. Я уже тысячу раз говорил тебе: я ничего не знаю, я никакого отношения не имею к тому, в чем ты подозреваешь меня.
   Каиафа. Великолепно! Ты снова проговорился. Если ты говоришь "в чем я подозреваю тебя", то признаешь тем самым, что в этом я должен подозревать кого-то другого. То есть Иисус не просто не воскрес, но его где-то тайно похоронили.
   Иуда. Не стоит выворачивать мои слова наизнанку, это бесполезно.
   Каиафа. Не более бесполезно, чем то, как ты три дня водил нас за нос. Но - забудем прошлое. Забудем эти пять лет и сторожа, который исчез бесследно и который, видимо, не без причины унес с собой пелены, оставив в склепе елей из мира и алоэ. Елей, который остался неиспользованным в склепе, это не улика, не то что полотняные пелены в пятнах крови. Я прав?.. И забудем дежурного стражника, который дал показания против тебя, но больше не сможет дать никаких показаний. И забудем, что у тебя нет алиби ни на ту ночь, ни на следующие три дня, а следовательно, нельзя исключить, что ты был на кладбище. И забудем, что если Иисус, твой лучший друг, в самом деле воскрес, то склеп он покинул нагим, что, надо думать, кому-нибудь да бросилось бы в глаза даже ночью, хотя ни о чем подобном к нам сигналов не поступало.
   Забудем и о том, что если кто-то все же похитил труп, то положил его в землю нагим, ибо очень спешил, да и темно было. Словом, я вот что хочу сказать:
   давай поставим крест на этой истории. Не будем ломать голову и над тем, способен ли был один человек, например кладбищенский сторож, унести труп в одиночку и в одиночку выкопать могилу где-нибудь в пустынном месте, зная, что вот-вот рассветет. Отложим в сторону вопросы, на которые не получен ответ, Иуда. И вопрос о том, зачем ты выдал себя за агента контрразведки, хотя таковым не являлся. Я пришел не затем, чтобы еще раз высказать тебе свои претензии, но - чтобы договориться.
   Иуда. Чего же ты от меня хочешь?
   Каиафа. Пять лет ты проявлял недюжинное терпение. Исключая тот случай, когда бросился в пролет. Я предлагаю тебе сделку.
   Иуда. Я даже тридцать сребреников ваши вернул.
   Каиафа. До сих пор я не предлагал тебе ничего. Я надеялся, ты скажешь правду.
   Иуда. То есть до сих пор ты мне доверял. Почему же не доверяешь теперь?
   Каиафа. Ответ прост. Терпеливо чего-то ждать дальше - бессмысленно. И дело тут не в тебе. Успокойся: мы тебя не убьем... если уж столь дорогой ценой вернули тебя к жизни, в восторге ты от этого или нет. Мы отпустим тебя, но ты должен, пусть задним числом, доказать: все, что ты говорил, правда.
   Иуда. Ни о воскресении Иисуса, ни о тайной его могиле мне ничего не известно.
   Каиафа. Вот об этом речь у нас и пойдет. Я не спрашиваю, что тебя побудило выдать нам своего лучшего друга. Не спрашиваю, почему ты вернул нам тридцать сребреников. Это твое личное дело. Очевидно, у тебя были серьезные причины для этого. У всего есть свои причины... Или, скажем точнее, ничего без причины не происходит. Знаю, деньги для тебя не главное... Конечно, тут я мог бы спросить, что стало с деньгами, которые были тебе доверены. Что-то из них ты отдал дежурному стражнику, и мы знаем: это было не слишком много, но и не слишком мало. Я не спрашиваю, куда они делись, куда ты их спрятал за те три дня. Не касаюсь я и того, почему одежда твоя была испачкана глиной, когда ты устроил спектакль, повесившись так, чтобы тебя тут же спасли.
   Принимаю твое объяснение, что ты где-то прятался и не следил за тем, чтобы одежда твоя оставалась опрятной... Все это пусть навеки останется скрытым завесой тьмы.
   Иуда. Чего ты хочешь от меня, Каиафа?
   Каиафа. Если ты отдал нам в руки своего лучшего друга, Иисуса, неважно почему, по какой причине, и неважно, воскрес он или лежит в безымянной могиле... тогда, в виде компенсации за свободу и чтобы можно было верить тебе и дальше, я вправе тебя попросить: выдай нам людей, которые для тебя важны. Никто не узнает, что это твоих рук дело, клянусь честью.
   Иуда. Грош цена твоей чести, если ты жаждешь жизни других.
   Каиафа. Цена - та же, что и у твоей чести. У меня есть цель.
   Иуда. Эта цель мне известна. Ее имя - шантаж.
   Каиафа. Если все, что ты до сих пор говорил, правда, то ни о каком шантаже нет и речи. Я сказал тебе: хотя наше терпение кончилось, ты не умрешь. Мы твои принципы уважаем и не предлагаем взамен ни сребреника. И не вспоминаем про смерть Иисуса, хотя кровь его лежит на тебе, пусть и не ты убил его.
   Кладбищенский сторож тоже останется твоей тайной. Говорю тебе: сейчас все это - не главное. Давай сделаем вид, будто этих пяти лет не было.
   Иуда. Если мы в самом деле сделаем вид, будто их не было, то ситуация резко меняется. Тогда, чтобы сделка была настоящей сделкой, назови свою ставку против моей.
   Каиафа. Я назвал: ты получаешь свободу.
   Иуда. Вы и до сих пор держали меня незаконно, приговор мне никто не вынес, даже жизнь вы мне спасли против моей воли. Так что свобода была и осталась моим первейшим человеческим правом. Ты знаешь это лучше, чем кто-либо, ты на этом строил свою игру. Будь у тебя доказательства, ты давно бы передал мое дело в суд. А вместо этого беседуешь со мной с глазу на глаз, как с равным.
   Каиафа. С глазу на глаз, но вовсе не бескорыстно. Я и о своей шкуре пекусь.
   Больше не скажу тебе ничего. То, что ты высказал, принимаю. Твоя свобода в самом деле не может быть ставкой.
   Иуда. Если мы договоримся с тобой, каковы будут гарантии?
   Каиафа. Мое слово, если тебе достаточно этого. Если нет, письменное обязательство. А что ставишь ты?
   Иуда. Два имени.
   Каиафа. Это твои друзья?
   Иуда. Полагаю, в такой сделке это уж вовсе тебя не касается.
   Каиафа. Они ведь умрут.
   Иуда. Все мы умрем... рано или поздно.
   Каиафа. Ты не будешь против, если мы установим за тобой слежку, пока ты не выполнишь свою миссию?
   Иуда. Напротив.
   Каиафа. Не думал услышать такой ответ.
   Иуда. Я люблю играть честно. И по возможности - не проигрывать.
   Каиафа. Ты и до сих пор играл?
   Иуда. Для меня игра вещь очень серьезная. Смертельно серьезная. Больше ничего не скажу. Ты хочешь услышать имена?
   Каиафа. Да. Важные имена.
   Иуда. Цену я запрошу большую. Торговаться так торговаться.
   Каиафа. Больше, чем тридцать сребреников?
   Иуда. Жадным я никогда не был, хоть и вырос в бедности. Тариф на взятки я знаю.
   Каиафа. Что ты хочешь за имена, кроме свободы?
   Иуда. Моя свобода - это данность. Даже если ты держишь меня за решеткой.
   Каиафа. Хорошо, хорошо, ты прав. Это мы уже выяснили.
   Иуда. То есть здесь совершают сделку на равных условиях два свободных человека.
   Каиафа. Если ты согласен, то да.
   Иуда. Если ты даешь свое слово как гарантию, я скажу, что требую за имена.
   Каиафа. Но ты должен понять: гарантия требуется здесь от тебя. Это следует из твоего положения.
   Иуда. Тебе достаточно заявления, что я рассматриваю себя как особого уполномоченного Синедриона? Если нужно, я дам его, это заявление, в письменном виде.
   Каиафа. Что ты имеешь в виду под особыми полномочиями?
   Иуда. Все. Я ведь ученик Гамалиила. Особые полномочия - это карт-бланш. А поверят ли мне, примут ли - дело мое.
   Каиафа. Если ты в самом деле перейдешь к нам, мы будем этому только рады.
   Иуда. Сейчас, если я правильно понимаю, речь не о чувствах. Речь о сделке, которую ты предлагаешь за имена.
   Каиафа. Говори, что ты хочешь.
   Иуда. Твое слово и письменное обязательство.
   Каиафа. Ты их получишь.
   Иуда. Я хочу уйти отсюда как Анания, сын Квириния. Куда и надолго ли, пока сам не знаю. Но я должен уйти - чтобы потом вернуться. И тогда буду к услугам Синедриона. Это, думаю, можно не объяснять.
   Каиафа. Устроить можно. Кое-какие документы уничтожить, кое-какие, недавние, датировать как давнишние...
   Иуда. Среди документов должен быть и такой, в котором я значился бы не только жителем Иерусалима, но и владельцем недвижимости. Только это даст мне право участвовать в работе Синедриона.
   Каиафа. Что ты имеешь в виду?
   Иуда. Скажем, какой-нибудь участок земли. Пусть хоть тот, на Земле Горшечника, где я был по твоему приказу схвачен. По нынешним ценам он стоит не больше тридцати сребреников, которые я вам вернул. Предположим, за эту сумму я и купил себе землю.
   Каиафа. Можно устроить.
   Иуда. Когда я вернусь, владение землей позволит мне участвовать в общественной жизни Иерусалима.
   Каиафа. Ясно. Я же сказал: сделаем.
   Иуда. Вот и все мои требования. Но все это в письменном виде. И на имя Анании, сына Квириния.
   Каиафа. Сделаем в лучшем виде, немедленно. А сейчас - имена.
   Иуда. Стефан и Иаков.
   Каиафа. Иаков, брат Иоанна?
   Иуда. Да. Но Стефан важнее.
   Каиафа. Его я не знаю.
   Иуда. Я даже Иисуса вам выдал, не обманул.
   Каиафа. Ты считаешь, они самые опасные?
   Иуда. Ты дал слово, а я сказал, что играю честно, даже если речь идет о жизни и смерти.
   Каиафа. А если я не отпущу тебя, и если имя твое не будет Анания, и если в Иерусалиме у тебя не появится участок земли?
   Иуда. Тогда... умрет Стефан и умрет Иаков. Я буду сидеть за решеткой. Ты отдашь приказ, чтобы меня убили, но проклятье мое будет висеть на тебе до гроба. Все остальное - твое дело.
   Каиафа. Знаешь, что меня поражает? Что ты так легко относишься к крови, которая прольется по твоей вине.
   Иуда. Ты относишься еще легче. Так что нечему тут поражаться.
   Каиафа. Итак, Стефан и Иаков.
   Иуда. И документ, что Анания, сын Квириния, является владельцем участка земли в Иерусалиме, на Поле Горшечника.
   Каиафа. У тебя есть какие-то цели?
   Иуда. Цели возникли. Как остались и у тебя.
   Каиафа. Не скажешь, где покоится Иисус?
   Иуда. Этого вопроса не существует, ты сам закрыл его навсегда.
   Каиафа. Надеешься сделать карьеру?
   Иуда. Ситуация для этого неблагоприятная. Да и я не мечтал никогда о карьере.
   Каиафа. Почему я должен верить тебе?
   Иуда. Ты и до сих пор верил. Но я держу свое слово, таков уж я есть.
   Каиафа. Документы мы сделаем. После этого ты свободен.
   Иуда. Хотел бы отправиться в путь сегодня же ночью.
   Протокол III Извлечения На очередном заседании Синедриона первосвященник Иешуа из рода Дамная в паузе между двумя пунктами повестки дня сообщает: бывший первосвященник Анания неожиданно, без приглашения, явился в здание Синедриона и просит выслушать его, обещая сообщить какие-то важные факты. Принимая во внимание прежний пост, возраст и состояние здоровья Анании, Иешуа из рода Дамная предлагает после короткого перерыва выслушать Ананию. Иешуа из рода Гамалиила, попросив слово, говорит, что Анания, насколько ему известно, тяжело болен, страдает помутнением рассудка, какой-то заслуживающей внимания информации от него ждать не приходится, так что предоставлять ему слово нет смысла, повестка дня и без того перегружена вопросами исключительной важности, Синедрион выйдет из графика; кроме того, выступление Анании может оказать влияние на решения, особенно те, которые должны открыть двери предстоящим радикальным переменам. Иешуа из рода Дамная выражает несогласие с предыдущим оратором: он считает, что как раз в сложившейся ситуации и необходимо выслушать Ананию. В то же время он вторично подчеркивает, что узнал о намерении Анании только сейчас: несколько минут назад ему сообщили, что экс-первосвященник появился в здании Синедриона и ждет, когда его позовут. О подорванном состоянии духа Анании он тоже слышал, однако всем известно, как Анания умеет владеть собой, и можно надеяться, он действительно сообщит важную информацию. Со своей стороны, он, Иешуа из рода Дамная, за то, чтобы дать Анании выступить, и ставит вопрос на голосование.
   При одном голосе против и одном воздержавшемся Синедрион принимает решение:
   после перерыва, сверх повестки дня, заслушать Ананию.
   Анания. Должен извиниться перед Синедрионом, перед каждым его членом за то, что своим появлением нарушаю ритм работы, невольно мешаю обсуждению важных проблем. Но меня многие просили, даже, можно сказать, требовали, ссылаясь на мой огромный опыт, чтобы я выступил и рассказал, что можно сделать в этой критической ситуации, какие действия предпринять для ее разрешения.
   Некоторые даже высказывают намеки, что причина нынешних наших бед коренится в прошлом, в тех временах, когда я был первосвященником. Поминают какие-то темные сделки, какие-то тайны; я знаю, кое-кто у меня за спиной не стесняется даже называть меня предателем. И это они говорят, прекрасно зная, что я двенадцать лет, опираясь на всенародное доверие, был первосвященником, и многие до сих пор вспоминают те годы как период, когда народ жил в относительном покое и безопасности. Здоровье мое все ухудшается, вы сами видите, что, несмотря на строгий врачебный режим, я быстро худею и пальцы на правой руке не действуют, вот, я всем показываю, большой палец, указательный и средний, можете убедиться сами, сочинять я не имею привычки, меня, конечно, лечат, каждый день заставляют делать упражнения, но от этого только еще хуже, одновременно боль страшная и потеря чувствительности, рука, до самого локтя, болит ужасно, а пальцев вовсе не чувствую. Пришел же я сюда, чтобы рассказать то, что хотят от меня услышать многие, потому что думают, что я, участник решающих событий, могу открыть членам Синедриона глаза на важные моменты из прошлой нашей политической жизни. Не хочу обелять себя, не хочу и оправдываться. Чувствую, на мне лежит тяжкий груз. Должен заметить, об этом я давно и много раздумывал, могу сказать даже: с того самого времени, как меня сняли, я только над этим и размышляю, только этим и терзаю себя, даже, думаю, и худею-то я из-за этого, хотя и так никогда не был толстым, это все могут подтвердить, кто давно меня знает... А причина, видно, в том, что мозг мой постоянно, без остановки перемалывает и перемалывает прошлое, и всплывают во мне все переживания, все события, ни минуты покоя нет, все думаю, что я сделал хорошо и что плохо. Врач иной раз даст чего-нибудь успокаивающего, тогда ненадолго забываюсь, а потом начинается все сначала. Потому и хочу сейчас рассказать Синедриону все, хочу положить конец подозрениям, пусть меня увидят таким, каков я есть, а потом судят по совести. Я не хочу говорить долго, хотя со мной много такого произошло в жизни, о чем надо было бы отчитаться; все это взаимосвязано, в жизни вообще все взаимосвязано, и на мою долю выпало много всего, приходилось скрываться, нужду терпеть... В трудные времена, в сложных условиях взвалил я на себя заботы первосвященника, хотя вовсе не собирался быть первосвященником... Нелегко это изложить в трех словах. Дайте стакан воды, а то во рту пересохло, это тоже из-за болезни, во рту сохнет, из-за лекарств, думаю, которые врачи дают, они тоже говорят, что нужно потреблять много жидкости, дело в том, что, кроме жидкости, я больше и потреблять-то ничего не могу, зубы расшатались, десны прямо пронзает болью, когда жуешь, так что питаюсь одними протертыми кашами. Меня попрекали, что я дал возможность сбежать одному человеку, который нам враг; не совсем такими словами, правда, попрекали, но суть в этом, и что я сделал это намеренно и что наверняка знал его еще с прежних времен. Я знал, спорить бесполезно, но тогда я уже ничего не мог сделать, они уже все равно решили меня снять, и я смирился, потому что всегда подчинялся решениям Синедриона, это решение тоже принял, хоть оно и было для меня унизительным. Я только с одним никак не могу смириться - что пальцы мне парализовало, вот смотрите: хочу пошевелить, а не могу, большой, указательный и средний, без них невозможно писать, а я всегда все писал сам, не диктовал, диктовать - к этому я привыкнуть не мог, я сам записывал, а потом отдавал переписчикам. Многие мне говорят, запиши, говорят, как все происходило, пока ты был у власти, и что было перед тем, потому что они считают, что Синедрион меня пять лет держал за решеткой, и еще - что я обсуждал с прокуратором Куманом и царем Агриппой, и было ли какое-то тайное соглашение, но не могу я писать этими парализованными пальцами, даже держать ими ничего не могу, все падает. И левой рукой разучился писать, как раньше. Врачи говорят, рука со временем придет в норму; если так, я потом все запишу. Наверно, я говорю больше, чем собирался, но прошу Синедрион отнестись с пониманием, я все сейчас расскажу, если уж столько людей меня просят об этом. В голове все крутятся эти мысли, и ночью и днем, насчет того, что я хорошо сделал и что - плохо.
   Ходили тут досужие разговоры, я знаю, ходят и сейчас, будто я прятался в Дамаске, потом вернулся в Иерусалим. И что раньше я с одним человеком, с которым... которого... словом, будто я к тому человеку имел какое-то отношение, будто я его предал за деньги, что на моих руках - его кровь. Но посмотрите на мои руки: три пальца парализованы. И что в том процессе мне тоже надо было бы не так себя вести, в том деле, после которого меня сняли, что я принял к сведению и не протестовал, потому что я всегда соглашался с решениями Синедриона, ну, я об этом уже говорил. И я скажу еще: если Синедрион считает меня в чем-то виновным, то пусть судит меня, хоть за Дамаск, хоть за того человека, это я говорю без колебаний, если даже на руках у меня его кровь, уж такие были тогда времена, этого, к сожалению, нельзя было избежать, но деньги - нет, это никогда, это всем известно, кто меня знает. Я и о том думал, что добровольно пойду под суд, я готов за все ответить перед судом, готов принять даже смерть, если таков будет приговор.
   Хочу просить Синедрион, примите решение насчет этого, потому что, хоть я уже и не член Синедриона, с тех пор как меня сняли, не просто сняли, а исключили, но я думаю, если Синедрион меня в этом поддержит, тогда совесть моя будет спокойна. Часто думаю я еще вот о чем: то, что мне пальцы парализовало, не случайность, вот он когда мне аукнулся, тот случай, когда я, находясь под стражей, очень сильно покалечился, видите, как ни стараюсь пошевелить, ничего не получается, а если б не пальцы, я, может, сумел бы написать, что на самом деле произошло. Знаю, нет смысла оправдываться, что, мол, времена тогда были смутные, мятежи, убийства, и мне надо было решать, и кровь лилась, да, кровь, кровь виновных и невиновных, и если сейчас Синедрион решит, что меня надо судить, я соглашусь, и если Синедрион решит, чтобы я понес наказание смертью, я и с этим соглашусь, ибо тот, другой человек, да и другие, которые были нам братьями, для них я хотел мира и благополучия в данных условиях, история же потом вынесет свой приговор, я знаю, особая комиссия, когда предложила снять меня, признала мои заслуги перед народом, хоть я об этом и не просил, но я совсем не об этом хочу говорить, а о другом. Ходят всякие сплетни, что есть, дескать, где-то могила, к которой я имею какое-то отношение, но мы же все обсудили с... тем человеком, мы тогда долго спорили, и я мог поступить иначе, но пришлось согласиться, а потом меня загнали в угол, и опять же - я не мог поступить по-другому, и тогда снова погибли два человека... Да, это было незаконно, но я взял решение на себя, потому что надеялся, что, может, сумею исправить то, что совершил, и я в самом деле пытался, кто помнит те времена, могут подтвердить, я хотел положить конец беззакониям, хотел, чтобы народ жил в мире и благополучии, вот что крутится у меня в голове с утра до вечера, а пальцы не двигаются, смотрите, три пальца, ничего не могу ими взять, если хотите, судите меня, я смерти не боюсь, я добровольно пойду под суд, я уже все продумал и решил, что сам напишу на себя донос. Вот что я хотел сказать Синедриону, получилось немного длиннее, чем я думал, но это же серьезные, важные вещи, и тут все взаимосвязано... Устал я, не сердитесь, что нарушил повестку дня, но я очень хотел это сказать, спасибо, что вы меня выслушали, спасибо...
   Ценности не представляет, подлежит уничтожению.
   Иешуа из рода Дамная Последний разговор - Ступайте в город, - сказал Иисус Петру и Иоанну, - у ручья встретитесь с продавцом воды. Он отведет вас к дому, где мы устроим пасхальный ужин. Вы приготовьте агнца. Мы с Иудой придем позже.
   Ученики удалились, и они остались вдвоем. Зной не собирался спадать, хотя солнце клонилось уже к горизонту. Иисус сидел, согнув колени; Иуда привалился спиной к стволу дерева. Иисус следил за муравьями, сновавшими меж сухих былинок; Иуда разглядывал ветви масличных деревьев.
   - Твое решение окончательно? - произнес после продолжительного молчания Иуда.
   - Окончательно, - ответил Иисус, не отрывая взгляда от муравьев. - В Синедрионе все прошло гладко?
   - Да.
   - Подозрений у них не возникло?
   - Возможно, они ждали не меня. - Иуда сорвал травинку и принялся ее жевать.
   - Другому я это дело доверить не мог, мы ведь договорились.
   - Знаю. Но ты спросил.
   - Другие ничего бы не поняли. Особенно Петр с Иоанном. - Иисус вздохнул и лег навзничь. - Тебе поверили?
   - Поверили, потому что я принял предложенную плату.
   - Сколько они предложили?
   - Тридцать сребреников. И просили, пусть все будет закончено быстро, чтобы не мешать празднику.
   - Я и сам так думал. Ты про оружие говорил?
   - Да, но не сказал, что у нас всего-навсего два меча.
   Иисус засмеялся:
   - Еще не хватало, чтобы ты это сказал!
   - Почему ты смеешься? - Иуда выплюнул изжеванную травинку.
   - Знай они, что у нас только два меча, они прислали бы четырех человек. А тут они придут целым отрядом, вооруженные до зубов.
   - Я подумал, куплю еще несколько мечей, чтобы меня не поймали на лжи. Мечи дешевы, и, когда покупаешь десяток, один дают даром. Выгода все равно есть.
   - Почему же ты не купил? - Иисус приподнялся на локте, глядя на Иуду.
   - Трудно было бы принести их сюда незаметно. Да и вообще ни к чему. Будет ночь. Придут солдаты и взвод храмовой стражи. Все испугаются и разбегутся.
   - Ты прав. Значит, до сих пор все идет так, как мы договорились.