Страница:
Еремин М П
Выдающийся реалист
М.П.Еремин
Выдающийся реалист
На своих современников Писемский производил не совсем обычное и даже, может быть, несколько странное впечатление. Один из самых популярных писателей своего времени, тонкий знаток театра и сам незаурядный актер, он по внешности ничем не напоминал художника, артиста, как тогда называли всякого человека, причастного к искусству. Петербургским и московским литераторам бросалось в глаза прежде всего провинциальное в нем. "Трудно себе представить, - вспоминает П.В.Анненков, - более полный, цельный тип чрезвычайно умного и вместе оригинального провинциала, чем тот, который явился в Петербург в образе... Писемского, с его крепкой, коренастой фигурой, большой головой, испытующими, наблюдательными глазами и ленивой походкой"*. А он не только не старался преодолеть в себе эту "провинциальность", но даже несколько щеголял ею. Говорил он с ярко выраженным костромским акцентом, а о "столичной утонченности жизни", как вспоминает тот же Анненков, всегда отзывался насмешливо. В нем было что-то простецки-задиристое, свойственное его младшим современникам писателям-разночинцам 60-70-х годов.
______________
* П.В.Анненков. Художник и простой человек (см. т. VIII. Полн. собр. соч. А.Ф.Писемского, СПб, 1911, стр. 752-753).
Но в его поведении нельзя было не заметить и того, что заставляло вспомнить патриархально-помещичьи нравы, что Анненков обозначил гоголевским словечком "халатность". Такое сочетание на первый взгляд казалось странным. Однако люди, близко знавшие Писемского, ясно видели, как естественно и непринужденно уживались в его характере такие как будто бы взаимоисключающие качества.
1
Алексей Феофилактович Писемский родился 11 марта 1821 года (сам он всегда указывал другую дату - 10 марта 1820 года) в сельце Раменье, Чухломского уезда, Костромской губернии. Писемский любил то ли с гордостью, то ли с веселой иронией говорить о том, что он происходит из старинного, едва ли не четырехсотлетнего дворянского рода, что имена его предков "в родных преданьях прозвучали". Однако в новейшие времена ничего от былого могущества и славы Писемских не осталось. Отец будущего писателя, Феофилакт Гаврилович, выслужившийся из солдат подполковник в отставке, был дворянин без поместья. Он "зажил помещиком" только потому, что его жена - Евдокия Алексеевна Шипова - получила в приданое небольшое именьице.
В "Людях сороковых годов" есть выразительный диалог между Павлом Вихровым, образ которого, по признанию самого Писемского, во многом автобиографичен, и его отцом. Возвращаясь из гостей от богатой соседки Абреевой, отец с сыном разговорились о военной карьере, и Павел заметил, что служить в гвардии и быть флигель-адъютантом, по-видимому, хорошо.
"- Еще бы! - сказал старик. - Да ведь на это, братец, состояние надо иметь.
Павел внимательно посмотрел на отца.
- А мы разве бедны? - спросил он.
- Бедны, братец! - отвечал Михаил Поликарпыч и почему-то при этом сконфузился".
Да, это была бедность, хотя и особая, дворянская бедность. О куске хлеба, конечно, не приходилось думать, он был, но во всем остальном надо было соблюдать суровейшую экономию. Писемский, как и его герой, Павел Вихров, очень рано познакомился с бедностью и испытал на себе все ее "прелести", особенно унизительные именно в дворянской среде. Может быть, еще острее и болезненнее, чем Павел, он возненавидел положение человека, которого "облагодетельствовали" богатые соседи или родственники, которому "покровительствуют" их высокомерные дети. Отчасти, может быть, поэтому его и тянуло к крестьянским ребятишкам; ему не подсовывали их в качестве живых игрушек, как это было в богатых дворянских домах, он дружил с ними на равной ноге, говорил и думал, как они.
Но все-таки он был и барчук. У него были няньки и даже учителя, хотя и плохие по недостаточности родителей. В семье Писемских родилось десять детей, и только один, Алексей, остался жив. Естественно, что в нем души не чаяли. В своей автобиографии Писемский вспоминает, что в детстве он сделался "каким-то божком для отца и матери, да сверх того еще для двух теток, барышень Шиповых, которые... пылали ко мне какою-то материнской любовью, так что между соседним дворянством говорили, что у меня не одна мать, а три"*.
______________
* А.Ф.Писемский. Избранные произведения, М.-Л., 1932, стр. 25.
Тринадцати лет он был определен во второй класс Костромской гимназии, в которой проучился шесть лет - с 1834 по 1840 год.
Писемский учился в школе николаевского времени, в которой ученики, по словам Герцена, низводились до положения "арестантов воспитания". Вдалбливание "идей" о "всеблагом промысле господнем", о мудрости и отеческой попечительности "обожаемого монарха", об извечной греховности и порочности человеческой природы, о погибельной гордыне разума и о спасительности слепой веры; издевательское восхваление участи народа, голодного и забитого крепостниками; насаждение взаимной подозрительности и доносительства как важнейших гражданских добродетелей; наконец, запугивание самыми зверскими наказаниями - таков далеко не полный перечень средств, применявшихся для оболванивания юношей. Понятно, что пребывание под ферулой такой школы не могло не сказаться на характере Писемского, на его умонастроении.
К счастью, среди наставников Костромской гимназии были не только чиновники от педагогики, послушно исполнявшие предписания светского и духовного начальства. Были там и преподаватели вроде Николая Силыча Дрозденки ("Люди сороковых годов"), которые приучали гимназистов критически относиться к окружающему их миру пошлости и паразитизма. Не без влияния таких преподавателей Писемский в последних классах гимназии стал всячески сопротивляться царившей здесь казенщине. Не зубрежка "от сих до сих" занимала теперь его время, а самостоятельное, пусть во многом еще беспорядочное, чтение. Оно-то, по-видимому, и подсказало первую мысль о писательском призвании.
С ним произошло то, что нередко случается с багатоодаренными людьми, когда они, сами еще того не понимая, стихийно, ощупью пробиваются на тот путь, на котором ожидает их главное дело их жизни. Натура деятельная, он под влиянием прочитанных книг попробовал писать сам, сочинив две (не дошедшие до нас) повести: "Черкешенка" и "Чугунное кольцо". Позднее Писемский отзывался о них не без снисходительной иронии, так как, по его собственному признанию, он описывая в них "такие сферы", которые были для него совершенно неведомы. В то время он находился под сильным влиянием весьма распространенной в 30-х годах романтической литературы с ее небывалыми страстями и "риторически ходульно-величавыми" героями. Недаром Писемский позднее признавался, что вышел из гимназии "большим фразером".
В 1840 году Писемский поступил на математическое отделение Московского университета. За четыре года пребывания в университете завершилось в основных чертах формирование его личности. Один из его современников утверждает, что "в нем всегда чувствовался московский студент сороковых годов"*.
______________
* П.Д.Боборыкин. За полвека. М.-Л., 1929, стр. 146.
Московский университет в начале 40-х годов переживал своеобразную переходную эпоху. В преподавании старое, казенное соседствовало с новыми веяниями, а то и ожесточенно соперничало с ними. Среди профессоров было много еще людей реакционных в политическом отношении и безнадежно отсталых в научном. Достаточно сказать, что ректором университета до 1842 года был Каченовский, отсталость литературных (а позднее и исторических) взглядов которого обнаружилась еще в 20-х годах. В первой половине 40-х годов еще занимали кафедры и читали лекции такие усердные проповедники правительственной идеологии, как профессор русской истории М.П.Погодин, профессор археологии И.М.Снегирев или профессор словесности С.П.Шевырев.
Но в эти же годы в университете начинала свою преподавательскую деятельность плеяда молодых профессоров, все больше и больше завоевывавших симпатии студенчества. Лекции П.Г.Редкина, Т.Н.Грановского, Н.И.Крылова отличались не только научной глубиной и обстоятельностью; в них, хотя и в прикрытой форме, но вполне недвусмысленно осуждалось все средневековое в русской государственной и общественной жизни. Даже независимо от того, слушал Писемский лекции этих выдающихся ученых или нет, он не мог не испытать влияния их идей; демократически настроенные студенты (а таких было в то время большинство) на каждом шагу горячо обсуждали эти идеи, жили ими.
Интересы Писемского в это время были далеки от математики. Он по-прежнему львиную долю времени уделяет литературе. В своей автобиографии он признается: "Научных сведений из моего собственно факультета я приобрел немного, но зато познакомился с Шекспиром, Шиллером, Гете, Корнелем, Расином, Жан-Жаком Руссо, Вольтерам, Виктором Гюго и Жорж Зандом, сознательно оценил русскую литературу..."*.
______________
* А.Ф.Писемский. Избранные произведения, М.-Л., 1932, стр. 26.
Этот перечень содержит в себе косвенное указание еще на одного учителя студенческой молодежи, имя которого не значилось в списках профессоров университета. С Шекспиром или Гете, Шиллером или Корнелем можно было тогда познакомиться из самых различных источников, но увлечься творчеством Жорж Санд можно было только под влиянием этого учителя. Большинство русских журналов к ее творчеству относилось отрицательно и замалчивало самое ее имя. В то время был только один влиятельный журнал, который систематически пропагандировал творчество Жорж Санд, - это "Отечественные записки", руководимые Белинским.
Писемский все ее творчество понимал "по Белинскому". Недаром еще в университете он начал писать роман на типически "жоржзандовскую" тему: о трагической судьбе женщины в помещичьем обществе, роман с характерным, недвусмысленно раскрывающим позицию молодого писателя заглавием - "Виновата ли она?".
Многозначительно и следующее признание Писемского: "...сознательно оценил русскую литературу..." В университете он окончательно освободился от былого увлечения романтической литературой и навсегда стал пламенным поклонником и последователем Гоголя. Этот поворот к реализму произошел, конечно, не под влиянием лекций и статей профессора Шевырева, который ставил Бенедиктова, одного из столпов реакционного романтизма, выше Пушкина, Лермонтова считал подражателем Бенедиктова, а Гоголя - автором "хохотливых", а иногда и "грязных" повестей. Литературные вкусы, эстетические взгляды Писемского формировались в то время под влиянием борьбы Белинского против казенно-романтической литературы, под влиянием его страстной защиты и пропаганды Гоголя.
Много лет спустя, когда праздновалось двадцатипятилетие литературной деятельности Писемского, поэт и критик Б.Н.Алмазов в присутствии юбиляра и, конечно, с его полного согласия говорил о том, что в студенческие годы Писемский был "жарким поклонником Гоголя и статей Белинского...", что "на эстетические его (Писемского. - М.Е.) теории имели большое влияние критические статьи Белинского..."*. Через три года после юбилея в письме к профессору Ф.И.Буслаеву, которое сам Писемский назвал своей творческой исповедью, он опять говорил о Белинском как об идеальном наставнике современных ему писателей**.
______________
* "Русский архив", 1875, No 4, стр. 453-454.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 367.
Приобщение к литературным взглядам Белинского - самое важное, что он пережил в студенческие годы. Писемский не сумел подняться до понимания революционной сущности идей Белинского, но основные положения эстетики великого критика были для него несомненной истиной. Сама жизнь Белинского была для него примером самоотверженного служения литературе. Не случайно, создавая в "Тысяче душ" образ литератора-демократа, он воспроизвел в нем наиболее характерные черты личности Белинского.
После окончания университета Писемский вернулся в Раменье. Около десяти лет с небольшими перерывами прожил он в родных местах: то в Костроме - здесь он служил, начав с чана губернского секретаря и за восемь лет дотянув до титулярного советника, - то в Раменье, где он однажды собирался навсегда освободиться от службы и целиком отдаться писательству.
Трудно представить себе обстановку, более не подходящую для литературной работы, чем та, в которой жил Писемский в эти годы. Или постоянная, иссушающая душу возня с бесконечным потоком бумаг, или поездки, иногда в самые отдаленные уголки Костромской губернии, с самыми различными поручениями: то для производства следствия по делу об убийстве, то на поимку "разбойников", то для того, чтобы закрыть и уничтожить тайную старообрядческую церковь. Все это изматывало и физические и духовные силы.
В этой обстановке Писемский временами приходил в отчаяние. "Неизлечимый литератор", кал сам он говорил про себя, он никогда, даже в самые трудные времена, не переставал писать, но в Костроме некому было даже прочесть написанное, годами ничего не удавалось напечатать: первое крупное произведение - роман "Виновата ли она?" - было запрещено цензурой, а другие, почти законченные, посылать в журналы он уже не решался, боясь, что их не пропустит "цензурная стража". Литературная работа казалась ему порою совершенно бессмысленной. Оставалась только надежда на старые студенческие московские связи. "...Напишите мне, бедному служебному труженику, обращается он к А.Н.Островскому. - Письмо Ваше доставят слишком много удовольствия человеку, делившемуся прежде с Вами своими убеждениями, а ныне обреченному волею судеб на убийственную жизнь провинциального чиновника; человеку, который, по несчастью, до сих пор не может убить в себе бесполезную в настоящем положении энергию духа"*. А.Н.Островский откликнулся на это письмо: он помог Писемскому напечатать повесть "Тюфяк".
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 26.
В русской литературе XIX века немного найдется произведений, появление которых было бы встречено таким дружным хором похвал и восторгов, какой раздался в конце 1850 года после выхода в свет "Тюфяка". Критики ведущих журналов того времени в один голос объявили повесть Писемского не только лучшим произведением отечественной беллетристики в 1850 году, но и одним из лучших произведений всей русской литературы.
Этот успех окрылил Писемского. Ему по-прежнему приходилось выполнять все чиновничьи обязанности, и все-таки он за один только 1851 год написал столько, что нельзя не удивляться, когда он успевал это делать.
Но этот же успех еще больше обострил одиночество. Писемский с каждым днем все тяжелее переносил свое вынужденное пребывание в чиновничье-дворянской Костроме. После творческого подъема 1851 года наступает упадок сил, раздражительность, боязнь за свое здоровье - словом, все то, что он называл ипохондрией. "Если бы вы знали, - писал он М.П.Погодину, - как трудно и как неудобно заниматься беллетристикой мелкому губернскому чиновнику..."*. "Если я еще останусь на долгое время в Костроме, то решительно перестану писать", - признается он ему**. К тому же и самая служба превратилась в непрерывную нравственную пытку. Простодушно-прямолинейный при исполнении своих служебных обязанностей, органически неспособный прибегать к плутовской чиновничьей дипломатии, Писемский никогда не был на хорошем счету у губернского начальства. А после того, как оно узнало, что коллежский секретарь Писемский - еще и знаменитый на всю Россию писатель, то попросту решило отделаться от опасного свидетеля. При первом удобном случае ему предложили перевестись в Херсон.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 532.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 537.
Он вышел в отставку и поселился в Раменье. Однако прожил он там недолго, хорошо понимая, что в деревне задерживаться нельзя. "Жить, во 1-х, нечем, - писал он А.Майкову, - во 2-х, очень уж одичаешь"*. Писемский принимает решение навсегда переехать в Петербург и начать жизнь профессионального литератора. "В Питер, в Питер! Бог с ним, с этим уединением, в котором я даже сочинять не могу. Гоголь между многими умными правдами сказал одну неправду, что будто бы писатель должен искать вдохновения в тиши кабинета: вдохновение я, по крайней мере, черпал всегда из жизни, а в уединении, и то временном, непродолжительном, удобно пользоваться этим вдохновением"**.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 73.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 77.
В конце 1854 года он уже был в Петербурге.
Кончились его чиновничьи мытарства, о которых он всю жизнь не мог вспоминать без раздражения и боли. Но не только горькие воспоминания обременяли его душу, когда он покидал родное костромское захолустье. Служба в Костроме давала Писемскому неограниченные возможности наблюдать самодержавно-крепостническую Россию в самых цинически откровенных проявлениях, видеть жизнь народа во всей ее непосредственности. Все, что составило ему славу незаурядного художника, все, за что современники ставили его имя наряду с именами Островского, Тургенева и Гончарова, - все это было сделано под впечатлением того бесконечного количества фактов, событий и лиц, которые в костромские годы проходили перед его вдумчивым взором. Его обширная память запечатлела так много, что этого хватило не только на то, что уже было написано или задумано ко времени отъезда в Петербург, но с избытком наполнило и те его произведения, которые он создавал позднее.
2
Первые произведения Писемского были созданы и большею частью опубликованы в то время, когда русская литература испытывала особенно ожесточенный натиск реакции.
Сороковые-пятидесятые годы XIX столетия - это период, когда все более и более обнаруживалась внутренняя несостоятельность "фасадной", по характеристике Герцена, империи Николая I. И главной болезнью режима, по признанию самих высших властей, было крепостничество. Напуганное неуклонно нараставшим протестом крестьян против помещичьего гнета, правительство Николая I со дня на день ждало открытых выступлений народа. Малейшие отклонения от официального регламента, которому заправилы самодержавно-крепостнической реакции стремились подчинить все стороны жизни общества, рассматривались как симптомы бунта.
После того, как в Петербурге было получено известие о французской революции 1848 года, главари режима потеряли последние остатки самообладания. "Красная опасность" чудилась им повсюду и особенно в литературе. На нее-то и обрушились наиболее тяжелые удары. Во главе цензуры были поставлены самые озлобленные и невежественные сановники, вроде Бутурлина или Корфа, которые до того были ослеплены страхом, что даже в евангельских притчах усматривали скрытую проповедь... социализма. Но и эти беспримерные цензурные гонения казались Николаю I явно недостаточными. Над всеми передовыми литераторами нависла угроза расправы без суда и следствия. Тайная полиция уже готовилась арестовать Белинского, и только его смерть помешала осуществить этот замысел. Достоевский был осужден на каторжные работы; Плещеев отдан в солдаты в отдаленные оренбургские гарнизоны, куда за год до этого был сослан великий поэт украинского народа Тарас Шевченко; Щедрин изнывал в вятской ссылке, и никакие хлопоты не могли облегчить его участи.
Естественно, что все эти неистовства реакции не могли не отразиться на состоянии литературы. Журналы, альманахи и сборники наводнились "светскими" повестями и романами, бесконечными элегиями или игривыми безделушками. "Вот опять, - писал Чернышевский, - как во времена Марлинского и Полевого, появляются на свет, читаются большинством, одобряются и ободряются многими литературными судьями произведения, состоящие из набора реторических фраз, порожденные "пленной мысли раздраженьем", ненатуральною экзальтациею, отличающиеся прежнею приторностью, только с новым еще качеством шаликовской грациозностью, миловидностью, нежностью, мадригальностью... и эта реторика, оживши в худшем виде, опять угрожает наводнить литературу, вредно подействовать на вкус большинства публики, заставить большинство писателей опять забыть о содержании, о здоровом взгляде на жизнь, как существенных достоинствах литературного произведения"*.
______________
* Н.Г.Чернышевский. Полн. собр. соч., т. II, М., 1949, стр. 255.
В эти годы заявили претензии на главенствующее положение в литературе всевозможные противники критического реализма. С глубокомысленным видом толковали они о Пушкине, который был якобы основоположником "чистого" искусства, искусства, примиряющего с жизнью, то есть с самодержавно-крепостнической действительностью; они лицемерно заявляли, что между "Мертвыми душами" Гоголя и его "Выбранными местами из переписки с друзьями" нет принципиального различия и т.п. Особенным, имевшим прямо-таки доносительский характер нападкам подвергались писатели "натуральной" школы, то есть школы Белинского и Гоголя. Их произведения объявляли "грязными", "мизантропическими", не отражающими "светлых" сторон жизни. Необходимо было высокое гражданское мужество, чтобы сопротивляться проповеди апологетов официальной идеологии, чтобы не поддаться обезоруживающим нашептываниям теоретиков "искусства для искусства" и продолжать дело правдивого воспроизведения жизни. Именно поэтому тургеневские "Записки охотника", например, или комедия А.Н.Островского "Свои люди - сочтемся" были восприняты передовыми людьми того времени не только как крупнейшие явления в истории русского искусства, но и как бесспорные свидетельства необоримости освободительного движения в стране.
В этой обстановке позиция Писемского может на первый взгляд показаться весьма неопределенной. Наибольшее количество его произведений в 1850-1852 годах печатается в одном из самых реакционных журналов того времени, в славянофильском "Москвитянине". Но в это же время он начинает постоянно сотрудничать в некрасовском "Современнике". В его высказываниях о литературе сталкиваешься подчас с явной разноголосицей. То он мечтает о блаженных временах, "когда критика в искусстве будет видеть искусство, имеющее в самом себе цель..."*, то смеется над рецензентами, восхищавшимися "ограниченной", как он ее характеризовал, поэзией Фета, спрашивая, "не похожи ли они в этом случае на котов, у которых чешут за ухом"**. Эти факты отчасти и породили довольно устойчивую легенду о том, будто Писемский творил бессознательно, не руководствуясь никакой определенной системой взглядов, не преследуя никаких более или менее ясно осознанных целей; будто "ко всем партиям, ко всем лагерям, ко всем людям он относился одинаково скверно"***. Однако эта легенда не имеет под собой сколько-нибудь твердой почвы. В колебаниях Писемского явно выделяется тенденция, сложившаяся в его сознании еще в студенческие годы.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 63-64.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 69.
*** С.А.Венгеров. Собр. соч., т. 5, СПб, 1911, стр. 176.
Живя в костромском захолустье, Писемский внимательно следил за событиями в литературе. Он сурово осуждал мелкотравчатую, развлекательную беллетристику, получившую в то время большое распространение. "Видит бог, писал он издателю журнала "Отечественные записки" Краевскому, - сколько я желаю трудиться и сделать хоть что-нибудь для русской литературы, и с каким грустным и тяжелым чувством пробегаю я повести, романы и рассказы моих собратов, которые, кажется, и приучили цензоров к бесцветности и пошлости"*.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 41.
Зато с какой радостью приветствовал он все, в чем видел здоровые начала передовой русской литературы! Каждое новое произведение Тургенева, Л.Толстого (особенно его "Севастопольские рассказы"), Островского он воспринимал как свой успех. "Ваш "Банкрут" - купеческое "Горе от ума" или, точнее сказать, купеческие "Мертвые души", - писал он Островскому после прочтения его комедии "Свои люди - сочтемся"*. В развитии традиций Грибоедова и Гоголя, то есть традиций критического реализма, он видел одну из главных заслуг Островского, и поэтому малейшие отступления от этих традиций, как, например, в комедии "Бедность не порок", Писемский рассматривал как нечто чужеродное в творчестве великого драматурга**.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 26.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 75.
Среди многочисленных легенд, связанных с именем Писемского, легенда, будто он в период своего сотрудничества в "Москвитянине" испытал на себе влияние славянофильских идей, занимает далеко не последнее место. Однако, не говоря уже о том, что в его произведениях трудно найти мотивы, сколько-нибудь осязательно связанные со славянофильской идеологией, все его взаимоотношения с издателем "Москвитянина" М.П.Погодиным и членами "молодой редакции" этого журнала свидетельствуют о том, что он никогда не был последовательным единомышленником этих людей.
Дружеский кружок литераторов, составивших так называемую "молодую редакцию" "Москвитянина", по своим эстетическим и общественно-политическим устремлениям не был единым и монолитным, как это изображают славянофильствующие мемуаристы. Такие члены этого кружка, как поэт и критик Алмазов, критик Эдельсон, знаток старинной русской песни и благоговейный ценитель православного богослужения Филиппов и теоретик кружка Аполлон Григорьев, в сущности, с начала 50-х годов примыкали, с незначительными оговорками, к официальной идеологии. Хоть они и не прочь были при случае поиронизировать над старомодной и прямолинейной терминологией откровенного реакционера Погодина, их сотрудничество с ним было вполне закономерно.
Выдающийся реалист
На своих современников Писемский производил не совсем обычное и даже, может быть, несколько странное впечатление. Один из самых популярных писателей своего времени, тонкий знаток театра и сам незаурядный актер, он по внешности ничем не напоминал художника, артиста, как тогда называли всякого человека, причастного к искусству. Петербургским и московским литераторам бросалось в глаза прежде всего провинциальное в нем. "Трудно себе представить, - вспоминает П.В.Анненков, - более полный, цельный тип чрезвычайно умного и вместе оригинального провинциала, чем тот, который явился в Петербург в образе... Писемского, с его крепкой, коренастой фигурой, большой головой, испытующими, наблюдательными глазами и ленивой походкой"*. А он не только не старался преодолеть в себе эту "провинциальность", но даже несколько щеголял ею. Говорил он с ярко выраженным костромским акцентом, а о "столичной утонченности жизни", как вспоминает тот же Анненков, всегда отзывался насмешливо. В нем было что-то простецки-задиристое, свойственное его младшим современникам писателям-разночинцам 60-70-х годов.
______________
* П.В.Анненков. Художник и простой человек (см. т. VIII. Полн. собр. соч. А.Ф.Писемского, СПб, 1911, стр. 752-753).
Но в его поведении нельзя было не заметить и того, что заставляло вспомнить патриархально-помещичьи нравы, что Анненков обозначил гоголевским словечком "халатность". Такое сочетание на первый взгляд казалось странным. Однако люди, близко знавшие Писемского, ясно видели, как естественно и непринужденно уживались в его характере такие как будто бы взаимоисключающие качества.
1
Алексей Феофилактович Писемский родился 11 марта 1821 года (сам он всегда указывал другую дату - 10 марта 1820 года) в сельце Раменье, Чухломского уезда, Костромской губернии. Писемский любил то ли с гордостью, то ли с веселой иронией говорить о том, что он происходит из старинного, едва ли не четырехсотлетнего дворянского рода, что имена его предков "в родных преданьях прозвучали". Однако в новейшие времена ничего от былого могущества и славы Писемских не осталось. Отец будущего писателя, Феофилакт Гаврилович, выслужившийся из солдат подполковник в отставке, был дворянин без поместья. Он "зажил помещиком" только потому, что его жена - Евдокия Алексеевна Шипова - получила в приданое небольшое именьице.
В "Людях сороковых годов" есть выразительный диалог между Павлом Вихровым, образ которого, по признанию самого Писемского, во многом автобиографичен, и его отцом. Возвращаясь из гостей от богатой соседки Абреевой, отец с сыном разговорились о военной карьере, и Павел заметил, что служить в гвардии и быть флигель-адъютантом, по-видимому, хорошо.
"- Еще бы! - сказал старик. - Да ведь на это, братец, состояние надо иметь.
Павел внимательно посмотрел на отца.
- А мы разве бедны? - спросил он.
- Бедны, братец! - отвечал Михаил Поликарпыч и почему-то при этом сконфузился".
Да, это была бедность, хотя и особая, дворянская бедность. О куске хлеба, конечно, не приходилось думать, он был, но во всем остальном надо было соблюдать суровейшую экономию. Писемский, как и его герой, Павел Вихров, очень рано познакомился с бедностью и испытал на себе все ее "прелести", особенно унизительные именно в дворянской среде. Может быть, еще острее и болезненнее, чем Павел, он возненавидел положение человека, которого "облагодетельствовали" богатые соседи или родственники, которому "покровительствуют" их высокомерные дети. Отчасти, может быть, поэтому его и тянуло к крестьянским ребятишкам; ему не подсовывали их в качестве живых игрушек, как это было в богатых дворянских домах, он дружил с ними на равной ноге, говорил и думал, как они.
Но все-таки он был и барчук. У него были няньки и даже учителя, хотя и плохие по недостаточности родителей. В семье Писемских родилось десять детей, и только один, Алексей, остался жив. Естественно, что в нем души не чаяли. В своей автобиографии Писемский вспоминает, что в детстве он сделался "каким-то божком для отца и матери, да сверх того еще для двух теток, барышень Шиповых, которые... пылали ко мне какою-то материнской любовью, так что между соседним дворянством говорили, что у меня не одна мать, а три"*.
______________
* А.Ф.Писемский. Избранные произведения, М.-Л., 1932, стр. 25.
Тринадцати лет он был определен во второй класс Костромской гимназии, в которой проучился шесть лет - с 1834 по 1840 год.
Писемский учился в школе николаевского времени, в которой ученики, по словам Герцена, низводились до положения "арестантов воспитания". Вдалбливание "идей" о "всеблагом промысле господнем", о мудрости и отеческой попечительности "обожаемого монарха", об извечной греховности и порочности человеческой природы, о погибельной гордыне разума и о спасительности слепой веры; издевательское восхваление участи народа, голодного и забитого крепостниками; насаждение взаимной подозрительности и доносительства как важнейших гражданских добродетелей; наконец, запугивание самыми зверскими наказаниями - таков далеко не полный перечень средств, применявшихся для оболванивания юношей. Понятно, что пребывание под ферулой такой школы не могло не сказаться на характере Писемского, на его умонастроении.
К счастью, среди наставников Костромской гимназии были не только чиновники от педагогики, послушно исполнявшие предписания светского и духовного начальства. Были там и преподаватели вроде Николая Силыча Дрозденки ("Люди сороковых годов"), которые приучали гимназистов критически относиться к окружающему их миру пошлости и паразитизма. Не без влияния таких преподавателей Писемский в последних классах гимназии стал всячески сопротивляться царившей здесь казенщине. Не зубрежка "от сих до сих" занимала теперь его время, а самостоятельное, пусть во многом еще беспорядочное, чтение. Оно-то, по-видимому, и подсказало первую мысль о писательском призвании.
С ним произошло то, что нередко случается с багатоодаренными людьми, когда они, сами еще того не понимая, стихийно, ощупью пробиваются на тот путь, на котором ожидает их главное дело их жизни. Натура деятельная, он под влиянием прочитанных книг попробовал писать сам, сочинив две (не дошедшие до нас) повести: "Черкешенка" и "Чугунное кольцо". Позднее Писемский отзывался о них не без снисходительной иронии, так как, по его собственному признанию, он описывая в них "такие сферы", которые были для него совершенно неведомы. В то время он находился под сильным влиянием весьма распространенной в 30-х годах романтической литературы с ее небывалыми страстями и "риторически ходульно-величавыми" героями. Недаром Писемский позднее признавался, что вышел из гимназии "большим фразером".
В 1840 году Писемский поступил на математическое отделение Московского университета. За четыре года пребывания в университете завершилось в основных чертах формирование его личности. Один из его современников утверждает, что "в нем всегда чувствовался московский студент сороковых годов"*.
______________
* П.Д.Боборыкин. За полвека. М.-Л., 1929, стр. 146.
Московский университет в начале 40-х годов переживал своеобразную переходную эпоху. В преподавании старое, казенное соседствовало с новыми веяниями, а то и ожесточенно соперничало с ними. Среди профессоров было много еще людей реакционных в политическом отношении и безнадежно отсталых в научном. Достаточно сказать, что ректором университета до 1842 года был Каченовский, отсталость литературных (а позднее и исторических) взглядов которого обнаружилась еще в 20-х годах. В первой половине 40-х годов еще занимали кафедры и читали лекции такие усердные проповедники правительственной идеологии, как профессор русской истории М.П.Погодин, профессор археологии И.М.Снегирев или профессор словесности С.П.Шевырев.
Но в эти же годы в университете начинала свою преподавательскую деятельность плеяда молодых профессоров, все больше и больше завоевывавших симпатии студенчества. Лекции П.Г.Редкина, Т.Н.Грановского, Н.И.Крылова отличались не только научной глубиной и обстоятельностью; в них, хотя и в прикрытой форме, но вполне недвусмысленно осуждалось все средневековое в русской государственной и общественной жизни. Даже независимо от того, слушал Писемский лекции этих выдающихся ученых или нет, он не мог не испытать влияния их идей; демократически настроенные студенты (а таких было в то время большинство) на каждом шагу горячо обсуждали эти идеи, жили ими.
Интересы Писемского в это время были далеки от математики. Он по-прежнему львиную долю времени уделяет литературе. В своей автобиографии он признается: "Научных сведений из моего собственно факультета я приобрел немного, но зато познакомился с Шекспиром, Шиллером, Гете, Корнелем, Расином, Жан-Жаком Руссо, Вольтерам, Виктором Гюго и Жорж Зандом, сознательно оценил русскую литературу..."*.
______________
* А.Ф.Писемский. Избранные произведения, М.-Л., 1932, стр. 26.
Этот перечень содержит в себе косвенное указание еще на одного учителя студенческой молодежи, имя которого не значилось в списках профессоров университета. С Шекспиром или Гете, Шиллером или Корнелем можно было тогда познакомиться из самых различных источников, но увлечься творчеством Жорж Санд можно было только под влиянием этого учителя. Большинство русских журналов к ее творчеству относилось отрицательно и замалчивало самое ее имя. В то время был только один влиятельный журнал, который систематически пропагандировал творчество Жорж Санд, - это "Отечественные записки", руководимые Белинским.
Писемский все ее творчество понимал "по Белинскому". Недаром еще в университете он начал писать роман на типически "жоржзандовскую" тему: о трагической судьбе женщины в помещичьем обществе, роман с характерным, недвусмысленно раскрывающим позицию молодого писателя заглавием - "Виновата ли она?".
Многозначительно и следующее признание Писемского: "...сознательно оценил русскую литературу..." В университете он окончательно освободился от былого увлечения романтической литературой и навсегда стал пламенным поклонником и последователем Гоголя. Этот поворот к реализму произошел, конечно, не под влиянием лекций и статей профессора Шевырева, который ставил Бенедиктова, одного из столпов реакционного романтизма, выше Пушкина, Лермонтова считал подражателем Бенедиктова, а Гоголя - автором "хохотливых", а иногда и "грязных" повестей. Литературные вкусы, эстетические взгляды Писемского формировались в то время под влиянием борьбы Белинского против казенно-романтической литературы, под влиянием его страстной защиты и пропаганды Гоголя.
Много лет спустя, когда праздновалось двадцатипятилетие литературной деятельности Писемского, поэт и критик Б.Н.Алмазов в присутствии юбиляра и, конечно, с его полного согласия говорил о том, что в студенческие годы Писемский был "жарким поклонником Гоголя и статей Белинского...", что "на эстетические его (Писемского. - М.Е.) теории имели большое влияние критические статьи Белинского..."*. Через три года после юбилея в письме к профессору Ф.И.Буслаеву, которое сам Писемский назвал своей творческой исповедью, он опять говорил о Белинском как об идеальном наставнике современных ему писателей**.
______________
* "Русский архив", 1875, No 4, стр. 453-454.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 367.
Приобщение к литературным взглядам Белинского - самое важное, что он пережил в студенческие годы. Писемский не сумел подняться до понимания революционной сущности идей Белинского, но основные положения эстетики великого критика были для него несомненной истиной. Сама жизнь Белинского была для него примером самоотверженного служения литературе. Не случайно, создавая в "Тысяче душ" образ литератора-демократа, он воспроизвел в нем наиболее характерные черты личности Белинского.
После окончания университета Писемский вернулся в Раменье. Около десяти лет с небольшими перерывами прожил он в родных местах: то в Костроме - здесь он служил, начав с чана губернского секретаря и за восемь лет дотянув до титулярного советника, - то в Раменье, где он однажды собирался навсегда освободиться от службы и целиком отдаться писательству.
Трудно представить себе обстановку, более не подходящую для литературной работы, чем та, в которой жил Писемский в эти годы. Или постоянная, иссушающая душу возня с бесконечным потоком бумаг, или поездки, иногда в самые отдаленные уголки Костромской губернии, с самыми различными поручениями: то для производства следствия по делу об убийстве, то на поимку "разбойников", то для того, чтобы закрыть и уничтожить тайную старообрядческую церковь. Все это изматывало и физические и духовные силы.
В этой обстановке Писемский временами приходил в отчаяние. "Неизлечимый литератор", кал сам он говорил про себя, он никогда, даже в самые трудные времена, не переставал писать, но в Костроме некому было даже прочесть написанное, годами ничего не удавалось напечатать: первое крупное произведение - роман "Виновата ли она?" - было запрещено цензурой, а другие, почти законченные, посылать в журналы он уже не решался, боясь, что их не пропустит "цензурная стража". Литературная работа казалась ему порою совершенно бессмысленной. Оставалась только надежда на старые студенческие московские связи. "...Напишите мне, бедному служебному труженику, обращается он к А.Н.Островскому. - Письмо Ваше доставят слишком много удовольствия человеку, делившемуся прежде с Вами своими убеждениями, а ныне обреченному волею судеб на убийственную жизнь провинциального чиновника; человеку, который, по несчастью, до сих пор не может убить в себе бесполезную в настоящем положении энергию духа"*. А.Н.Островский откликнулся на это письмо: он помог Писемскому напечатать повесть "Тюфяк".
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 26.
В русской литературе XIX века немного найдется произведений, появление которых было бы встречено таким дружным хором похвал и восторгов, какой раздался в конце 1850 года после выхода в свет "Тюфяка". Критики ведущих журналов того времени в один голос объявили повесть Писемского не только лучшим произведением отечественной беллетристики в 1850 году, но и одним из лучших произведений всей русской литературы.
Этот успех окрылил Писемского. Ему по-прежнему приходилось выполнять все чиновничьи обязанности, и все-таки он за один только 1851 год написал столько, что нельзя не удивляться, когда он успевал это делать.
Но этот же успех еще больше обострил одиночество. Писемский с каждым днем все тяжелее переносил свое вынужденное пребывание в чиновничье-дворянской Костроме. После творческого подъема 1851 года наступает упадок сил, раздражительность, боязнь за свое здоровье - словом, все то, что он называл ипохондрией. "Если бы вы знали, - писал он М.П.Погодину, - как трудно и как неудобно заниматься беллетристикой мелкому губернскому чиновнику..."*. "Если я еще останусь на долгое время в Костроме, то решительно перестану писать", - признается он ему**. К тому же и самая служба превратилась в непрерывную нравственную пытку. Простодушно-прямолинейный при исполнении своих служебных обязанностей, органически неспособный прибегать к плутовской чиновничьей дипломатии, Писемский никогда не был на хорошем счету у губернского начальства. А после того, как оно узнало, что коллежский секретарь Писемский - еще и знаменитый на всю Россию писатель, то попросту решило отделаться от опасного свидетеля. При первом удобном случае ему предложили перевестись в Херсон.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 532.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 537.
Он вышел в отставку и поселился в Раменье. Однако прожил он там недолго, хорошо понимая, что в деревне задерживаться нельзя. "Жить, во 1-х, нечем, - писал он А.Майкову, - во 2-х, очень уж одичаешь"*. Писемский принимает решение навсегда переехать в Петербург и начать жизнь профессионального литератора. "В Питер, в Питер! Бог с ним, с этим уединением, в котором я даже сочинять не могу. Гоголь между многими умными правдами сказал одну неправду, что будто бы писатель должен искать вдохновения в тиши кабинета: вдохновение я, по крайней мере, черпал всегда из жизни, а в уединении, и то временном, непродолжительном, удобно пользоваться этим вдохновением"**.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 73.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 77.
В конце 1854 года он уже был в Петербурге.
Кончились его чиновничьи мытарства, о которых он всю жизнь не мог вспоминать без раздражения и боли. Но не только горькие воспоминания обременяли его душу, когда он покидал родное костромское захолустье. Служба в Костроме давала Писемскому неограниченные возможности наблюдать самодержавно-крепостническую Россию в самых цинически откровенных проявлениях, видеть жизнь народа во всей ее непосредственности. Все, что составило ему славу незаурядного художника, все, за что современники ставили его имя наряду с именами Островского, Тургенева и Гончарова, - все это было сделано под впечатлением того бесконечного количества фактов, событий и лиц, которые в костромские годы проходили перед его вдумчивым взором. Его обширная память запечатлела так много, что этого хватило не только на то, что уже было написано или задумано ко времени отъезда в Петербург, но с избытком наполнило и те его произведения, которые он создавал позднее.
2
Первые произведения Писемского были созданы и большею частью опубликованы в то время, когда русская литература испытывала особенно ожесточенный натиск реакции.
Сороковые-пятидесятые годы XIX столетия - это период, когда все более и более обнаруживалась внутренняя несостоятельность "фасадной", по характеристике Герцена, империи Николая I. И главной болезнью режима, по признанию самих высших властей, было крепостничество. Напуганное неуклонно нараставшим протестом крестьян против помещичьего гнета, правительство Николая I со дня на день ждало открытых выступлений народа. Малейшие отклонения от официального регламента, которому заправилы самодержавно-крепостнической реакции стремились подчинить все стороны жизни общества, рассматривались как симптомы бунта.
После того, как в Петербурге было получено известие о французской революции 1848 года, главари режима потеряли последние остатки самообладания. "Красная опасность" чудилась им повсюду и особенно в литературе. На нее-то и обрушились наиболее тяжелые удары. Во главе цензуры были поставлены самые озлобленные и невежественные сановники, вроде Бутурлина или Корфа, которые до того были ослеплены страхом, что даже в евангельских притчах усматривали скрытую проповедь... социализма. Но и эти беспримерные цензурные гонения казались Николаю I явно недостаточными. Над всеми передовыми литераторами нависла угроза расправы без суда и следствия. Тайная полиция уже готовилась арестовать Белинского, и только его смерть помешала осуществить этот замысел. Достоевский был осужден на каторжные работы; Плещеев отдан в солдаты в отдаленные оренбургские гарнизоны, куда за год до этого был сослан великий поэт украинского народа Тарас Шевченко; Щедрин изнывал в вятской ссылке, и никакие хлопоты не могли облегчить его участи.
Естественно, что все эти неистовства реакции не могли не отразиться на состоянии литературы. Журналы, альманахи и сборники наводнились "светскими" повестями и романами, бесконечными элегиями или игривыми безделушками. "Вот опять, - писал Чернышевский, - как во времена Марлинского и Полевого, появляются на свет, читаются большинством, одобряются и ободряются многими литературными судьями произведения, состоящие из набора реторических фраз, порожденные "пленной мысли раздраженьем", ненатуральною экзальтациею, отличающиеся прежнею приторностью, только с новым еще качеством шаликовской грациозностью, миловидностью, нежностью, мадригальностью... и эта реторика, оживши в худшем виде, опять угрожает наводнить литературу, вредно подействовать на вкус большинства публики, заставить большинство писателей опять забыть о содержании, о здоровом взгляде на жизнь, как существенных достоинствах литературного произведения"*.
______________
* Н.Г.Чернышевский. Полн. собр. соч., т. II, М., 1949, стр. 255.
В эти годы заявили претензии на главенствующее положение в литературе всевозможные противники критического реализма. С глубокомысленным видом толковали они о Пушкине, который был якобы основоположником "чистого" искусства, искусства, примиряющего с жизнью, то есть с самодержавно-крепостнической действительностью; они лицемерно заявляли, что между "Мертвыми душами" Гоголя и его "Выбранными местами из переписки с друзьями" нет принципиального различия и т.п. Особенным, имевшим прямо-таки доносительский характер нападкам подвергались писатели "натуральной" школы, то есть школы Белинского и Гоголя. Их произведения объявляли "грязными", "мизантропическими", не отражающими "светлых" сторон жизни. Необходимо было высокое гражданское мужество, чтобы сопротивляться проповеди апологетов официальной идеологии, чтобы не поддаться обезоруживающим нашептываниям теоретиков "искусства для искусства" и продолжать дело правдивого воспроизведения жизни. Именно поэтому тургеневские "Записки охотника", например, или комедия А.Н.Островского "Свои люди - сочтемся" были восприняты передовыми людьми того времени не только как крупнейшие явления в истории русского искусства, но и как бесспорные свидетельства необоримости освободительного движения в стране.
В этой обстановке позиция Писемского может на первый взгляд показаться весьма неопределенной. Наибольшее количество его произведений в 1850-1852 годах печатается в одном из самых реакционных журналов того времени, в славянофильском "Москвитянине". Но в это же время он начинает постоянно сотрудничать в некрасовском "Современнике". В его высказываниях о литературе сталкиваешься подчас с явной разноголосицей. То он мечтает о блаженных временах, "когда критика в искусстве будет видеть искусство, имеющее в самом себе цель..."*, то смеется над рецензентами, восхищавшимися "ограниченной", как он ее характеризовал, поэзией Фета, спрашивая, "не похожи ли они в этом случае на котов, у которых чешут за ухом"**. Эти факты отчасти и породили довольно устойчивую легенду о том, будто Писемский творил бессознательно, не руководствуясь никакой определенной системой взглядов, не преследуя никаких более или менее ясно осознанных целей; будто "ко всем партиям, ко всем лагерям, ко всем людям он относился одинаково скверно"***. Однако эта легенда не имеет под собой сколько-нибудь твердой почвы. В колебаниях Писемского явно выделяется тенденция, сложившаяся в его сознании еще в студенческие годы.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 63-64.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 69.
*** С.А.Венгеров. Собр. соч., т. 5, СПб, 1911, стр. 176.
Живя в костромском захолустье, Писемский внимательно следил за событиями в литературе. Он сурово осуждал мелкотравчатую, развлекательную беллетристику, получившую в то время большое распространение. "Видит бог, писал он издателю журнала "Отечественные записки" Краевскому, - сколько я желаю трудиться и сделать хоть что-нибудь для русской литературы, и с каким грустным и тяжелым чувством пробегаю я повести, романы и рассказы моих собратов, которые, кажется, и приучили цензоров к бесцветности и пошлости"*.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 41.
Зато с какой радостью приветствовал он все, в чем видел здоровые начала передовой русской литературы! Каждое новое произведение Тургенева, Л.Толстого (особенно его "Севастопольские рассказы"), Островского он воспринимал как свой успех. "Ваш "Банкрут" - купеческое "Горе от ума" или, точнее сказать, купеческие "Мертвые души", - писал он Островскому после прочтения его комедии "Свои люди - сочтемся"*. В развитии традиций Грибоедова и Гоголя, то есть традиций критического реализма, он видел одну из главных заслуг Островского, и поэтому малейшие отступления от этих традиций, как, например, в комедии "Бедность не порок", Писемский рассматривал как нечто чужеродное в творчестве великого драматурга**.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 26.
** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 75.
Среди многочисленных легенд, связанных с именем Писемского, легенда, будто он в период своего сотрудничества в "Москвитянине" испытал на себе влияние славянофильских идей, занимает далеко не последнее место. Однако, не говоря уже о том, что в его произведениях трудно найти мотивы, сколько-нибудь осязательно связанные со славянофильской идеологией, все его взаимоотношения с издателем "Москвитянина" М.П.Погодиным и членами "молодой редакции" этого журнала свидетельствуют о том, что он никогда не был последовательным единомышленником этих людей.
Дружеский кружок литераторов, составивших так называемую "молодую редакцию" "Москвитянина", по своим эстетическим и общественно-политическим устремлениям не был единым и монолитным, как это изображают славянофильствующие мемуаристы. Такие члены этого кружка, как поэт и критик Алмазов, критик Эдельсон, знаток старинной русской песни и благоговейный ценитель православного богослужения Филиппов и теоретик кружка Аполлон Григорьев, в сущности, с начала 50-х годов примыкали, с незначительными оговорками, к официальной идеологии. Хоть они и не прочь были при случае поиронизировать над старомодной и прямолинейной терминологией откровенного реакционера Погодина, их сотрудничество с ним было вполне закономерно.