– Этого не понадобилось, господин Реми. Горничная расспросила мадемуазель. Оказалось, что у нее из всех родственников осталась только престарелая сестра, доживающая свой век в монастыре в Ландах. Кажется, ее нельзя беспокоить даже в случае чьей-либо смерти.
– Но по крайней мере, – поинтересовался Реми, – мои отец и мать находятся около постели мадемуазель?
– В том-то и дело, что нет. Господин уехал еще в понедельник проверить, как идут дела на фермах. Я написал ему, но он пока ничего не ответил. Возможно, он не получил моего письма. Мадам? Она в Ницце. Я звонил ей позавчера. Но она ответила, что не может приехать, так как ожидает гостей. Она приказала мне нанять сиделку. Что же касается мадемуазель Алисы, то она отправилась на неделю в Испанию обкатать с друзьями свою новую машину. Я с трудом нашел вас, господин Реми.
– А вы не могли послать телеграмму на мой адрес, раз консьержка не хотела вам говорить, что я живу у мадам Лаваль? Мне бы ее тут же переслали. Несчастная мадемуазель совсем одна!
И Реми непроизвольно нажал на акселератор.
– Но я был уверен, что найду вас, господин Реми, – ответил лакей.
Они приближались к Центральному рынку. Было четыре часа дня. В это время суток в компании «Яйца, масло и сыры Шассо» было затишье. Реми сразу поднялся в комнату Агатушки.
Уже много лет, как он не заходил на эту половину дома. Обычно он заставал старую деву в гостиной или в бельевой комнате. И теперь с удивлением рассматривал комнату Агатушки. Ее стены были обиты красной однотонной тканью; гардины на окнах и полог кровати были из такой же ткани, но с дамасским узором. Агатушка оплатила работы по оформлению интерьера комнаты из собственных скудных сбережений. Здесь в доме на Центральном рынке, в своей комнате, она стремилась воссоздать обстановку, которая окружала ее в те далекие времена, когда ее семья еще ни в чем не нуждалась. И эта комнатка была лишь точной копией детской в городском доме семейства Палларюэль в Кордесе. Казалось, что быстротекущее время – верный друг Агатушки – помогало ей, несмотря на прошедшие годы и дальнее расстояние, как бы отождествлять жилище на Центральном рынке с домом в старой части города Тарн. И ее парижское пристанище со временем приобрело такой же провинциальный и потертый вид, как и ее старый заброшенный дом. Дом Шассо выходил окнами на солнечную сторону. И однотонный кумач, которым были обтянуты стены, оказался менее устойчив к солнечным лучам, чем дамасские портьеры. Местами он выгорел, и теперь комната пестрела всеми оттенками красного цвета – от алого до бледно-розового. Однако фиолетово-черный цвет мебели из палисандрового дерева сглаживал неряшливый вид стен. Он придавал жилищу характер стабильности и постоянства на фоне выгоревших светлых пятен на стенах, свидетельствовавших о том, что здесь давно кто-то безвыездно жил.
Кровать Агатушки стояла у окна. Она узнала Реми только тогда, когда он подошел совсем близко к ее изголовью. Она пошевелила руками цвета слоновой кости, лежавшими поверх простыни, открыла рот и застыла, словно парализованная, в тот момент, когда хотела жестом показать радость и удивление при виде молодого человека. На голове у нее был вышитый фестонами чепчик, а высохшая шея и руки выглядывали из-под ночной сорочки, также по старой моде вышитой фестонами. Казалось, что рубашка прикрывала не человека, а его тень.
Реми склонился над старой женщиной.
– Ну, что случилось? – спросил он участливым и в то же время бодрым тоном, с которым обычно обращаются к больным.
– О? – всхлипнула Агата.– О, мой любимый малыш…
Она шевелила губами, с трудом выговаривая слова; речь ее была неясной и путаной. Вдруг голос снова ей изменил. Она смотрела на Реми снизу вверх сквозь очки, без которых она уже ничего не видела и которые ей разрешили не снимать. Она закрыла рот. И только теперь Реми увидел, насколько изменила болезнь ее лицо. С тех пор как Агатушка слегла, она не надевала протез, беззубый рот провалился, а сжатые челюсти приблизили подбородок к носу. Ее лицо, словно лишившись опоры, сморщилось. Черты настолько исказились, что утратили былые пропорции. В чепце, прикрывавшем волосы, и в очках на носу Агатушка, которая на протяжении всей своей жизни сохраняла хоть и старомодный, но достойный вид горожанки, походила теперь на старую крестьянку.
– Вот так сюрприз! – медленно произнесла она.– Надо же! Если бы нас кто-нибудь предупредил о твоем приходе, мадемуазель Жермен переодела бы меня в хорошую рубашку, а то в этой я похожа на нищенку.
– О! – воскликнул с улыбкой Реми.– Ты со мной кокетничаешь!
– Ведь ты не останешься со мной, мой малыш? – продолжала она говорить слегка заплетающимся языком.– Комната, где лежит больной, вредна для здоровья, в особенности если в этой комнате находится больная старуха. Я уверена, что здесь воняет. Если бы только мадемуазель Жермен разрешила нам открыть окно. Ах, ведь ты не знаком с мадемуазель Жермен, а она за мной ухаживает, как за родной. Вот я тебя представлю. Мадемуазель Жермен, это мой любимый малыш, о котором я вам все уши прожужжала. Это маленький Реми, которого я приняла на руки, когда он родился. Да, когда он появился на свет, он весил так мало!
– Ну будет, будет, мадемуазель, – сказала сиделка.– Успокойтесь, господин побудет с вами, если только вы не будете волноваться.
Реми взял руку больной. А в это время Агатушка второй рукой схватила сиделку за руку. Какое-то время она держала их руки, сжимая изо всех сил своими сухими пальцами.
– Да, да, – произнесла она, – я буду хорошо себя вести. Знаешь, мадемуазель Жермен, когда надо, бывает очень строгой. А я не всегда хорошо себя веду.
И, к удивлению Реми, она залилась веселым смехом… В таких вот ребячьих шутках, совсем не свойственных Агатушке, более всего проявлялось разрушительное действие болезни. Всякий раз, когда она смолкала, у нее поднимался подбородок, рот снова проваливался, и все морщины на лице собирались и застывали, придавая ему скорбное выражение. Она не отрывала глаз от Реми.
Мадемуазель Жермен удалось высвободить свою руку, и она подвинула молодому человеку стул. Больная не выпускала его руку из своей. Он присел у ее изголовья. Сиделка распахнула окно, и комната наполнилась сначала самыми разнообразными звуками, а затем крепкими запахами, доносившимися с Центрального рынка, не прекращавшего своей деятельности ни днем, ни ночью. В них слились воедино запахи только что разделанного мяса, свежих овощей, сыров, деревянных ящиков и мешковины. Сиделка хотела было прикрыть Агатушку от сквозняка одеялом. Но старушка отказалась наотрез выпустить руку Реми.
– Нет, – упрямо повторяла она, – нет, раз он пришел ко мне, я его не отпущу. Мадемуазель Жермен, прошу вас, пожалуйста!
Пришлось уступить ее капризу.
– По крайней мере, – сказала сиделка, – обещайте мне, что не будете разговаривать. Вам нужно отдохнуть. Таково мое условие.
Агатушка кивнула. Ее закутали в одеяло до самого подбородка. Локоть и руку, которой она удерживала Реми, обернули белой шерстяной ажурной шалью, связанной, возможно, лет тридцать назад крючком. Эта шаль входила в скромное приданое Агатушки. Наконец, утомленная пережитыми волнениями и собственными словами, она прикрыла глаза. И больше не шевелилась.
Ее лицо постепенно разглаживалось, словно на него снисходил покой. Но рука, которую сжимали пальцы Реми, еще была теплой.
Взволнованный внезапной переменой в поведении больной, Реми повернулся к сиделке и вопросительно взглянул на нее. Мадемуазель Жермен встала со стула, подошла к кровати и, взяв Агатушку за запястье, прощупала пульс. Несколько секунд спустя она с улыбкой произнесла:
– За последние двое суток бедняжка не сомкнула глаз.
Реми переехал в дом на Центральном рынке. Он снова спал в своей комнате. Эме часто ему звонила, но не всегда заставала его дома, так как ему приходилось по вызову уходить в театр. Она подробно расспрашивала о здоровье Агатушки, хотя и не была с ней знакома.
На шестой день в пять часов вечера Реми сказал сиделке, что может побыть с Агатушкой до середины следующего дня. И почему бы мадемуазель Жермен не воспользоваться возможностью отдохнуть у себя дома? Та с радостью согласилась.
С утра Агатушка была в забытьи. Болезнь незаметно брала свое, и доктор предупредил, что ее часы сочтены.
Реми подвинул стул к кровати и сел. Он смотрел на лицо больной. В этот момент она открыла глаза. И заговорила более четко и ясно, чем в предыдущие дни.
– Мадемуазель Жермен ушла? – спросила она.
После того как она находилась в прострации в течение долгих часов, такая ясность сознания удивила и одновременно напугала Реми. Он сделал вид, что направляется к двери:
– Тебе она нужна?
– Нет, нет, – ответила Агатушка. И тихо засмеялась.– Напротив, я ждала, когда она уйдет.
– Ты не спала?
– Нет, я притворялась. Я слышала все, о чем вы говорили. Я часто делаю так с тех пор, как заболела: это очень забавно… Послушай, мой дорогой малыш, мне надо тебе что-то сказать. Я хочу отдать тебе одну вещь, чтобы ты ее навсегда сохранил. Ах! Если бы я могла встать… Там в комоде у меня лежит одна вещь, которая не должна попасть в чужие руки; пожалуйста, принеси ее. В верхнем ящике, с правой стороны, на самом дне, под моей старой кашемировой шалью. Ты нашел? Ларчик. Он принадлежал твоей бабушке Шассо.
Реми вернулся со шкатулкой, инкрустированной в стиле 1860 года, отделанной металлической вязью и завитушками. На крышке была вылита из бронзы дама, которая полулежа ласкала пуделя.
– А теперь, – сказала Агатушка, – поищи на крышке настенных часов, там должен быть позолоченный горшочек. Открой его. Внутри находится ключ от шкатулки.
Он поставил шкатулку перед ней на одеяло.
– Подожди, – произнесла она.– Сразу не открывай, я тебе вначале все объясню. Внутри ты увидишь сувениры твоей бабушки Шассо. Нельзя, чтобы они попали в руки твоего отца, потому что твоя матушка сразу их у него отберет, а именно этого и необходимо избежать. Видит Бог, как добр твой папа! Ты теперь совсем взрослый, чтобы об этом можно было говорить: твоя мать вертит им, как хочет. А там…– Она резко стукнула по крышке шкатулки.– Там не только сувениры, там хранится один секрет… Ах! Но…
Она закрыла рот, и ее подбородок пополз вверх, придавая ей виноватый вид. Глаза Агатушки, увеличенные стеклами очков, казалось, оживились, в них появился неожиданный блеск, когда она посмотрела на Реми. Молодой человек понял, что она наконец высказывает свои самые сокровенные мысли, чувства, накопившиеся в ней и, возможно, перегоревшие из-за того, что она была вынуждена скрывать их на протяжении тридцати, сорока, пятидесяти лет. Она повторила:
– Да, один секрет…– И она заговорила, доверительным, немного театральным тоном.– Выслушай внимательно все, что я тебе сейчас скажу. В твои годы ты уже начинаешь понимать жизнь. Знай: Алиса не является дочерью твоего отца.
Склонившийся над кроватью, чтобы лучше слышать, Реми выпрямился и, сбитый с толку, поглядел по сторонам.
– Что ты мне такое говоришь?
– Да, да…– проговорила больная с улыбочкой.– Да… Ты, наверное, думаешь: она бредит, она не знает, что говорит. Но у меня есть доказательства! Вот они здесь, внутри! И ты их увидишь. Ты слышишь, надо было, чтобы ты узнал правду. Когда я уйду, об этом будешь знать только ты. Кроме твоей матери. И вряд ли когданибудь она обмолвится об этом какой-либо живой душе. Она чувствует свою полную безнаказанность. Потому что, представь себе…
Агатушка смолкла, подумав о чем-то своем, что ее рассмешило. Втянув голову в плечи, она затрясла рукой, словно хотела этим жестом сказать: «Обожди! Это еще не самое смешное!»
– Твоя мать…– закончила она, – не догадывается о том, что мне все известно о ней!
Казалось, она радуется невинному розыгрышу. Между тем иногда в ее словах, в интонации, с которой она произносила «твоя мать», в то время как об отце говорила «твой папа», невольно проскальзывало нечто, похожее на давнюю скрытую ненависть. Впрочем, она тут же перешла на серьезный тон, чтобы последовательно изложить события, свидетелем которых стала.
– Да, твоя мать была уже помолвлена с твоим папой, когда она согрешила с другим мужчиной. Она решила, что об этом никто не узнает, свадьба состоится и все будет шито-крыто. Но, оказавшись в положении, она не знала, что делать. Тогда она выложила все своему отцу. Я хорошо знала его. Это был весьма порядочный человек. Он отправился к твоей бабушке Шассо, чтобы вернуть слово, данное во время помолвки, и объяснить причину. Должна сказать, что твоя бабушка приняла эту новость совсем по-другому. Надо тебе объяснить, что для процветания торгового дома Шассо этот брак был просто необходим. И кто же уговорил его молчать? Твоя бабушка собственной персоной. Легко сказать! Я первая могу подтвердить, что она была сама доброта и справедлива ко всем, без исключения. Но прежде всего она была властной женщиной. Все в доме подчинялись ее воле. Если она что-то решала, то ее решение должно было быть выполнено во что бы то ни стало. Честное слово, так и было! После смерти твоего дедушки она управляла домом. И она не отменила решения, а, напротив, ускорила свадьбу. Свадьба была пышной, и шесть с половиной месяцев спустя на свет появилась твоя сестра. Твоего папу убедили в том, что роды оказались преждевременными, и он принял все за чистую монету. Подобные истории случались и раньше в порядочных семьях.
Агатушка на мгновение смолкла. Она была в сознании. Казалось, она над чем-то размышляла. Постепенно ее разоблачительный пафос сменился грустью. Она продолжала:
– О! Должна тебе сказать, что мне ничего не было известно до самой кончины твоей бабушки. И только когда ей осталось жить ровно неделю, она вызвала меня и с глазу на глаз поведала эту историю точно так же, как я это делаю сегодня. Надо хранить подобные секреты в тайне, но не стоит, чтобы они терялись. О, нет! Это было бы несправедливо. К тому же, если бы мне не была известна вся подноготная этого дома, то я бы смотрела другими глазами на все, что происходит вокруг. Боже милостивый! Мне было всегда непонятно, почему твоя мать любит Алису больше, чем тебя, и каждый день приносил новые доказательства. Когда ты жаловался, я тебе всегда говорила: «Ты не должен судить свою мать: прежде Есего она твоя мать». Но в душе я не верила своим словам. А когда я узнала и поняла, в чем дело… Господи! Да, Алиса для твоей матери – дитя любви, родившееся от ее возлюбленного. Но в этой истории не все было мне ясно, я тщетно искала ключ к разгадке продолжавшей меня будоражить и возмущать тайны, почему твой папочка тоже отдавал предпочтение твоей сестре… О! Не надо, знаешь ли, на него обижаться. Уверяю тебя, он ничего не знал, его обвели вокруг пальца. Твой папа в душе большой добряк! В первые годы после женитьбы он был таким веселым, таким милым! А как в молодости он был любезен со мной! У него всегда был наготове веселый анекдот или ласковое слово. Ты удивлен? Я могу тебе признаться, что он был большим сердцеедом! Все женщины были от него в восторге. Но вот одно «но»: он был без ума от твоей матери и попустительствовал ей во всем. Это она сделала его таким, каким он теперь стал. Несмотря на то что ей выпало такое счастье, несмотря на то что Провидение дало ей все, что только может пожелать человек на земле, она сделала из него, да простит мне Господь это слово, круглого дурака! О! Твоя мать! Твоя мать!..
Она сжала кулачки, лежавшие на простыне.
С помощью Реми она перебрала содержимое шкатулки: ленточки, высохшие цветы, фотографии первого причастия, игольник из атласа, украшенный перламутром, бумажник в роговой оправе с позолотой, бальная записная книжка с крошечными карандашами на шелковом шнуре; затем очередь дошла до пачки писем, связанных вместе, и листочка бумаги, испещренного датами и записями, подтверждающими секрет, о котором только что поведала Агатушка.
На самом дне лежали личные сувениры Агатушки. Их было совсем немного. Она перебрала их, объясняя Реми значение каждого. Последними она показала пару перчаток, сложенных вместе, как было принято в старину. Она бережно их расправила. Перчатки были старыми и загрубевшими от времени. Но было видно, что в прошлом белые парадные перчатки принадлежали мужчине. Она прошептала:
– Свадебные перчатки твоего папы. Она не сказала «твоих родителей». Ее подбородок задрожал. Совсем тихо она добавила:
– Двенадцатого октября тысяча девятьсот десятого года…
Агатушка прижала перчатки к груди. Она прижала еще раз к своей высохшей груди жалкий предмет, задубевшее воплощение другого секрета, такого же скорбного и грустного, но принадлежавшего только ей одной, который она свято хранила. Ее взгляд, обращенный вдаль, казалось, искал что-то в одиноком прошлом. Она вздохнула, но не глубоко. И без всякого перехода, словно в заключение, произнесла:
– Я обещала твоей бабушке хранить секрет, не так ли? И вот всю жизнь я хранила его… Подумать только, я никогда даже словом не обмолвилась!..– Она слегка качнула головой и закончила: – Ты тоже никому не скажешь.
Она скончалась в ту же ночь.
С ней была только сиделка. В какой-то момент, почувствовав близкий конец, она позвала Реми.
– Я схожу за ним, – ответила мадемуазель Жермена, – он спит в соседней комнате.
– О!.. Тогда не надо…– сказала Агатушка.– Я не хочу, чтобы его беспокоили. Раз он спит…
Ее слова оказались последними… Она скончалась, удовлетворенная тем, что Реми не побеспокоили из-за нее.
XIV
– Но по крайней мере, – поинтересовался Реми, – мои отец и мать находятся около постели мадемуазель?
– В том-то и дело, что нет. Господин уехал еще в понедельник проверить, как идут дела на фермах. Я написал ему, но он пока ничего не ответил. Возможно, он не получил моего письма. Мадам? Она в Ницце. Я звонил ей позавчера. Но она ответила, что не может приехать, так как ожидает гостей. Она приказала мне нанять сиделку. Что же касается мадемуазель Алисы, то она отправилась на неделю в Испанию обкатать с друзьями свою новую машину. Я с трудом нашел вас, господин Реми.
– А вы не могли послать телеграмму на мой адрес, раз консьержка не хотела вам говорить, что я живу у мадам Лаваль? Мне бы ее тут же переслали. Несчастная мадемуазель совсем одна!
И Реми непроизвольно нажал на акселератор.
– Но я был уверен, что найду вас, господин Реми, – ответил лакей.
Они приближались к Центральному рынку. Было четыре часа дня. В это время суток в компании «Яйца, масло и сыры Шассо» было затишье. Реми сразу поднялся в комнату Агатушки.
Уже много лет, как он не заходил на эту половину дома. Обычно он заставал старую деву в гостиной или в бельевой комнате. И теперь с удивлением рассматривал комнату Агатушки. Ее стены были обиты красной однотонной тканью; гардины на окнах и полог кровати были из такой же ткани, но с дамасским узором. Агатушка оплатила работы по оформлению интерьера комнаты из собственных скудных сбережений. Здесь в доме на Центральном рынке, в своей комнате, она стремилась воссоздать обстановку, которая окружала ее в те далекие времена, когда ее семья еще ни в чем не нуждалась. И эта комнатка была лишь точной копией детской в городском доме семейства Палларюэль в Кордесе. Казалось, что быстротекущее время – верный друг Агатушки – помогало ей, несмотря на прошедшие годы и дальнее расстояние, как бы отождествлять жилище на Центральном рынке с домом в старой части города Тарн. И ее парижское пристанище со временем приобрело такой же провинциальный и потертый вид, как и ее старый заброшенный дом. Дом Шассо выходил окнами на солнечную сторону. И однотонный кумач, которым были обтянуты стены, оказался менее устойчив к солнечным лучам, чем дамасские портьеры. Местами он выгорел, и теперь комната пестрела всеми оттенками красного цвета – от алого до бледно-розового. Однако фиолетово-черный цвет мебели из палисандрового дерева сглаживал неряшливый вид стен. Он придавал жилищу характер стабильности и постоянства на фоне выгоревших светлых пятен на стенах, свидетельствовавших о том, что здесь давно кто-то безвыездно жил.
Кровать Агатушки стояла у окна. Она узнала Реми только тогда, когда он подошел совсем близко к ее изголовью. Она пошевелила руками цвета слоновой кости, лежавшими поверх простыни, открыла рот и застыла, словно парализованная, в тот момент, когда хотела жестом показать радость и удивление при виде молодого человека. На голове у нее был вышитый фестонами чепчик, а высохшая шея и руки выглядывали из-под ночной сорочки, также по старой моде вышитой фестонами. Казалось, что рубашка прикрывала не человека, а его тень.
Реми склонился над старой женщиной.
– Ну, что случилось? – спросил он участливым и в то же время бодрым тоном, с которым обычно обращаются к больным.
– О? – всхлипнула Агата.– О, мой любимый малыш…
Она шевелила губами, с трудом выговаривая слова; речь ее была неясной и путаной. Вдруг голос снова ей изменил. Она смотрела на Реми снизу вверх сквозь очки, без которых она уже ничего не видела и которые ей разрешили не снимать. Она закрыла рот. И только теперь Реми увидел, насколько изменила болезнь ее лицо. С тех пор как Агатушка слегла, она не надевала протез, беззубый рот провалился, а сжатые челюсти приблизили подбородок к носу. Ее лицо, словно лишившись опоры, сморщилось. Черты настолько исказились, что утратили былые пропорции. В чепце, прикрывавшем волосы, и в очках на носу Агатушка, которая на протяжении всей своей жизни сохраняла хоть и старомодный, но достойный вид горожанки, походила теперь на старую крестьянку.
– Вот так сюрприз! – медленно произнесла она.– Надо же! Если бы нас кто-нибудь предупредил о твоем приходе, мадемуазель Жермен переодела бы меня в хорошую рубашку, а то в этой я похожа на нищенку.
– О! – воскликнул с улыбкой Реми.– Ты со мной кокетничаешь!
– Ведь ты не останешься со мной, мой малыш? – продолжала она говорить слегка заплетающимся языком.– Комната, где лежит больной, вредна для здоровья, в особенности если в этой комнате находится больная старуха. Я уверена, что здесь воняет. Если бы только мадемуазель Жермен разрешила нам открыть окно. Ах, ведь ты не знаком с мадемуазель Жермен, а она за мной ухаживает, как за родной. Вот я тебя представлю. Мадемуазель Жермен, это мой любимый малыш, о котором я вам все уши прожужжала. Это маленький Реми, которого я приняла на руки, когда он родился. Да, когда он появился на свет, он весил так мало!
– Ну будет, будет, мадемуазель, – сказала сиделка.– Успокойтесь, господин побудет с вами, если только вы не будете волноваться.
Реми взял руку больной. А в это время Агатушка второй рукой схватила сиделку за руку. Какое-то время она держала их руки, сжимая изо всех сил своими сухими пальцами.
– Да, да, – произнесла она, – я буду хорошо себя вести. Знаешь, мадемуазель Жермен, когда надо, бывает очень строгой. А я не всегда хорошо себя веду.
И, к удивлению Реми, она залилась веселым смехом… В таких вот ребячьих шутках, совсем не свойственных Агатушке, более всего проявлялось разрушительное действие болезни. Всякий раз, когда она смолкала, у нее поднимался подбородок, рот снова проваливался, и все морщины на лице собирались и застывали, придавая ему скорбное выражение. Она не отрывала глаз от Реми.
Мадемуазель Жермен удалось высвободить свою руку, и она подвинула молодому человеку стул. Больная не выпускала его руку из своей. Он присел у ее изголовья. Сиделка распахнула окно, и комната наполнилась сначала самыми разнообразными звуками, а затем крепкими запахами, доносившимися с Центрального рынка, не прекращавшего своей деятельности ни днем, ни ночью. В них слились воедино запахи только что разделанного мяса, свежих овощей, сыров, деревянных ящиков и мешковины. Сиделка хотела было прикрыть Агатушку от сквозняка одеялом. Но старушка отказалась наотрез выпустить руку Реми.
– Нет, – упрямо повторяла она, – нет, раз он пришел ко мне, я его не отпущу. Мадемуазель Жермен, прошу вас, пожалуйста!
Пришлось уступить ее капризу.
– По крайней мере, – сказала сиделка, – обещайте мне, что не будете разговаривать. Вам нужно отдохнуть. Таково мое условие.
Агатушка кивнула. Ее закутали в одеяло до самого подбородка. Локоть и руку, которой она удерживала Реми, обернули белой шерстяной ажурной шалью, связанной, возможно, лет тридцать назад крючком. Эта шаль входила в скромное приданое Агатушки. Наконец, утомленная пережитыми волнениями и собственными словами, она прикрыла глаза. И больше не шевелилась.
Ее лицо постепенно разглаживалось, словно на него снисходил покой. Но рука, которую сжимали пальцы Реми, еще была теплой.
Взволнованный внезапной переменой в поведении больной, Реми повернулся к сиделке и вопросительно взглянул на нее. Мадемуазель Жермен встала со стула, подошла к кровати и, взяв Агатушку за запястье, прощупала пульс. Несколько секунд спустя она с улыбкой произнесла:
– За последние двое суток бедняжка не сомкнула глаз.
Реми переехал в дом на Центральном рынке. Он снова спал в своей комнате. Эме часто ему звонила, но не всегда заставала его дома, так как ему приходилось по вызову уходить в театр. Она подробно расспрашивала о здоровье Агатушки, хотя и не была с ней знакома.
На шестой день в пять часов вечера Реми сказал сиделке, что может побыть с Агатушкой до середины следующего дня. И почему бы мадемуазель Жермен не воспользоваться возможностью отдохнуть у себя дома? Та с радостью согласилась.
С утра Агатушка была в забытьи. Болезнь незаметно брала свое, и доктор предупредил, что ее часы сочтены.
Реми подвинул стул к кровати и сел. Он смотрел на лицо больной. В этот момент она открыла глаза. И заговорила более четко и ясно, чем в предыдущие дни.
– Мадемуазель Жермен ушла? – спросила она.
После того как она находилась в прострации в течение долгих часов, такая ясность сознания удивила и одновременно напугала Реми. Он сделал вид, что направляется к двери:
– Тебе она нужна?
– Нет, нет, – ответила Агатушка. И тихо засмеялась.– Напротив, я ждала, когда она уйдет.
– Ты не спала?
– Нет, я притворялась. Я слышала все, о чем вы говорили. Я часто делаю так с тех пор, как заболела: это очень забавно… Послушай, мой дорогой малыш, мне надо тебе что-то сказать. Я хочу отдать тебе одну вещь, чтобы ты ее навсегда сохранил. Ах! Если бы я могла встать… Там в комоде у меня лежит одна вещь, которая не должна попасть в чужие руки; пожалуйста, принеси ее. В верхнем ящике, с правой стороны, на самом дне, под моей старой кашемировой шалью. Ты нашел? Ларчик. Он принадлежал твоей бабушке Шассо.
Реми вернулся со шкатулкой, инкрустированной в стиле 1860 года, отделанной металлической вязью и завитушками. На крышке была вылита из бронзы дама, которая полулежа ласкала пуделя.
– А теперь, – сказала Агатушка, – поищи на крышке настенных часов, там должен быть позолоченный горшочек. Открой его. Внутри находится ключ от шкатулки.
Он поставил шкатулку перед ней на одеяло.
– Подожди, – произнесла она.– Сразу не открывай, я тебе вначале все объясню. Внутри ты увидишь сувениры твоей бабушки Шассо. Нельзя, чтобы они попали в руки твоего отца, потому что твоя матушка сразу их у него отберет, а именно этого и необходимо избежать. Видит Бог, как добр твой папа! Ты теперь совсем взрослый, чтобы об этом можно было говорить: твоя мать вертит им, как хочет. А там…– Она резко стукнула по крышке шкатулки.– Там не только сувениры, там хранится один секрет… Ах! Но…
Она закрыла рот, и ее подбородок пополз вверх, придавая ей виноватый вид. Глаза Агатушки, увеличенные стеклами очков, казалось, оживились, в них появился неожиданный блеск, когда она посмотрела на Реми. Молодой человек понял, что она наконец высказывает свои самые сокровенные мысли, чувства, накопившиеся в ней и, возможно, перегоревшие из-за того, что она была вынуждена скрывать их на протяжении тридцати, сорока, пятидесяти лет. Она повторила:
– Да, один секрет…– И она заговорила, доверительным, немного театральным тоном.– Выслушай внимательно все, что я тебе сейчас скажу. В твои годы ты уже начинаешь понимать жизнь. Знай: Алиса не является дочерью твоего отца.
Склонившийся над кроватью, чтобы лучше слышать, Реми выпрямился и, сбитый с толку, поглядел по сторонам.
– Что ты мне такое говоришь?
– Да, да…– проговорила больная с улыбочкой.– Да… Ты, наверное, думаешь: она бредит, она не знает, что говорит. Но у меня есть доказательства! Вот они здесь, внутри! И ты их увидишь. Ты слышишь, надо было, чтобы ты узнал правду. Когда я уйду, об этом будешь знать только ты. Кроме твоей матери. И вряд ли когданибудь она обмолвится об этом какой-либо живой душе. Она чувствует свою полную безнаказанность. Потому что, представь себе…
Агатушка смолкла, подумав о чем-то своем, что ее рассмешило. Втянув голову в плечи, она затрясла рукой, словно хотела этим жестом сказать: «Обожди! Это еще не самое смешное!»
– Твоя мать…– закончила она, – не догадывается о том, что мне все известно о ней!
Казалось, она радуется невинному розыгрышу. Между тем иногда в ее словах, в интонации, с которой она произносила «твоя мать», в то время как об отце говорила «твой папа», невольно проскальзывало нечто, похожее на давнюю скрытую ненависть. Впрочем, она тут же перешла на серьезный тон, чтобы последовательно изложить события, свидетелем которых стала.
– Да, твоя мать была уже помолвлена с твоим папой, когда она согрешила с другим мужчиной. Она решила, что об этом никто не узнает, свадьба состоится и все будет шито-крыто. Но, оказавшись в положении, она не знала, что делать. Тогда она выложила все своему отцу. Я хорошо знала его. Это был весьма порядочный человек. Он отправился к твоей бабушке Шассо, чтобы вернуть слово, данное во время помолвки, и объяснить причину. Должна сказать, что твоя бабушка приняла эту новость совсем по-другому. Надо тебе объяснить, что для процветания торгового дома Шассо этот брак был просто необходим. И кто же уговорил его молчать? Твоя бабушка собственной персоной. Легко сказать! Я первая могу подтвердить, что она была сама доброта и справедлива ко всем, без исключения. Но прежде всего она была властной женщиной. Все в доме подчинялись ее воле. Если она что-то решала, то ее решение должно было быть выполнено во что бы то ни стало. Честное слово, так и было! После смерти твоего дедушки она управляла домом. И она не отменила решения, а, напротив, ускорила свадьбу. Свадьба была пышной, и шесть с половиной месяцев спустя на свет появилась твоя сестра. Твоего папу убедили в том, что роды оказались преждевременными, и он принял все за чистую монету. Подобные истории случались и раньше в порядочных семьях.
Агатушка на мгновение смолкла. Она была в сознании. Казалось, она над чем-то размышляла. Постепенно ее разоблачительный пафос сменился грустью. Она продолжала:
– О! Должна тебе сказать, что мне ничего не было известно до самой кончины твоей бабушки. И только когда ей осталось жить ровно неделю, она вызвала меня и с глазу на глаз поведала эту историю точно так же, как я это делаю сегодня. Надо хранить подобные секреты в тайне, но не стоит, чтобы они терялись. О, нет! Это было бы несправедливо. К тому же, если бы мне не была известна вся подноготная этого дома, то я бы смотрела другими глазами на все, что происходит вокруг. Боже милостивый! Мне было всегда непонятно, почему твоя мать любит Алису больше, чем тебя, и каждый день приносил новые доказательства. Когда ты жаловался, я тебе всегда говорила: «Ты не должен судить свою мать: прежде Есего она твоя мать». Но в душе я не верила своим словам. А когда я узнала и поняла, в чем дело… Господи! Да, Алиса для твоей матери – дитя любви, родившееся от ее возлюбленного. Но в этой истории не все было мне ясно, я тщетно искала ключ к разгадке продолжавшей меня будоражить и возмущать тайны, почему твой папочка тоже отдавал предпочтение твоей сестре… О! Не надо, знаешь ли, на него обижаться. Уверяю тебя, он ничего не знал, его обвели вокруг пальца. Твой папа в душе большой добряк! В первые годы после женитьбы он был таким веселым, таким милым! А как в молодости он был любезен со мной! У него всегда был наготове веселый анекдот или ласковое слово. Ты удивлен? Я могу тебе признаться, что он был большим сердцеедом! Все женщины были от него в восторге. Но вот одно «но»: он был без ума от твоей матери и попустительствовал ей во всем. Это она сделала его таким, каким он теперь стал. Несмотря на то что ей выпало такое счастье, несмотря на то что Провидение дало ей все, что только может пожелать человек на земле, она сделала из него, да простит мне Господь это слово, круглого дурака! О! Твоя мать! Твоя мать!..
Она сжала кулачки, лежавшие на простыне.
С помощью Реми она перебрала содержимое шкатулки: ленточки, высохшие цветы, фотографии первого причастия, игольник из атласа, украшенный перламутром, бумажник в роговой оправе с позолотой, бальная записная книжка с крошечными карандашами на шелковом шнуре; затем очередь дошла до пачки писем, связанных вместе, и листочка бумаги, испещренного датами и записями, подтверждающими секрет, о котором только что поведала Агатушка.
На самом дне лежали личные сувениры Агатушки. Их было совсем немного. Она перебрала их, объясняя Реми значение каждого. Последними она показала пару перчаток, сложенных вместе, как было принято в старину. Она бережно их расправила. Перчатки были старыми и загрубевшими от времени. Но было видно, что в прошлом белые парадные перчатки принадлежали мужчине. Она прошептала:
– Свадебные перчатки твоего папы. Она не сказала «твоих родителей». Ее подбородок задрожал. Совсем тихо она добавила:
– Двенадцатого октября тысяча девятьсот десятого года…
Агатушка прижала перчатки к груди. Она прижала еще раз к своей высохшей груди жалкий предмет, задубевшее воплощение другого секрета, такого же скорбного и грустного, но принадлежавшего только ей одной, который она свято хранила. Ее взгляд, обращенный вдаль, казалось, искал что-то в одиноком прошлом. Она вздохнула, но не глубоко. И без всякого перехода, словно в заключение, произнесла:
– Я обещала твоей бабушке хранить секрет, не так ли? И вот всю жизнь я хранила его… Подумать только, я никогда даже словом не обмолвилась!..– Она слегка качнула головой и закончила: – Ты тоже никому не скажешь.
Она скончалась в ту же ночь.
С ней была только сиделка. В какой-то момент, почувствовав близкий конец, она позвала Реми.
– Я схожу за ним, – ответила мадемуазель Жермена, – он спит в соседней комнате.
– О!.. Тогда не надо…– сказала Агатушка.– Я не хочу, чтобы его беспокоили. Раз он спит…
Ее слова оказались последними… Она скончалась, удовлетворенная тем, что Реми не побеспокоили из-за нее.
XIV
Было уже десять часов вечера, когда после Вендрака показался Кордес. Несколько неподвижных огней, словно разрывая темноту, медленно двигались навстречу Реми, ехавшему в машине. Агатушка когда-то показывала ему открытки, которые получала из Кордеса, и рассказывала об этом старинном городке. «Если ты, мой дорогой малыш, представишь себе что-то похожее на гору Сен-Мишель на земле, то это и будет Кордес». Он сразу его узнал.
Приближался высокий и темный Кордес, вырисовывавшийся на фоне освещенного луной неба и гор. По мере приближения к городку он как бы отделялся от пространства, уходил в высоту; постепенно одна за другой показывались отдельные детали города, а затем уже и сам он, похожий на корабль, предстал взору Реми. Уже можно было различить его «борта», осевшие глубоко в землю. Затем показались расположенные на разных уровнях стены, дома и крыши, теснившиеся одна над другой. Архитектуру этого города, похожего на призрачный, плывущий в небесах корабль, дополняла стоявшая почти на самом носу геометрическая башня, в которой располагалась церковь с колокольней, будто вознося город еще выше к небу.
Однако Реми пришлось отвернуться от окна. Даже опустив голову, он уже не смог бы увидеть Кордес, теперь вплотную подошедший к дороге, которая почти отвесно нависала над ним. Машина направлялась к восточной окраине предместья, куда вела единственная автомобильная дорога. В эту минуту под впечатлением первой встречи со столь фантастическим пейзажем Реми невольно подумал об Агатушке, уроженке этих мест, которая согласно последней воле возвращалась в родные края. Она приближалась к городу одновременно с ним, так как катафалк с ее телом следовал за машиной Реми.
Компания по организации похорон, куда он обратился за помощью, предоставила в его распоряжение фургон и легковой автомобиль, ибо его машина была слишком яркой окраски и совсем не подходила для траурной процессии.
– Послушайте, вы легко можете ехать со средней скоростью шестьдесят – шестьдесят пять километров в час, – сказал ему служащий, – При такой езде вы доедете до места к обеду. Катафалк не сможет ехать со скоростью, превышающей пятьдесят километров в час, и прибудет лишь часам к десяти вечера.
– Мне быстрее и не нужно, – ответил Реми.– Я не хочу отрываться от катафалка. Вы передайте шоферу, который будет вести машину, чтобы он не спешил.
Он согласился ехать впереди только из-за пыли на дороге. Итак, друг за другом Реми и Агатушка пересекли всю Францию.
Доехав до перекрестка, обе машины свернули между домами. На стене, освещенной фонарем, Реми прочитал: «Кордес. Центр». Надпись была сделана белой краской и подчеркнута стрелкой, указывающей направление. Машины стали медленно подниматься по южному склону и проехали целый километр. Затем, после довольно крутого поворота, дома стали теснее лепиться вдоль улицы. Наконец машины притормозили на площади у входа в дом с единственной вывеской: «Центральная гостиница».
Служащий похоронной конторы посоветовал Реми поужинать в гостинице, пока он будет оформлять все необходимые бумаги. Работники мэрии были заранее предупреждены и стояли неподалеку в окружении зевак, невзирая на столь поздний час для местных жителей, привыкших рано ложиться спать. Из толпы вышли мужчины и сообщили, что соседка, хранившая ключи, открыла дом Палларюэль. Они предложили проводить туда служащего похоронной конторы, который снова повторил Реми, что берет все хлопоты на себя. Реми согласился и вошел в гостиницу.
После ужина какой-то мальчик провел его к дому Палларюэль, находившемуся совсем неподалеку. Однако, подняв голову и увидев на высокой каменной стене дома водосточные желоба и над ними каменные статуи, Реми остановился в нерешительности под стрельчатой аркой над входом.
– Это здесь? – спросил он.
– Ну да, – ответил мальчик с сильным тарнским акцентом.– Это и есть дом Палларюэль, разве вы не знаете? Его называют еще домом Великого Эшансона. Он считается историческим памятником. К нему даже прибита доска. В нашем городе несколько таких домов. Завтра утром, когда рассветет, вы увидите.
В большом зале на втором этаже должно было происходить отпевание усопшей. Сквозь полутьму можно было разглядеть балки потолка, выбеленные известью, стены, вдоль которых стояла старая темная мебель. Пол был выложен плиткой и прогибался посреди комнаты, где стоял гроб, прикрытый тканью. Казалось, что деревянное перекрытие этого старинного жилища, стоявшее незыблемо на протяжении шести веков, прогнулось под тяжестью невесомого тела Агатушки. Горевшие свечи создавали вокруг усопшей настоящий пылающий ореол, но, оставаясь неподвижным, он не освещал дальних углов комнаты. Разная длина свеч говорила о том, что они были принесены в дар людьми с разными доходами. Несколько женщин, стоявших на коленях прямо на плитках пола, читали негромкую молитву. Рядом с гробом сидела старуха. Перед ней на табурете, покрытом кружевной скатертью, в фаянсовом сосуде лежала веточка самшита.
Когда вошел Реми, никто не посмотрел в его сторону, все продолжали читать молитву, и только старуха протянула ему веточку, окунув ее в сосуд со святой водой. Он окропил гроб, отдал веточку и, так как никто не обращал на него внимания, остался стоять на том же месте. Он получил светское воспитание и не I знал молитвы.
Как водится в такие моменты, внимание человека фиксируется на незначительных деталях. Вот и Реми, посмотрев на старую женщину, заметил, что она шевелит губами с отсутствующим видом.
«Эта старуха – профессиональная плакальщица, – подумал он, – она отпевает всех умерших в Кордесе».
Рассмотрев повнимательнее сосуд со святой водой, он увидел, что он похож на небольшую урну кремового фаянса с рельефом, украшенную серебром.
«Подумать только, это же купель. Маленькая красивая купель. Как странно видеть купель в этом зале».
Он стал размышлять над обстоятельствами, при которых этот сосуд попал сюда из другой провинции и был приспособлен под ритуальный обряд. Он подумал, как давно это было, подсчитав про себя, скольким поколениям усопших послужил этот хрупкий предмет.
Однако Реми не знал, что ему делать среди молившихся на коленях женщин. Он не мог так простоять до утра.
В углу комнаты он увидел множество стульев, собранных со всего дома. Подойдя поближе, он выбрал один из них и, не приближаясь к гробу, присел на него. Никто не смотрел в его сторону. Он видел, как женщины, закончив молитву, поочередно поднимались, открывали дверь прихожей и уходили прочь. Остались только старуха отпевальщица и еще одна старая женщина. После полуночи они стали клевать носом. Одна из них – он не знал точно кто – временами похрапывала.
К часу ночи похолодало. Реми замерз. Но он не встал со стула. Наконец скрипнула входная дверь, затем открылась дверь в зал, на пороге появилась заспанная служанка. Она принесла Реми чем укрыться.
– От господина Саленгарда, – сказала она.
И тут же исчезла. Она принесла ему пальто, которое он оставил в гостинице. Он накинул его на плечи и снова сел на стул.
С того момента, как он вошел, он чувствовал себя незваным гостем, которого никто не ждал. Его едва замечали, и никто не обращал на него внимания. Все вокруг было ему в новинку: и обряды, и жесты, которые он не смог бы повторить, и даже незнакомые имена, что произносились в его присутствии, как будто он должен был их знать. Здесь исполняли неизвестный ритуальный обряд, и ему казалось, что он не в силах принять в нем участие. В этих провинциалах он видел посвященных в таинство, к которому ему самому хотелось бы приобщиться. Но все, что он ни делал, стремясь расположить их к себе, не приносило желаемого результата. Не успел он довезти тело усопшей до ее родного города, как тут же город в лице нескольких старых женщин отнял у него Агатушку. Во время своего долгого пути из Парижа он думал, что, ступив на землю, где родилась и найдет последнее пристанище бедная старая дева, он сможет полюбить этот город и его жителей так же, как любила его Агатушка. Но тщетно: старый городок за время долгого отсутствия последней из рода Палларюэль продолжал неторопливо жить по обычаю своих предков и по возвращении своей блудной дочери принял ее в свои объятия, но отказывался принять чужака.
Приближался высокий и темный Кордес, вырисовывавшийся на фоне освещенного луной неба и гор. По мере приближения к городку он как бы отделялся от пространства, уходил в высоту; постепенно одна за другой показывались отдельные детали города, а затем уже и сам он, похожий на корабль, предстал взору Реми. Уже можно было различить его «борта», осевшие глубоко в землю. Затем показались расположенные на разных уровнях стены, дома и крыши, теснившиеся одна над другой. Архитектуру этого города, похожего на призрачный, плывущий в небесах корабль, дополняла стоявшая почти на самом носу геометрическая башня, в которой располагалась церковь с колокольней, будто вознося город еще выше к небу.
Однако Реми пришлось отвернуться от окна. Даже опустив голову, он уже не смог бы увидеть Кордес, теперь вплотную подошедший к дороге, которая почти отвесно нависала над ним. Машина направлялась к восточной окраине предместья, куда вела единственная автомобильная дорога. В эту минуту под впечатлением первой встречи со столь фантастическим пейзажем Реми невольно подумал об Агатушке, уроженке этих мест, которая согласно последней воле возвращалась в родные края. Она приближалась к городу одновременно с ним, так как катафалк с ее телом следовал за машиной Реми.
Компания по организации похорон, куда он обратился за помощью, предоставила в его распоряжение фургон и легковой автомобиль, ибо его машина была слишком яркой окраски и совсем не подходила для траурной процессии.
– Послушайте, вы легко можете ехать со средней скоростью шестьдесят – шестьдесят пять километров в час, – сказал ему служащий, – При такой езде вы доедете до места к обеду. Катафалк не сможет ехать со скоростью, превышающей пятьдесят километров в час, и прибудет лишь часам к десяти вечера.
– Мне быстрее и не нужно, – ответил Реми.– Я не хочу отрываться от катафалка. Вы передайте шоферу, который будет вести машину, чтобы он не спешил.
Он согласился ехать впереди только из-за пыли на дороге. Итак, друг за другом Реми и Агатушка пересекли всю Францию.
Доехав до перекрестка, обе машины свернули между домами. На стене, освещенной фонарем, Реми прочитал: «Кордес. Центр». Надпись была сделана белой краской и подчеркнута стрелкой, указывающей направление. Машины стали медленно подниматься по южному склону и проехали целый километр. Затем, после довольно крутого поворота, дома стали теснее лепиться вдоль улицы. Наконец машины притормозили на площади у входа в дом с единственной вывеской: «Центральная гостиница».
Служащий похоронной конторы посоветовал Реми поужинать в гостинице, пока он будет оформлять все необходимые бумаги. Работники мэрии были заранее предупреждены и стояли неподалеку в окружении зевак, невзирая на столь поздний час для местных жителей, привыкших рано ложиться спать. Из толпы вышли мужчины и сообщили, что соседка, хранившая ключи, открыла дом Палларюэль. Они предложили проводить туда служащего похоронной конторы, который снова повторил Реми, что берет все хлопоты на себя. Реми согласился и вошел в гостиницу.
После ужина какой-то мальчик провел его к дому Палларюэль, находившемуся совсем неподалеку. Однако, подняв голову и увидев на высокой каменной стене дома водосточные желоба и над ними каменные статуи, Реми остановился в нерешительности под стрельчатой аркой над входом.
– Это здесь? – спросил он.
– Ну да, – ответил мальчик с сильным тарнским акцентом.– Это и есть дом Палларюэль, разве вы не знаете? Его называют еще домом Великого Эшансона. Он считается историческим памятником. К нему даже прибита доска. В нашем городе несколько таких домов. Завтра утром, когда рассветет, вы увидите.
В большом зале на втором этаже должно было происходить отпевание усопшей. Сквозь полутьму можно было разглядеть балки потолка, выбеленные известью, стены, вдоль которых стояла старая темная мебель. Пол был выложен плиткой и прогибался посреди комнаты, где стоял гроб, прикрытый тканью. Казалось, что деревянное перекрытие этого старинного жилища, стоявшее незыблемо на протяжении шести веков, прогнулось под тяжестью невесомого тела Агатушки. Горевшие свечи создавали вокруг усопшей настоящий пылающий ореол, но, оставаясь неподвижным, он не освещал дальних углов комнаты. Разная длина свеч говорила о том, что они были принесены в дар людьми с разными доходами. Несколько женщин, стоявших на коленях прямо на плитках пола, читали негромкую молитву. Рядом с гробом сидела старуха. Перед ней на табурете, покрытом кружевной скатертью, в фаянсовом сосуде лежала веточка самшита.
Когда вошел Реми, никто не посмотрел в его сторону, все продолжали читать молитву, и только старуха протянула ему веточку, окунув ее в сосуд со святой водой. Он окропил гроб, отдал веточку и, так как никто не обращал на него внимания, остался стоять на том же месте. Он получил светское воспитание и не I знал молитвы.
Как водится в такие моменты, внимание человека фиксируется на незначительных деталях. Вот и Реми, посмотрев на старую женщину, заметил, что она шевелит губами с отсутствующим видом.
«Эта старуха – профессиональная плакальщица, – подумал он, – она отпевает всех умерших в Кордесе».
Рассмотрев повнимательнее сосуд со святой водой, он увидел, что он похож на небольшую урну кремового фаянса с рельефом, украшенную серебром.
«Подумать только, это же купель. Маленькая красивая купель. Как странно видеть купель в этом зале».
Он стал размышлять над обстоятельствами, при которых этот сосуд попал сюда из другой провинции и был приспособлен под ритуальный обряд. Он подумал, как давно это было, подсчитав про себя, скольким поколениям усопших послужил этот хрупкий предмет.
Однако Реми не знал, что ему делать среди молившихся на коленях женщин. Он не мог так простоять до утра.
В углу комнаты он увидел множество стульев, собранных со всего дома. Подойдя поближе, он выбрал один из них и, не приближаясь к гробу, присел на него. Никто не смотрел в его сторону. Он видел, как женщины, закончив молитву, поочередно поднимались, открывали дверь прихожей и уходили прочь. Остались только старуха отпевальщица и еще одна старая женщина. После полуночи они стали клевать носом. Одна из них – он не знал точно кто – временами похрапывала.
К часу ночи похолодало. Реми замерз. Но он не встал со стула. Наконец скрипнула входная дверь, затем открылась дверь в зал, на пороге появилась заспанная служанка. Она принесла Реми чем укрыться.
– От господина Саленгарда, – сказала она.
И тут же исчезла. Она принесла ему пальто, которое он оставил в гостинице. Он накинул его на плечи и снова сел на стул.
С того момента, как он вошел, он чувствовал себя незваным гостем, которого никто не ждал. Его едва замечали, и никто не обращал на него внимания. Все вокруг было ему в новинку: и обряды, и жесты, которые он не смог бы повторить, и даже незнакомые имена, что произносились в его присутствии, как будто он должен был их знать. Здесь исполняли неизвестный ритуальный обряд, и ему казалось, что он не в силах принять в нем участие. В этих провинциалах он видел посвященных в таинство, к которому ему самому хотелось бы приобщиться. Но все, что он ни делал, стремясь расположить их к себе, не приносило желаемого результата. Не успел он довезти тело усопшей до ее родного города, как тут же город в лице нескольких старых женщин отнял у него Агатушку. Во время своего долгого пути из Парижа он думал, что, ступив на землю, где родилась и найдет последнее пристанище бедная старая дева, он сможет полюбить этот город и его жителей так же, как любила его Агатушка. Но тщетно: старый городок за время долгого отсутствия последней из рода Палларюэль продолжал неторопливо жить по обычаю своих предков и по возвращении своей блудной дочери принял ее в свои объятия, но отказывался принять чужака.