Страница:
Этерман Александр
Роза ветров
Александр Этерман
Роза ветров
Томас Джефферсон, будущий президент США и автор вечнозеленой американской "Декларации независимости", счел необходимым в преамбуле к ней написать следующее:
"Когда, в ходе событий, имеющих человеческую природу, для одного народа становится необходимым разорвать политические узы, связывающие его с другим, и приобрести равный - во всем, что касается земных сил, - статус, которым законы природы и Б-г природы их наделили, простое уважение к общечеловеческому мнению требует, чтобы он объявил, какие причины побудили его к отделению.
Мы считаем следующие истины самоочевидными: что все люди созданы равными, что все они наделены Создателем ОПРЕДЕЛЕННЫМИ (присущими им и) неотъемлемыми правами; среди них - [права на] жизнь, свободу и стремление к счастью..."
Такого рода декларация, настоящее исповедание веры будущей великой державы, должна была бы предварять произведение любого жанра, в финале которого обнаруживается преступник, выясняется истина или берется чья-либо сторона. Единственным извинением - в случае отсутствия декларации - может послужить желание поинтриговать своих ближних, да и то лишь при условии, что она сама или хоть ссылка на нее все-таки содержится в тексте, пусть в завуалированном виде.
Если автор в самом начале чистосердечно - мечом и пером, сюжетом и стилем зараз - не сообщает о своих принципах, его более поздним признаниям верить нельзя: к тому времени он уже небеспристрастен. Разумеется, исповедуемые им принципы можно восстановить, внимательно изучив текст. В конечном счете, такая расшифровка не больно-то и сложна - ведь все вокруг нас так изобличает! Но что с того! Вора, запустившего руку в карман соседа, тоже можно поймать с поличным, но из этого не следует, что воровство невозбраняемо. Как в том, так и в другом случае успешные действия правоохранительных органов не устраняют аморальный характер поступка надувательства в одном случае, воровства - в другом.
Именно поэтому, наверное, начав по-просту, без ухищрений, с "Декларации", американцы добились, вернее, удостоились всего того, чего добились, в частности, следующего довольно-таки прозрачного замечания Умберто Эко ("Имя розы"):
"Провидение так распорядилось, что всесветская власть, которая при сотворении мира обреталась на востоке, постепенно с течением времени передвигалась все сильнее к западу, тем и нас извещая, что кончина света также приближается, ибо гонка событий в мире уже дошла до пределов миропорядка."
Что может лучше засвидетельствовать его правоту, чем Pax Americana, которому мы все ныне, незадолго до светопреставления, свидетели? Вдобавок, когда старинная американская же писательница, принюхавшись, вдруг роняет сущностное: "Роза есть роза есть роза есть роза", становится ясно - конец света уже не за горами. Но о чем думал сам Эко, предаваясь столь занимательной географической эсхатологии? На что он намекал? На двупартийный парламентаризм?
Быть может, на это:
"Маргарита! Королева! Упросите за меня, чтоб меня ведьмой оставили. Вам все сделают, вам власть дана."
Или же, и того хлеще:
"В числе прочего я говорил, - рассказывал арестант, - что всякая власть является насилием над людьми, и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть."
Если же все это покажется кому-нибудь злостным и недостаточным, то, может быть, следующая цитата полнее и яснее?
У.Эко ("Имя розы"):
"Чудеснейшее доказательство Божественного великодушия - предоставить возможность суждения по политическим вопросам даже тем, кому неведом авторитет римского понтифика и кто не исповедует тех наисвятейших, сладостных и устрашающих тайн, которые исповедует христианский народ! Существует ли более восхитительное, чем это, подтверждение того неоспоримого факта, что мирская власть и государственная юрисдикция ничего не имеют общего с церковными правами и законом Христовым, и что они установлены Господом вне какого бы то ни было богословского волеизъявления и даже раньше, нежели на земле установилась общая святая религия."
Допустимо ли, чтобы герой Эко продолжил дискуссию о власти, которую вели герои Булгакова, подставив римского папу вместо римского же императора, да еще с того самого места, на котором они остановились? Ведь у последних "вопрос о власти" и о том, кому ее взять, в крови - той самой, которая "хлынула волной" из груди зарезанного Иуды или "брызнула из груди" же барона Майгеля и "залила крахмальную рубашку и жилет". Волнует он и жаждущего крови Степы Лиходеева финдиректора Римского (пока еще не папы и не императора). Впрочем, и у Эко кровь льется рекой, даже бочками, столь же театрально - и свиная, и человеческая.
Не будем отвечать на этот вопрос. Отследим вместо этого некоторые из этапов легендарного (литературного) происхождения романа "Имя розы", по возможности неторопливо следуя за его автором.
Разумеется, рукопись
А что же еще?
Впрочем, вначале была, как ни странно, книга.
Погожим летним днем 16 августа 1968 года, совсем незадолго до печального конца Пражской весны, Умберто Эко, по собственному признанию, приобрел в бывшей чехословацкой столице (ах, ни Чехословакии уже нет, ни Чехо-Словакии, все сгорело), книгу, а вовсе не рукопись. Это были "Записки отца Адсона из Мелька, переведенные на французский язык по изданию отца Ж.Мабийона" (Париж, типография Ласурсского аббатства, 1842).
"В довольно бедном историческом комментарии сообщалось, что переводчик дословно следовал изданию рукописи XIV века, разысканной в библиотеке Мелькского монастыря... Так найденный в Праге раритет спас меня от тоски в чужой стране, где я дожидался той, кто была мне дорога. Через несколько дней город был занят советскими войсками. Мне удалось в Линце пересечь австрийскую границу; оттуда я легко добрался до Вены, где наконец, встретился с той женщиной, и вместе мы отправились в путешествие вверх по течению Дуная."
Эко пишет, что его "вместе с той женщиной" занесло в окрестности Мелька, и они не преминули посетить тамошний монастырь. "Никаких следов рукописи отца Адсона в монастырской библиотеке не оказалось."
Вскоре Эко поссорился "с той женщиной" и она навсегда исчезла - заодно с драгоценной пражской книгой. К счастью, за прошедшие дни Эко успел перевести ее с французского на итальянский. "Все, с чем я остался тогда, стопка исписанных тетрадей и абсолютная пустота в душе."
В Париже Эко попытался отыскать вышеупомянутое произведение отца Ж.Мабийона, первого издателя рукописи отца Адсона. Ссылка на первоисточник, сохранившаяся в его выписках (щадя читателя, избавим его от латыни, которую и сами не понимаем), оказалась неточной - никаких следов отца Адсона не обнаружилось, да и отца Мабийона тоже. Хуже того, оказалось, что никакой аббат Валле никогда не печатал книг в типографии Ласурсского аббатства. Заметим, кстати, - по-французски это самое аббатство - l'Аbbayе dе lа Sоurcе - так и называется - "аббатство ''Источника''". Похоже, что и типографии при Ласурсском аббатстве никогда не было. Вообще, где-то мы это уже читали, может быть здесь:
"Как фамилия-то этого мага? Василий Степанович не знает... Капельдинеры не знают, билетная кассирша морщила лоб, морщила, думала, думала, наконец, сказала:
- Во... Кажись, Воланд.
А может быть, и не Воланд? Может быть, и не Воланд. Может быть, Фаланд.
Выяснилось, что в бюро иностранцев ни о каком Воланде, а равно также и Фаланде, ровно ничего не слыхали..."
Как пишет Эко, "...Становилось ясно, что в руках у меня побывала явная фальшивка. Я располагал только собственными записями, внушавшими довольно мало доверия...
Если бы не случайность, я , несомненно, так и не сошел бы с мертвой точки. Но, слава Б-гу, как-то в 1970 году, в Буэнос-Айресе (по-видимому, гостя у известного книжного червя Борхеса), роясь на прилавке мелкого букиниста на улице Коррьентес... я наткнулся на испанский перевод брошюры Мило Тамешвара ''Об использовании зеркал в шахматах'', на которую уже имел случай ссылаться (правда, из вторых рук)... В данном случае, это был перевод с утерянного оригинала, написанного по-грузински (первое издание - Тбилиси, 1934). И в этой брошюре я совершенно неожиданно обнаружил обширные выдержки из рукописи Адсона Мелькского..."
Разумеется, грузинский первоисточник (а как его иначе называть?) ссылался не на "аббата Валле" и "отца Мабийона", а на "отца Анастасия Кирхера", но в трудах последнего тоже ни единого упоминания об отце Адсоне не нашлось. Однако Эко все же решился опубликовать свой итальянский перевод, заключив введение к нему следующими словами:
"Переписывая повесть, я не имею в виду никаких современных аллюзий. В те годы, когда судьба подбросила мне книгу аббата Валле (как мы уже знаем, в конце бурных шестидесятых годов - А.Э.), бытовало убеждение, что писать можно только с прицелом на современность и с умыслом изменить мир. Прошло больше десяти лет, и все успокоились, признав за писателем право на чувство собственного достоинства и что писать можно из чистой любви к процессу. Это и позволяет мне рассказать совершенно свободно, просто ради удовольствия рассказывать, историю Адсона Мелькского, и ужасно приятно и утешительно думать, до чего она далека от сегодняшнего мира, откуда бдение разума, слава Б-гу, выдворила всех чудовищ, которых некогда породил его сон ("Сон разума рождает чудовищ", разумеется, исключительно он, см. Гойю - А.Э.). И до чего блистательно отсутствуют здесь любые отсылки к современности, любые наши сегодняшние тревоги и чаяния.
Это повесть о книгах, а не о злосчастной обыденности; прочитав ее, следует, наверное, повторить вслед за великим Кемпийцем: ''Повсюду искал я покоя и в одном лишь месте обрел его - в углу, с книгою.''"
От себя добавим, что сходным образом "в книгах не видал вреда" г-н Ларин, отец небезызвестной Татьяны, все больше от того, что сам их не читал. Его дочери, как известно, не удалось обрести покой с книжкой в руках. Впрочем, Булгаков устами своего грузинского первоисточника еще порекомендует нечто подобное в качестве последнего средства некоему мастеру, которому покой был просто предписан:
"Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?"
В углу, с книгою
"Имя розы" (далее "И. Р."), как Галлия, состоит из трех частей: уже рассмотренного нами введения, к которому мы еще, быть может, вернемся, собственно романа (с прологом и эпилогом - "кому пролог, а кому эпилог" как в "Днях Турбиных") и "Заметок на полях". Книга была продумана весьма основательно, и все эти части имеют свое назначение. Ясно понимая, что нам не избежать контакта по крайней мере с некоторыми из "Заметок на полях", мы должны помнить (и изредка напоминать читателю), что многие издания книги вышли вообще без оных - к примеру, любезно предоставленный нам Р.Нудельманом томик карманного размера с ее английским переводом.
Прежде всего, зададимся вопросом: что там, между прологом и эпилогом, чем заполнил Эко четыреста с лишним убористых страниц? Для того, чтобы хоть как-то ответить на этот вопрос, необходимо сломать сюжет, выбросив из него Время - то есть пружину, делающую повествование интригующим. Иными словами, посмотреть на книгу с конца.
Вот, к примеру, Гамлет поэта и драматурга В.Шекспира. Принц Датский сверхчувственным образом узнает, что его родного отца, бывшего короля, злодейски умертвил собственный брат, вдобавок, узурпировавший корону и королеву - мать принца. После некоторых колебаний Гамлет решает отомстить убийце. Дабы отвести от себя кое-какие подозрения (а откуда подозрения что-то он стал чересчур нервным), он притворяется сумасшедшим и разбивает сердце любимой девушке. Злодей-убийца разгадывает замыслы принца и пытается разными способами его прикончить, но на первых порах неудачно. Правда, попутно гибнут другие люди. Однако в завершающем столкновении смерть настигает их обоих - и еще нескольких героев пьесы...
Начнем сначала. В некоем горном итальянском аббатстве пять монахов умирают один за другим. Умирают загадочным, но, тем не менее, упорядоченным образом - в строгом соответствии с внешними признаками казней, описанных в Апокалипсисе. Там, как известно, раздаются один за другим семь трубных звуков, предвещающих различные полуприродные явления, посредством которых будет наказан род человеческий - град, кровь, воду, поражение небесного свода, нашествие ядовитой саранчи и т.д. Сообразуясь с этой последовательностью - на уровне признаков, повторимся - монахи и умирают.
Это аббатство знаменито на весь свет, прежде всего, своей библиотекой крупнейшей в христианском мире. Любознательные монахи из разных старан приезжают сюда, стремясь пополнить свое образование или удовлетворить свое любопытство - впрочем, одно другому не противоречит. Таким образом, ученых гостей тут сколько угодно. Однако главные герои романа - Вильгельм Баскервильский (то есть, согласно авторскому определению, м-р Шерлок Холмс) и Адсон (Ватсон) приезжают в аббатство полуслучайно, не из любознательности и не как заезжие гости, а всего лишь выполняя некое дипломатичсекое поручение. Разумеется, они немедленно начинают расследовать трагическую гибель первого монаха - единственного, погибшего до их приезда, - а затем и все остальные.
Вскоре выясняется, что убийства совершаются в ходе борьбы за овладение какой-то загадочной запрещенной книгой. Собственно, совпадение чисто внешнее - те, кто за ней гоняются - умирают. Вообще, монастырская библиотека содержится в обстановке строгой секретности, наводящей даже самых непроницательных наблюдателей на мысль, что там что-то скрывают. Может быть, ключи от счастья: ведь звание библиотекаря - это ступенька на пути к званию аббата.
Вся история занимает семь дней и развивается в реальном времени. На седьмой день Вильгельм выясняет, что монахи убивают друг друга из-за второй части "Поэтики" Аристотеля, уже в те времена считавшейся утерянной или вообще несуществующей и, по-видимому, сохранившейся в одном-единственном экземпляре. Финал у романа поистине драматический: разоблаченный монах-эрудит-убийца сжигает драгоценную книгу; заодно сгорает дотла и не столь драгоценный монастырь вместе со своей бесценной библиотекой. И, как выясняется, сгорает напрасно - рукописи не горят...
В сюжете романа, несомненно, немало странностей. Некоторые из них настолько вопиющи, что пропали или были исправлены при экранизации. Так, сердца создателей фильма не вынесли, в частности, нарочитой бессердечности героев, плохо согласующейся с их характерами. Так, девица, волей случая ставшая возлюбленной Адсона, вскоре после этого арестованная инквизицией и обреченная на смерть, исчезает из романа задолго до его логического завершения или даже собственного конца. Как только она перестает существовать в реальном времени, ее участью перестают интересоваться. В фильме забота о девице доведена до абсурда - ее вырывают из рук инквизиции. Однако все странности бледнеют, когда мы обращаем взор на явления, которыми странными вовсе не являются. Более того, являются вполне закономерными.
Цветы запоздалые
Читатель уже угадал: мы будем доказывать кровное родство (на другом языке - общность поисхождения) романа итальянского - "Имя розы", романа русского - "Мастер и Маргарита" ("М. и М.") и ряда других произведений. При этом мы вовсе не претендуем на то, что способны извлечь из романа итальянского все содержащие в нем намеки. Так, замечательный исследователь Михаил Хейфец, одолживший у нас на несколько недель русское издание романа, уже обнаружил в нем интересную и явно не случайную перекличку с современными неокатолическими дискуссиями. Однако мы осмелимся предположить, что родство с булгаковским опусом - это кровное родство, а не свойство. То есть - если бы не общие предки, ни тот, ни другой просто не могли бы существовать. О свободе вступления в брак тут нет и речи - налицо общие родимые пятна.
Естественно, доказательства в большем или меньшем изобилии предоставят тексты - не настоящие тексты, разумеется, а те, которые, по мнению Мандельштама, не выписка, а цикада. И вообще, кровное родство начинается с названия.
Почему, впрочем, с заглавия, а не с двух заглавий? Да потому, что на заглавие булгаковского романа Эко повлиять не мог, во всяком случае, ему так казалось. Вдобавок, мы не знаем, под каким заглавием "М. и М." появились по-итальянски. Нам еще памятно заглавие, появившееся на обложке ивритского издания: "Сатана в Москве". Ни более и не менее...
Вспомним, однако, что проницательнейшие исследователи творчества Булгакова Майя Каганская и Зеэв Бар-Села ("Мастер Гамбс и Маргарита", в дальнейшем "М. Г.") уже отмечали:
"...Роза и только она - цветочный герб романа: Мастер - ''Я розы люблю''; ''не любил запаха розового масла'' Пилат".
Не мог не заметить булгаковскую розу и Эко (хотите доказательство ведь заметили же ее и мы сами, еще до поступления посторонней помощи!). Но как просвещенный европейский мыслитель, он не мог обратить внимания на то, на что мы сами внимания бы не обратили - эта самая роза является и предметом любви, и предметом злейшей ненависти, более того - символом пытки:
"...Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с утра... О боги, боги, за что вы наказываете меня?
...Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикарния... От нее нет средств, нет никакого спасения..."
Итак, для одного роза - вернее, восходящий к ней запах, - пытка, настоящий кошмар. Для другого - для мастера, то есть, - это то, что он "любит", да еще в тот самый момент, когда "любовь выскочила... как из-под земли выскакивает убийца в переулке..." Эко заметил, что тут дистанция огромного размера - вполне достаточная, чтобы запихнуть в промежуток между двумя розами целый роман. Поэтому он, ссылаясь на одного из тех авторов, расшифровывать писания которых Воланд будто бы приехал в Москву, и помянул этот цветок дважды - опять-таки, разнеся эти упоминания как можно дальше друг от друга. Один раз в заглавии романа, - "Имя розы" - а затем в самом его конце, вернее, в последней фразе: "Роза при имени прежнем - с нагими мы впредь именами."
По словам Эко, "цитата взята из поэмы ''Де цонтемпту мундиюю - ''О презрении к миру'' - Бернарда Морланского (XII в.)". Ни за что не забудем, что сказал обо всем этом Воланд "...Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века. Так что требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист." Кажется, уже не единственный. Но кто такой этот Бернард Аврилакский? И вообще, "Dе cоntеmpty mundi" - не о презрении ли это к непроницательному читателю?
Итак, "Имя розы" и "Роза при имени прежнем - с нагими мы все именами". То есть: роза останется розой (останется розой, останется розой...), даже когда от нас самих ничего не останется. А в середине - роман. Может быть даже, "роман останется романом"...
Однако, как мы сейчас увидим, вопрос о цветах и названиях еще не исчерпан, и вообще, подобия следует искать не в событийном, а в семиотическом слое, особенно когда перед нами такие прикидывающиеся изощренными писатели, как Булгаков и Эко. И вообще, нет ли тут коварного промежуточного цитирования? "М. Г.":
"Вынесенные на титульный лист, они (заглавия - А.Э.) как бы отделены от самих книг и относятся к книге не более, чем инвентарный номер к функции вещи, на которую он прибит ("137/13 - ''реактор ядерный'', "137/14 - ''бак мусорный'')... Но если заглавия не обусловлены содержанием, то чем-то они должны быть обусловлены!
Выставим в ряд: ''Повесть о Фроле Скобелеве'', ''Записки о Галльской войне'', ''Блеск и нищета куртизанок'', ''Белая береза'', ''Слово о полку Игореве'', ''Красное и черное'', ''Песня о моем Сиде'',''По ком звонит колокол'', ''Уже написан Вертер'' и так далее - принимаем любое. Потому любое, что по крайней мере одна безусловная закономерность нами уже открыта: чем дальше от нас во времени отстоит заглавие, тем оно простодушнее... ''Слово о полку Игореве'' сказано о полке Игоря и так далее, вплоть до самого нового времени. В новом-то времени и начинается неразбериха: ''Война и мир'' - что за война, с кем война? ''Красное и черное'' - что это? Революция и Реакция или ''руж е нуар'', то есть ''рулетка''?.. В чем же... причина древнего благочестия и нынешней порчи нравов?
А дело в том, что древние в заглавие выносили жанр: повесть, песнь, сказание, слово, комедия, ода. Жанр же, в свою очередь, задавал не только способ описания, но фабулу и сюжет. Заглавие - вот что регламентировало поведение героя, позицию автора и реакцию читателя: комедия - для смеха, трагедия- для слез, ода - для восхищения...
Новое время разделило жанр и заглавие - оно создало подзаголовок: ''Анна Каренина'' (роман), ''Мертвые души'' (поэма), ''Сага о Форсайтах'' (роман), вместо ''Повести о тарасе Бульбе'' - ''Тарас Бульба'' (повесть). Но, если оценка мира - жанр - перенесена в подзаголовок, то что же осталось в заголовке? В заголовке остался мир, разные заголовки - разные миры. Реальность нового времени, в отличие от реальности древних, перестала быть единой для всех. Древний читатель обладал столькими способами переживания единой реальности, сколько было жанров; новый - столькими реальностями, сколько есть авторов... Заголовок есть первая рецензия, написанная самим автором...
Пробежав мимо ''Идиота'' - романа о человеке редкого ума... путеводного романа ''Некуда'... уже смирившись с коварством заголовков... мы влетаем в новейшее время и недоуменно замираем ''Над пропастью во ржи'', бессильно пытаемся что-то различить ''Там за рекой, в тени деревьев'', догадаться ''По ком звонит колокол''. По сравнению с этими словесными выкрутасами названия XIX века поражают прямо-таки эпической прямолинейностью...
В XX веке ориентация на литературную реальность не просто усилилась, но изменилась до неузнаваемости, именно на узнавание рассчитанной. Современные названия строятся так, чтобы не оставалось ни малейшей иллюзии относительно их жанровой природы - они цитаты. Безусловная в приведенных примерах природа их не менее очевидна и в таких, отдающих прошлым веком, заглавиях, как ''Хождение по мукам'', ''Доктор Фаустус'', ''Мастер и Маргарита''.
Что же произошло? Произошло радикальное смещение литературы в филологию: литература XX века представляет себе действительность как форму отраженного литературного сознания, как текст в ряду других текстов, требующих для своего понимания филологического анализа, то есть сопоставления и соединения с уже написанными другими текстами. Какой именно текст избран для сравнения - указано в цитате, вынесенной в заглавие.
''Хождение по мукам'' - усеченное ''Хождение Богородицы по мукам'', ''Доктор Фаустус'' - растянутый на слог ''Фауст'', поставив между Маргаритой и романом эпиграф из Гете, к тому же ''Фаусту''со своей непреложностью отсылает нас Булгаков."
Конец цитаты.
Длинно? Длинно. Интересно? Необычайно. Кроме всего прочего, как "текст в ряду других текстов". Но и не только. И все-таки - неужели все это потребовалось уважаемым авторам только для того, чтобы обосновать ясную каждому школьнику кровную связь "М. и М." с "Фауста"? Из пушки по воробьям?
Едва ли. Вспомним, что, как уже было отмечено, "заголовок есть первая рецензия", а также и то, что начало русской литературе было положено двумя произведениями, написанными в более чем странных жанрах: романом в стихах "Евгений Онегин" и поэмой в прозе "Мертвые души", идею которой подбросил Гоголю Пушкин. И вообще, Эко, не довольствуясь этой "рецензией", присовокупил в послесловии к "Имени розы":
"Автор не должен интерпретировать свое произведение. Либо он не должен писать роман, который по опредеоению - машина-генератор интерпретаций. Этой установке, однако, противоречит тот факт, что роману требуется заглавие.
Заглавие, к сожалению, - уже ключ к интерпретации. Восприятие задается словами ''Красное и черное'' или ''Война и мир''. Самое тактичные, по отношению к читателю, заглавия - те, которые сведены к имени героя-эпонима. Например, ''Давид Копперфильд'' или ''Робинзон Крузо''. Но и отсылка к имени эпонима бывает вариантом навязывания авторской воли. Заглавие ''Отец Горио'' фокусирует внимание читателя на фигуре старика, хотя для романа не менее важны Растиньяк или Вотрен-Коллен. Наверное, лучше такая честная нечестность, как у Дюма. Там хотя бы ясно, что ''Три мушкетера'' - это на самом деле о четырех. Редкая роскошь. Авторы позволяют себе такое, кажется, только по ошибке.
У моей книги было другое рабочее название - ''Аббатство преступлений''. Я забраковал его. Оно настраивало читателей на детективный сюжет и сбило бы с толку тех, кого интересует только интрига. Эти люди купили бы роман и горько разочаровались. Мечтой моей было назвать роман ''Адсон из Мелька''. Самое нейтральное заглавие, поскольку Адсон как повествователь стоит особняком от других героев. Но в наших издательствах не любят имен собственных...
Заглавие ''Имя розы'' возникло почти случайно (это мы выделили, А.Э.) и подошло мне, потому что роза как символическая фигура до того насыщена смыслами, что смысла у нее почти нет: роза мистическая, и роза нежная жила не дольше розы, война Алой и Белой розы, роза есть роза есть роза есть роза, розенкрейцеры, роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет... Название, как и задумано, дезориентирует читателя... Даже если он доберется до подразумеваемых номиналистских толкований последней фразы, он все равно придет к этому в самом конце, успев сделать массу других предположений. Название должно запутывать мысли, а не дисциплинировать их."
Роза ветров
Томас Джефферсон, будущий президент США и автор вечнозеленой американской "Декларации независимости", счел необходимым в преамбуле к ней написать следующее:
"Когда, в ходе событий, имеющих человеческую природу, для одного народа становится необходимым разорвать политические узы, связывающие его с другим, и приобрести равный - во всем, что касается земных сил, - статус, которым законы природы и Б-г природы их наделили, простое уважение к общечеловеческому мнению требует, чтобы он объявил, какие причины побудили его к отделению.
Мы считаем следующие истины самоочевидными: что все люди созданы равными, что все они наделены Создателем ОПРЕДЕЛЕННЫМИ (присущими им и) неотъемлемыми правами; среди них - [права на] жизнь, свободу и стремление к счастью..."
Такого рода декларация, настоящее исповедание веры будущей великой державы, должна была бы предварять произведение любого жанра, в финале которого обнаруживается преступник, выясняется истина или берется чья-либо сторона. Единственным извинением - в случае отсутствия декларации - может послужить желание поинтриговать своих ближних, да и то лишь при условии, что она сама или хоть ссылка на нее все-таки содержится в тексте, пусть в завуалированном виде.
Если автор в самом начале чистосердечно - мечом и пером, сюжетом и стилем зараз - не сообщает о своих принципах, его более поздним признаниям верить нельзя: к тому времени он уже небеспристрастен. Разумеется, исповедуемые им принципы можно восстановить, внимательно изучив текст. В конечном счете, такая расшифровка не больно-то и сложна - ведь все вокруг нас так изобличает! Но что с того! Вора, запустившего руку в карман соседа, тоже можно поймать с поличным, но из этого не следует, что воровство невозбраняемо. Как в том, так и в другом случае успешные действия правоохранительных органов не устраняют аморальный характер поступка надувательства в одном случае, воровства - в другом.
Именно поэтому, наверное, начав по-просту, без ухищрений, с "Декларации", американцы добились, вернее, удостоились всего того, чего добились, в частности, следующего довольно-таки прозрачного замечания Умберто Эко ("Имя розы"):
"Провидение так распорядилось, что всесветская власть, которая при сотворении мира обреталась на востоке, постепенно с течением времени передвигалась все сильнее к западу, тем и нас извещая, что кончина света также приближается, ибо гонка событий в мире уже дошла до пределов миропорядка."
Что может лучше засвидетельствовать его правоту, чем Pax Americana, которому мы все ныне, незадолго до светопреставления, свидетели? Вдобавок, когда старинная американская же писательница, принюхавшись, вдруг роняет сущностное: "Роза есть роза есть роза есть роза", становится ясно - конец света уже не за горами. Но о чем думал сам Эко, предаваясь столь занимательной географической эсхатологии? На что он намекал? На двупартийный парламентаризм?
Быть может, на это:
"Маргарита! Королева! Упросите за меня, чтоб меня ведьмой оставили. Вам все сделают, вам власть дана."
Или же, и того хлеще:
"В числе прочего я говорил, - рассказывал арестант, - что всякая власть является насилием над людьми, и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть."
Если же все это покажется кому-нибудь злостным и недостаточным, то, может быть, следующая цитата полнее и яснее?
У.Эко ("Имя розы"):
"Чудеснейшее доказательство Божественного великодушия - предоставить возможность суждения по политическим вопросам даже тем, кому неведом авторитет римского понтифика и кто не исповедует тех наисвятейших, сладостных и устрашающих тайн, которые исповедует христианский народ! Существует ли более восхитительное, чем это, подтверждение того неоспоримого факта, что мирская власть и государственная юрисдикция ничего не имеют общего с церковными правами и законом Христовым, и что они установлены Господом вне какого бы то ни было богословского волеизъявления и даже раньше, нежели на земле установилась общая святая религия."
Допустимо ли, чтобы герой Эко продолжил дискуссию о власти, которую вели герои Булгакова, подставив римского папу вместо римского же императора, да еще с того самого места, на котором они остановились? Ведь у последних "вопрос о власти" и о том, кому ее взять, в крови - той самой, которая "хлынула волной" из груди зарезанного Иуды или "брызнула из груди" же барона Майгеля и "залила крахмальную рубашку и жилет". Волнует он и жаждущего крови Степы Лиходеева финдиректора Римского (пока еще не папы и не императора). Впрочем, и у Эко кровь льется рекой, даже бочками, столь же театрально - и свиная, и человеческая.
Не будем отвечать на этот вопрос. Отследим вместо этого некоторые из этапов легендарного (литературного) происхождения романа "Имя розы", по возможности неторопливо следуя за его автором.
Разумеется, рукопись
А что же еще?
Впрочем, вначале была, как ни странно, книга.
Погожим летним днем 16 августа 1968 года, совсем незадолго до печального конца Пражской весны, Умберто Эко, по собственному признанию, приобрел в бывшей чехословацкой столице (ах, ни Чехословакии уже нет, ни Чехо-Словакии, все сгорело), книгу, а вовсе не рукопись. Это были "Записки отца Адсона из Мелька, переведенные на французский язык по изданию отца Ж.Мабийона" (Париж, типография Ласурсского аббатства, 1842).
"В довольно бедном историческом комментарии сообщалось, что переводчик дословно следовал изданию рукописи XIV века, разысканной в библиотеке Мелькского монастыря... Так найденный в Праге раритет спас меня от тоски в чужой стране, где я дожидался той, кто была мне дорога. Через несколько дней город был занят советскими войсками. Мне удалось в Линце пересечь австрийскую границу; оттуда я легко добрался до Вены, где наконец, встретился с той женщиной, и вместе мы отправились в путешествие вверх по течению Дуная."
Эко пишет, что его "вместе с той женщиной" занесло в окрестности Мелька, и они не преминули посетить тамошний монастырь. "Никаких следов рукописи отца Адсона в монастырской библиотеке не оказалось."
Вскоре Эко поссорился "с той женщиной" и она навсегда исчезла - заодно с драгоценной пражской книгой. К счастью, за прошедшие дни Эко успел перевести ее с французского на итальянский. "Все, с чем я остался тогда, стопка исписанных тетрадей и абсолютная пустота в душе."
В Париже Эко попытался отыскать вышеупомянутое произведение отца Ж.Мабийона, первого издателя рукописи отца Адсона. Ссылка на первоисточник, сохранившаяся в его выписках (щадя читателя, избавим его от латыни, которую и сами не понимаем), оказалась неточной - никаких следов отца Адсона не обнаружилось, да и отца Мабийона тоже. Хуже того, оказалось, что никакой аббат Валле никогда не печатал книг в типографии Ласурсского аббатства. Заметим, кстати, - по-французски это самое аббатство - l'Аbbayе dе lа Sоurcе - так и называется - "аббатство ''Источника''". Похоже, что и типографии при Ласурсском аббатстве никогда не было. Вообще, где-то мы это уже читали, может быть здесь:
"Как фамилия-то этого мага? Василий Степанович не знает... Капельдинеры не знают, билетная кассирша морщила лоб, морщила, думала, думала, наконец, сказала:
- Во... Кажись, Воланд.
А может быть, и не Воланд? Может быть, и не Воланд. Может быть, Фаланд.
Выяснилось, что в бюро иностранцев ни о каком Воланде, а равно также и Фаланде, ровно ничего не слыхали..."
Как пишет Эко, "...Становилось ясно, что в руках у меня побывала явная фальшивка. Я располагал только собственными записями, внушавшими довольно мало доверия...
Если бы не случайность, я , несомненно, так и не сошел бы с мертвой точки. Но, слава Б-гу, как-то в 1970 году, в Буэнос-Айресе (по-видимому, гостя у известного книжного червя Борхеса), роясь на прилавке мелкого букиниста на улице Коррьентес... я наткнулся на испанский перевод брошюры Мило Тамешвара ''Об использовании зеркал в шахматах'', на которую уже имел случай ссылаться (правда, из вторых рук)... В данном случае, это был перевод с утерянного оригинала, написанного по-грузински (первое издание - Тбилиси, 1934). И в этой брошюре я совершенно неожиданно обнаружил обширные выдержки из рукописи Адсона Мелькского..."
Разумеется, грузинский первоисточник (а как его иначе называть?) ссылался не на "аббата Валле" и "отца Мабийона", а на "отца Анастасия Кирхера", но в трудах последнего тоже ни единого упоминания об отце Адсоне не нашлось. Однако Эко все же решился опубликовать свой итальянский перевод, заключив введение к нему следующими словами:
"Переписывая повесть, я не имею в виду никаких современных аллюзий. В те годы, когда судьба подбросила мне книгу аббата Валле (как мы уже знаем, в конце бурных шестидесятых годов - А.Э.), бытовало убеждение, что писать можно только с прицелом на современность и с умыслом изменить мир. Прошло больше десяти лет, и все успокоились, признав за писателем право на чувство собственного достоинства и что писать можно из чистой любви к процессу. Это и позволяет мне рассказать совершенно свободно, просто ради удовольствия рассказывать, историю Адсона Мелькского, и ужасно приятно и утешительно думать, до чего она далека от сегодняшнего мира, откуда бдение разума, слава Б-гу, выдворила всех чудовищ, которых некогда породил его сон ("Сон разума рождает чудовищ", разумеется, исключительно он, см. Гойю - А.Э.). И до чего блистательно отсутствуют здесь любые отсылки к современности, любые наши сегодняшние тревоги и чаяния.
Это повесть о книгах, а не о злосчастной обыденности; прочитав ее, следует, наверное, повторить вслед за великим Кемпийцем: ''Повсюду искал я покоя и в одном лишь месте обрел его - в углу, с книгою.''"
От себя добавим, что сходным образом "в книгах не видал вреда" г-н Ларин, отец небезызвестной Татьяны, все больше от того, что сам их не читал. Его дочери, как известно, не удалось обрести покой с книжкой в руках. Впрочем, Булгаков устами своего грузинского первоисточника еще порекомендует нечто подобное в качестве последнего средства некоему мастеру, которому покой был просто предписан:
"Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?"
В углу, с книгою
"Имя розы" (далее "И. Р."), как Галлия, состоит из трех частей: уже рассмотренного нами введения, к которому мы еще, быть может, вернемся, собственно романа (с прологом и эпилогом - "кому пролог, а кому эпилог" как в "Днях Турбиных") и "Заметок на полях". Книга была продумана весьма основательно, и все эти части имеют свое назначение. Ясно понимая, что нам не избежать контакта по крайней мере с некоторыми из "Заметок на полях", мы должны помнить (и изредка напоминать читателю), что многие издания книги вышли вообще без оных - к примеру, любезно предоставленный нам Р.Нудельманом томик карманного размера с ее английским переводом.
Прежде всего, зададимся вопросом: что там, между прологом и эпилогом, чем заполнил Эко четыреста с лишним убористых страниц? Для того, чтобы хоть как-то ответить на этот вопрос, необходимо сломать сюжет, выбросив из него Время - то есть пружину, делающую повествование интригующим. Иными словами, посмотреть на книгу с конца.
Вот, к примеру, Гамлет поэта и драматурга В.Шекспира. Принц Датский сверхчувственным образом узнает, что его родного отца, бывшего короля, злодейски умертвил собственный брат, вдобавок, узурпировавший корону и королеву - мать принца. После некоторых колебаний Гамлет решает отомстить убийце. Дабы отвести от себя кое-какие подозрения (а откуда подозрения что-то он стал чересчур нервным), он притворяется сумасшедшим и разбивает сердце любимой девушке. Злодей-убийца разгадывает замыслы принца и пытается разными способами его прикончить, но на первых порах неудачно. Правда, попутно гибнут другие люди. Однако в завершающем столкновении смерть настигает их обоих - и еще нескольких героев пьесы...
Начнем сначала. В некоем горном итальянском аббатстве пять монахов умирают один за другим. Умирают загадочным, но, тем не менее, упорядоченным образом - в строгом соответствии с внешними признаками казней, описанных в Апокалипсисе. Там, как известно, раздаются один за другим семь трубных звуков, предвещающих различные полуприродные явления, посредством которых будет наказан род человеческий - град, кровь, воду, поражение небесного свода, нашествие ядовитой саранчи и т.д. Сообразуясь с этой последовательностью - на уровне признаков, повторимся - монахи и умирают.
Это аббатство знаменито на весь свет, прежде всего, своей библиотекой крупнейшей в христианском мире. Любознательные монахи из разных старан приезжают сюда, стремясь пополнить свое образование или удовлетворить свое любопытство - впрочем, одно другому не противоречит. Таким образом, ученых гостей тут сколько угодно. Однако главные герои романа - Вильгельм Баскервильский (то есть, согласно авторскому определению, м-р Шерлок Холмс) и Адсон (Ватсон) приезжают в аббатство полуслучайно, не из любознательности и не как заезжие гости, а всего лишь выполняя некое дипломатичсекое поручение. Разумеется, они немедленно начинают расследовать трагическую гибель первого монаха - единственного, погибшего до их приезда, - а затем и все остальные.
Вскоре выясняется, что убийства совершаются в ходе борьбы за овладение какой-то загадочной запрещенной книгой. Собственно, совпадение чисто внешнее - те, кто за ней гоняются - умирают. Вообще, монастырская библиотека содержится в обстановке строгой секретности, наводящей даже самых непроницательных наблюдателей на мысль, что там что-то скрывают. Может быть, ключи от счастья: ведь звание библиотекаря - это ступенька на пути к званию аббата.
Вся история занимает семь дней и развивается в реальном времени. На седьмой день Вильгельм выясняет, что монахи убивают друг друга из-за второй части "Поэтики" Аристотеля, уже в те времена считавшейся утерянной или вообще несуществующей и, по-видимому, сохранившейся в одном-единственном экземпляре. Финал у романа поистине драматический: разоблаченный монах-эрудит-убийца сжигает драгоценную книгу; заодно сгорает дотла и не столь драгоценный монастырь вместе со своей бесценной библиотекой. И, как выясняется, сгорает напрасно - рукописи не горят...
В сюжете романа, несомненно, немало странностей. Некоторые из них настолько вопиющи, что пропали или были исправлены при экранизации. Так, сердца создателей фильма не вынесли, в частности, нарочитой бессердечности героев, плохо согласующейся с их характерами. Так, девица, волей случая ставшая возлюбленной Адсона, вскоре после этого арестованная инквизицией и обреченная на смерть, исчезает из романа задолго до его логического завершения или даже собственного конца. Как только она перестает существовать в реальном времени, ее участью перестают интересоваться. В фильме забота о девице доведена до абсурда - ее вырывают из рук инквизиции. Однако все странности бледнеют, когда мы обращаем взор на явления, которыми странными вовсе не являются. Более того, являются вполне закономерными.
Цветы запоздалые
Читатель уже угадал: мы будем доказывать кровное родство (на другом языке - общность поисхождения) романа итальянского - "Имя розы", романа русского - "Мастер и Маргарита" ("М. и М.") и ряда других произведений. При этом мы вовсе не претендуем на то, что способны извлечь из романа итальянского все содержащие в нем намеки. Так, замечательный исследователь Михаил Хейфец, одолживший у нас на несколько недель русское издание романа, уже обнаружил в нем интересную и явно не случайную перекличку с современными неокатолическими дискуссиями. Однако мы осмелимся предположить, что родство с булгаковским опусом - это кровное родство, а не свойство. То есть - если бы не общие предки, ни тот, ни другой просто не могли бы существовать. О свободе вступления в брак тут нет и речи - налицо общие родимые пятна.
Естественно, доказательства в большем или меньшем изобилии предоставят тексты - не настоящие тексты, разумеется, а те, которые, по мнению Мандельштама, не выписка, а цикада. И вообще, кровное родство начинается с названия.
Почему, впрочем, с заглавия, а не с двух заглавий? Да потому, что на заглавие булгаковского романа Эко повлиять не мог, во всяком случае, ему так казалось. Вдобавок, мы не знаем, под каким заглавием "М. и М." появились по-итальянски. Нам еще памятно заглавие, появившееся на обложке ивритского издания: "Сатана в Москве". Ни более и не менее...
Вспомним, однако, что проницательнейшие исследователи творчества Булгакова Майя Каганская и Зеэв Бар-Села ("Мастер Гамбс и Маргарита", в дальнейшем "М. Г.") уже отмечали:
"...Роза и только она - цветочный герб романа: Мастер - ''Я розы люблю''; ''не любил запаха розового масла'' Пилат".
Не мог не заметить булгаковскую розу и Эко (хотите доказательство ведь заметили же ее и мы сами, еще до поступления посторонней помощи!). Но как просвещенный европейский мыслитель, он не мог обратить внимания на то, на что мы сами внимания бы не обратили - эта самая роза является и предметом любви, и предметом злейшей ненависти, более того - символом пытки:
"...Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с утра... О боги, боги, за что вы наказываете меня?
...Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикарния... От нее нет средств, нет никакого спасения..."
Итак, для одного роза - вернее, восходящий к ней запах, - пытка, настоящий кошмар. Для другого - для мастера, то есть, - это то, что он "любит", да еще в тот самый момент, когда "любовь выскочила... как из-под земли выскакивает убийца в переулке..." Эко заметил, что тут дистанция огромного размера - вполне достаточная, чтобы запихнуть в промежуток между двумя розами целый роман. Поэтому он, ссылаясь на одного из тех авторов, расшифровывать писания которых Воланд будто бы приехал в Москву, и помянул этот цветок дважды - опять-таки, разнеся эти упоминания как можно дальше друг от друга. Один раз в заглавии романа, - "Имя розы" - а затем в самом его конце, вернее, в последней фразе: "Роза при имени прежнем - с нагими мы впредь именами."
По словам Эко, "цитата взята из поэмы ''Де цонтемпту мундиюю - ''О презрении к миру'' - Бернарда Морланского (XII в.)". Ни за что не забудем, что сказал обо всем этом Воланд "...Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века. Так что требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист." Кажется, уже не единственный. Но кто такой этот Бернард Аврилакский? И вообще, "Dе cоntеmpty mundi" - не о презрении ли это к непроницательному читателю?
Итак, "Имя розы" и "Роза при имени прежнем - с нагими мы все именами". То есть: роза останется розой (останется розой, останется розой...), даже когда от нас самих ничего не останется. А в середине - роман. Может быть даже, "роман останется романом"...
Однако, как мы сейчас увидим, вопрос о цветах и названиях еще не исчерпан, и вообще, подобия следует искать не в событийном, а в семиотическом слое, особенно когда перед нами такие прикидывающиеся изощренными писатели, как Булгаков и Эко. И вообще, нет ли тут коварного промежуточного цитирования? "М. Г.":
"Вынесенные на титульный лист, они (заглавия - А.Э.) как бы отделены от самих книг и относятся к книге не более, чем инвентарный номер к функции вещи, на которую он прибит ("137/13 - ''реактор ядерный'', "137/14 - ''бак мусорный'')... Но если заглавия не обусловлены содержанием, то чем-то они должны быть обусловлены!
Выставим в ряд: ''Повесть о Фроле Скобелеве'', ''Записки о Галльской войне'', ''Блеск и нищета куртизанок'', ''Белая береза'', ''Слово о полку Игореве'', ''Красное и черное'', ''Песня о моем Сиде'',''По ком звонит колокол'', ''Уже написан Вертер'' и так далее - принимаем любое. Потому любое, что по крайней мере одна безусловная закономерность нами уже открыта: чем дальше от нас во времени отстоит заглавие, тем оно простодушнее... ''Слово о полку Игореве'' сказано о полке Игоря и так далее, вплоть до самого нового времени. В новом-то времени и начинается неразбериха: ''Война и мир'' - что за война, с кем война? ''Красное и черное'' - что это? Революция и Реакция или ''руж е нуар'', то есть ''рулетка''?.. В чем же... причина древнего благочестия и нынешней порчи нравов?
А дело в том, что древние в заглавие выносили жанр: повесть, песнь, сказание, слово, комедия, ода. Жанр же, в свою очередь, задавал не только способ описания, но фабулу и сюжет. Заглавие - вот что регламентировало поведение героя, позицию автора и реакцию читателя: комедия - для смеха, трагедия- для слез, ода - для восхищения...
Новое время разделило жанр и заглавие - оно создало подзаголовок: ''Анна Каренина'' (роман), ''Мертвые души'' (поэма), ''Сага о Форсайтах'' (роман), вместо ''Повести о тарасе Бульбе'' - ''Тарас Бульба'' (повесть). Но, если оценка мира - жанр - перенесена в подзаголовок, то что же осталось в заголовке? В заголовке остался мир, разные заголовки - разные миры. Реальность нового времени, в отличие от реальности древних, перестала быть единой для всех. Древний читатель обладал столькими способами переживания единой реальности, сколько было жанров; новый - столькими реальностями, сколько есть авторов... Заголовок есть первая рецензия, написанная самим автором...
Пробежав мимо ''Идиота'' - романа о человеке редкого ума... путеводного романа ''Некуда'... уже смирившись с коварством заголовков... мы влетаем в новейшее время и недоуменно замираем ''Над пропастью во ржи'', бессильно пытаемся что-то различить ''Там за рекой, в тени деревьев'', догадаться ''По ком звонит колокол''. По сравнению с этими словесными выкрутасами названия XIX века поражают прямо-таки эпической прямолинейностью...
В XX веке ориентация на литературную реальность не просто усилилась, но изменилась до неузнаваемости, именно на узнавание рассчитанной. Современные названия строятся так, чтобы не оставалось ни малейшей иллюзии относительно их жанровой природы - они цитаты. Безусловная в приведенных примерах природа их не менее очевидна и в таких, отдающих прошлым веком, заглавиях, как ''Хождение по мукам'', ''Доктор Фаустус'', ''Мастер и Маргарита''.
Что же произошло? Произошло радикальное смещение литературы в филологию: литература XX века представляет себе действительность как форму отраженного литературного сознания, как текст в ряду других текстов, требующих для своего понимания филологического анализа, то есть сопоставления и соединения с уже написанными другими текстами. Какой именно текст избран для сравнения - указано в цитате, вынесенной в заглавие.
''Хождение по мукам'' - усеченное ''Хождение Богородицы по мукам'', ''Доктор Фаустус'' - растянутый на слог ''Фауст'', поставив между Маргаритой и романом эпиграф из Гете, к тому же ''Фаусту''со своей непреложностью отсылает нас Булгаков."
Конец цитаты.
Длинно? Длинно. Интересно? Необычайно. Кроме всего прочего, как "текст в ряду других текстов". Но и не только. И все-таки - неужели все это потребовалось уважаемым авторам только для того, чтобы обосновать ясную каждому школьнику кровную связь "М. и М." с "Фауста"? Из пушки по воробьям?
Едва ли. Вспомним, что, как уже было отмечено, "заголовок есть первая рецензия", а также и то, что начало русской литературе было положено двумя произведениями, написанными в более чем странных жанрах: романом в стихах "Евгений Онегин" и поэмой в прозе "Мертвые души", идею которой подбросил Гоголю Пушкин. И вообще, Эко, не довольствуясь этой "рецензией", присовокупил в послесловии к "Имени розы":
"Автор не должен интерпретировать свое произведение. Либо он не должен писать роман, который по опредеоению - машина-генератор интерпретаций. Этой установке, однако, противоречит тот факт, что роману требуется заглавие.
Заглавие, к сожалению, - уже ключ к интерпретации. Восприятие задается словами ''Красное и черное'' или ''Война и мир''. Самое тактичные, по отношению к читателю, заглавия - те, которые сведены к имени героя-эпонима. Например, ''Давид Копперфильд'' или ''Робинзон Крузо''. Но и отсылка к имени эпонима бывает вариантом навязывания авторской воли. Заглавие ''Отец Горио'' фокусирует внимание читателя на фигуре старика, хотя для романа не менее важны Растиньяк или Вотрен-Коллен. Наверное, лучше такая честная нечестность, как у Дюма. Там хотя бы ясно, что ''Три мушкетера'' - это на самом деле о четырех. Редкая роскошь. Авторы позволяют себе такое, кажется, только по ошибке.
У моей книги было другое рабочее название - ''Аббатство преступлений''. Я забраковал его. Оно настраивало читателей на детективный сюжет и сбило бы с толку тех, кого интересует только интрига. Эти люди купили бы роман и горько разочаровались. Мечтой моей было назвать роман ''Адсон из Мелька''. Самое нейтральное заглавие, поскольку Адсон как повествователь стоит особняком от других героев. Но в наших издательствах не любят имен собственных...
Заглавие ''Имя розы'' возникло почти случайно (это мы выделили, А.Э.) и подошло мне, потому что роза как символическая фигура до того насыщена смыслами, что смысла у нее почти нет: роза мистическая, и роза нежная жила не дольше розы, война Алой и Белой розы, роза есть роза есть роза есть роза, розенкрейцеры, роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет... Название, как и задумано, дезориентирует читателя... Даже если он доберется до подразумеваемых номиналистских толкований последней фразы, он все равно придет к этому в самом конце, успев сделать массу других предположений. Название должно запутывать мысли, а не дисциплинировать их."