Страница:
— Сторожка.
Тимофеев помолчал, потом заговорил быстро, словно спешил:
— Плохие дела, Вдовец. Пришлый освободил Фогеля. Понимаешь, что это значит? Это дурной пример. Того и гляди, что всякая двуногая сявка начнет поднимать голову. Фогеля я проучил, Фогель похитил книгу. Свободу почувствовал, старичок. Помирать собрался, решил перед смертью очиститься. Еженощная пытка убийством — хорошее наказание предателю. Вдовец, пока этот питерский здесь, не видать нам спокойной жизни. Печенкуа всю ночь болела. Двести лет не болела, а тут схватило — хоть помирай. Хоть клещами вытаскивай. Ладно, слушай. С Фогелем сделаешь так. Могилу старика раскопай, тело залей цементом, а гроб со всех сторон обнеси железной решеткой. И не забудь окропить железо водой из Змеева Яра. Как сделаешь, дай мне знать.
Высунув горячий язык, у ног хозяина лежала собака. Он грел об нее свои плоские ревматические ступни и рукой разглаживал шерсть. Не опуская трубку и продолжая гладить собаку, Тимофеев набрал новый номер.
— Это отдел культуры? Баранова? Кто из ваших отвечает за городской музей? Выходит, раз смотрителя нет, так и неси оттуда что хочешь? Поставить сторожа. Провести инвентаризацию. Все проверить. По моим сведениям из музея разворовывают экспонаты. Есть сигналы. Милиция в курсе. Так что, милая моя, срочно примите к сведению. На ваше место всегда найдутся желающие.
Тимофеев повесил трубку и откинулся на высоком кресле. Сверху над его головой со спинки из резного картуша смотрела темная буква Т. Та же самая буква была на перстне хозяина. Он прикрыл прозрачные веки и словно бы задремал. В кабинете было не по-утренни сумрачно от наглухо задернутых штор. Хозяин не любил света. Он не любил солнца, луны и звезд. Он завидовал их покою. Он любил полумрак, и серый дождливый день, и ветер, разбивающий птичьи стаи и с волн срывающий пену. Бурный, безумный ветер, под которым сгибается человек. Как перед ним, хозяином.
Не открывая век, он сказал:
— Что-то не слышно вестей от моего должника Каменного.
Тимофеев помолчал, потом заговорил быстро, словно спешил:
— Плохие дела, Вдовец. Пришлый освободил Фогеля. Понимаешь, что это значит? Это дурной пример. Того и гляди, что всякая двуногая сявка начнет поднимать голову. Фогеля я проучил, Фогель похитил книгу. Свободу почувствовал, старичок. Помирать собрался, решил перед смертью очиститься. Еженощная пытка убийством — хорошее наказание предателю. Вдовец, пока этот питерский здесь, не видать нам спокойной жизни. Печенкуа всю ночь болела. Двести лет не болела, а тут схватило — хоть помирай. Хоть клещами вытаскивай. Ладно, слушай. С Фогелем сделаешь так. Могилу старика раскопай, тело залей цементом, а гроб со всех сторон обнеси железной решеткой. И не забудь окропить железо водой из Змеева Яра. Как сделаешь, дай мне знать.
Высунув горячий язык, у ног хозяина лежала собака. Он грел об нее свои плоские ревматические ступни и рукой разглаживал шерсть. Не опуская трубку и продолжая гладить собаку, Тимофеев набрал новый номер.
— Это отдел культуры? Баранова? Кто из ваших отвечает за городской музей? Выходит, раз смотрителя нет, так и неси оттуда что хочешь? Поставить сторожа. Провести инвентаризацию. Все проверить. По моим сведениям из музея разворовывают экспонаты. Есть сигналы. Милиция в курсе. Так что, милая моя, срочно примите к сведению. На ваше место всегда найдутся желающие.
Тимофеев повесил трубку и откинулся на высоком кресле. Сверху над его головой со спинки из резного картуша смотрела темная буква Т. Та же самая буква была на перстне хозяина. Он прикрыл прозрачные веки и словно бы задремал. В кабинете было не по-утренни сумрачно от наглухо задернутых штор. Хозяин не любил света. Он не любил солнца, луны и звезд. Он завидовал их покою. Он любил полумрак, и серый дождливый день, и ветер, разбивающий птичьи стаи и с волн срывающий пену. Бурный, безумный ветер, под которым сгибается человек. Как перед ним, хозяином.
Не открывая век, он сказал:
— Что-то не слышно вестей от моего должника Каменного.
8
Утро выдалось мирное. Город спал, ночные тени попрятались по углам и подвалам, и свозь серую дымку Востока пробивалось раннее солнце. После событий ночи Князь чувствовал себя больным и разбитым. Тело ныло, в висках покалывало, а во рту словно ночевала жаба. Он умылся прямо на улице из какой-то допотопной колонки и теперь брел наугад мимо длинного некрашенного забора.
Улица скоро кончилась, пошли клочки огородов, и за неглубокой речушкой открылись пустеющие поля. Так он шел с полчаса, вдыхая утренний воздух и распугивая на дороге ворон. На пути за лысым бугром он увидел рощу деревьев — несколько старых ив, окружавших болотистую низину. У обочины рядом с рощей лежал выгоревший на солнце валун, похожий на конский череп. Князь почувствовал, что устал. Он сел на лежащий камень и вытянул усталые ноги.
— Май, — подумал он грустно. — В Ленинграде уже белые ночи. Мосты разводят, сиренью торгуют на набережной. Как-то там моя Галя-голубушка, Галина Петровна?
Он вспомнил ее Галерную и белые занавески на окнах.
— Александр Викторович, вы? — Она выходит под козырек парадной и поправляет сбившиеся очки. Значит, спешила.
— Здравствуйте, Галина Петровна. Вот прогуливаюсь перед сном. Светло. Случайно проходил мимо. Может, вместе?
А она, дура дурой, скажет, будто не понимая:
— Ой, Александр Викторович, мама меня в аптеку послала.
— Я вас до аптеки.
Аптека, конечно, уже закрыта, дежурная — за мостом, и мы идем через мост, обжигаясь друг о друга плечами. Потом обратно, над черной коркой воды, по черному вечернему диабазу, по белому вечернему городу.
Белая занавеска гаснет, это Галина Петровна выключила на столе лампу. Под лампой спит до утра последний номер «Отечественных архивов» со статьей А.В.Князя «Опыт прочтения маргиналий». Времени уже третий час.
Князю стало теплее. Он сидел в прозрачной тени и лениво жевал травинку. В болотце неподалеку вяло позвякивали камыши, воздух сделался сонным, незаметно подкрадывалась дремота.
— Галя, Галина Петровна. Вот приеду и поведу тебя прямо в ЗАГС. Сколько можно тянуть, так до пятидесяти дотянешь. И ей уже почти сорок. Старые голубки.
Мысли потекли медленно и тягуче, травинка выпала из руки, и Князь, улыбаясь сонно, подумал, прежде чем провалиться в туман:
— А с мечом в руке я выглядел, наверно, неплохо. Посмотрела бы на меня Галина Петровна, голубушка…
— Человек, — то ли услышалось Князю, то ли голос пришел во сне.
Он открыл глаза и прислушался. Тень от ивы сдвинулась на дорогу, небо на западе обложили тучи, и ветер гулял в камышах, раскачивая сухие верхушки.
«Послышалось», — закуривая, подумал Князь. От сидения на камне затекли ноги, он встал и огляделся вокруг.
— Человек. — Голос повторился опять.
Князь обошел иву, удивленно посмотрел на дорогу и, остановившись взглядом на камышах, подумал, что спрашивают оттуда.
— Добрый человек, помоги.
Голос шел не из камышей, скорее, он раздавался от камня, но говорившего нигде не было.
— Где вы? Я никого не вижу.
— Посмотри на камень, я здесь. Помоги мне, я не могу выйти.
Голос явно раздавался из камня. Камень лежал в земле, окруженный примятой травой, — валун как валун, гладкая глыба известняка с редкими вкраплениями кварца. Князь, помня об опасных событиях, осторожно к нему приблизился, но близко не подходил, а остановился поодаль.
— Не бойся, подойди ближе.
«Знать бы, кого бояться», — сказал сам себе Князь, но вдруг подумал, сидел же он на нем с полчаса, задремал даже, и ничего. Он подошел к валуну и стал ждать, что же будет дальше. Скорее всего, решил Князь, камнем завален какой-нибудь лаз в земле, и человеку из-под него не выбраться. Он уперся руками в валун и попробовал сдвинуть. Камень даже не покачнулся.
— Помогайте — толкайте снизу, — крикнул Князь неизвестно кому. — Вместе, раз-два…
Ему показалось, что камень отозвался смешком, но Князь не подал виду и продолжал толкать.
— Силой мне не поможешь, — сказал голос.
Князь отступил. Вытирая вспотевший лоб, он удивленно смотрел на валун.
— Думай, что ты внутри камня, — сказал голос устало, — думай, что тебе тяжело, что тебя жалят кристаллы, что тебе нечем дышать и вокруг темно. Думай, что ты внутри камня. Это просто, только попробуй. Сделай, добрый человек. Закрой глаза и представь.
— Зачем? — замешкался Князь.
— Помоги мне, я умираю. Сделай, как я сказал.
«Чертовщина не желает кончаться, — со вздохом подумал Князь. — Ладно, все-таки это не оживающий труп.»
Он закрыл глаза и стал думать о колючей каменной тесноте, обо всем, что говорил ему голос. И только он об этом подумал, как дыханию сделалось тесно, тело словно сдавило, холодные слюдяные грани больно налегли на глаза, а когда он их с трудом разлепил, то увидел подошву ботинка и две колонны-ноги, уходящие высоко в небо.
Человек был великаньего роста, голова его, скрытая тенью ивы, терялась среди высоких ветвей. И само дерево, разросшись в полнеба, превратилось в широкий купол, застилающий божий свет.
— Спасибо, добрый человек. И наперед подумай, как вставать на дороге у Тимофеева. Теперь прощай, лежи здесь в тенечке, дожидайся нового дурака. — Человек с силой пнул Князя в каменный бок и добавил, давясь от смеха: — Долго же тебе ждать придется. Не все такие доверчивые, как ты. Люди нынче пешком по дороге не ходят, а если ходят, то не оглядываются — себе дороже.
Улица скоро кончилась, пошли клочки огородов, и за неглубокой речушкой открылись пустеющие поля. Так он шел с полчаса, вдыхая утренний воздух и распугивая на дороге ворон. На пути за лысым бугром он увидел рощу деревьев — несколько старых ив, окружавших болотистую низину. У обочины рядом с рощей лежал выгоревший на солнце валун, похожий на конский череп. Князь почувствовал, что устал. Он сел на лежащий камень и вытянул усталые ноги.
— Май, — подумал он грустно. — В Ленинграде уже белые ночи. Мосты разводят, сиренью торгуют на набережной. Как-то там моя Галя-голубушка, Галина Петровна?
Он вспомнил ее Галерную и белые занавески на окнах.
— Александр Викторович, вы? — Она выходит под козырек парадной и поправляет сбившиеся очки. Значит, спешила.
— Здравствуйте, Галина Петровна. Вот прогуливаюсь перед сном. Светло. Случайно проходил мимо. Может, вместе?
А она, дура дурой, скажет, будто не понимая:
— Ой, Александр Викторович, мама меня в аптеку послала.
— Я вас до аптеки.
Аптека, конечно, уже закрыта, дежурная — за мостом, и мы идем через мост, обжигаясь друг о друга плечами. Потом обратно, над черной коркой воды, по черному вечернему диабазу, по белому вечернему городу.
Белая занавеска гаснет, это Галина Петровна выключила на столе лампу. Под лампой спит до утра последний номер «Отечественных архивов» со статьей А.В.Князя «Опыт прочтения маргиналий». Времени уже третий час.
Князю стало теплее. Он сидел в прозрачной тени и лениво жевал травинку. В болотце неподалеку вяло позвякивали камыши, воздух сделался сонным, незаметно подкрадывалась дремота.
— Галя, Галина Петровна. Вот приеду и поведу тебя прямо в ЗАГС. Сколько можно тянуть, так до пятидесяти дотянешь. И ей уже почти сорок. Старые голубки.
Мысли потекли медленно и тягуче, травинка выпала из руки, и Князь, улыбаясь сонно, подумал, прежде чем провалиться в туман:
— А с мечом в руке я выглядел, наверно, неплохо. Посмотрела бы на меня Галина Петровна, голубушка…
— Человек, — то ли услышалось Князю, то ли голос пришел во сне.
Он открыл глаза и прислушался. Тень от ивы сдвинулась на дорогу, небо на западе обложили тучи, и ветер гулял в камышах, раскачивая сухие верхушки.
«Послышалось», — закуривая, подумал Князь. От сидения на камне затекли ноги, он встал и огляделся вокруг.
— Человек. — Голос повторился опять.
Князь обошел иву, удивленно посмотрел на дорогу и, остановившись взглядом на камышах, подумал, что спрашивают оттуда.
— Добрый человек, помоги.
Голос шел не из камышей, скорее, он раздавался от камня, но говорившего нигде не было.
— Где вы? Я никого не вижу.
— Посмотри на камень, я здесь. Помоги мне, я не могу выйти.
Голос явно раздавался из камня. Камень лежал в земле, окруженный примятой травой, — валун как валун, гладкая глыба известняка с редкими вкраплениями кварца. Князь, помня об опасных событиях, осторожно к нему приблизился, но близко не подходил, а остановился поодаль.
— Не бойся, подойди ближе.
«Знать бы, кого бояться», — сказал сам себе Князь, но вдруг подумал, сидел же он на нем с полчаса, задремал даже, и ничего. Он подошел к валуну и стал ждать, что же будет дальше. Скорее всего, решил Князь, камнем завален какой-нибудь лаз в земле, и человеку из-под него не выбраться. Он уперся руками в валун и попробовал сдвинуть. Камень даже не покачнулся.
— Помогайте — толкайте снизу, — крикнул Князь неизвестно кому. — Вместе, раз-два…
Ему показалось, что камень отозвался смешком, но Князь не подал виду и продолжал толкать.
— Силой мне не поможешь, — сказал голос.
Князь отступил. Вытирая вспотевший лоб, он удивленно смотрел на валун.
— Думай, что ты внутри камня, — сказал голос устало, — думай, что тебе тяжело, что тебя жалят кристаллы, что тебе нечем дышать и вокруг темно. Думай, что ты внутри камня. Это просто, только попробуй. Сделай, добрый человек. Закрой глаза и представь.
— Зачем? — замешкался Князь.
— Помоги мне, я умираю. Сделай, как я сказал.
«Чертовщина не желает кончаться, — со вздохом подумал Князь. — Ладно, все-таки это не оживающий труп.»
Он закрыл глаза и стал думать о колючей каменной тесноте, обо всем, что говорил ему голос. И только он об этом подумал, как дыханию сделалось тесно, тело словно сдавило, холодные слюдяные грани больно налегли на глаза, а когда он их с трудом разлепил, то увидел подошву ботинка и две колонны-ноги, уходящие высоко в небо.
Человек был великаньего роста, голова его, скрытая тенью ивы, терялась среди высоких ветвей. И само дерево, разросшись в полнеба, превратилось в широкий купол, застилающий божий свет.
— Спасибо, добрый человек. И наперед подумай, как вставать на дороге у Тимофеева. Теперь прощай, лежи здесь в тенечке, дожидайся нового дурака. — Человек с силой пнул Князя в каменный бок и добавил, давясь от смеха: — Долго же тебе ждать придется. Не все такие доверчивые, как ты. Люди нынче пешком по дороге не ходят, а если ходят, то не оглядываются — себе дороже.
9
День прошел, или год, лил дождь и палило солнце. Мысли Князя окаменели, он еще пытался понять, как же с ним случилось такое. Почему в век разума и прогресса на свете существуют такие странные вещи. Волшебный меч, каменное заклятье. Почему сказки, в которые верят разве что несмышленые дети да какие-нибудь пигмеи в африканском лесу, вдруг превращаются в явь — дикую, непонятную, от которой невозможно избавиться. И как же его такого полюбит теперь Галина Петровна.
Князь лежал и чувствовал, как трутся о его тело скользкие земляные черви, как, сложившись тугими кольцами, отдыхает на камне уж. Несколько раз он видел на дороге машины. Они проносились мимо, те, кто в них ехал, ни в какие сказки не верили. От машин поднималась пыль, она оседала на камне, и тело начинало зудеть. Это было не самое тяжкое из мучений, наложенных на него судьбой. Пыль смывал дождь, дождь служил ему вместо рук. Но — память, но — одиночество, но — будущее, в котором не оставалось света. С этим справиться помощников не было.
Однажды ночью, когда рощу остудило туманом, он услышал со стороны болота какие-то неясные звуки. Звук шел снизу из-под земли, словно там, в сырой глубине, трудился огромный крот. Скрипели раздвигаемые пласты, и осыпалась крошка. Звук то пропадал, то появлялся снова. Князь ждал, напряженно вслушиваясь. Скоро он услышал отдаленный металлический лязг. Об опасности Князь не думал — что ему, заключенному в камне, какая-то возня под землей. Звук тем временем нарастал, скоро монотонные удары из-под земли стали сотрясать почву. Окаменевшим сердцем Князь почувствовал беспокойство. Он не мог понять, что же происходит внизу. И когда беспокойство переросло в ожидание и тревогу, Князю послышалось будто кто-то окликает его по имени.
— Князь! — Голос был странно знакомый. — Хозяин меча, ответь.
Князь вспомнил. Ночь. Безлюдный музей. Меч, разрубающий колдовской узел. Фогель — старик-смотритель, которого Князь освободил мечом от заклятья и которому возвратил покой. Фогель
— это был он.
— Где ты, ответь? Князь! Назови себя, чтобы я не потерял направление.
— Я здесь, — закричал он в ответ невидимыми каменными устами. — Здесь, у дороги, меня превратили в камень.
Ждать пришлось еще долго. Туман стал понемногу спадать, и в путанице мокрых ветвей, оплетающих ночную поляну, робко заговорили птицы. Фогель его больше не звал, но удары делались громче. Князь зорко всматривался в темноту и вскоре у края низины заметил в траве движение. Земля вздыбилась широким горбом, лопнула во многих местах, полетели влажные комья, и в редеющем на заре тумане из земли показался гроб. Большой, разбухший, тяжелый, облепленный рыжей глиной и оправленный в стальную решетку.
На секунду все стало тихо, потом крышка медленно отошла и, отплевываясь от серой пыли, из гроба выбрался Фогель.
— Смотри, что они со мной сделали. Надели смирительную рубашку. Думали, раз душа не досталась, то хоть тело прибрать к рукам. Накось-выкуси, Тимофеев! Не просто старого Фогеля усмирить. Живого-то не смогли, а мертвому сам Бог помогает.
Он потряс в воздухе кулаками и, схватившись за металлический прут, согнул и закрутил его в узел.
— А ты, я гляжу, влип. — Старик уже стоял на траве, стряхивая с себя присохшую бетонную корку. — Крепко сел, это плохо. Негоже господину меча попадать в такие истории. Я знаю, кто это сделал. Это Каменный, слуга Тимофеева. Когда-то Тимофеев наказал Каменного за кражу золотой табакерки, превратил в придорожный камень. Кабы ты не помог, так бы ему и лежать в пыли у дороги.
Старик огляделся.
— Эге, тут и болотце. Гнилая, а все вода. — Он подошел к низине и принюхался к стоячей воде. — Однако Мокрым попахивает. Ты здесь никого не встречал? — Старик выдернул из зарослей камышину, размахнулся и запустил ее, как копье. — Молчит. Ну и пес с ним. Пора заняться тобой.
Фогель подошел к камню и погладил шероховатый верх.
— Хорошо, что я не весь ушел на покой. А еще спасибо Вдовцу — есть такой дурень из тимофеевских, — поленился сходить за водицей к Змееву Яру. А облил бы — так эту медвежью решетку никакими зубами не перегрызть. От той водицы любой металл каменеет. Слава тебе, лень-матушка, что наперед нас родилась. Не ты бы — лежать нашему Князю камнем до второго пришествия.
Старик опять тронул камень и покачал головой.
— Меч здесь не поможет, нужна кровь. Немного, хватит и капли. Как же быть? Кровь, кровь… Моя — черная, не годится. Придется тебе потерпеть.
Старик обхватил камень руками и изо всех сил стал сжимать. Князь почувствовал, как спирает дыхание. Фогель сжимал все сильнее, от боли Князь едва не кричал — в мертвых стариковских руках, с виду высохших и невзрачных, скрывалась такая сила, что Князь скоро не выдержал:
— Не могу больше. Отпусти.
— Терпи. — Старик сжимал и шептал: — Мертвое одолей живое, мертвое одолей…
Перед глазами Князя закрутились радужные круги, он подумал, что умирает, и когда терпеть стало вовсе невмоготу, старик впился в камень зубами и на белой зернистой поверхности выступила алая капля. Старик перестал давить и, омочив палец в крови, поставил на валуне крест.
Роща наполнилась шумом, заговорили птицы, туман растаял. Князь лежал на траве и чувствовал, как оживает тело. Встал он не сразу, а когда встал — покачнулся и едва не упал. Камня под ивами не было, оставалась одна глубокая вмятина.
— Светает. — Фогель посмотрел на восток. — Скоро солнышко выкатится. Значит, пора до дому. Ну что, горе ты мое бородатое, ожил? Поди умойся.
Князь медленно, качаясь как пьяный, сделал два шага к болотцу.
— Иди, иди, — поторопил его Фогель. — Пока я здесь, Мокрый тебя не тронет.
— Мокрый? — Князь посмотрел на низину, но спрашивать старика не стал. Подошел к воде, зачерпнул ладонью и обтер измученное лицо.
Старик уже собирался.
— В любом несчастье есть своя хорошая сторона, — сказал он, спрямляя погнутые прутья решетки. — Ты прошел испытание камнем, это тебе пригодится. Тимофеев, конечно, умница, но и дурак большой. Сам себе яму роет. Ты тоже хорош. Мог наперед подумать. Вспомни-ка, что говорится в книге: «Сторонись придорожного камня, сторонись зацветшей воды, беги красного человека.» Ты, Князь, хоть и великий читатель, а прочел — ничего не понял. Все в книге — что было, есть и что будет, — я уже тебе говорил. Хорошо, я был под боком, а кабы меня не было? Есть такие места, куда мне пути заказаны. А тебе их пройти придется.
Князь лежал и чувствовал, как трутся о его тело скользкие земляные черви, как, сложившись тугими кольцами, отдыхает на камне уж. Несколько раз он видел на дороге машины. Они проносились мимо, те, кто в них ехал, ни в какие сказки не верили. От машин поднималась пыль, она оседала на камне, и тело начинало зудеть. Это было не самое тяжкое из мучений, наложенных на него судьбой. Пыль смывал дождь, дождь служил ему вместо рук. Но — память, но — одиночество, но — будущее, в котором не оставалось света. С этим справиться помощников не было.
Однажды ночью, когда рощу остудило туманом, он услышал со стороны болота какие-то неясные звуки. Звук шел снизу из-под земли, словно там, в сырой глубине, трудился огромный крот. Скрипели раздвигаемые пласты, и осыпалась крошка. Звук то пропадал, то появлялся снова. Князь ждал, напряженно вслушиваясь. Скоро он услышал отдаленный металлический лязг. Об опасности Князь не думал — что ему, заключенному в камне, какая-то возня под землей. Звук тем временем нарастал, скоро монотонные удары из-под земли стали сотрясать почву. Окаменевшим сердцем Князь почувствовал беспокойство. Он не мог понять, что же происходит внизу. И когда беспокойство переросло в ожидание и тревогу, Князю послышалось будто кто-то окликает его по имени.
— Князь! — Голос был странно знакомый. — Хозяин меча, ответь.
Князь вспомнил. Ночь. Безлюдный музей. Меч, разрубающий колдовской узел. Фогель — старик-смотритель, которого Князь освободил мечом от заклятья и которому возвратил покой. Фогель
— это был он.
— Где ты, ответь? Князь! Назови себя, чтобы я не потерял направление.
— Я здесь, — закричал он в ответ невидимыми каменными устами. — Здесь, у дороги, меня превратили в камень.
Ждать пришлось еще долго. Туман стал понемногу спадать, и в путанице мокрых ветвей, оплетающих ночную поляну, робко заговорили птицы. Фогель его больше не звал, но удары делались громче. Князь зорко всматривался в темноту и вскоре у края низины заметил в траве движение. Земля вздыбилась широким горбом, лопнула во многих местах, полетели влажные комья, и в редеющем на заре тумане из земли показался гроб. Большой, разбухший, тяжелый, облепленный рыжей глиной и оправленный в стальную решетку.
На секунду все стало тихо, потом крышка медленно отошла и, отплевываясь от серой пыли, из гроба выбрался Фогель.
— Смотри, что они со мной сделали. Надели смирительную рубашку. Думали, раз душа не досталась, то хоть тело прибрать к рукам. Накось-выкуси, Тимофеев! Не просто старого Фогеля усмирить. Живого-то не смогли, а мертвому сам Бог помогает.
Он потряс в воздухе кулаками и, схватившись за металлический прут, согнул и закрутил его в узел.
— А ты, я гляжу, влип. — Старик уже стоял на траве, стряхивая с себя присохшую бетонную корку. — Крепко сел, это плохо. Негоже господину меча попадать в такие истории. Я знаю, кто это сделал. Это Каменный, слуга Тимофеева. Когда-то Тимофеев наказал Каменного за кражу золотой табакерки, превратил в придорожный камень. Кабы ты не помог, так бы ему и лежать в пыли у дороги.
Старик огляделся.
— Эге, тут и болотце. Гнилая, а все вода. — Он подошел к низине и принюхался к стоячей воде. — Однако Мокрым попахивает. Ты здесь никого не встречал? — Старик выдернул из зарослей камышину, размахнулся и запустил ее, как копье. — Молчит. Ну и пес с ним. Пора заняться тобой.
Фогель подошел к камню и погладил шероховатый верх.
— Хорошо, что я не весь ушел на покой. А еще спасибо Вдовцу — есть такой дурень из тимофеевских, — поленился сходить за водицей к Змееву Яру. А облил бы — так эту медвежью решетку никакими зубами не перегрызть. От той водицы любой металл каменеет. Слава тебе, лень-матушка, что наперед нас родилась. Не ты бы — лежать нашему Князю камнем до второго пришествия.
Старик опять тронул камень и покачал головой.
— Меч здесь не поможет, нужна кровь. Немного, хватит и капли. Как же быть? Кровь, кровь… Моя — черная, не годится. Придется тебе потерпеть.
Старик обхватил камень руками и изо всех сил стал сжимать. Князь почувствовал, как спирает дыхание. Фогель сжимал все сильнее, от боли Князь едва не кричал — в мертвых стариковских руках, с виду высохших и невзрачных, скрывалась такая сила, что Князь скоро не выдержал:
— Не могу больше. Отпусти.
— Терпи. — Старик сжимал и шептал: — Мертвое одолей живое, мертвое одолей…
Перед глазами Князя закрутились радужные круги, он подумал, что умирает, и когда терпеть стало вовсе невмоготу, старик впился в камень зубами и на белой зернистой поверхности выступила алая капля. Старик перестал давить и, омочив палец в крови, поставил на валуне крест.
Роща наполнилась шумом, заговорили птицы, туман растаял. Князь лежал на траве и чувствовал, как оживает тело. Встал он не сразу, а когда встал — покачнулся и едва не упал. Камня под ивами не было, оставалась одна глубокая вмятина.
— Светает. — Фогель посмотрел на восток. — Скоро солнышко выкатится. Значит, пора до дому. Ну что, горе ты мое бородатое, ожил? Поди умойся.
Князь медленно, качаясь как пьяный, сделал два шага к болотцу.
— Иди, иди, — поторопил его Фогель. — Пока я здесь, Мокрый тебя не тронет.
— Мокрый? — Князь посмотрел на низину, но спрашивать старика не стал. Подошел к воде, зачерпнул ладонью и обтер измученное лицо.
Старик уже собирался.
— В любом несчастье есть своя хорошая сторона, — сказал он, спрямляя погнутые прутья решетки. — Ты прошел испытание камнем, это тебе пригодится. Тимофеев, конечно, умница, но и дурак большой. Сам себе яму роет. Ты тоже хорош. Мог наперед подумать. Вспомни-ка, что говорится в книге: «Сторонись придорожного камня, сторонись зацветшей воды, беги красного человека.» Ты, Князь, хоть и великий читатель, а прочел — ничего не понял. Все в книге — что было, есть и что будет, — я уже тебе говорил. Хорошо, я был под боком, а кабы меня не было? Есть такие места, куда мне пути заказаны. А тебе их пройти придется.
10
Пахло серой и йодом, и чем выше поднималась волна, чем жарче она кипела, тем громче кричали птицы, выхватывая из бурой пены больших красногрудых рыб.
Лицо хозяина города было белее мела, а глаза в коричневых впадинах горели злее огня. Он раздавил подошвой семенящего по песку краба, но легче ему не стало. Наверху на каменном рубеже скрипели старые ели. Их выеденные солью стволы протянулись в небо, как струны, и на игольчатых остриях, огромные, словно головы великанов, висели круглые облака. Пригнув тяжелые плечи, Тимофеев пошел на волну. Та вздохнула и отступила.
— Фисон, геон, тигр, ефрат, — сказал он, взмахивая плащом. — Пусти проход.
Вода раздалась на стороны, открывая желтое дно и мягкую колею дороги. Дорога шла под уклон. Тимофеев зашагал по проходу, под ногами ссыхались и гасли зеленые петли водорослей. Блестели пятна медуз. Хрипели, хватая воздух, не успевшие отступить рыбы. Он шел, не глядя по сторонам и не оборачиваясь. Стены, словно живые, дрожали от скрытой силы. Когда он делал полшага, они беззвучно смыкались, и где-то там, наверху, взметывался белый бурун.
— Руки дрожат, сердце дрожит — трясавица. Пелыньки бы отварить. Вернусь, накажу старухе.
Дорога стала выравниваться. Теперь она тянулась полого, и ущелье среди водяных гор делалось светлее и шире. Белая полоса наверху — все, что оставалось от неба — мерцала фосфорным светом; она то гасла, съеденная ветром и непогодой, то с высоты срывалась бледная световая струя. Тогда Тимофеев морщился и низко пригибал голову.
Шел он долго, час или больше. Почва сделалась зыбкой, но не от придонного ила, а от желтых кружков монет, в беспорядке разбросанных по песку. Монеты холодили ступни. Это было приятно, и Тимофеев выжал из губ улыбку.
Наконец он вышел на ровное открытое место. Вокруг была все та же вода. Она блестела, как уголь, наполняя пространство холодом, и в непрозрачной угольной темноте проступали то здесь, то там зыбкие белесые пятна — глаза подводных чудовищ.
На этом пустом пространстве ровно посередине поднимался и пропадал в темноте широкий каменный столб.
Он подошел к стене и ударил кольцом о камень. В стене открылся проход, и Тимофеев, стуча по плитам, прошел под низкие своды. Он оглядел исподлобья стоящие вдоль стен сундуки, пнул ногой лежащую на боку табуретку и отер рукавом лицо. У стены на высоком помосте сидело странное существо — без возраста, без лица, с жидкими распущенными волосами. Беззубый рот его шевелился, а черные от графита пальцы зажимали сточенный карандаш.
— Как работа? Что-то не вижу трудового энтузиазма. Раньше ты была попроворней. Небось, пока меня нет, с Мокрым шашни разводишь?
Она ответила ему равнодушно стершимся, как и зубы, голосом:
— Работа от меня не уйдет. С чем, братец, пожаловал?
— Дерзишь, сестренка. Так-то встречаешь братца. Будто я в своем доме больше и не хозяин.
— Как пожаловал, так и встречаю. Не больно ты сегодня приветлив.
— Сестренка, сердце дрожит. — Тимофеев поднял табурет и уселся, обхватив плечи. Глаза его затянулись морщинистой кожей век. — Вот ведь как вышло. Жил себе жил, а пришел дурак на мою голову, так хоть гроб себе колоти.
— Дожили — о гробе заговорил. Ты, братец, будто сегодня родился. Что тебе написано на роду? Служить до скончанья века. Вот и служи, не ной. Лучше о том думай, как не допустить пришлого к девке. А то — гроб, сердце… Да пришлый мягкий, как воск, лепи из него хоть черта. Правильно говорил Каин-Фогель, чтоб его черви съели, — ничего твой дурак не понял. Такого дурака обхитрить — только ленивый не сделает.
— Каменный был не ленивый.
— Не о нем речь. Фогель вон тоже не поленился. А Вдовый твой — хуже Фогеля. Тот хоть смердит открыто, а этот из-под хозяйского крылышка.
— Вдового больше нет, я его отправил на пенсию. Знаешь на Камень-острове большой раскольничий крест? Там он теперь, в кресте.
— Что-то я тебя, братец, не узнаю. Подобрел что ли?
— Перестань, сестренка, — болит. И не болтать я с тобой пришел, а о деле подумать. Книга — вот мое дело.
— Трудное дело.
— Все дела трудные, легких у меня не бывает.
— Книга ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Слова в ней не стираются, и в чьи она руки попала, тому и служит до смерти.
— Это, сестрица, я и без тебя знаю.
— Уничтожить ее может только один человек на свете — ее хозяйка. А ты знаешь, что может быть, если она встретится с Князем. Тогда уже ничем не поможешь. И про гроб — не то, что теперь — запоешь в полный голос.
— Может быть, а может и не быть. Меч! Если между ними ляжет на ложе меч, то и греха не будет. И этот же меч, если умело с ним обойтись, сделает за нас другое важное дело — убьет дурака Князя.
— Ты все хорошо задумал. Остается за малым — освободить девку. Не сюда же его вести, в твой дом. А если освободить девку, да отправить ее наверх, да устроить им, голубкам, встречу — много чего может за это время случиться. То ведь город. Хоть и ты в нем хозяин, да сторона-то подсолнечная, изменчивая.
Тимофеев поднялся на ноги.
— Книга — она одна не дает мне покоя. Я пятую ночь не сплю, а вчера заснул на минуту, так приснилось, как меня жрет обезьяна.
— Знаешь что, братец, — ответила сидящая на помосте. — Видно, крепко в тебя запала эта шальная мысль. Но сперва сделай, что делал. Попробуй уморить его так.
Лицо хозяина города было белее мела, а глаза в коричневых впадинах горели злее огня. Он раздавил подошвой семенящего по песку краба, но легче ему не стало. Наверху на каменном рубеже скрипели старые ели. Их выеденные солью стволы протянулись в небо, как струны, и на игольчатых остриях, огромные, словно головы великанов, висели круглые облака. Пригнув тяжелые плечи, Тимофеев пошел на волну. Та вздохнула и отступила.
— Фисон, геон, тигр, ефрат, — сказал он, взмахивая плащом. — Пусти проход.
Вода раздалась на стороны, открывая желтое дно и мягкую колею дороги. Дорога шла под уклон. Тимофеев зашагал по проходу, под ногами ссыхались и гасли зеленые петли водорослей. Блестели пятна медуз. Хрипели, хватая воздух, не успевшие отступить рыбы. Он шел, не глядя по сторонам и не оборачиваясь. Стены, словно живые, дрожали от скрытой силы. Когда он делал полшага, они беззвучно смыкались, и где-то там, наверху, взметывался белый бурун.
— Руки дрожат, сердце дрожит — трясавица. Пелыньки бы отварить. Вернусь, накажу старухе.
Дорога стала выравниваться. Теперь она тянулась полого, и ущелье среди водяных гор делалось светлее и шире. Белая полоса наверху — все, что оставалось от неба — мерцала фосфорным светом; она то гасла, съеденная ветром и непогодой, то с высоты срывалась бледная световая струя. Тогда Тимофеев морщился и низко пригибал голову.
Шел он долго, час или больше. Почва сделалась зыбкой, но не от придонного ила, а от желтых кружков монет, в беспорядке разбросанных по песку. Монеты холодили ступни. Это было приятно, и Тимофеев выжал из губ улыбку.
Наконец он вышел на ровное открытое место. Вокруг была все та же вода. Она блестела, как уголь, наполняя пространство холодом, и в непрозрачной угольной темноте проступали то здесь, то там зыбкие белесые пятна — глаза подводных чудовищ.
На этом пустом пространстве ровно посередине поднимался и пропадал в темноте широкий каменный столб.
Он подошел к стене и ударил кольцом о камень. В стене открылся проход, и Тимофеев, стуча по плитам, прошел под низкие своды. Он оглядел исподлобья стоящие вдоль стен сундуки, пнул ногой лежащую на боку табуретку и отер рукавом лицо. У стены на высоком помосте сидело странное существо — без возраста, без лица, с жидкими распущенными волосами. Беззубый рот его шевелился, а черные от графита пальцы зажимали сточенный карандаш.
— Как работа? Что-то не вижу трудового энтузиазма. Раньше ты была попроворней. Небось, пока меня нет, с Мокрым шашни разводишь?
Она ответила ему равнодушно стершимся, как и зубы, голосом:
— Работа от меня не уйдет. С чем, братец, пожаловал?
— Дерзишь, сестренка. Так-то встречаешь братца. Будто я в своем доме больше и не хозяин.
— Как пожаловал, так и встречаю. Не больно ты сегодня приветлив.
— Сестренка, сердце дрожит. — Тимофеев поднял табурет и уселся, обхватив плечи. Глаза его затянулись морщинистой кожей век. — Вот ведь как вышло. Жил себе жил, а пришел дурак на мою голову, так хоть гроб себе колоти.
— Дожили — о гробе заговорил. Ты, братец, будто сегодня родился. Что тебе написано на роду? Служить до скончанья века. Вот и служи, не ной. Лучше о том думай, как не допустить пришлого к девке. А то — гроб, сердце… Да пришлый мягкий, как воск, лепи из него хоть черта. Правильно говорил Каин-Фогель, чтоб его черви съели, — ничего твой дурак не понял. Такого дурака обхитрить — только ленивый не сделает.
— Каменный был не ленивый.
— Не о нем речь. Фогель вон тоже не поленился. А Вдовый твой — хуже Фогеля. Тот хоть смердит открыто, а этот из-под хозяйского крылышка.
— Вдового больше нет, я его отправил на пенсию. Знаешь на Камень-острове большой раскольничий крест? Там он теперь, в кресте.
— Что-то я тебя, братец, не узнаю. Подобрел что ли?
— Перестань, сестренка, — болит. И не болтать я с тобой пришел, а о деле подумать. Книга — вот мое дело.
— Трудное дело.
— Все дела трудные, легких у меня не бывает.
— Книга ни в огне не горит, ни в воде не тонет. Слова в ней не стираются, и в чьи она руки попала, тому и служит до смерти.
— Это, сестрица, я и без тебя знаю.
— Уничтожить ее может только один человек на свете — ее хозяйка. А ты знаешь, что может быть, если она встретится с Князем. Тогда уже ничем не поможешь. И про гроб — не то, что теперь — запоешь в полный голос.
— Может быть, а может и не быть. Меч! Если между ними ляжет на ложе меч, то и греха не будет. И этот же меч, если умело с ним обойтись, сделает за нас другое важное дело — убьет дурака Князя.
— Ты все хорошо задумал. Остается за малым — освободить девку. Не сюда же его вести, в твой дом. А если освободить девку, да отправить ее наверх, да устроить им, голубкам, встречу — много чего может за это время случиться. То ведь город. Хоть и ты в нем хозяин, да сторона-то подсолнечная, изменчивая.
Тимофеев поднялся на ноги.
— Книга — она одна не дает мне покоя. Я пятую ночь не сплю, а вчера заснул на минуту, так приснилось, как меня жрет обезьяна.
— Знаешь что, братец, — ответила сидящая на помосте. — Видно, крепко в тебя запала эта шальная мысль. Но сперва сделай, что делал. Попробуй уморить его так.
11
Туманный текст завораживал. И так и этак пробовал его читать Князь, и по-прежнему он оставался собранием невразумительных символов, неразрешимых загадок и неясных поэтических аллегорий. С одной стороны, фраза… ну хотя бы такая — на четвертой странице вверху:
В мертвом месте свет тебе светлый в помощь, Блещущий меч тебе в помощь…
— с оглядкой на события этих дней, к нему отношение имела. «Меч
— в помощь». Меч, действительно, был, и чудо с мечом происходило у него на глазах. Фогеля меч спас, Фогель вспоминал о мече не однажды, мало того, он, Князь, с Фогелева благословения назван господином меча, а значит, его повелителем. Это так. Здесь текст «Повести» худо-бедно увязывался с контекстом жизни. Но ведь, в принципе, любое такого рода иносказанье можно прикладывать к частной человеческой жизни и толковать события так, как положится толкователю на душу. Что и делается со времен Ноя как пророками самолично, так и разноречивым скопищем комментаторов и комментаторов комментаторов. А что дальше? То есть как читать Книгу жизни о тех событиях, которым срок еще не пришел? Про меч еще ладно, хотя попробуй растолкуй кто-нибудь Князю скрытый смысл таких строк о мече:
Кован я во дни сотворенья камня, Шестеро в кузне шесть полос ковали, Ведьмы из кузни огонь воровали…
Или далее:
Жало ворожейное ужо расплавится, Коли кожа проколота, коли тело проколото, Коли кость проколота, коли кровь проколота, Коли рука проколота, никакого горя не бойся. Коли нежить колола, от боли тебя избавлю…
Или длинное многоточие, заканчивающееся одним-единственным словом: лед.
Из тумана неразгаданных смыслов выступила человеческая фигура. Князь сидел в окраинной тишине, и шаги по траве за спиной, опеленутые мягкими стеблями, были тихи, как сон. Человек обогнул полукругом Князя и, выйдя из-за спины в лоб, нехотя ему козырнул:
— Так, — сказал он. — Документы, гражданин, предъявите.
Князь вначале не понял, потом до него дошло. Он достал помятую паспортину и вложил ее в сержантскую пясть. Сержант выел глазами чернильное содержимое паспорта и, должно быть, удовлетворившись, кивнул.
— Он-то мне и нужен. Березкин!
За спиной Князя послышалось шумное копошение.
— Этот, Березкин. Бери гражданина на мушку.
Сержант, убрав документ куда-то себе под мышку, сказал Князю весело:
— Давай-ка с нами в «козла». Только без этих… в общем, иди спокойно.
Князь поднялся, развел руками и спросил с виноватой улыбкой:
— А что я, собственно говоря, нарушил?
— В отделение доставим, там и узнаешь. А если по дороге задумаешь убежать, то у Березкина разряд по стрельбе. Верно, Коля? Так что имей в виду.
Дорога до отделения заняла минут двадцать. В машине пахло бензином, и всю дорогу сержант развлекал Князя разнообразными милицейскими подвигами. Князь, когда надо, кивал, но служал сержанта вполуха, больше его занимало собственное странное настоящее. Тень от человека в плаще незримо висела над ним, и он стал всерьез подумывать, не пора ли кончать с приключениями и расстаться с этим городом навсегда.
Переехали железнодорожное полотно, и, обогнув водонапорную башню, машина затормозила у двухэтажного кирпичного здания каменьгородской милиции.
В кабинете их уже ждали. Когда сержант распахнул дверь, сидевший за столом человек поднялся, с шумом отодвигая стул.
— Все спокойно, Теплов? Попыток к бегству, сопротивления — не было?
— Доставлен без осложнений. Спокойный товарищ.
Сержант передал старшему паспорт Князя. Тот его полистал и спросил у Князя, прищурившись:
— Не женаты?
— Нет, — ответил Князь и смутился.
— Что ж вы так? Столько невест на выданье.
Он вытащил лист бумаги и заскрипел пером. Прошла минута, и две, он все писал и писал и вдруг спросил, не отрывая глаз от бумаги:
— Скажите, Александр Викторович, а где вы провели ночь? В гостинице вас не видели. Сняли у кого-нибудь угол?
— Ночь? — Князь не знал, что ответить. Не говорить же этому человеку в форме, что ночь и день перед этим он провел в каменном теле. Милиция — неподходящее место рассказывать волшебные сказки. — Я? — Он замешкался.
— Вы, не я же.
— Так вышло, — Князь с трудом подбирал слова, — что пришлось ночевать на улице.
— А улица эта была случайно не Данилкиной Дачей?
— Нет, я ночевал за городом. В роще, рядом с проселком.
— И кто-нибудь вас видел, когда вы таким образом проводили ночь? Кто-нибудь проходил мимо? Проезжал? Или вы куда-нибудь отходили?
— Нет, точно не помню. Кажется, никого не было. Не понимаю, к чему все эти вопросы. Что-нибудь произошло?
— Произошло, Александр Викторович, и происшествие очень печальное. Сегодня утром в собственном доме соседями обнаружен труп пенсионера Козлова, Ивана Ивановича. Он убит колющим острым предметом, удар нанесен в область сердца. Смерть наступила мгновенно. Вы знали этого человека?
— Нет. То есть я о нем слышал, мне рассказывали в типографии.
— Вам дали адрес Козлова, это было позавчера вечером, в восемнадцать часов. С тех пор вас видели несколько раз в городе
— на улицах и в районе городского музея. После этого ваш след потерялся. Таковы факты. — Он откинулся на скрипучем стуле и стал молча разглядывать потолок.
— Вот видите, что получается. Козлов убит, вы последний, кто спрашивал про убитого пенсионера, алиби у вас нет. Что прикажете думать? Сейчас проводится следствие, на время мы вынуждены вас задержать — до выяснения некоторых обстоятельств. Здесь распишитесь.
Он пододвинул к Князю бумагу, и тот неслушающейся рукой поставил внизу свою подпись.
В мертвом месте свет тебе светлый в помощь, Блещущий меч тебе в помощь…
— с оглядкой на события этих дней, к нему отношение имела. «Меч
— в помощь». Меч, действительно, был, и чудо с мечом происходило у него на глазах. Фогеля меч спас, Фогель вспоминал о мече не однажды, мало того, он, Князь, с Фогелева благословения назван господином меча, а значит, его повелителем. Это так. Здесь текст «Повести» худо-бедно увязывался с контекстом жизни. Но ведь, в принципе, любое такого рода иносказанье можно прикладывать к частной человеческой жизни и толковать события так, как положится толкователю на душу. Что и делается со времен Ноя как пророками самолично, так и разноречивым скопищем комментаторов и комментаторов комментаторов. А что дальше? То есть как читать Книгу жизни о тех событиях, которым срок еще не пришел? Про меч еще ладно, хотя попробуй растолкуй кто-нибудь Князю скрытый смысл таких строк о мече:
Кован я во дни сотворенья камня, Шестеро в кузне шесть полос ковали, Ведьмы из кузни огонь воровали…
Или далее:
Жало ворожейное ужо расплавится, Коли кожа проколота, коли тело проколото, Коли кость проколота, коли кровь проколота, Коли рука проколота, никакого горя не бойся. Коли нежить колола, от боли тебя избавлю…
Или длинное многоточие, заканчивающееся одним-единственным словом: лед.
Из тумана неразгаданных смыслов выступила человеческая фигура. Князь сидел в окраинной тишине, и шаги по траве за спиной, опеленутые мягкими стеблями, были тихи, как сон. Человек обогнул полукругом Князя и, выйдя из-за спины в лоб, нехотя ему козырнул:
— Так, — сказал он. — Документы, гражданин, предъявите.
Князь вначале не понял, потом до него дошло. Он достал помятую паспортину и вложил ее в сержантскую пясть. Сержант выел глазами чернильное содержимое паспорта и, должно быть, удовлетворившись, кивнул.
— Он-то мне и нужен. Березкин!
За спиной Князя послышалось шумное копошение.
— Этот, Березкин. Бери гражданина на мушку.
Сержант, убрав документ куда-то себе под мышку, сказал Князю весело:
— Давай-ка с нами в «козла». Только без этих… в общем, иди спокойно.
Князь поднялся, развел руками и спросил с виноватой улыбкой:
— А что я, собственно говоря, нарушил?
— В отделение доставим, там и узнаешь. А если по дороге задумаешь убежать, то у Березкина разряд по стрельбе. Верно, Коля? Так что имей в виду.
Дорога до отделения заняла минут двадцать. В машине пахло бензином, и всю дорогу сержант развлекал Князя разнообразными милицейскими подвигами. Князь, когда надо, кивал, но служал сержанта вполуха, больше его занимало собственное странное настоящее. Тень от человека в плаще незримо висела над ним, и он стал всерьез подумывать, не пора ли кончать с приключениями и расстаться с этим городом навсегда.
Переехали железнодорожное полотно, и, обогнув водонапорную башню, машина затормозила у двухэтажного кирпичного здания каменьгородской милиции.
В кабинете их уже ждали. Когда сержант распахнул дверь, сидевший за столом человек поднялся, с шумом отодвигая стул.
— Все спокойно, Теплов? Попыток к бегству, сопротивления — не было?
— Доставлен без осложнений. Спокойный товарищ.
Сержант передал старшему паспорт Князя. Тот его полистал и спросил у Князя, прищурившись:
— Не женаты?
— Нет, — ответил Князь и смутился.
— Что ж вы так? Столько невест на выданье.
Он вытащил лист бумаги и заскрипел пером. Прошла минута, и две, он все писал и писал и вдруг спросил, не отрывая глаз от бумаги:
— Скажите, Александр Викторович, а где вы провели ночь? В гостинице вас не видели. Сняли у кого-нибудь угол?
— Ночь? — Князь не знал, что ответить. Не говорить же этому человеку в форме, что ночь и день перед этим он провел в каменном теле. Милиция — неподходящее место рассказывать волшебные сказки. — Я? — Он замешкался.
— Вы, не я же.
— Так вышло, — Князь с трудом подбирал слова, — что пришлось ночевать на улице.
— А улица эта была случайно не Данилкиной Дачей?
— Нет, я ночевал за городом. В роще, рядом с проселком.
— И кто-нибудь вас видел, когда вы таким образом проводили ночь? Кто-нибудь проходил мимо? Проезжал? Или вы куда-нибудь отходили?
— Нет, точно не помню. Кажется, никого не было. Не понимаю, к чему все эти вопросы. Что-нибудь произошло?
— Произошло, Александр Викторович, и происшествие очень печальное. Сегодня утром в собственном доме соседями обнаружен труп пенсионера Козлова, Ивана Ивановича. Он убит колющим острым предметом, удар нанесен в область сердца. Смерть наступила мгновенно. Вы знали этого человека?
— Нет. То есть я о нем слышал, мне рассказывали в типографии.
— Вам дали адрес Козлова, это было позавчера вечером, в восемнадцать часов. С тех пор вас видели несколько раз в городе
— на улицах и в районе городского музея. После этого ваш след потерялся. Таковы факты. — Он откинулся на скрипучем стуле и стал молча разглядывать потолок.
— Вот видите, что получается. Козлов убит, вы последний, кто спрашивал про убитого пенсионера, алиби у вас нет. Что прикажете думать? Сейчас проводится следствие, на время мы вынуждены вас задержать — до выяснения некоторых обстоятельств. Здесь распишитесь.
Он пододвинул к Князю бумагу, и тот неслушающейся рукой поставил внизу свою подпись.
12
Следственный изолятор находился тут же при отделении — маленький флигелек с абсидой и с окошками, похожими на бойницы. В камере, куда поместили Князя, стены были выкрашены известкой; по углам у пола и потолка по серому известковому полю растекались синие пятна и противно пахло карболкой. Ничего сказочного здесь не было.
Будущее его было темно. Настоящее — оправлено в серые стены тюрьмы. Свет из оконца под потолком стекал по капле в минуту и был не белее стен. Да и то, что попадало снаружи, съедали зубья решетки и грязная вата в углах.
Будущее его было темно. Настоящее — оправлено в серые стены тюрьмы. Свет из оконца под потолком стекал по капле в минуту и был не белее стен. Да и то, что попадало снаружи, съедали зубья решетки и грязная вата в углах.