Страница:
Профессор, правда, смеялся, – но совсем по иному поводу, чем представлял себе добрый Карл Монен. В тот самый день, когда Альрауне получила в подарок жемчужное колье, он поехал в город и с первого же взгляда убедился, откуда доктор взял деньги. Но он не произнес ни звука.
Граф Герольдинген не мог покупать драгоценностей. В его распоряжении не было кассы, и ни один ювелир ему не поверил бы в долг. Но он сочинял Альрауне сонеты, действительно довольно удачные, писал ее портрет в костюме мальчика и играл ей на скрипке, – но не Бетховена, которого очень любил, а Оффенбаха, который ей нравился больше всех.
Наконец, в день рождения тайного советника, когда они оба были приглашены, дело дошло до открытого столкновения. Альрауне попросила их, каждого в отдельности, быть ее кавалером, и поэтому оба подошли к ней в одно и то же время, – когда лакей доложил, что кушать подано. Оба сочли друг друга бестактными и дерзкими и обменялись парой резких фраз.
Альрауне кивнула Вольфу Гонтраму. «Если они не могут столковаться друг с другом, тогда…» – смеясь, сказала она и взяла его под руку.
За столом вначале все шло очень мирно, и разговор приходилось поддерживать тайному советнику. Но вскоре поклонники разгорячились, выпив за здоровье виновника торжества и его прелестной дочери. Карл Монен сказал тост, и Альрауне одарила его взглядом, который заставил броситься кровь в голову ротмистра. Потом за десертом она коснулась своей маленькой ручкой руки графа – правда, на секунду, – но этого было достаточно, чтобы доктор пришел в ярость.
Когда встали из-за стола, она подала обоим ручки и танцевала тоже с обоими. Во время вальса она сказала каждому в отдельности: «О, как некрасиво со стороны вашего друга. Я на вашем месте, наверное, этого так не оставила бы».
Граф ответил: «Конечно, конечно». А доктор Монен ударил себя кулаком в грудь и заявил: «Я этого так не оставлю».
На следующее утро и ротмистру, и доктору ссора показалась чрезвычайно ребяческой, – но у обоих было такое чувство, как будто они что-то обещали Альрауне тен-Бринкен. «Я вызову его на дуэль», – решил Карл Монен, хотя и думал про себя, что это вовсе не так необходимо. Но ротмистр уже на следующее утро послал к нему двух товарищей, – на всякий случай, – пусть суд чести решит потом, как ему поступить.
Доктор Монен разговорился с секундантами и заявил, что утром послал к нему двух товарищей – на всякий случай, – граф – его самый близкий друг и что он не имеет ничего против него. Пусть он только попросит извинения, и все будет прекрасно. По секрету он может им сказать, что на следующий день после свадьбы заплатит долги друга.
Но оба офицера заявили, что хотя это и очень благородно с его стороны, это отнюдь их не касается. Ротмистр чувствует себя оскорбленным и требует удовлетворения, им поручено лишь спросить, примет ли он вызов. Троекратный обмен выстрелами, дистанция пятнадцать шагов.
Доктор Монен испугался. «Троекратный…» – пробормотал он. Один из офицеров рассмеялся. «Успокойтесь, доктор, суд чести никогда в жизни не разрешит таких страшных условий из-за пустяков. Это только pro forma». Доктор Монен согласился с ним. В расчете на здравый смысл членов суда чести он принял вызов. Даже больше – помчался тотчас же в Саксонскую корпорацию и послал двух студентов к ротмистру с предложением: пятикратный обмен выстрелами, дистанция десять шагов. Этот красивый шаг с его стороны наверняка понравится Альрауне
Смешанный суд чести, состоявший из офицеров и корпорантов, был достаточно благоразумен: он назначил однократный обмен выстрелами и дистанцию в двадцать шагов. Условия довольно легкие: никто особенно не пострадает, а честь будет все-таки спасена. Ганс Герольдинген улыбнулся, выслушав решение суда, и поклонился. Но доктор Монен побледнел. Он надеялся, что суд признает дуэль вообще излишней и потребует обоюдного извинения. Хотя предстоит всего одна пуля, но ведь и одна может попасть.
Рано утром они поехали в Коттенфорст, все в штатском, – но очень торжественно, в семи экипажах. Три гусарских офицера и штабной врач; доктор Монен и Вольф Гонтрам; два студента из корпорации «Саксония» и один из «Вестфалии»; доктор Перенбом, двое служителей из корпорации, два денщика и фельдшер штабного доктора.
Присутствовал еще один человек: его превосходительство профессор тен-Бринкен. Он предложил своему заведующему врачебную помощь.
Целых два часа ехали они в яркое, ясное утро. Граф Герольдинген был в прекрасном настроении; накануне вечером он получил письмецо из Лендениха. В нем был трилистник и одно только слово «Маскотта». Письмо лежало сейчас в жилетном кармане и заставляло улыбаться и мечтать о разных вещах. Он беседовал с товарищами и смеялся над этой детской дуэлью. Он был лучшим стрелком во всем городе и говорил, что ему хочется сбить у доктора пуговицу с рукава. Но несмотря на все, нельзя быть полностью уверенным, особенно когда не свои пистолеты, – лучше уж выстрелить в воздух. Ведь это низость, если он причинит хотя бы легкую царапину славному доктору.
Доктор Монен, ехавший в экипаже вместе с тайным советником и молодым Гонтрамом, однако, не говорил ни слова. Он тоже получил маленькое письмецо, написанное красивым почерком фрейлейн тен-Бринкен, и изящную золотую подковку, но даже не прочел его как следует, пробормотал что-то о «привычке к суеверию» и бросил письмо на письменный стол. Он испытывал страх – настоящий трусливый страх, словно грязными помоями заливал яркий костер своей любви. Он называл себя форменным идиотом за то, что встал так рано, чтобы отправиться на эту бойню. В нем все еще боролось горячее желание попросить извинения у ротмистра и таким образом избегнуть дуэли с чувством стыда, которое он испытывал перед тайным советником, а еще больше, пожалуй, перед Вольфом Гонтрамом, которому так высокопарно повествовал о своих подвигах. Он старался сохранять геройский вид, закурил сигару и равнодушно озирался по сторонам. Но он был бледен как полотно, когда экипаж остановился в лесу у дороги и все отправились по тропинке на большую поляну.
Врач приготовил перевязочный материал, секунданты открыли ящики с пистолетами и зарядили их. Потом отвесили аккуратно порох, чтобы оба выстрела были совершенно одинаковы. Затем стали бросать жребий на спичках: кто вынет длинную, тому стрелять первому. Ротмистр с улыбкой глядел на торжественные приготовления, а доктор Монен отвернулся и тупо смотрел в землю. Секунданты отмерили двадцать шагов – таких больших, что все улыбнулись.
«Поляна слишком мала», – воскликнул иронически один из офицеров. Но длинный вестфалец ответил спокойно: «Тогда дуэлянты могут зайти в лес: это еще безопаснее».
Дуэлянты стали на места, секунданты последний раз предложили им примириться, но не дождались ответа: «Так как примирение обеими сторонами отклоняется, то я прошу слушать команду…»
Слова прервал глухой вздох доктора. У Карла Монена вдруг задрожали колени, и пистолет выпал из рук; он был бледен как смерть.
– Подождите минуту, – крикнул врач и подбежал к доктору Монену. Вслед за ним тайный советник, Вольф Гонтрам и оба саксонца.
– Что с вами? – спросил доктор Перенбом.
Доктор Монен ничего не ответил. Он тупо смотрел куда-то в пространство.
– Что с вами, доктор? – повторил вопрос его секундант, поднял пистолет и вложил снова в руку.
Но Карл Монен молчал, у него был вид приговоренного к смерти.
Улыбка пробежала по широкому лицу тайного советника. Он подошел к саксонцу и сказал на ухо: «С ним случилась самая обыкновенная вещь». Корпорант не сразу понял. «В чем дело, ваше превосходительство?» – спросил он.
Тот шепнул ему что-то.
Саксонец расхохотался. Но оба поняли серьезность положения, вынули носовые платки и зажали себе носы.
«Incontinentia alvi»-заявил с достоинством доктор Перенбом. Он достал из жилетного кармана бутылочку, налил две капли опиума на кусок сахара и протянул доктору Монену.
«Вот, пососите, – сказал он и сунул тому прямо в рот. – Соберитесь же с духом. Хотя, правда, дуэль – довольно страшная вещь».
Но бедный доктор не слышал ничего и не видел, – его язык не почувствовал даже горького вкуса опиума. Он только смутно сознавал, что все отошли от него. Потом, точно в тумане, услыхал команду секундантов: «Раз – два» – и тотчас же вслед за этим выстрел. Он закрыл глаза, зубы стучали, вертелось перед глазами. «Три», – послышалось с опушки леса, – он поднял пистолет и выстрелил. Громкий выстрел настолько его оглушил, что ноги подкосились. Он не упал, а просто свалился; сел на влажную от росы землю. Он просидел так, наверное, с минуту, но она показалась ему целой вечностью. Потом вдруг он понял, что все уже кончилось. «Кончено», – пробормотал он со счастливым вздохом. Он ощупал себя – нет, он не ранен.
Никто не обращал на него ни малейшего внимания, и он быстро поднялся. С невероятной быстротой вернулись к нему силы. Он глубоко вдохнул свежий утренний воздух, – ах, как хорошо все-таки жить!
Позади, на другом конце опушки, столпилась куча людей. Он вытер пенсне и посмотрел – все повернулись к нему спиной. Он медленно пошел туда, увидел Вольфа Гонтрама, который стоял немного поодаль, потом двух других на коленях и одного лежавшего навзничь на земле.
Неужели это ротмистр? Так, значит, доктор попал в него – да – но разве он вообще выстрелил? Доктор подошел ближе и увидел, что взгляд графа устремлен на него. Граф кивнул ему головою. Секунданты расступились. Ганс Герольдинген протянул ему правую руку: доктор Монен встал на колени и пожал ее. «Простите меня, – пробормотал он, – я ведь, право, не хотел…»
Ротмистр улыбнулся: «Знаю, дружище. Это лишь случайность – проклятая случайность». Он почувствовал вдруг сильную боль и застонал. «Я хотел вам, доктор, только сказать, что я на вас не сержусь»,-тихо произнес он.
Доктор Монен ничего не ответил: губы его нервно дрогнули и в глазах показались крупные слезы. Врач отвел его в сторону и занялся раненым.
– Ничего не поделаешь! – прошептал штабной доктор.
– Надо попробовать отвезти его возможно скорее в клинику, – заметил тайный советник.
– Что толку? – возразил доктор Перенбом. – Он скончается по дороге. Мы причиним ему только излишние страдания.
Пуля попала в живот, пробила кишечник и застряла в позвоночнике. Казалось, будто ее влекла туда какая-то таинственная сила: она проникла через жилетный карман, через письмо Альрауне, пробила трилистник и заветное словечко «Маскотта»…
Маленький адвокат Манассе спас доктора Монена. Когда советник юстиции Гонтрам показал ему письмо, только что полученное из Лендениха, адвокат заявил, что тайный советник – самый отъявленный мошенник из ему известных, и умолял коллегу не подавать жалобу в прокуратуру, пока доктор не будет в полной безопасности. Дело шло не о дуэли – по этому поводу власти начали следствие в тот самый день, – а о растрате в конторе же профессора. Адвокат сам побежал к преступнику и вытащил его из постели.
– Вставайте, – протявкал он. – Вставайте, укладывайте чемоданы, уезжайте с первым же поездом в Антверпен, а потом скорее в Америку. Вы осел, вы идиот, как вы могли наделать все эти глупости?
Доктор Монен протирал заспанные глаза. Но он не мог никак понять, в чем дело. Он ведь в таких отношениях с тайным советником…
Но Манассе не дал ему вымолвить ни слова. «В каких отношениях? – залаял он. – Нечего сказать, в хороших вы с ним отношениях. В превосходных! В изумительных! Ведь сам тайный советник поручил Гонтраму подать на вас жалобу прокурору за растрату в конторе, – понимаете вы, идиот?»
Карл Монен решился наконец встать с постели. Ему помог уехать Станислав Шахт, его старый приятель. Он составил маршрут, дал денег и позаботился об автомобиле, который должен был отвезти доктора в Кельн. Прощание было довольно трогательным. Свыше тридцати лет Карл Монен прожил в этом городе, в котором каждый камешек вызывал у него воспоминания. Здесь, в этом городе, его корни, здесь его жизнь имела хотя бы какой-нибудь смысл, и вот теперь он должен уехать так неожиданно, уехать куда-то в далекую чужую страну…
– Пиши мне, – попросил толстый Шахт. – Что ты думаешь там предпринять?
Карл Монен задумался. Казалось, все разбито, разрушено: грудой обломков стала вдруг его жизнь. Он пожал плечами, мрачно смотрели его добродушные глаза.
– Не знаю, – пробормотал он.
Но привычка – вторая натура. Он улыбнулся сквозь слезы:
– Я там женюсь. Ведь много богатых девушек там – в Америке.
Граф Герольдинген не мог покупать драгоценностей. В его распоряжении не было кассы, и ни один ювелир ему не поверил бы в долг. Но он сочинял Альрауне сонеты, действительно довольно удачные, писал ее портрет в костюме мальчика и играл ей на скрипке, – но не Бетховена, которого очень любил, а Оффенбаха, который ей нравился больше всех.
Наконец, в день рождения тайного советника, когда они оба были приглашены, дело дошло до открытого столкновения. Альрауне попросила их, каждого в отдельности, быть ее кавалером, и поэтому оба подошли к ней в одно и то же время, – когда лакей доложил, что кушать подано. Оба сочли друг друга бестактными и дерзкими и обменялись парой резких фраз.
Альрауне кивнула Вольфу Гонтраму. «Если они не могут столковаться друг с другом, тогда…» – смеясь, сказала она и взяла его под руку.
За столом вначале все шло очень мирно, и разговор приходилось поддерживать тайному советнику. Но вскоре поклонники разгорячились, выпив за здоровье виновника торжества и его прелестной дочери. Карл Монен сказал тост, и Альрауне одарила его взглядом, который заставил броситься кровь в голову ротмистра. Потом за десертом она коснулась своей маленькой ручкой руки графа – правда, на секунду, – но этого было достаточно, чтобы доктор пришел в ярость.
Когда встали из-за стола, она подала обоим ручки и танцевала тоже с обоими. Во время вальса она сказала каждому в отдельности: «О, как некрасиво со стороны вашего друга. Я на вашем месте, наверное, этого так не оставила бы».
Граф ответил: «Конечно, конечно». А доктор Монен ударил себя кулаком в грудь и заявил: «Я этого так не оставлю».
На следующее утро и ротмистру, и доктору ссора показалась чрезвычайно ребяческой, – но у обоих было такое чувство, как будто они что-то обещали Альрауне тен-Бринкен. «Я вызову его на дуэль», – решил Карл Монен, хотя и думал про себя, что это вовсе не так необходимо. Но ротмистр уже на следующее утро послал к нему двух товарищей, – на всякий случай, – пусть суд чести решит потом, как ему поступить.
Доктор Монен разговорился с секундантами и заявил, что утром послал к нему двух товарищей – на всякий случай, – граф – его самый близкий друг и что он не имеет ничего против него. Пусть он только попросит извинения, и все будет прекрасно. По секрету он может им сказать, что на следующий день после свадьбы заплатит долги друга.
Но оба офицера заявили, что хотя это и очень благородно с его стороны, это отнюдь их не касается. Ротмистр чувствует себя оскорбленным и требует удовлетворения, им поручено лишь спросить, примет ли он вызов. Троекратный обмен выстрелами, дистанция пятнадцать шагов.
Доктор Монен испугался. «Троекратный…» – пробормотал он. Один из офицеров рассмеялся. «Успокойтесь, доктор, суд чести никогда в жизни не разрешит таких страшных условий из-за пустяков. Это только pro forma». Доктор Монен согласился с ним. В расчете на здравый смысл членов суда чести он принял вызов. Даже больше – помчался тотчас же в Саксонскую корпорацию и послал двух студентов к ротмистру с предложением: пятикратный обмен выстрелами, дистанция десять шагов. Этот красивый шаг с его стороны наверняка понравится Альрауне
Смешанный суд чести, состоявший из офицеров и корпорантов, был достаточно благоразумен: он назначил однократный обмен выстрелами и дистанцию в двадцать шагов. Условия довольно легкие: никто особенно не пострадает, а честь будет все-таки спасена. Ганс Герольдинген улыбнулся, выслушав решение суда, и поклонился. Но доктор Монен побледнел. Он надеялся, что суд признает дуэль вообще излишней и потребует обоюдного извинения. Хотя предстоит всего одна пуля, но ведь и одна может попасть.
Рано утром они поехали в Коттенфорст, все в штатском, – но очень торжественно, в семи экипажах. Три гусарских офицера и штабной врач; доктор Монен и Вольф Гонтрам; два студента из корпорации «Саксония» и один из «Вестфалии»; доктор Перенбом, двое служителей из корпорации, два денщика и фельдшер штабного доктора.
Присутствовал еще один человек: его превосходительство профессор тен-Бринкен. Он предложил своему заведующему врачебную помощь.
Целых два часа ехали они в яркое, ясное утро. Граф Герольдинген был в прекрасном настроении; накануне вечером он получил письмецо из Лендениха. В нем был трилистник и одно только слово «Маскотта». Письмо лежало сейчас в жилетном кармане и заставляло улыбаться и мечтать о разных вещах. Он беседовал с товарищами и смеялся над этой детской дуэлью. Он был лучшим стрелком во всем городе и говорил, что ему хочется сбить у доктора пуговицу с рукава. Но несмотря на все, нельзя быть полностью уверенным, особенно когда не свои пистолеты, – лучше уж выстрелить в воздух. Ведь это низость, если он причинит хотя бы легкую царапину славному доктору.
Доктор Монен, ехавший в экипаже вместе с тайным советником и молодым Гонтрамом, однако, не говорил ни слова. Он тоже получил маленькое письмецо, написанное красивым почерком фрейлейн тен-Бринкен, и изящную золотую подковку, но даже не прочел его как следует, пробормотал что-то о «привычке к суеверию» и бросил письмо на письменный стол. Он испытывал страх – настоящий трусливый страх, словно грязными помоями заливал яркий костер своей любви. Он называл себя форменным идиотом за то, что встал так рано, чтобы отправиться на эту бойню. В нем все еще боролось горячее желание попросить извинения у ротмистра и таким образом избегнуть дуэли с чувством стыда, которое он испытывал перед тайным советником, а еще больше, пожалуй, перед Вольфом Гонтрамом, которому так высокопарно повествовал о своих подвигах. Он старался сохранять геройский вид, закурил сигару и равнодушно озирался по сторонам. Но он был бледен как полотно, когда экипаж остановился в лесу у дороги и все отправились по тропинке на большую поляну.
Врач приготовил перевязочный материал, секунданты открыли ящики с пистолетами и зарядили их. Потом отвесили аккуратно порох, чтобы оба выстрела были совершенно одинаковы. Затем стали бросать жребий на спичках: кто вынет длинную, тому стрелять первому. Ротмистр с улыбкой глядел на торжественные приготовления, а доктор Монен отвернулся и тупо смотрел в землю. Секунданты отмерили двадцать шагов – таких больших, что все улыбнулись.
«Поляна слишком мала», – воскликнул иронически один из офицеров. Но длинный вестфалец ответил спокойно: «Тогда дуэлянты могут зайти в лес: это еще безопаснее».
Дуэлянты стали на места, секунданты последний раз предложили им примириться, но не дождались ответа: «Так как примирение обеими сторонами отклоняется, то я прошу слушать команду…»
Слова прервал глухой вздох доктора. У Карла Монена вдруг задрожали колени, и пистолет выпал из рук; он был бледен как смерть.
– Подождите минуту, – крикнул врач и подбежал к доктору Монену. Вслед за ним тайный советник, Вольф Гонтрам и оба саксонца.
– Что с вами? – спросил доктор Перенбом.
Доктор Монен ничего не ответил. Он тупо смотрел куда-то в пространство.
– Что с вами, доктор? – повторил вопрос его секундант, поднял пистолет и вложил снова в руку.
Но Карл Монен молчал, у него был вид приговоренного к смерти.
Улыбка пробежала по широкому лицу тайного советника. Он подошел к саксонцу и сказал на ухо: «С ним случилась самая обыкновенная вещь». Корпорант не сразу понял. «В чем дело, ваше превосходительство?» – спросил он.
Тот шепнул ему что-то.
Саксонец расхохотался. Но оба поняли серьезность положения, вынули носовые платки и зажали себе носы.
«Incontinentia alvi»-заявил с достоинством доктор Перенбом. Он достал из жилетного кармана бутылочку, налил две капли опиума на кусок сахара и протянул доктору Монену.
«Вот, пососите, – сказал он и сунул тому прямо в рот. – Соберитесь же с духом. Хотя, правда, дуэль – довольно страшная вещь».
Но бедный доктор не слышал ничего и не видел, – его язык не почувствовал даже горького вкуса опиума. Он только смутно сознавал, что все отошли от него. Потом, точно в тумане, услыхал команду секундантов: «Раз – два» – и тотчас же вслед за этим выстрел. Он закрыл глаза, зубы стучали, вертелось перед глазами. «Три», – послышалось с опушки леса, – он поднял пистолет и выстрелил. Громкий выстрел настолько его оглушил, что ноги подкосились. Он не упал, а просто свалился; сел на влажную от росы землю. Он просидел так, наверное, с минуту, но она показалась ему целой вечностью. Потом вдруг он понял, что все уже кончилось. «Кончено», – пробормотал он со счастливым вздохом. Он ощупал себя – нет, он не ранен.
Никто не обращал на него ни малейшего внимания, и он быстро поднялся. С невероятной быстротой вернулись к нему силы. Он глубоко вдохнул свежий утренний воздух, – ах, как хорошо все-таки жить!
Позади, на другом конце опушки, столпилась куча людей. Он вытер пенсне и посмотрел – все повернулись к нему спиной. Он медленно пошел туда, увидел Вольфа Гонтрама, который стоял немного поодаль, потом двух других на коленях и одного лежавшего навзничь на земле.
Неужели это ротмистр? Так, значит, доктор попал в него – да – но разве он вообще выстрелил? Доктор подошел ближе и увидел, что взгляд графа устремлен на него. Граф кивнул ему головою. Секунданты расступились. Ганс Герольдинген протянул ему правую руку: доктор Монен встал на колени и пожал ее. «Простите меня, – пробормотал он, – я ведь, право, не хотел…»
Ротмистр улыбнулся: «Знаю, дружище. Это лишь случайность – проклятая случайность». Он почувствовал вдруг сильную боль и застонал. «Я хотел вам, доктор, только сказать, что я на вас не сержусь»,-тихо произнес он.
Доктор Монен ничего не ответил: губы его нервно дрогнули и в глазах показались крупные слезы. Врач отвел его в сторону и занялся раненым.
– Ничего не поделаешь! – прошептал штабной доктор.
– Надо попробовать отвезти его возможно скорее в клинику, – заметил тайный советник.
– Что толку? – возразил доктор Перенбом. – Он скончается по дороге. Мы причиним ему только излишние страдания.
Пуля попала в живот, пробила кишечник и застряла в позвоночнике. Казалось, будто ее влекла туда какая-то таинственная сила: она проникла через жилетный карман, через письмо Альрауне, пробила трилистник и заветное словечко «Маскотта»…
Маленький адвокат Манассе спас доктора Монена. Когда советник юстиции Гонтрам показал ему письмо, только что полученное из Лендениха, адвокат заявил, что тайный советник – самый отъявленный мошенник из ему известных, и умолял коллегу не подавать жалобу в прокуратуру, пока доктор не будет в полной безопасности. Дело шло не о дуэли – по этому поводу власти начали следствие в тот самый день, – а о растрате в конторе же профессора. Адвокат сам побежал к преступнику и вытащил его из постели.
– Вставайте, – протявкал он. – Вставайте, укладывайте чемоданы, уезжайте с первым же поездом в Антверпен, а потом скорее в Америку. Вы осел, вы идиот, как вы могли наделать все эти глупости?
Доктор Монен протирал заспанные глаза. Но он не мог никак понять, в чем дело. Он ведь в таких отношениях с тайным советником…
Но Манассе не дал ему вымолвить ни слова. «В каких отношениях? – залаял он. – Нечего сказать, в хороших вы с ним отношениях. В превосходных! В изумительных! Ведь сам тайный советник поручил Гонтраму подать на вас жалобу прокурору за растрату в конторе, – понимаете вы, идиот?»
Карл Монен решился наконец встать с постели. Ему помог уехать Станислав Шахт, его старый приятель. Он составил маршрут, дал денег и позаботился об автомобиле, который должен был отвезти доктора в Кельн. Прощание было довольно трогательным. Свыше тридцати лет Карл Монен прожил в этом городе, в котором каждый камешек вызывал у него воспоминания. Здесь, в этом городе, его корни, здесь его жизнь имела хотя бы какой-нибудь смысл, и вот теперь он должен уехать так неожиданно, уехать куда-то в далекую чужую страну…
– Пиши мне, – попросил толстый Шахт. – Что ты думаешь там предпринять?
Карл Монен задумался. Казалось, все разбито, разрушено: грудой обломков стала вдруг его жизнь. Он пожал плечами, мрачно смотрели его добродушные глаза.
– Не знаю, – пробормотал он.
Но привычка – вторая натура. Он улыбнулся сквозь слезы:
– Я там женюсь. Ведь много богатых девушек там – в Америке.
ГЛАВА 10, которая рассказывает, как Вольф Гонтрам погиб из-за Альрауне.
Карл Монен был не единственным, кто попал под колеса пышной колесницы его превосходительства. Тайный советник завладел всецело крупным народным земельным банком, давно уже находившимся под его влиянием, и взял на себя контроль над широко распространенными в стране кооперативными сберегательными кассами. Этого он достиг не без труда: против него восстали старые чиновники, у которых новый режим отнял всякую самостоятельность. Адвокат Монассе, помогавший вместе с советником юстиции юридической легализации плана, пытался сгладить целый ряд неприятных сторон, но не мог воспрепятствовать, однако, том, что профессор тен-Бринкен действовал беспощадно, выбрасывая за борт то, что казалось ему хоть сколько-нибудь излишним, и заставив несколько самостоятельных потребительных союзов и сберегательных касс подчиниться его всесильному контролю. Его власть простиралась далеко вплоть до самого промышленного района. Все, что имело связь с землею, – уголь, металлы, минеральные источники, земельные участки и здания сельскохозяйственных коопераций, путевые сооружения, плотины и каналы – все это так или иначе находилось в зависимости от него. С тех пор как вернулась домой Альрауне, он еще смелее брался за дела, уверенный в своем неизменном успехе. Для него не существовало ни препятствий, ни сомнений, ни опасений.
В кожаной книге он подробно рассказывает о всех этих делах. Ему, по-видимому, доставляло удовольствие детально расследовать, что противодействовало его начинаниям, насколько ничтожны были шансы успеха, – но он брался тем энергичнее и в конце концов приписывал успех присутствию в доме Альрауне. Он иногда спрашивал у нее совета, не посвящая, однако, в подробности. Он спрашивал только: «Делать ли это?» Если она кивала головою утвердительно, он тотчас же брался за новое предприятие и отказывался от него, как только она не советовала.
Законы, по-видимому, давно уже перестали существовать для профессора. Если прежде он зачастую целыми часами совещался со своим адвокатом, стараясь найти какой-нибудь выход, какую-нибудь потайную дверь в темном извилистом коридоре, если он прежде подробно изучал всевозможные параграфа гражданского уложения и сотнями разных хитростей облекав свои проделки флером законности, то теперь ради этого не шевелил даже пальцем. Твердо веря в свою силу и счастье, он нередко совершенно открыто нарушал закон. Он знал превосходно, что там, где никто не посмеет пожаловаться, не может быть и суда. Правда, против него вчинялись иски, посылались анонимные донесения, а иногда даже с подписью. Но у него были огромные связи, его защищало и государство и церковь, – он с обоими был на короткой ноге. Его голос в управлении провинции был чрезвычайно влиятелен, а политика епископского дворца в Кельне, который он постоянно поддерживал материально, служила ему твердым оплотом. Власть его простиралась до самого Берлина: это подтверждал высший орден, собственноручно надетый ему императором при открытии памятника. Правда, на постройку памятника он пожертвовал большую сумму, но государство зато купило у него по очень высокой цене участок земли, на котором памятник был воздвигнут. К тому же и титул его, почтенная старость и признанные заслуги в науке – разве провинциальный прокурор возбудил бы против него дело?
Несколько раз тайный советник сам просил давать ход таким жалобам, – и они оказывались глупыми преувеличениями, лопались как мыльные пузыри. Скептицизм властей по отношению к этим донесениям возрастал с каждым днем. Дошло до того, что когда один молодой асессор захотел выступить против профессора в деле, простом и ясном как день, прокурор, не просмотрев даже документов, заявил ему: «Чепуха, ни тени серьезности. Мы только опять осрамимся».
Дело это возбудил временный директор висбаденского музея, который, купив у тайного советника различные археологические древности, счел себя обманутым и теперь подал жалобу. Власти, однако, жалобы не приняли и сообщили о ней тайному советнику. Тот постарался оправдаться: в своем лейборгане, воскресном приложении к «Кельнской газете», он написал превосходную статью под заглавием «Наши музеи». Он не защищался от обвинений противника, а сам напал так жестоко, выставив его невеждой и кретином, что бедный ученый был повержен в прах. Профессор пустил в ход все свои связи – и через несколько месяцев в музей был назначен новый директор. Прокурор улыбнулся, прочтя в газетах это сообщение. Он показал газету асессору и сказал: «Прочтите, коллега. Поблагодарите Бога, что вы меня тогда спросили и не сделали непростительной глупости». Асессор поблагодарил, но удовлетворенным себя не почувствовал.
Наступил карнавал. В городе состоялся большой бал. На нем присутствовали высшие особы, а вокруг них все, что носило в городе форму или пестрые ленточки и шапочки корпораций. Были все профессора, все судейские деятели, все чиновники и все богачи, советники коммерции и крупные фабриканту – все в костюмах, даже старики должны были оставить дома фраки и надеть черное домино.
Советник юстиции Гонтрам председательствовал за большим столом тайного советника. Он знал толк в винах и заказывал лучшие марки. Тут сидела княгиня Волконская с дочерью, графиней Фигурерой д'Абрант, и Фрида Гонтрам – обе приехали погостить, – адвокат Манассе, два приват-доцента, трое профессоров и столько же офицеров и сам тайный советник, впервые вывезший дочку на бал.
Альрауне была одета в костюм шевалье де Мопена – костюм мальчика в стиле Бердсли. Она опустошила много шкафов в доме тен-Бринкена, вытряхнула сундуки и ящики. И наконец нашла старинные дорогие мехельнские кружева. Они носили на себе следы слез бедных швей, как и все кружевные платья прелестных женщин, но костюм Альрауне была окроплен еще и другими слезами-слезами портнихи, которая никак не могла угодить вкусу Альрауне, слезами парикмахерши, которую она ударила за то, что та не понимала прически, и маленькой камеристки, которую она, одеваясь, колола булавками. О, как было трудно одеть эту девушку Готье в причудливом толковании англичанина, – но когда все было готово, когда капризный мальчик прошелся по зале на высоких каблучках, с изящной маленькой саблей на боку, тогда все глаза жадно устремились следом за ним – все без исключения.
Шевалье де Мопен делил успех с Розалиндой. Розалиндою был Вольф Гонтрам, – и никогда еще на сцене не появлялось такой красивой героини, даже во времена Шекспира, когда женские роли играли стройные мальчики, да и впоследствии, когда Маргарита Гюи, возлюбленная принца Роберта, исполняла в первый раз женскую роль в комедии «Как вам будет угодно». Альрауне сама одевала Гонтрама. С невероятными усилиями научила она его ходить и танцевать, обмахиваться веером и улыбаться. И подобно тому как сама она была мальчиком и в то же время девушкой в костюме Бердсли, так и Вольф Гонтрам не хуже ее воплотил образ своего великого земляка, написавшего «Сонет»: он в своем платье со шлейфом был прекрасной девушкой и в то же время все-таки мальчиком.
Может быть, тайный советник и замечал все это, может быть, и маленький Манассе, и даже Фрида Гонтрам, быстрый взгляд которой скользил от одного к другому. Но больше уже, наверное, никто в огромной зале, где тяжелые гирлянды красных роз свисали с высокого потолка. Но все зато чувствовали, что тут нечто особенное, нечто из ряду вон выходящее.
Ее королевское высочество послала адъютанта, попросила их обоих к столу и познакомилась. Она протанцевала с ними вальс, сперва за кавалера с Розалиндой, а потом за даму с шевалье де Мопеном. Она громко смеялась, когда после в менуэте мальчик Теофиля Готье кокетливо склонялся перед юной мечтой Шекспира.
Ее королевское высочество сама превосходно танцевала, была первой в теннисе и на катке, – она с удовольствием танцевала бы с ними всю ночь напролет. Но другие тоже настаивали на своем праве. Де Мопен и Розалинда переходили из одних объятий в другие: их то обнимали крепкие руки мужчины, то они чувствовали высоко вздымающуюся грудь прекрасной женщины.
Советник юстиции Гонтрам смотрел равнодушно; пунш, который он собирался варить, интересовал его значительно больше, чем успех сына. Он начал было рассказывать княгине Волконской длинную историю о каком-то фальшивомонетчике, но ее сиятельство не слушала. Она разделяла удовлетворение и радостную гордость тайного советника тен-Бринкена, чувствуя себя до некоторой степени участницей создания Альрауне, своей крестницы. Только маленький Манассе был настроен мрачно, ругался и все время ворчал.
«Зачем ты так много танцуешь? – обратился он к Вольфу. – Ты должен больше думать о своих легких». Но молодой Гонтрам не слушал его.
Графиня Ольга вскочила и бросилась к Альрауне. «Прекрасный кавалер…» – шепнула она, а шевалье ответил: «Пойдем со мною, милая Тоска». Он завертел ее быстрее и быстрее, она едва переводила дыхание. Потом привел ее обратно к столу и поцеловал прямо в губы.
Фрида Гонтрам танцевала со своим братом и долго смотрела на него своими умными, проницательными глазами. «Жаль, что ты мой брат», – сказала она.
Он не понял. «Почему?» – спросил он.
Она засмеялась: «Ах, глупый мальчик. Хотя, впрочем, ты прав, спросив „почему“. Ведь, в сущности, никаких препятствии не существует, не правда ли? Все только потому, что на нас тяготеют, точно свинцовые гири, моральные предрассудки нашего нелепого воспоминания – ведь правда, дорогой братец?»
Но Вольф Гонтрам не понял ни слова. Она остановилась со смехом и взяла за руку Альрауне тен-Бринкен. «Мой брат – более красивая девушка, нежели ты, – сказала она, – но ты зато более прелестный мальчик».
– А тебе, – рассмеялась Альрауне, – тебе, белокурая монашка, больше нравится прелестный мальчик?
Она ответила: «Что может требовать Элоиза: печально жилось моему бедному Абеляру, ты ведь знаешь – он был стройный и нежный, как ты. Приходится скромничать. Тебе же, дорогой мой мальчик, никто не сделает зла: ты похож на провозвестника новой, свободной религии».
– Но мои кружева старинные и очень почтенные, – заметил шевалье де Мопен.
– Они хорошо покрывают сладостный грех, – засмеялась белокурая монахиня, взяла бокал со стола и протянула. – Пей, мальчик мой.
Подошла графиня, вся разгоряченная, с умоляющими глазами. «Отдай его мне, – сказала она подруге, – отдай его мне». Но Фрида Гонтрам покачала головою. «Нет, – ответила она сухо, – не отдам. Будем соперничать, если хочешь».
«Она поцеловала меня», – возразила Тоска. Но Элоиза ответила: «Ты думаешь: тебя одну в эту ночь?» Она повернулась к Альрауне. «Решай же, мой Парис, кого из нас ты хочешь: светскую даму или монахиню?»
– Сегодня? – спросил шевалье де Мопен.
– Сегодня – и на сколько захочешь, – вскричала графиня Ольга.
Мальчик расхохотался: «Я хочу и монахиню – и Тоску».
Он, смеясь, побежал к белокурому тевтонцу, который в красном костюме палача размахивал огромным топором из картона.
– Послушай, любезный, – закричала она, – у меня оказалось две матери. Не хочешь ли казнить их обеих?
Студент выпрямился во весь рост и засучил рукава и закричал: «Где же они?»
Но Альрауне некогда было отвечать: ее пригласил танцевать полковник двадцать восьмого полка.
…Шевалье де Мопен подошел к профессорскому столу.
– Где же твой Альберт? – спросил историк литературы. – И где твоя Изабелла?
«Мой Альберт повсюду, господин экзаменатор, – отвечала Альрауне, – их целая сотня здесь в зале. А Изабелла…» – она оглянулась по сторонам. «Изабеллу, – продолжала она, – я тебе сейчас покажу».
Она подошла к дочери профессора, пятнадцатилетней робкой девочке, смотревшей на нее с изумлением большими голубыми глазами. «Хочешь быть моим пажом, маленькая садовница?» – спросила она.
Девушка ответила: «Хочу – очень хочу. Если ты только хочешь».
«Ты могла бы быть моим пажом, если бы я сама была дамой, – обратился к ней шевалье де Мопен, – и моей камеристкой, если бы я была кавалером». Девочка кивнула головою.
– Ну, выдержала я экзамен, профессор? – засмеялась Альрауне.
– С величайшей похвалой – подтвердил историк литературы. – Но оставь мне все-таки мою маленькую Труду.
– Теперь экзаменовать буду я, – сказала Альрауне тен-Бринкен. Она обратилась к маленькому круглому ботанику: – Какие цветы растут у меня в саду, профессор?
В кожаной книге он подробно рассказывает о всех этих делах. Ему, по-видимому, доставляло удовольствие детально расследовать, что противодействовало его начинаниям, насколько ничтожны были шансы успеха, – но он брался тем энергичнее и в конце концов приписывал успех присутствию в доме Альрауне. Он иногда спрашивал у нее совета, не посвящая, однако, в подробности. Он спрашивал только: «Делать ли это?» Если она кивала головою утвердительно, он тотчас же брался за новое предприятие и отказывался от него, как только она не советовала.
Законы, по-видимому, давно уже перестали существовать для профессора. Если прежде он зачастую целыми часами совещался со своим адвокатом, стараясь найти какой-нибудь выход, какую-нибудь потайную дверь в темном извилистом коридоре, если он прежде подробно изучал всевозможные параграфа гражданского уложения и сотнями разных хитростей облекав свои проделки флером законности, то теперь ради этого не шевелил даже пальцем. Твердо веря в свою силу и счастье, он нередко совершенно открыто нарушал закон. Он знал превосходно, что там, где никто не посмеет пожаловаться, не может быть и суда. Правда, против него вчинялись иски, посылались анонимные донесения, а иногда даже с подписью. Но у него были огромные связи, его защищало и государство и церковь, – он с обоими был на короткой ноге. Его голос в управлении провинции был чрезвычайно влиятелен, а политика епископского дворца в Кельне, который он постоянно поддерживал материально, служила ему твердым оплотом. Власть его простиралась до самого Берлина: это подтверждал высший орден, собственноручно надетый ему императором при открытии памятника. Правда, на постройку памятника он пожертвовал большую сумму, но государство зато купило у него по очень высокой цене участок земли, на котором памятник был воздвигнут. К тому же и титул его, почтенная старость и признанные заслуги в науке – разве провинциальный прокурор возбудил бы против него дело?
Несколько раз тайный советник сам просил давать ход таким жалобам, – и они оказывались глупыми преувеличениями, лопались как мыльные пузыри. Скептицизм властей по отношению к этим донесениям возрастал с каждым днем. Дошло до того, что когда один молодой асессор захотел выступить против профессора в деле, простом и ясном как день, прокурор, не просмотрев даже документов, заявил ему: «Чепуха, ни тени серьезности. Мы только опять осрамимся».
Дело это возбудил временный директор висбаденского музея, который, купив у тайного советника различные археологические древности, счел себя обманутым и теперь подал жалобу. Власти, однако, жалобы не приняли и сообщили о ней тайному советнику. Тот постарался оправдаться: в своем лейборгане, воскресном приложении к «Кельнской газете», он написал превосходную статью под заглавием «Наши музеи». Он не защищался от обвинений противника, а сам напал так жестоко, выставив его невеждой и кретином, что бедный ученый был повержен в прах. Профессор пустил в ход все свои связи – и через несколько месяцев в музей был назначен новый директор. Прокурор улыбнулся, прочтя в газетах это сообщение. Он показал газету асессору и сказал: «Прочтите, коллега. Поблагодарите Бога, что вы меня тогда спросили и не сделали непростительной глупости». Асессор поблагодарил, но удовлетворенным себя не почувствовал.
Наступил карнавал. В городе состоялся большой бал. На нем присутствовали высшие особы, а вокруг них все, что носило в городе форму или пестрые ленточки и шапочки корпораций. Были все профессора, все судейские деятели, все чиновники и все богачи, советники коммерции и крупные фабриканту – все в костюмах, даже старики должны были оставить дома фраки и надеть черное домино.
Советник юстиции Гонтрам председательствовал за большим столом тайного советника. Он знал толк в винах и заказывал лучшие марки. Тут сидела княгиня Волконская с дочерью, графиней Фигурерой д'Абрант, и Фрида Гонтрам – обе приехали погостить, – адвокат Манассе, два приват-доцента, трое профессоров и столько же офицеров и сам тайный советник, впервые вывезший дочку на бал.
Альрауне была одета в костюм шевалье де Мопена – костюм мальчика в стиле Бердсли. Она опустошила много шкафов в доме тен-Бринкена, вытряхнула сундуки и ящики. И наконец нашла старинные дорогие мехельнские кружева. Они носили на себе следы слез бедных швей, как и все кружевные платья прелестных женщин, но костюм Альрауне была окроплен еще и другими слезами-слезами портнихи, которая никак не могла угодить вкусу Альрауне, слезами парикмахерши, которую она ударила за то, что та не понимала прически, и маленькой камеристки, которую она, одеваясь, колола булавками. О, как было трудно одеть эту девушку Готье в причудливом толковании англичанина, – но когда все было готово, когда капризный мальчик прошелся по зале на высоких каблучках, с изящной маленькой саблей на боку, тогда все глаза жадно устремились следом за ним – все без исключения.
Шевалье де Мопен делил успех с Розалиндой. Розалиндою был Вольф Гонтрам, – и никогда еще на сцене не появлялось такой красивой героини, даже во времена Шекспира, когда женские роли играли стройные мальчики, да и впоследствии, когда Маргарита Гюи, возлюбленная принца Роберта, исполняла в первый раз женскую роль в комедии «Как вам будет угодно». Альрауне сама одевала Гонтрама. С невероятными усилиями научила она его ходить и танцевать, обмахиваться веером и улыбаться. И подобно тому как сама она была мальчиком и в то же время девушкой в костюме Бердсли, так и Вольф Гонтрам не хуже ее воплотил образ своего великого земляка, написавшего «Сонет»: он в своем платье со шлейфом был прекрасной девушкой и в то же время все-таки мальчиком.
Может быть, тайный советник и замечал все это, может быть, и маленький Манассе, и даже Фрида Гонтрам, быстрый взгляд которой скользил от одного к другому. Но больше уже, наверное, никто в огромной зале, где тяжелые гирлянды красных роз свисали с высокого потолка. Но все зато чувствовали, что тут нечто особенное, нечто из ряду вон выходящее.
Ее королевское высочество послала адъютанта, попросила их обоих к столу и познакомилась. Она протанцевала с ними вальс, сперва за кавалера с Розалиндой, а потом за даму с шевалье де Мопеном. Она громко смеялась, когда после в менуэте мальчик Теофиля Готье кокетливо склонялся перед юной мечтой Шекспира.
Ее королевское высочество сама превосходно танцевала, была первой в теннисе и на катке, – она с удовольствием танцевала бы с ними всю ночь напролет. Но другие тоже настаивали на своем праве. Де Мопен и Розалинда переходили из одних объятий в другие: их то обнимали крепкие руки мужчины, то они чувствовали высоко вздымающуюся грудь прекрасной женщины.
Советник юстиции Гонтрам смотрел равнодушно; пунш, который он собирался варить, интересовал его значительно больше, чем успех сына. Он начал было рассказывать княгине Волконской длинную историю о каком-то фальшивомонетчике, но ее сиятельство не слушала. Она разделяла удовлетворение и радостную гордость тайного советника тен-Бринкена, чувствуя себя до некоторой степени участницей создания Альрауне, своей крестницы. Только маленький Манассе был настроен мрачно, ругался и все время ворчал.
«Зачем ты так много танцуешь? – обратился он к Вольфу. – Ты должен больше думать о своих легких». Но молодой Гонтрам не слушал его.
Графиня Ольга вскочила и бросилась к Альрауне. «Прекрасный кавалер…» – шепнула она, а шевалье ответил: «Пойдем со мною, милая Тоска». Он завертел ее быстрее и быстрее, она едва переводила дыхание. Потом привел ее обратно к столу и поцеловал прямо в губы.
Фрида Гонтрам танцевала со своим братом и долго смотрела на него своими умными, проницательными глазами. «Жаль, что ты мой брат», – сказала она.
Он не понял. «Почему?» – спросил он.
Она засмеялась: «Ах, глупый мальчик. Хотя, впрочем, ты прав, спросив „почему“. Ведь, в сущности, никаких препятствии не существует, не правда ли? Все только потому, что на нас тяготеют, точно свинцовые гири, моральные предрассудки нашего нелепого воспоминания – ведь правда, дорогой братец?»
Но Вольф Гонтрам не понял ни слова. Она остановилась со смехом и взяла за руку Альрауне тен-Бринкен. «Мой брат – более красивая девушка, нежели ты, – сказала она, – но ты зато более прелестный мальчик».
– А тебе, – рассмеялась Альрауне, – тебе, белокурая монашка, больше нравится прелестный мальчик?
Она ответила: «Что может требовать Элоиза: печально жилось моему бедному Абеляру, ты ведь знаешь – он был стройный и нежный, как ты. Приходится скромничать. Тебе же, дорогой мой мальчик, никто не сделает зла: ты похож на провозвестника новой, свободной религии».
– Но мои кружева старинные и очень почтенные, – заметил шевалье де Мопен.
– Они хорошо покрывают сладостный грех, – засмеялась белокурая монахиня, взяла бокал со стола и протянула. – Пей, мальчик мой.
Подошла графиня, вся разгоряченная, с умоляющими глазами. «Отдай его мне, – сказала она подруге, – отдай его мне». Но Фрида Гонтрам покачала головою. «Нет, – ответила она сухо, – не отдам. Будем соперничать, если хочешь».
«Она поцеловала меня», – возразила Тоска. Но Элоиза ответила: «Ты думаешь: тебя одну в эту ночь?» Она повернулась к Альрауне. «Решай же, мой Парис, кого из нас ты хочешь: светскую даму или монахиню?»
– Сегодня? – спросил шевалье де Мопен.
– Сегодня – и на сколько захочешь, – вскричала графиня Ольга.
Мальчик расхохотался: «Я хочу и монахиню – и Тоску».
Он, смеясь, побежал к белокурому тевтонцу, который в красном костюме палача размахивал огромным топором из картона.
– Послушай, любезный, – закричала она, – у меня оказалось две матери. Не хочешь ли казнить их обеих?
Студент выпрямился во весь рост и засучил рукава и закричал: «Где же они?»
Но Альрауне некогда было отвечать: ее пригласил танцевать полковник двадцать восьмого полка.
…Шевалье де Мопен подошел к профессорскому столу.
– Где же твой Альберт? – спросил историк литературы. – И где твоя Изабелла?
«Мой Альберт повсюду, господин экзаменатор, – отвечала Альрауне, – их целая сотня здесь в зале. А Изабелла…» – она оглянулась по сторонам. «Изабеллу, – продолжала она, – я тебе сейчас покажу».
Она подошла к дочери профессора, пятнадцатилетней робкой девочке, смотревшей на нее с изумлением большими голубыми глазами. «Хочешь быть моим пажом, маленькая садовница?» – спросила она.
Девушка ответила: «Хочу – очень хочу. Если ты только хочешь».
«Ты могла бы быть моим пажом, если бы я сама была дамой, – обратился к ней шевалье де Мопен, – и моей камеристкой, если бы я была кавалером». Девочка кивнула головою.
– Ну, выдержала я экзамен, профессор? – засмеялась Альрауне.
– С величайшей похвалой – подтвердил историк литературы. – Но оставь мне все-таки мою маленькую Труду.
– Теперь экзаменовать буду я, – сказала Альрауне тен-Бринкен. Она обратилась к маленькому круглому ботанику: – Какие цветы растут у меня в саду, профессор?