К утру 15-го Черняеву и его офицерам представлялось, что город покорен окончательно. К победителю явились представители торгово-ремесленного посада с изъявлением покорности. День прошел спокойно, но с заходом солнца неразбитый до конца неприятель начал стрельбу из-за глухих дувалов, баррикады появились почти на всех улицах и перекрестках; нарушилась связь между отдельными русскими отрядами, оказавшимися в ходе ночного сражения в разных частях большого города, что могло иметь катастрофические последствия. Казалось, кокандцы и газии обрели второе дыхание, собираясь победить любой ценой. «Сопротивление сделалось еще отчаяннее, – сообщал Черняев в своем донесении. – Были случаи, когда один, два человека с айбалтами (топоры на длинной рукоятке) кидались на целую роту и умирали, не прося пощады». Противника, казалось, подменили, и такой противник не мог не внушать уважения и повышенного опасения. «Каждую саклю, – продолжал Черняев, – приходилось брать штыками, и только тогда она очищалась, когда засевшие в ней были переколоты[138].
Бои затихли к ночи, но продолжались на рассвете. Сопротивление было окончательно сломлено только к вечеру 16-го числа. У защитников города, которых к началу штурма 14 июня насчитывалось до 30 тысяч, были превосходные возможности отстоять Ташкент и перебить небольшие отряды русских, на которые в ходе штурма разделилось войско Черняева. Предательство и бегство с поля боя в среде «защитников» города были повальными. «Мы закричали: «Эй, вы, бегущие, остановитесь! Ведь вы – снаряд ислама!» Но тщетно, часть их все же удрала[139]. Такими свидетельствами изобилует рукопись Селиха. Силы оборонявшихся и атаковавших были, видимо, равны, как равны были стороны в решимости победить, но последние имели все преимущества обученной регулярной армии.
17-го к Черняеву явились аксакалы и почетные жители, заявившие о полной готовности подчиниться российскому Императору. 17-го Черняев подводил итоги штурма. Трофеи были значительными, достаточно сказать, что пушек удалось взять 63, среди которых 48 были медными «замечательно хорошего литья», однако никакие богатые трофеи не могли компенсировать людские потери. Убитых в отряде Черняева значилось 25 человек, раненых и контуженых – 117. Победа досталась недешево, возможно, месяц назад город можно было взять с пролитием меньшей крови.
Дочь-биограф Антонина Черняева убеждает читателя, будто ее отец тщательно готовил заключительный штурм Ташкента. Это явное преувеличение. Он был осведомлен о симпатиях ташкентского посада к России, но не мог быть уверенным, что эти симпатяги примут форму активной поддержки его войск. Так и случилось: «русская партия» сидела по домам, не оказывая помощи ни тем ни другим, хотя этот нейтралитет можно считать дружественным русским и враждебным кокандцам. Разведка сил, средств и настроений противника была довольно поверхностной, то есть элемент авантюры в предприятии 14–16 июня 1865 г. определенно присутствовал. Нет сомнений, что очень важное значение для исхода дела имели личное мужество, инициативность и решительность самого руководителя операции. Взятие Ташкента стало самой большой победой и великой удачей Михаила Григорьевича, то был пик его военной карьеры, с которым не могло сравняться ни одно из деяний всей его 70-летней жизни.
Сторонники ориентации на Россию получили возможность открыто выразить свою радость, в их среде Черняева стали называть «ширнаиб», то есть непобедимый полководец, что чрезвычайно льстило самолюбию Михаила Григорьевича. Ташкентский посад полюбил русского генерала еще больше, когда на базарных площадях было оглашено его обращение к жителям. Ширнаиб провозглашал неприкосновенность их веры и обычаев, обещал не размещать своих солдат на постой в их домах и не мобилизовывать самих обывателей в русскую армию. Был сохранен шариатский суд; запрещались произвольные поборы; на годичный срок ташкентцы освобождались от каких-либо податей и налогов. Щедрость покорителя Ташкента нанесла ущерб российской казне: отменив подати, он был вынужден одалживать деньги на нужды своей администрации у частных лиц; черняевский долг составил 300 тысяч рублей, казна погасила его только в 1871 г.
Взятие самого большого города Средней Азии получило международный резонанс. Предвидя британскую реакцию, Горчаков негодовал, требовал наказать новоявленного Ермака Тимофеевича – вице-канцлер запамятовал, что победителей не судят. А Михаил Григорьевич это правило помнил хорошо. Он не ошибся. На донесении Крыжановского о его победе Император начертал: «Славное дело!» Вскоре в Оренбурге была получена телеграмма от Д.А. Милютина (шла 6 часов 45 минут): «Государь Император, прочитав донесение № 2306 о взятии Ташкента, пожаловал генералу Черняеву золотую саблю с бриллиантами, начальникам повелел объявить благоволение, а нижним чинам выдать по два рубля, а не по одному, как сказано в телеграмме № 4; о награждении всех отличившихся ожидается представление»[140].
Михаил Григорьевич не ошибся, он знал, что действует в соответствии с видами российского правительства. Его победа заметно повысила авторитет России на мировой арене (такое это было время), дала возможность включить в границы империи плодородный оазис, обеспечить туркестанские войска продовольствием. Взятие Ташкента обсуждалось в российских газетах; в статьях говорилось о роли города как торгового центра, «который может принять значение главнейшего рынка для всей Средней Азии», отмечалось богатство Туркестанской области полезными ископаемыми. «ожидающими рациональной разработки»[141].
Его имя было у всех на слуху, оно склонялось и писалось за российскими пределами в самой разной транскрипции. Объективные публицисты называли его свершение самым важным событием за все время продвижения России в Средней Азии. В Англии, естественно, политики и журналисты снова стали возмущаться, обличать российскую агрессивность. Уже 19 июня британский посол А. Бьюкенен появился в служебном кабинете Горчакова с требованием объяснить случившееся. Российский министр заявил, что Ташкент не будет включен в состав империи, и вообще Черняев якобы занял этот город, чтобы предотвратить его оккупацию бухарскими войсками и обеспечить таким образом его независимость. Посол в ультимативной форме потребовал, чтобы российское правительство ни в коем случае не награждало генерала, который поступил столь самовольно. Можно представить реакцию Императора, когда Горчаков передал ему требование Бьюкенена. Михаил Григорьевич не только получил царскую награду, но и очень теплое приветственное письмо от Наследника престола, будущего Александра III.
Ташкент был взят, теперь предстояло решить, что с ним делать. Один из вариантов решения этой проблемы предложил бухарский эмир. Он потребовал от Черняева уйти из Ташкента на том основании, что город входит в число бухарских владений. Российские власти не заинтересовались этим вариантом. Судя по всему, у посла Бьюкенена и эмира Музаффара головы были устроены одинаково.
В российском МИДе был придуман хитроумный план: город-государство Ташкент объявляется независимым владением. Но на самом деле оно должно находиться в вассальной зависимости от России, однако последнее обстоятельство следует тщательно скрывать. Военные люди, Черняев в их числе, полагали, что такую независимость можно будет обеспечить только в том случае, если в городе или вблизи него будут находиться части русской армии. В понимании Черняева ташкентская независимость должна была выглядеть следующим образом: «Опыт убедил меня, что если предоставить жителям самоуправление, то для охранения спокойствия и полного повиновения достаточно иметь здесь, в особой от города цитадели, один батальон и две сотни. Полиция может быть предоставлена самим жителям. Я полагал бы необходимым предоставить жителям самоуправление и вмешательство наше ограничить только одним наблюдением за должностными лицами, оставив за собой право менять их, если они не будут соответствовать своему назначению»[142].
С таким решением Горчаков не хотел согласиться. «По моему понятию, – писал он военному министру, – при желаемых отношениях к нам Ташкентской независимой области поддержка ей с нашей стороны должна заключаться не в содержании военных сил внутри нее, не в материальной, так сказать, поддержке, а в нравственной, заключающейся в убеждении, что в случае какой-либо попытки на Ташкент права этого города будут защищены и что нарушение их не останется без наказания»[143].
Но в Азии не ведали о такой экзотике (ханства к тому же не были субъектами международного права), а потому любое словесное заявление, не подкрепленное силой, ценности иметь не могло. Рассуждение о нравственной поддержке вызвало возражение Д.А. Милютина, человека реалистического: «Пока не будет установлено в том крае какое-либо прочное положение, которое давало бы вес нашему нравственному влиянию, до тех пор мы должны, по необходимости, опираться только на силу материальную. Решившись иметь в нашей власти плавание по всему протяжению Сырдарьи, нельзя ограничивать генерал-майора Черняева устройством только складочных пунктов. Следует разрешить ему строить укрепленные посты, так как без серьезных мер защиты немыслимо и обеспеченное судоходство по Сыру…»[144]
Странно, конечно, что приходилось объяснять столь очевидные вещи министру иностранных дел.
Со взятием Ташкента завязалось сразу же три интриги, Черняев был участником каждой. Первая – «О статусе Ташкента», вторая – «Эмир Бухарский против Черняева», третья – «Черняев против Крыжановского». Михаил Григорьевич не был бы самим собой, если бы не вступил в конфликт с непосредственным начальством. Более полугода оживленная переписка шла между Бухарой, Ташкентом, Оренбургом и Петербургом, фельд-курьеры носились птицами.
Продолжая тему «о статусе Ташкента», следует сказать не только о мнениях российских государственных мужей, но и коренных ташкентцев. Русская власть в лице Черняева предложила им два варианта: избрание муниципалитета или избрание хана. Они отвергли и тот и другой. О муниципалитете они слыхом не слыхивали (в России в те годы тоже мало что знали об этом предмете), а вот хана, тем более из своих, бухарских или кокандских, они не желали ни за какие коврижки (очень настрадались). Ташкентцы, не без влияния Черняева, высказывались за прямое российское правление. Мухаммед Саатбай, ташкентский купец, бывший неформальным главой «русской партии», собрал подписи под обращением к российским властям, в котором излагалась схема управления городом. Все шариатские вопросы предлагалось оставить в ведении мусульманских судей, духовных лиц и богословов, а «главное управление здешним населением поручить генералу Черняеву, так как он находился в продолжение двух лет в этих краях и по завладении Ташкентом был так снисходителен к его жителям, что за зло творил им добро, и никто из ташкентцев не был обижен; при этом же генерал Черняев очень хорошо знает здесь всех от мала до велика, и хороших и дурных»[145]. Этот адрес позволил известному русскому публицисту Венюкову пошутить: «Ташкентцы выбрали Черняева своим ханом».
Несмотря на волеизъявление «лучших людей» города, в российском Министерстве иностранных дел продолжали противиться включению Ташкента в пределы империи. Аргумент был один: негативная реакция Англии. «..А сколько подобное передвижение (российской границы. – Е. Г.) поднимет крику, и как оно подорвет к нам последнее доверие в Европе», – писал Крыжановскому директор Азиатского департамента МИДа П.С. Стремоухов. – Право, игра не стоит свечей…»[146] Последнее суждение об игре и свечах и тогда выглядело весьма спорным.
Вторая интрига развивалась порою весьма драматично. Как говорилось, сразу же после победоносного штурма 14–16 июня бухарский эмир потребовал отдать город ему и даже пытался собирать с ташкентцев подати в свою пользу. Черняев вступил в переписку с бухарским правителем. Он объяснял, почему занял Ташкент (для того якобы, чтобы отомстить Алимкулу за уничтожение казачьей сотни под Иканом), всячески подчеркивал свою независимость, пытался направить наступательную энергию бухарцев против Коканда. Своей властью, без разрешения Крыжановского, Михаил Григорьевич пропустил через Ташкент в Петербург бухарское посольство, которое должно было подарить российскому Императору слона и договориться о передаче Ташкента под юрисдикцию эмира. По требованию Горчакова Крыжановский задержал посольство на подступах к Оренбургу. «Ради бога, – писал Стремоухов оренбургскому генерал-губернатору, – избавьте нас от бухарского посольства. Князь (А.М. Горчаков — Е. Г.) слышать равнодушно не может об этом посольстве, да еще со слоном!»[147] Слон до Санкт-Петербурга не дошагал.
Эмир справедливо оскорбился и придумал ответный ход. Осенью того победного 1865 г. в Ташкенте, в штабе Черняева появился посланец эмира с сообщением, что в Бухару из Кабула якобы прибыли три британских офицера с некими предложениями, которые противоречат российским интересам. Считая себя другом Императора Александра, эмир будто бы не мог не предупредить об этом верного слугу царя, губернатора Туркестанской области. Черняев получил предложение прислать в Бухару свое посольство. «Не надо быть глубоким политиком, чтобы сразу же заметить всю махинацию, подведенную бухарцами, – пишет М.А. Терентьев. – До тех пор никогда ни один азиатский владетель не просил еще прислать к себе соглядатаев, если не нуждался в докторе. или в разведчике минералов. Бухара же, грозившая до сих пор смертью каждому европейцу, пытавшемуся в нее проникнуть, тем не менее заслуживала доверия. Хитрый бухарец, чтобы вернее поймать нас на удочку, выдумал каких-то европейцев, прибывших к нему через Афганистан, зная, как мы ревнивы в этом направлении! Бухарцы не ошиблись: приманка была чересчур соблазнительна, да к тому же в просьбе прислать посольство как бы проглядывало косвенное согласие на ведение переговоров в Ташкенте, а не в Петербурге. Как бы то ни было, но азиатское коварство восторжествовало…»[148]
Черняев с гордостью сообщал в своих донесениях, как он с помощью различных хитростей, имея в распоряжении лишь малочисленный отряд, сумел завоевать большой азиатский город: он давно воевал в этих краях и знал местные нравы, однако воистину: на всякого мудреца довольно простоты! Было написано письмо, которое должен был передать астроном К.В. Струве. Михаил Григорьевич считал, что посольство в Бухару может дать прекрасную возможность, чтобы разведать подступы к этому ханству и его экономический и военный потенциал, для чего вместе со Струве ко двору эмира были отправлены офицер Генерального штаба, топограф и горный инженер. Черняев был, видимо, доволен собой до тех пор, пока не получил известие, что все его разведчики арестованы в Бухаре, то есть взяты в заложники. Он потребовал от эмира объяснений и получил дерзкий ответ, адресованный просто: «Михаилу Черняеву», без титулов и обычных льстивых пожеланий и преувеличений. Эмир обещал освободить заложников, если его посланцы доберутся до Петербурга. На начальном этапе верх в этой интриге одержал эмир.
Третья интрига, против Крыжановского, завершилась губительно для карьеры Михаила Григорьевича. Вначале их отношения были безоблачными; начальник Оренбургского края относился к Черняеву очень доброжелательно, хотя, видимо, небескорыстно: хорошо была известна исключительная инициативность этого офицера, и он надеялся с его помощью приобрести боевые награды, которые в 60-х гг. можно было получить только в Азии. Крыжановский был, видимо, тщеславен. Он нацелился на Ташкент, но генерал Черняев не захотел поделиться с ним Ташкентом. Это обстоятельство внесло охлаждение в отношения двух губернаторов, но само по себе не сделало бы Крыжановского врагом Черняева. В этой интриге инициативой владел Михаил Григорьевич, он сделал многое, чтобы превратить оренбургского генерал-губернатора в своего врага, совершенно не желая учитывать личные качества и амбиции последнего. Известный ученый, внимательный и непредвзятый наблюдатель Николай Александрович Северцов так характеризовал Крыжановского: «Начальник умный (хотя бестактен), деятельный и с препорядочным самолюбием. Как он откажется от участия в единственном деле своего края, имеющем не местное, а общегосударственное значение!»[149] Северцов верно разгадал главную заинтересованность Крыжановского в делах Туркестанской области: она граничила пусть с третьесортными, но все же самостоятельными государствами – среднеазиатскими ханствами, а поэтому оренбургский генерал-губернатор по положению становится участником международных отношений, чем не мог похвастаться даже начальник губернии Московской.
Те же амбиции были у Черняева; человек он был амбициозный не менее Крыжановского. Он отлично понимал, что взятием Ташкента обеспечил себе место в истории и памяти народной, но, как всякому смертному, ему хотелось при жизни насладиться плодами своих предприимчивости, храбрости, удачливости. Он хотел того же, чего хотел Крыжановский, – выступать на международной арене (пусть это только «дремотная Азия») полномочным представителем своего Императора, для чего ему нужна была независимость от Оренбурга. Когда, кстати, он извещал эмира и других ханов о создании Туркестанской области, он умалчивал, что она учреждена в границах Оренбургского края.
Настроение, чувства и состояние души покорителя Ташкента, человека сравнительно молодого (37 лет), заметны в его письмах к другу В.А. Полторацкому. Его самолюбию льстит доверие к нему ташкентцев: «Я утверждаю избранных народом лиц не только в общественные должности, но и на духовные места. Так, недавно улемы привели ко мне избранного ими на должность ахуна (вроде нашего архиерея) и просили дать ему свидетельство, что он утверждается мною.» Еще более ему лестно внимание к его особе со стороны владетелей соседних ханств: «Относительно среднеазиатских владельцев мы приобрели значение немногим меньшее, чем пользуемся в Ташкенте. Бухарский эмир, так гордо начавший свое движение из Самарканда, теперь немного присмирел и уже прислал ко мне лично посольство с подарком, что поставило в тупик даже все здешнее население (бухарский эмир считался главой всех правоверных региона. – Е. Г.). Хивинское посольство, вероятно, прибудет ко мне по возвращении эмира из Коканда.»
Таким образом, молодой генерал в короткий срок приобрел «международное» признание, и в это самое время (сентябрь 1865 г.) в Ташкенте ожидается появление оренбургского генерал-губернатора, что грозит нанести урон престижу Михаила Григорьевича. «Теперь мне необходим кредит более, чем когда-либо, – продолжает автор письма, – для того чтобы упрочить наше значение в Средней Азии, а у меня обрывают его в глазах населения, верящего до сих пор, что, кроме Государя, надо мною нет начальника. Мне постоянно адресуют: «Посланному Белым царем вместо своего глаза». Далее следуют сетования по поводу происков неких недругов, стремящихся украсть его славу. Эта навязчивая идея не оставляла Черняева всю его жизнь и стала причиной многих конфликтов и неудач, которые сложились в его трудную судьбу. «Не могу также умолчать при этом, – жалуется он Полторацкому, – о неблагочестивом намерении приписать все мною сделанное новому генерал-губернатору, предоставив ему все средства для овладения Ташкентом». Здесь уже начинается война с ветряными мельницами: «Теперь приедет Крыжановский в Ташкент грозным судьей и докажет всему Петербургу, как дважды два – четыре, что я покорил край, и то потому, что не имел против себя серьезного неприятеля, но не умел его успокоить, а он, великий маэстро, исполнил это. Он уверил всех вас, что если бы не его приезд, то меня бы отсюда выгнали. Скажите, положа руку на сердце, честно ли со мной поступили? Вы знаете очень хорошо, что мне даже не было дано разрешение действовать; я все взял на свою голову. И за все меня сначала побаловали, а потом наплевали в глаза…»[150]
Такие вот ламентации по поводу события еще не случившегося, что говорит о болезненном состоянии духа, и проявлении несправедливости в отношении верховной власти («сначала побаловали, а потом наплевали в глаза»), которая щедро награждала своего среднеазиатского Ермака. Последнее из цитированных писем писано 31 августа 1865 г., за несколько дней до прибытия в город Крыжановского, который привезет известие о Высочайшем благоволении и награждении Черняева золотой саблей с бриллиантами, но даже без учета этой награды можно уверенно говорить о высокой оценке ратных подвигов Михаила Григорьевича. С мая 1864 г. по май 1865 г. он успел стать генерал-майором, а также кавалером следующих орденов: Святого Владимира 3-й ст., Святого Станислава 1-й ст., Святой Анны 1-й ст. и, что самое ценное, Святого Георгия 3-й ст. Черняев был определенно неблагодарен: «Наплевали в глаза!»
До приезда в Ташкент Крыжановского Черняев постоянно размышлял об устройстве управления Ташкентом и Туркестанской областью, и у него возникло новое представление о предмете. Ташкент следовало включить в состав империи, ибо фиктивная независимость не принесла бы пользы ни России, ни самим ташкентцам «Если здесь этой комбинацией мы не можем никого обмануть, – писал Черняев все тому же Полторацкому, – то кого же мы надуем в Европе?» Он также пришел к убеждению, что слишком большая удаленность Туркестанской области от Оренбурга затрудняет управление областью из центра края: «Насколько вредна будет мнимая независимость Ташкента для края, настолько же вредна и зависимость Туркестанской области от Оренбурга»[151]. Эти свои доводы губернатор Туркестанской области довел до сведения Крыжановского еще до его приезда в Ташкент, но сочувствия у него они не вызвали. «Черняев не прочь, конечно, быть начальником Туркестанской области без посредствующей инстанции, – писал наблюдательный Северцов, – но ошибется тот, кто припишет это только личному честолюбию»[152].
Крыжановский ехал в Ташкент настроенный против Михаила Григорьевича, что видно из его писем Милютину и Стремоухову.
Милютину: «Доводы, приводимые Черняевым в доказательство необходимости оставить нам Ташкент да еще и Наманган или Киртку, нисколько меня не убеждают»[153]. Стремоухову: «В Азии гораздо и гораздо легче делать громкие завоевания, чем трудиться над администрацией, тем более что последняя приносит много горя и неудовольствия, а громкие, но вместе с тем весьма нетрудные завоевания приносят чины и кресты. А потому не следует удивляться, что в Туркестане люди увлекаются: надо только подтянуть им поводья и направить воинственный удар на что-нибудь более разумное, чем расширение и без того широчайшей России»[154]. В Ташкент он ехал «подтягивать поводья» своенравному генералу.
Необходимость этой меры подтвердил сам Черняев, не по уставу, без почетного караула, встретивший генерал-адъютанта Н.А. Крыжановского. Начальник Оренбургского края был уязвлен такой явной демонстрацией, но виду не подал. Визит оренбургского начальника, по мнению Черняева, пользы делу не принес. Достичь взаимопонимания двум генералам не удалось. Черняев успел только в одном: он уговорил своего начальника не объявлять немедленно о независимости города и предстоящем избрании хана. Крыжановский уехал, но оставил прокламацию о предоставлении Ташкенту независимости, с поручением Черняеву обнародовать это решение. Еще он оставил письмо к бухарскому эмиру с тем же сообщением.
Верный себе, Черняев поступил по-своему: прокламацию не обнародовал, а эмиру отправил письмо от себя без сообщения о независимости для Ташкента, а только изложил свои предложения об устройстве границы между Туркестанской областью и бухарскими владениями. Ко всему прочему, он отправил в Бухару свое посольство, не согласовав этот шаг с Оренбургом, а бухарского посла, также без согласия, пропустил в Оренбург.
Терпение Крыжановского иссякло! «По всему видно, – доносил он военному министру, – что Черняев настойчиво придерживается одних лишь своих идей; увлекается минутными впечатлениями и берет на себя гораздо более того, что правительство может дозволить самому широко аккредитованному агенту. Продолжать вести дела области так, как они ведутся в настоящее время, признаю я невозможным и ответственность за будущее не могу принять на себя, если Черняев останется военным губернатором области после всего им совершенного. Вижу, что продолжать терпеть еще далее явное неповиновение и превышение власти я не имею права»[155].
Бои затихли к ночи, но продолжались на рассвете. Сопротивление было окончательно сломлено только к вечеру 16-го числа. У защитников города, которых к началу штурма 14 июня насчитывалось до 30 тысяч, были превосходные возможности отстоять Ташкент и перебить небольшие отряды русских, на которые в ходе штурма разделилось войско Черняева. Предательство и бегство с поля боя в среде «защитников» города были повальными. «Мы закричали: «Эй, вы, бегущие, остановитесь! Ведь вы – снаряд ислама!» Но тщетно, часть их все же удрала[139]. Такими свидетельствами изобилует рукопись Селиха. Силы оборонявшихся и атаковавших были, видимо, равны, как равны были стороны в решимости победить, но последние имели все преимущества обученной регулярной армии.
17-го к Черняеву явились аксакалы и почетные жители, заявившие о полной готовности подчиниться российскому Императору. 17-го Черняев подводил итоги штурма. Трофеи были значительными, достаточно сказать, что пушек удалось взять 63, среди которых 48 были медными «замечательно хорошего литья», однако никакие богатые трофеи не могли компенсировать людские потери. Убитых в отряде Черняева значилось 25 человек, раненых и контуженых – 117. Победа досталась недешево, возможно, месяц назад город можно было взять с пролитием меньшей крови.
Дочь-биограф Антонина Черняева убеждает читателя, будто ее отец тщательно готовил заключительный штурм Ташкента. Это явное преувеличение. Он был осведомлен о симпатиях ташкентского посада к России, но не мог быть уверенным, что эти симпатяги примут форму активной поддержки его войск. Так и случилось: «русская партия» сидела по домам, не оказывая помощи ни тем ни другим, хотя этот нейтралитет можно считать дружественным русским и враждебным кокандцам. Разведка сил, средств и настроений противника была довольно поверхностной, то есть элемент авантюры в предприятии 14–16 июня 1865 г. определенно присутствовал. Нет сомнений, что очень важное значение для исхода дела имели личное мужество, инициативность и решительность самого руководителя операции. Взятие Ташкента стало самой большой победой и великой удачей Михаила Григорьевича, то был пик его военной карьеры, с которым не могло сравняться ни одно из деяний всей его 70-летней жизни.
Сторонники ориентации на Россию получили возможность открыто выразить свою радость, в их среде Черняева стали называть «ширнаиб», то есть непобедимый полководец, что чрезвычайно льстило самолюбию Михаила Григорьевича. Ташкентский посад полюбил русского генерала еще больше, когда на базарных площадях было оглашено его обращение к жителям. Ширнаиб провозглашал неприкосновенность их веры и обычаев, обещал не размещать своих солдат на постой в их домах и не мобилизовывать самих обывателей в русскую армию. Был сохранен шариатский суд; запрещались произвольные поборы; на годичный срок ташкентцы освобождались от каких-либо податей и налогов. Щедрость покорителя Ташкента нанесла ущерб российской казне: отменив подати, он был вынужден одалживать деньги на нужды своей администрации у частных лиц; черняевский долг составил 300 тысяч рублей, казна погасила его только в 1871 г.
Взятие самого большого города Средней Азии получило международный резонанс. Предвидя британскую реакцию, Горчаков негодовал, требовал наказать новоявленного Ермака Тимофеевича – вице-канцлер запамятовал, что победителей не судят. А Михаил Григорьевич это правило помнил хорошо. Он не ошибся. На донесении Крыжановского о его победе Император начертал: «Славное дело!» Вскоре в Оренбурге была получена телеграмма от Д.А. Милютина (шла 6 часов 45 минут): «Государь Император, прочитав донесение № 2306 о взятии Ташкента, пожаловал генералу Черняеву золотую саблю с бриллиантами, начальникам повелел объявить благоволение, а нижним чинам выдать по два рубля, а не по одному, как сказано в телеграмме № 4; о награждении всех отличившихся ожидается представление»[140].
Михаил Григорьевич не ошибся, он знал, что действует в соответствии с видами российского правительства. Его победа заметно повысила авторитет России на мировой арене (такое это было время), дала возможность включить в границы империи плодородный оазис, обеспечить туркестанские войска продовольствием. Взятие Ташкента обсуждалось в российских газетах; в статьях говорилось о роли города как торгового центра, «который может принять значение главнейшего рынка для всей Средней Азии», отмечалось богатство Туркестанской области полезными ископаемыми. «ожидающими рациональной разработки»[141].
Его имя было у всех на слуху, оно склонялось и писалось за российскими пределами в самой разной транскрипции. Объективные публицисты называли его свершение самым важным событием за все время продвижения России в Средней Азии. В Англии, естественно, политики и журналисты снова стали возмущаться, обличать российскую агрессивность. Уже 19 июня британский посол А. Бьюкенен появился в служебном кабинете Горчакова с требованием объяснить случившееся. Российский министр заявил, что Ташкент не будет включен в состав империи, и вообще Черняев якобы занял этот город, чтобы предотвратить его оккупацию бухарскими войсками и обеспечить таким образом его независимость. Посол в ультимативной форме потребовал, чтобы российское правительство ни в коем случае не награждало генерала, который поступил столь самовольно. Можно представить реакцию Императора, когда Горчаков передал ему требование Бьюкенена. Михаил Григорьевич не только получил царскую награду, но и очень теплое приветственное письмо от Наследника престола, будущего Александра III.
Ташкент был взят, теперь предстояло решить, что с ним делать. Один из вариантов решения этой проблемы предложил бухарский эмир. Он потребовал от Черняева уйти из Ташкента на том основании, что город входит в число бухарских владений. Российские власти не заинтересовались этим вариантом. Судя по всему, у посла Бьюкенена и эмира Музаффара головы были устроены одинаково.
В российском МИДе был придуман хитроумный план: город-государство Ташкент объявляется независимым владением. Но на самом деле оно должно находиться в вассальной зависимости от России, однако последнее обстоятельство следует тщательно скрывать. Военные люди, Черняев в их числе, полагали, что такую независимость можно будет обеспечить только в том случае, если в городе или вблизи него будут находиться части русской армии. В понимании Черняева ташкентская независимость должна была выглядеть следующим образом: «Опыт убедил меня, что если предоставить жителям самоуправление, то для охранения спокойствия и полного повиновения достаточно иметь здесь, в особой от города цитадели, один батальон и две сотни. Полиция может быть предоставлена самим жителям. Я полагал бы необходимым предоставить жителям самоуправление и вмешательство наше ограничить только одним наблюдением за должностными лицами, оставив за собой право менять их, если они не будут соответствовать своему назначению»[142].
С таким решением Горчаков не хотел согласиться. «По моему понятию, – писал он военному министру, – при желаемых отношениях к нам Ташкентской независимой области поддержка ей с нашей стороны должна заключаться не в содержании военных сил внутри нее, не в материальной, так сказать, поддержке, а в нравственной, заключающейся в убеждении, что в случае какой-либо попытки на Ташкент права этого города будут защищены и что нарушение их не останется без наказания»[143].
Но в Азии не ведали о такой экзотике (ханства к тому же не были субъектами международного права), а потому любое словесное заявление, не подкрепленное силой, ценности иметь не могло. Рассуждение о нравственной поддержке вызвало возражение Д.А. Милютина, человека реалистического: «Пока не будет установлено в том крае какое-либо прочное положение, которое давало бы вес нашему нравственному влиянию, до тех пор мы должны, по необходимости, опираться только на силу материальную. Решившись иметь в нашей власти плавание по всему протяжению Сырдарьи, нельзя ограничивать генерал-майора Черняева устройством только складочных пунктов. Следует разрешить ему строить укрепленные посты, так как без серьезных мер защиты немыслимо и обеспеченное судоходство по Сыру…»[144]
Странно, конечно, что приходилось объяснять столь очевидные вещи министру иностранных дел.
Со взятием Ташкента завязалось сразу же три интриги, Черняев был участником каждой. Первая – «О статусе Ташкента», вторая – «Эмир Бухарский против Черняева», третья – «Черняев против Крыжановского». Михаил Григорьевич не был бы самим собой, если бы не вступил в конфликт с непосредственным начальством. Более полугода оживленная переписка шла между Бухарой, Ташкентом, Оренбургом и Петербургом, фельд-курьеры носились птицами.
Продолжая тему «о статусе Ташкента», следует сказать не только о мнениях российских государственных мужей, но и коренных ташкентцев. Русская власть в лице Черняева предложила им два варианта: избрание муниципалитета или избрание хана. Они отвергли и тот и другой. О муниципалитете они слыхом не слыхивали (в России в те годы тоже мало что знали об этом предмете), а вот хана, тем более из своих, бухарских или кокандских, они не желали ни за какие коврижки (очень настрадались). Ташкентцы, не без влияния Черняева, высказывались за прямое российское правление. Мухаммед Саатбай, ташкентский купец, бывший неформальным главой «русской партии», собрал подписи под обращением к российским властям, в котором излагалась схема управления городом. Все шариатские вопросы предлагалось оставить в ведении мусульманских судей, духовных лиц и богословов, а «главное управление здешним населением поручить генералу Черняеву, так как он находился в продолжение двух лет в этих краях и по завладении Ташкентом был так снисходителен к его жителям, что за зло творил им добро, и никто из ташкентцев не был обижен; при этом же генерал Черняев очень хорошо знает здесь всех от мала до велика, и хороших и дурных»[145]. Этот адрес позволил известному русскому публицисту Венюкову пошутить: «Ташкентцы выбрали Черняева своим ханом».
Несмотря на волеизъявление «лучших людей» города, в российском Министерстве иностранных дел продолжали противиться включению Ташкента в пределы империи. Аргумент был один: негативная реакция Англии. «..А сколько подобное передвижение (российской границы. – Е. Г.) поднимет крику, и как оно подорвет к нам последнее доверие в Европе», – писал Крыжановскому директор Азиатского департамента МИДа П.С. Стремоухов. – Право, игра не стоит свечей…»[146] Последнее суждение об игре и свечах и тогда выглядело весьма спорным.
Вторая интрига развивалась порою весьма драматично. Как говорилось, сразу же после победоносного штурма 14–16 июня бухарский эмир потребовал отдать город ему и даже пытался собирать с ташкентцев подати в свою пользу. Черняев вступил в переписку с бухарским правителем. Он объяснял, почему занял Ташкент (для того якобы, чтобы отомстить Алимкулу за уничтожение казачьей сотни под Иканом), всячески подчеркивал свою независимость, пытался направить наступательную энергию бухарцев против Коканда. Своей властью, без разрешения Крыжановского, Михаил Григорьевич пропустил через Ташкент в Петербург бухарское посольство, которое должно было подарить российскому Императору слона и договориться о передаче Ташкента под юрисдикцию эмира. По требованию Горчакова Крыжановский задержал посольство на подступах к Оренбургу. «Ради бога, – писал Стремоухов оренбургскому генерал-губернатору, – избавьте нас от бухарского посольства. Князь (А.М. Горчаков — Е. Г.) слышать равнодушно не может об этом посольстве, да еще со слоном!»[147] Слон до Санкт-Петербурга не дошагал.
Эмир справедливо оскорбился и придумал ответный ход. Осенью того победного 1865 г. в Ташкенте, в штабе Черняева появился посланец эмира с сообщением, что в Бухару из Кабула якобы прибыли три британских офицера с некими предложениями, которые противоречат российским интересам. Считая себя другом Императора Александра, эмир будто бы не мог не предупредить об этом верного слугу царя, губернатора Туркестанской области. Черняев получил предложение прислать в Бухару свое посольство. «Не надо быть глубоким политиком, чтобы сразу же заметить всю махинацию, подведенную бухарцами, – пишет М.А. Терентьев. – До тех пор никогда ни один азиатский владетель не просил еще прислать к себе соглядатаев, если не нуждался в докторе. или в разведчике минералов. Бухара же, грозившая до сих пор смертью каждому европейцу, пытавшемуся в нее проникнуть, тем не менее заслуживала доверия. Хитрый бухарец, чтобы вернее поймать нас на удочку, выдумал каких-то европейцев, прибывших к нему через Афганистан, зная, как мы ревнивы в этом направлении! Бухарцы не ошиблись: приманка была чересчур соблазнительна, да к тому же в просьбе прислать посольство как бы проглядывало косвенное согласие на ведение переговоров в Ташкенте, а не в Петербурге. Как бы то ни было, но азиатское коварство восторжествовало…»[148]
Черняев с гордостью сообщал в своих донесениях, как он с помощью различных хитростей, имея в распоряжении лишь малочисленный отряд, сумел завоевать большой азиатский город: он давно воевал в этих краях и знал местные нравы, однако воистину: на всякого мудреца довольно простоты! Было написано письмо, которое должен был передать астроном К.В. Струве. Михаил Григорьевич считал, что посольство в Бухару может дать прекрасную возможность, чтобы разведать подступы к этому ханству и его экономический и военный потенциал, для чего вместе со Струве ко двору эмира были отправлены офицер Генерального штаба, топограф и горный инженер. Черняев был, видимо, доволен собой до тех пор, пока не получил известие, что все его разведчики арестованы в Бухаре, то есть взяты в заложники. Он потребовал от эмира объяснений и получил дерзкий ответ, адресованный просто: «Михаилу Черняеву», без титулов и обычных льстивых пожеланий и преувеличений. Эмир обещал освободить заложников, если его посланцы доберутся до Петербурга. На начальном этапе верх в этой интриге одержал эмир.
Третья интрига, против Крыжановского, завершилась губительно для карьеры Михаила Григорьевича. Вначале их отношения были безоблачными; начальник Оренбургского края относился к Черняеву очень доброжелательно, хотя, видимо, небескорыстно: хорошо была известна исключительная инициативность этого офицера, и он надеялся с его помощью приобрести боевые награды, которые в 60-х гг. можно было получить только в Азии. Крыжановский был, видимо, тщеславен. Он нацелился на Ташкент, но генерал Черняев не захотел поделиться с ним Ташкентом. Это обстоятельство внесло охлаждение в отношения двух губернаторов, но само по себе не сделало бы Крыжановского врагом Черняева. В этой интриге инициативой владел Михаил Григорьевич, он сделал многое, чтобы превратить оренбургского генерал-губернатора в своего врага, совершенно не желая учитывать личные качества и амбиции последнего. Известный ученый, внимательный и непредвзятый наблюдатель Николай Александрович Северцов так характеризовал Крыжановского: «Начальник умный (хотя бестактен), деятельный и с препорядочным самолюбием. Как он откажется от участия в единственном деле своего края, имеющем не местное, а общегосударственное значение!»[149] Северцов верно разгадал главную заинтересованность Крыжановского в делах Туркестанской области: она граничила пусть с третьесортными, но все же самостоятельными государствами – среднеазиатскими ханствами, а поэтому оренбургский генерал-губернатор по положению становится участником международных отношений, чем не мог похвастаться даже начальник губернии Московской.
Те же амбиции были у Черняева; человек он был амбициозный не менее Крыжановского. Он отлично понимал, что взятием Ташкента обеспечил себе место в истории и памяти народной, но, как всякому смертному, ему хотелось при жизни насладиться плодами своих предприимчивости, храбрости, удачливости. Он хотел того же, чего хотел Крыжановский, – выступать на международной арене (пусть это только «дремотная Азия») полномочным представителем своего Императора, для чего ему нужна была независимость от Оренбурга. Когда, кстати, он извещал эмира и других ханов о создании Туркестанской области, он умалчивал, что она учреждена в границах Оренбургского края.
Настроение, чувства и состояние души покорителя Ташкента, человека сравнительно молодого (37 лет), заметны в его письмах к другу В.А. Полторацкому. Его самолюбию льстит доверие к нему ташкентцев: «Я утверждаю избранных народом лиц не только в общественные должности, но и на духовные места. Так, недавно улемы привели ко мне избранного ими на должность ахуна (вроде нашего архиерея) и просили дать ему свидетельство, что он утверждается мною.» Еще более ему лестно внимание к его особе со стороны владетелей соседних ханств: «Относительно среднеазиатских владельцев мы приобрели значение немногим меньшее, чем пользуемся в Ташкенте. Бухарский эмир, так гордо начавший свое движение из Самарканда, теперь немного присмирел и уже прислал ко мне лично посольство с подарком, что поставило в тупик даже все здешнее население (бухарский эмир считался главой всех правоверных региона. – Е. Г.). Хивинское посольство, вероятно, прибудет ко мне по возвращении эмира из Коканда.»
Таким образом, молодой генерал в короткий срок приобрел «международное» признание, и в это самое время (сентябрь 1865 г.) в Ташкенте ожидается появление оренбургского генерал-губернатора, что грозит нанести урон престижу Михаила Григорьевича. «Теперь мне необходим кредит более, чем когда-либо, – продолжает автор письма, – для того чтобы упрочить наше значение в Средней Азии, а у меня обрывают его в глазах населения, верящего до сих пор, что, кроме Государя, надо мною нет начальника. Мне постоянно адресуют: «Посланному Белым царем вместо своего глаза». Далее следуют сетования по поводу происков неких недругов, стремящихся украсть его славу. Эта навязчивая идея не оставляла Черняева всю его жизнь и стала причиной многих конфликтов и неудач, которые сложились в его трудную судьбу. «Не могу также умолчать при этом, – жалуется он Полторацкому, – о неблагочестивом намерении приписать все мною сделанное новому генерал-губернатору, предоставив ему все средства для овладения Ташкентом». Здесь уже начинается война с ветряными мельницами: «Теперь приедет Крыжановский в Ташкент грозным судьей и докажет всему Петербургу, как дважды два – четыре, что я покорил край, и то потому, что не имел против себя серьезного неприятеля, но не умел его успокоить, а он, великий маэстро, исполнил это. Он уверил всех вас, что если бы не его приезд, то меня бы отсюда выгнали. Скажите, положа руку на сердце, честно ли со мной поступили? Вы знаете очень хорошо, что мне даже не было дано разрешение действовать; я все взял на свою голову. И за все меня сначала побаловали, а потом наплевали в глаза…»[150]
Такие вот ламентации по поводу события еще не случившегося, что говорит о болезненном состоянии духа, и проявлении несправедливости в отношении верховной власти («сначала побаловали, а потом наплевали в глаза»), которая щедро награждала своего среднеазиатского Ермака. Последнее из цитированных писем писано 31 августа 1865 г., за несколько дней до прибытия в город Крыжановского, который привезет известие о Высочайшем благоволении и награждении Черняева золотой саблей с бриллиантами, но даже без учета этой награды можно уверенно говорить о высокой оценке ратных подвигов Михаила Григорьевича. С мая 1864 г. по май 1865 г. он успел стать генерал-майором, а также кавалером следующих орденов: Святого Владимира 3-й ст., Святого Станислава 1-й ст., Святой Анны 1-й ст. и, что самое ценное, Святого Георгия 3-й ст. Черняев был определенно неблагодарен: «Наплевали в глаза!»
До приезда в Ташкент Крыжановского Черняев постоянно размышлял об устройстве управления Ташкентом и Туркестанской областью, и у него возникло новое представление о предмете. Ташкент следовало включить в состав империи, ибо фиктивная независимость не принесла бы пользы ни России, ни самим ташкентцам «Если здесь этой комбинацией мы не можем никого обмануть, – писал Черняев все тому же Полторацкому, – то кого же мы надуем в Европе?» Он также пришел к убеждению, что слишком большая удаленность Туркестанской области от Оренбурга затрудняет управление областью из центра края: «Насколько вредна будет мнимая независимость Ташкента для края, настолько же вредна и зависимость Туркестанской области от Оренбурга»[151]. Эти свои доводы губернатор Туркестанской области довел до сведения Крыжановского еще до его приезда в Ташкент, но сочувствия у него они не вызвали. «Черняев не прочь, конечно, быть начальником Туркестанской области без посредствующей инстанции, – писал наблюдательный Северцов, – но ошибется тот, кто припишет это только личному честолюбию»[152].
Крыжановский ехал в Ташкент настроенный против Михаила Григорьевича, что видно из его писем Милютину и Стремоухову.
Милютину: «Доводы, приводимые Черняевым в доказательство необходимости оставить нам Ташкент да еще и Наманган или Киртку, нисколько меня не убеждают»[153]. Стремоухову: «В Азии гораздо и гораздо легче делать громкие завоевания, чем трудиться над администрацией, тем более что последняя приносит много горя и неудовольствия, а громкие, но вместе с тем весьма нетрудные завоевания приносят чины и кресты. А потому не следует удивляться, что в Туркестане люди увлекаются: надо только подтянуть им поводья и направить воинственный удар на что-нибудь более разумное, чем расширение и без того широчайшей России»[154]. В Ташкент он ехал «подтягивать поводья» своенравному генералу.
Необходимость этой меры подтвердил сам Черняев, не по уставу, без почетного караула, встретивший генерал-адъютанта Н.А. Крыжановского. Начальник Оренбургского края был уязвлен такой явной демонстрацией, но виду не подал. Визит оренбургского начальника, по мнению Черняева, пользы делу не принес. Достичь взаимопонимания двум генералам не удалось. Черняев успел только в одном: он уговорил своего начальника не объявлять немедленно о независимости города и предстоящем избрании хана. Крыжановский уехал, но оставил прокламацию о предоставлении Ташкенту независимости, с поручением Черняеву обнародовать это решение. Еще он оставил письмо к бухарскому эмиру с тем же сообщением.
Верный себе, Черняев поступил по-своему: прокламацию не обнародовал, а эмиру отправил письмо от себя без сообщения о независимости для Ташкента, а только изложил свои предложения об устройстве границы между Туркестанской областью и бухарскими владениями. Ко всему прочему, он отправил в Бухару свое посольство, не согласовав этот шаг с Оренбургом, а бухарского посла, также без согласия, пропустил в Оренбург.
Терпение Крыжановского иссякло! «По всему видно, – доносил он военному министру, – что Черняев настойчиво придерживается одних лишь своих идей; увлекается минутными впечатлениями и берет на себя гораздо более того, что правительство может дозволить самому широко аккредитованному агенту. Продолжать вести дела области так, как они ведутся в настоящее время, признаю я невозможным и ответственность за будущее не могу принять на себя, если Черняев останется военным губернатором области после всего им совершенного. Вижу, что продолжать терпеть еще далее явное неповиновение и превышение власти я не имею права»[155].