Евгений Лукин. Ё (сборник)

   – Не могу, я в запое, – последовал меланхолический отказ.
   Старший оперуполномоченный Мыльный поздоровался с барменшей и поинтересовался, пьют ли здесь кофе. Выяснилось, что пьют. Меланхолический Серёженька произвёл тем временем птичий глоток из рюмки, потом Евгений из стакана.
   – Слышь, Серёга, – позвал опер, точно зная, что будет принят за какого-нибудь полузабытого знакомого. – А правда Ваня Пушков от руки «Цыган» переписал?
   Губы юноши язвительно скривились.
   – Причём блистательно, – молвил он. – Без черновиков и помарок. Сразу набело. Куда там Пушкину… – Спохватился и добавил: – Блин!..
   Что ж, начало беседе положено. Теперь можно смело переводить разговор на личность покойного. Но тут во внутреннем кармане Серёжиного пиджака зазвучало что-то из классики – и стареющий юноша извлёк сотовый телефон.
   – Ну? – сказал он в трубку. И сразу же сорвался на визг: – Ты с оплатой, блин, определился? Ты с оплатой, блин, определись! Да… Да… Девочки есть! Могу прислать Софочку… Что? Сразу в номер?!
   Старший оперуполномоченный невольно навострил ухо. В какой номер? В гостиничный?
   – С ней ты договоришься?.. Ты, блин, со мной сначала договорись!
   Круглолицая барменша поставила перед старшим опером чашечку растворимого кофе.
   – О чём это он? – негромко спросил тот.
   – Серёженька-то? А он детский журнал издаёт. «Кренделёк» называется, может, видели? Красочный такой! Художницы у него. Ну вот он их ещё и в другие издания пристраивает…
   – А кто он вообще?
   – Первый поэт России, – с гордостью шепнула барменша.
   Старший оперуполномоченный недоверчиво оглянулся на гостеприимно распахнутую дверь бара.
   – На Аллее, блин, снимешь! – кричал в трубку второй по счёту первый поэт России. – Там их полно – сидят, шаржи малюют… Они тебе, блин, такого изобразят!.. – фыркнул, отключился и, спрятав телефон, вновь нахохлился над столом.
   – Про Пешко слышал? – выждав минуту, как бы невзначай полюбопытствовал опер.
   Не спеша с ответом, стареющий юноша вновь омочил уста сначала в рюмке, затем в стакане.
   – Рифма должна быть нравственной, – назидательно сообщил он – и замкнулся, замолчал.
   – Это как? – опешил Мыльный.
   – Нельзя рифмовать «мелочи» и «желчи».
   – Почему?
   Нетрезвый педант взглянул на опера с сожалением.
   – Во-первых, неточно, – буркнул он.
   – А во-вторых?
   – А во-вторых, «жёлчь» пишется через «ё». В словари тоже иногда надо заглядывать.
   – А кто так рифмовал? Пешко?
   – А это ещё кто, блин, такой?

Вместо третьей главы

   Выяснилось… Да собственно говоря, ни черта не выяснилось. Судя по всему, убиенный Николай Пешко был из числа тех самородных поэтов, что, начав сочинять в зрелом возрасте, несут тетрадку стихов не в Союз писателей, а прямиком в администрацию района, города, а то и области, где предъявляют положительную характеристику с места работы и на этом основании требуют немедленного издания книги за казённый счёт. Тут, кстати, есть свой резон, поскольку Союз писателей в наше рыночное время вообще мало что решает.
   Единственный, кому смутно припоминалось, будто покойный появлялся пару раз на заседаниях литературной студии, был всё тот же Ваня Пушков, однако благоговейному человеку вполне могло и померещиться.
   Впрочем, и секретарша Руся, наморщив лобик, тоже воскресила в памяти (а может, придумала) серенького такого, с залысинами… Кажется, поэму приносил. Шоколадку оставил… Ну, это они все оставляют…
   Никакой, однако, рукописи Николая Пешко в списке рецензируемых произведений обнаружить не удалось.
   Уже подходя к родной конторе, старший оперуполномоченный столкнулся на перекрёстке с девчушкой, совавшей прохожим что-то рекламное. Поверх джинсы на раздатчице был бледно-жёлтый нейлоновый жилетик с огромной чёрной буквой «ё» на груди. Быстро, заразы, ориентируются! С перепугу возьмёшь…
   Опер, не глядя, сунул листовку в карман и нырнул в переход.

* * *

   Стоило Алексею Михайловичу переступить порог и увидеть оцепеневшего перед монитором Славика, стало ясно, что за время пребывания Мыльного в Доме литераторов ситуация вновь изменилась к худшему.
   С секундным запозданием молодой сотрудник оглянулся на звук открывшейся двери. Глаза у Славика были очумелые.
   – Вам письмо, Алексей Михайлович, – с запинкой доложил он, уступая место у компьютера.
   Алексей Михайлович Мыльный сел, подался к экрану.
   «Dear Boss», – нахмурившись, прочёл он.
   Далее, впрочем, неведомый корреспондент перешёл на русский.

   «Судя по лепету средств массовой информации, Вы не только не напали на мой след, но даже и не поняли моих истинных мотивов. Признаюсь, Вы изрядно насмешили меня своей версией о внутрикорпоративных разборках на телевидении. Я и впредь намерен уничтожать тех, кто уничтожает мой Великий и Могучий, Правдивый и Свободный Русский язык. Я и впредь намерен уродовать тех, кто уродует Его. К сожалению, мне не удалось сделать в этом письме буквы красными, однако сути это не меняет».

   Старший оперуполномоченный покосился на Славика. С таким лицом только на похоронах присутствовать. В почётном карауле. Мыльный крякнул и вновь сосредоточил внимание на экране.

   «Говорят, что каждая строка Устава писана кровью. Заверяю вас, Dear Boss, скоро так начнут говорить и об орфографическом словаре. Зная Вашу детскую шкодливую привычку скрывать всё, что можно скрыть, я направляю копию этого письма во все газеты, на телевидение, а также выкладываю её в Интернете.
   Весь Ваш

Jack the Ripper».

   Стиснув зубы, старший оперуполномоченный перечитал послание ещё раз.
   – Слушай… – бесцветным голосом позвал он. – Текст какой-то знакомый, а? Тебе это ничего не напоминает?
   – Напоминает… – столь же бесцветным голосом отозвался Славик. – Разрешите, Алексей Михайлович?..
   Опер Мыльный чуть отодвинулся от компьютера, пропуская Славика к клавиатуре. Вскоре на экране возникло:
   «25 Sept. 1888. Dear Boss…»
   И дальше всё по-английски. В предпоследней строчке мелькнуло только что читанное «Jack the Ripper».
   – Что это? – отрывисто спросил Мыльный.
   – Письмо Джека Потрошителя начальнику Лондонской полиции… – виновато объяснил Славик.
   – Русский перевод есть?
   – Вот…
   Достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в очевидной схожести двух посланий. Несомненно, новоявленный Джек использовал в качестве образца письмо своего знаменитого предшественника.
   Старший опер порывисто сунул руку в карман – и что-то там зашуршало. Извлёк вместе с носовым платком взятую на перекрёстке листовку. Скомкал, хотел кинуть в урну, но не кинул – расправил вновь. Посерёдке мятого бумажного прямоугольника жирно чернела одинокая буква «ё».
   – Славик! – позвал Мыльный. – Ну-ка поди перейди дорогу – там одна малолетка такие вот штуки раздаёт.
   – Задержать?
   – Нет, не надо. Выясни, кто такая, от кого, с какой целью…

* * *

   Общей теории маньячества, как и общей теории поля, ещё никто не создал. Считается, что серийный убийца – прежде всего извращенец. Однако стоит призадуматься, и это расхожее утверждение перестаёт быть очевидным.
   Скорее уж извращением следует признать то, что мы называем культурой поведения. Когда замученный цивилизацией горожанин мечтает вновь слиться с природой, она представляется ему неким идиллическим царством Красоты и Гармонии. Он просто никогда не видел, как выпрыгнувший из пруда лягух в три приёма заглатывает майского жука. Заживо. С хрустом.
   Естественный отбор неприличен уже в силу своей естественности, и только отказ от неё делает нас приятными в общении существами. Такое, скажем, простое и чистосердечное действие, как сексуальное насилие, за тысячелетия человеческой истории, обрастая условностями, переродилось в любовь, убийство – в правосудие, грабёж – в сервис. В наиболее рафинированном виде эти явления зачастую утрачивают первоначальный смысл, обращаясь чуть ли не в собственную противоположность: чувства становятся платоническими, вводится мораторий на смертную казнь, обслуживание делается бесплатным. Взять, к примеру, тот же гуманизм, то есть мировоззрение, проникнутое любовью к людям (читай: ко всем людям). Что это, если не особо изощрённая форма измены Родине, религии, семье? Тем не менее гуманизм живёт, а иногда даже и побеждает.
   Редко, крайне редко встретишь сейчас человека, способного на естественный поступок – пусть даже в результате острого приступа искренности. Признайтесь честно: мало ли кого нам хочется порой порезать на лоскуты? Однако мы так не поступаем! Скованные правилами и нормами, с неловкостью выбираемся из-за руля и ханжески мямлим: «Командир, ну, может, договоримся?» Маньяк же действует по велению сердца, ужасные последствия чего вы наверняка не раз видели по телевизору.
   Маньяков никто не любит – даже киллеры, ибо профессионалу претит сама идея безвозмездного убийства. Не жалуют их и прочие представители криминалитета, поскольку взбудораженные начальством стражи правопорядка принимаются хватать кого попало, чем сильно мешают работе. Что уж там говорить о вас, дорогой читатель! Признайтесь, прямота и чистосердечность милы вам лишь на словах, а стоит столкнуться с движениями человеческой души в их изначальном, неизвращённом виде, вы тут же бежите за помощью в милицию, причём не всегда добегаете.
   По идее, сотрудник органов, выслеживающий маньяка, должен пользоваться общенародной поддержкой, а местами даже и любовью.
   Если бы не одно обстоятельство.
   Изловить маньяка очень трудно.

* * *

   Вскоре на стол Алексея Михайловича Мыльного лёг так называемый профиль преступника, принесённый редкозубым блондинчиком, веры которому не было ещё с позапрошлого года, когда этот, прости господи, спец представил развёрнутый психологический портрет серийного убийцы, а убийца-то оказался даже и не личностью вовсе, а группой дебильных подростков…
   Впрочем, любое сообщество, от хулиганской компании до народа в целом, тоже, согласитесь, своими действиями напоминает дебила с маньяческими поползновениями. Немудрено и перепутать.
   Тем не менее старший оперуполномоченный внимательнейшим образом изучил представленный документ.
   «Несмотря на то, что на местах происшествий не найдено следов спермы, – терпеливо читал Мыльный, – сексуальные мотивы преступления очевидны. Вырезая на груди жертвы правильный вариант слова, убийца испытывает наслаждение, возможно, даже оргазм. Нечто подобное, предположительно, ощущают и некоторые учителя при проверке письменных работ учащихся. Цвет крови, несомненно, напоминает маньяку используемые педагогами красные чернила. Вывод: искать следует пенсионера, бывшего преподавателя русского языка и литературы в средней школе, тоскующего по прежней работе, вероятно, одинокого, не исключено, что состоящего на учёте в психоневрологическом диспансере. Лишённый возможности исправлять ошибки на бумаге…»
   Дочитать выдающееся произведение редкозубого блондинчика Мыльному не дали.
   – Алексей Михалыч!
   Перед старшим оперуполномоченным стоял Санёк по прозвищу Карубция. Словечко это, употреблённое слушателем Высшей следственной школы в дипломной работе, прилепилось с тех пор к нему намертво и следовало за Саньком повсюду.
   Ростом Саня-Карубция был невелик, но очень развит физически. У него даже мордень была мускулистой. И мордень эта сияла. Что-то, видать, раскопал.
   – Ну?
   – Порядок! – выпалил молодой оперок. – Не надо никакого фоторобота. Можно прямо фотографию размножать.
   – А подробнее?
   – Вот! – на стол Мыльного лёг лазерный диск. – У них там, оказывается, в интернет-кафе камера слежения. Засветился наш Потрошитель! Jack the Ripper! Пятнадцать ноль восемь. Тик в тик. Показать?
   – Показывай.
   Санёк-Карубция кинулся к компьютеру, вставил диск, заелозил мышкой по коврику, но увидеть старшему оперуполномоченному так ничего и не удалось, потому что дверь отдела распахнулась вновь.
   – Алексей Михалыч! Тут к вам маньяк с повинной пришёл…

* * *

   Старательно перемалывая зубами таблетку анальгина, опер Мыльный в течение вот уже семи с половиной минут выслушивал излияния раскаявшегося серийного убийцы. Явившийся с повинной доверия не внушал ни малейшего. Особенно настораживало слово «чо».
   – Так, – прервал его Алексей Михайлович. – О мотивах потолкуем позже. Давайте по первому случаю. Вот вы говорите: пробили затылок молотком. Где он сейчас?
   – Кто?
   – Молоток.
   – Выбросил.
   – Прямо в парке?
   – Н-нет… Выбросил в реку.
   – Место показать можете?
   – Д-да… Да! Конечно.
   – Вот карта. Отметьте, где именно.
   Поколебавшись, отметил.
   – Как попали в парк?
   – Пришёл.
   – То есть шли пешком от самого дома?
   – Нет. От дома – на троллейбусе.
   – Маршрут троллейбуса.
   – Не понимаю… – оскорблённо произнёс раскаявшийся. – Я пришёл с повинной. Чо ещё надо?
   – Ваше дело отвечать, – процедил Мыльный. – Моё дело спрашивать. Маршрут троллейбуса.
   Угрохали на убиенного Лаврентия минут двадцать. Взялись за Николая Пешко.
   – Чем на этот раз пробивали затылок?
   – Я ж сказал! Молотком.
   – Тем, который в реку выбросили?
   – Нет. Другим.
   – И тоже выбросили?
   – Да.
   – Куда выбросили?
   И так битых полтора часа.
   – Ладно… – молвил порядком уже измочаленный Алексей Михайлович, доставая из ящика стола два листка бумаги. Контрольный оставил себе, а другой, где точки над «ё» проставлены не были, толкнул через стол сомнительному серийному убийце. – Читайте. Вслух.
   Тот пожал плечами и стал монотонно читать:
   – Осёдланный, осёдлый, отчёркнутый, отчёрпанный, очёсок, очёчник…
   – Всё! – не выдержал Мыльный. – Свободен!
   – Чо такое «свободен»?
   – Свободен – значит чеши отсюда, двоечник!
   Не веря своим ушам, явившийся с повинной поднялся со стула.
   – Я буду на вас жаловаться, – дрогнувшим голосом пригрозил он.

* * *

   И ведь впрямь попёрся жаловаться, придурок. До полковника Непадло дошёл. Узнав о случившемся, Герман Григорьевич явился к старшему оперу лично – до такой степени был взбешен. Или всё-таки взбешён? Да, наверное, так.
   – Маньяками разбрасываешься? – гремел он. – К тебе с повинной идут, а ты…
   – Псих он, а не маньяк! – огрызался Мыльный.
   – А маньяк, по-твоему, не псих? Давай хоть на сутки его задержим!
   – Н-ну… на сутки можно… – покряхтев, уступил старший опер, пряча в ящик стола оба листка с проверочными текстами. – Посидит, подумает…
   Чёрт знает что! «Осёдланный» – через «ё», «оседлый» почему-то через «е». Свихнуться можно.

* * *

   Затем пожаловал толстенький и сильно встревоженный редактор газеты «Провинциальные вести».
   – Вот, – с бледной улыбкой проговорил он, кладя на стол вскрытый конверт. – Поступило.
   Алексей Михайлович извлёк из конверта всё ту же листовку с одинокой жирной буквой «ё». Чёрная метка.
   – Ну. Поступило. И что?
   – Анонимка, – чуть задохнувшись, пояснил редактор. – Угрожающего содержания.
   – А в чём угроза?
   – Ну как же! – вскричал редактор. – Мы же «ё» принципиально не используем! У нас даже такая программа в компьютерах, чтобы уничтожала при вёрстке!
   – Кого уничтожала?
   – «Ё»! Корректоры в истерике. Плакатик сняли, уничтожили.
   – Что за плакатик?
   – «Ёшке – нет!» В корректорской висел…
   – А я тут при чём?
   – То есть как при чём? Мне грозят…
   – Где?
   – Вот! Там на изнанке даже место и время обозначено!
   – Место и время чего?
   – Не знаю, – вздрогнув, сказал редактор.
   Мыльный перевернул листок. Обозначенные на изнанке место и время были хорошо знакомы старшему оперуполномоченному.
   – Делать вам нечего, – утомлённо молвил он. – Какая анонимка? Это реклама нового книжного магазина «Ё». А на изнанке – адрес и дата открытия. Презентация у них.
   – Быть не может… – не решаясь поверить, пролепетал редактор.
   – А не может – переходите на «ё», – не сдержался и уязвил Алексей Михайлович. – От греха подальше.
   Неужели и из других редакций побегут? Их же в городе штук десять, не меньше! Весело…

* * *

   В тот день к делу было подшито ещё три маньяческих письма (две распечатки, одно бумажное) примерно того же содержания, что и первое, однако вряд ли они принадлежали настоящему преступнику, поскольку содержали грубые орфографические ошибки. Грамотному прикинуться безграмотным относительно легко. А вот безграмотному грамотным – несколько сложнее. Впрочем, нет худа без добра, поскольку круг подозреваемых резко сужается. Настоящих-то грамотеев ещё во время перестройки повыморили.
   Странные, ей-богу, времена. На что только не решится человек, лишь бы присвоить чужую славу! Взять боевиков. Уж казалось бы, на что серьёзные люди – и те при случае так и норовят приписать себе на халяву чужой террористический акт.

Вместо четвертой главы

   Часа за два до заседания литстудии её нынешний глава Сергей Овсяночкин (тот самый, с кем старшему оперуполномоченному довелось побеседовать в баре) заглянул к секретарю и застал его шумящим по телефону. Исай Исаевич был в сильном волнении и как никогда походил на серийного убийцу. Редкие седые прядки стояли дыбом над блистающим черепом секретаря.
   – Да, настаивал!.. – зычно ухал он в трубку. – А теперь раздумал… Почему-почему… По кочану!!!
   Овсяночкин подсел к столу и, бесцеремонно забрав из-под носа начальства пепельницу, закурил. Из угла кабинета на литераторов сурово смотрел метровый бюст Пушкина, выполненный из белого мрамора. Впрочем, Александра Сергеевича в данном случае можно было опознать лишь по бакенбардам. Скульптор (видимо, большой патриот) ухитрился придать лицу великого арапа откровенно арийские черты.
   – Вот и давай… лёгким движением пальцев. – Секретарь разразился сатанинским смехом и бросил трубку. – Всё! – радостно объявил он Сергею. – Чик – и нету…
   – Кого? – не понял тот.
   – Буквы «ё».
   – Как это? – искренне подивился поэт. – Где её нету?
   – В тексте. У меня ж книжка в издательстве верстается. Роман. «Спаси, сохрани и помилуй!».
   – И что?
   – Газет не читаешь? – Круглые немигающие глаза уставились в упор. – Маньяк-то на букве «ё» свихнулся! Попомни мои слова, всех теперь подозревать начнут… А бережёного, знаешь, Бог бережёт… – Секретарь снял очки и перекрестился. Он всегда так делал. Странная эта привычка возникла у него ещё в 1991-м. Уверовав истово и бесповоротно, Исай Исаевич метал крестное знамение с таким размахом, что постоянно сбивал очки. – Тут пару месяцев назад, – понизив голос, сообщил он, – какой-то громила приходил. Сто баксов предлагал…
   – За что?
   – Объяснить, где «ё» пишется, где «е». Вот думаю сейчас: не дай Бог его работа! Скажут потом: проконсультировал…
   – Исаич, – глядя на него в изумлении, сказал поэт. – Ты что, блин, ментовки больше, чем маньяка, боишься?
   – В смысле? – встревожился тот и вновь впрягся в линзы.
   – Ну вот, блин, купит наш убийца твой роман, а там, блин, какой-нибудь «манёвр» через «е»…
   – А он через «ё»? – всполошился секретарь.
   – Через «ё». Не веришь – у Ожегова посмотри.
   Секретарь оцепенел в раздумье.
   – Где купит? – неуверенно всхохотнул он наконец. – Тираж – тысяча экземпляров, в продажу не поступает, по библиотекам распихиваем…
   – Или в библиотеку зайдёт.
   – Да ладно там! – занервничал Исай Исаевич. – Будет тебе маньяк по библиотекам ходить!
   – Этот – будет.
   – Да пока роман выйдет, его уж поймают…
   – А Чикатилу сколько ловили?
   Секретарь со страхом посмотрел на поэта и схватился за телефон.
   – Володя? – взвыл он в трубку. – Ты там ещё букву «ё» не убрал? Нет? Слава те Господи… Отбой, Володя! Пускай всё остаётся, как есть… Да! И вот ещё что!.. Рукопись кто вычитывает? Элеонора? Слушай, скажи ей: если увидит слово «маневр», так его, оказывается, тоже через «ё»…
   Белокурая бестия Пушкин смотрел из угла и, казалось, надменно усмехался краешками мраморных губ.

* * *

   С красиво переписанным стихотворением в кармане Славик ступил в небольшой актовый зал, где под увешанной пейзажиками стеной составлены были столы и расставлены стулья. Судя по всему, прибыл он рановато: в помещении присутствовала одна старушка, сидевшая горбиком к вошедшему. Жидкие желтоватые волосёнки собраны сзади в трогательно куцый хвостик. Беззащитно торчат полупрозрачные розовые ушки.
   Заслышав шаги, она поглядела, кто пришёл, и оказалась вдруг вовсе не старушкой, а старичком, улыбчивым, подслеповатеньким. Даже с бородёнкой – мочальной, коротко подстриженной.
   – Литстудия – здесь? – спросил Славик.
   Старичок умильно посмотрел на рослого юношу и радушно скукожился, личико брызнуло морщинками.
   – Здесь, здесь… – приветливо закивал он. – А вы, я вижу, впервые? Стихи, небось, принесли?
   – Д-да… один… – замялся Славик.
   – Зря, – посетовал старичок. – Надо было все.
   – А вы – руководитель?
   – Был, – промолвил тот со вздохом. – Пока не подсидели. С сегодняшнего дня студией моей правит Сергей Овсяночкин. Однако давайте знакомиться, – предложил он, протягивая жёлто-розовую лапку. – Пётр Пёдиков.
   Славик осторожно пожал хрупкие пальчики, понимая уже, что таким деликатным инструментом затылка не пробьёшь. Даже с помощью молотка.
   – Вячеслав Иванов, – представился он.
   – Ох ты! – почему-то поразился старичок. – А ударения сменить не пробовали?
   Славик его не понял.
   – Что-то я о вас слышал, – честно признался он, присаживаясь рядом. – Пёдиков, Пётр Пёдиков… А! Вспомнил… Вы ж у нас главный ёфикатор?
   Старичок замурлыкал от удовольствия.
   – Да, да… Хотя… – опечалившись, добавил он. – Боюсь, что меня и здесь успели подсидеть.
   – В смысле?
   – Ну этот… маньяк… Думаю, теперь главный – он. – Пётр Пёдиков скорбно покивал. – Пропаганда… – произнёс он с горечью. – Убеждаешь, агитируешь… А тут тюк кистенём по кумполу – и вся пропаганда!
   – Отчество ваше не подскажете? – спросил Славик. – А то как-то…
   – Да мы здесь попросту, без чинов, – успокоил старичок. – Поэты, Вячеслав, возраста не имеют. Раз начал, то уже не начинающий… Кстати! Если питали какие-либо иллюзии относительно литературной среды – забудьте. – Помолчал и добавил меланхолически: – Уж на что, казалось бы, Карамзин! И тот в каком-то смысле плагиатор…
   – Карамзин?
   – Карамзин. Не изобретал он никогда никакого «ё».
   – А памятник в Ульяновске?
   – Вполне заслуженный памятник. Однако буковку изобрела княгиня Дашкова. Тогдашний министр культуры.
   – Но первую книжку-то…
   – А первую книжку с буквой «ё» издал Дмитриев. А вся слава – Карамзину! Везде одно и то же, Вячеслав, везде и всегда… Так что добро пожаловать в наш маленький серпентарий.
   Тут совершенно некстати сотовый телефон Славика заиграл «Мурку». Звонил Мыльный. Пришлось извиниться и выйти в коридор. Там было дымно и людно – народ подтягивался на литстудию. Славик выбрался в вестибюль, где выслушал совершенно несущественные, на его взгляд, установки начальства и собирался уже вернуться в зал, когда из распахнутой двери приёмной раздались звуки, несколько неожиданные для обители муз.
   Заглянул краем глаза. В приёмной какой-то сильно подозрительный тип (вылитый доктор Лектор из «Молчания ягнят») лапал яркую блондинку, а та с визгливым хохотом била его по рукам.
   – Исаич! – кричала она. – Ты – старый сатир!
   – Это верно, – с довольным марсианским уханьем отвечал тот. – Я – мужик юморной…

* * *

   Народ тем временем помаленьку перемещался из коридора в зал, а кое-кто и в примыкающий к залу барчик. Кажется, не соврал Пётр Пёдиков: были здесь и малолетки, и зрелые дамы, затесался даже какой-то бритоголовый отморозок. Похоже, музам было наплевать не только на возраст, но и на социальный статус тех, кого им припало посетить.
 
   Потом внезапно открылась дверь бара, и на пороге возник уже знакомый читателю Сергей Овсяночкин.
   – Первое наше заседание, – скорбно известил он, воссевши во главе стола, – совпало, к сожалению, с печальным событием. Предлагаю встать и почтить молчанием поэта Николая Пешко. Трагически погибшего.
   – А кто это?
   – Понятия не имею. Говорят, приходил на студию.
   Зашушукались встревоженно.
   – Кто такой?
   – Чёрт его знает…
   – А что значит «трагически погибшего»?
   – «Трагически погибшего» – значит, от руки маньяка, – сухо пояснил новый руководитель литстудии.
   – А-а… Того? Который «ё»…
   Загремев стульями, встали, примолкли. Сели.
   – Тем не менее жизнь продолжается, – вмиг повеселевшим голосом объявил Овсяночкин. – Предупреждаю сразу, блин: за ассонансы буду убивать.
   – Ассонансы – это что? – тихонько спросил недоучка-филолог Вячеслав своего нового друга Петра.
   – Неполная рифма, – шепнул тот в ответ.
   – Кто рифмует «простор» и «простой», – неумолимо продолжал Овсяночкин, – внутренне, блин, картав. Он картав мысленно. Слова ещё не произнёс, а уже скартавил…
   – Служить – так не картавить, а картавить – так не служить, – раскатисто произнесли на том конце составного стола.
   – Кто это сказал? – вскинулся Овсяночкин.
   – Я-а… – невозмутимо отозвался некто осанистый и пучеглазый. Судя по выправке, отставной военный.