Страница:
Ничуть не горше и не прискорбней его участь, чем та, что досталась на долю Шведова, Курбатова и еще трехсот с лишним штрафных душ, кому выпала полная, безусловная, но вечностная, посмертная амнистия.
Распорядись судьба иначе – как знать, запросто могла она и Колычева не старшинским крестом на погонах, а упокойным, над братским захоронением около церкви, увенчать. Но он цел, невредим и даже не задет. Лишь слегка помят моральным падением с кручи. И, как ни суди, как ни ряди, с какой стороны ни подойди, а выходит, что он скорее предмет для сторонней зависти, чем для сожаления и сочувствий.
Размышляя в одиночестве о природе своей, как он считал, фатальной невезучести, Павел затруднялся ответить: что же это за субстанция такая – судьба? Кому или чему обязан человек, что жизнь его складывается так, а не иначе?
Почему при прочих равных достоинствах судьба явно и избирательно благоволит к одним, задаривает их сверх всякой меры своей благосклонностью и столь же непреклонно и неуступчиво преследует других? Первые ходят неизменно в фаворе, в везунчиках, их линия жизни подобна траектории взлетающего самолета, уходящего с набором высоты далеко вверх, к высотам личного и общественного благоденствия. Вторые, как Колычев, ни умом, ни порядочностью не обделенные, с той же неумолимой последовательностью обрекаются на тяжкие испытания и неудачи, их линия земного бытия – как нескончаемая изматывающая полоса препятствий на учебном автодроме, сплошь колдобины и выбоины, беспрерывная череда тщет и обманутых ожиданий.
Каким-то странным, непостижимым образом они умудряются раз за разом попадать в нелепые, обидные, но вовсе не обязательные истории, бывают обойдены, терпят крушения и спотыкаются в обстоятельствах, при которых, казалось бы, и споткнуться-то не обо что. Мало того что предан самым дорогим человеком, так еще за то и наказан. А Михайлов? По приговору трибунала, применившего отсрочку наказания, Михайлов, не лишенный даже офицерского звания, отправлялся в действующую армию. На последнем свидании Павел передал ему свою меховую офицерскую куртку с просьбой продать и закупить на выручку курева. Но ни Михайлова, ни курева не дождался.
Кто решает: быть человеку успешным и достаточным или, наоборот, незадавшимся, несостоявшимся хроником? Как вообще понимать распространенные в быту многочисленные народные поверья типа «родился в рубашке», «на роду написано» и т. д. Может быть, так и понимать – в прямом смысле, буквально? И тогда нет никакого кузнеца с молотом, стечения неблагоприятных обстоятельств, досадных случайностей, а есть вполне закономерная, изначально кем-то свыше положенная родовая предопределенность, рок? И это только кажется, что виной крушениям и обманутым ожиданиям является собственная несообразность и неспособность, цепь трагических случайностей и чуждых обстоятельств. А на самом деле все случайности и не случайности вовсе, а предпосланные свыше закономерности, и мы заблуждаемся, что живем и действуем по законам и принципам собственного приготовления, выстраиваем жизнь по собственным канонам и что, делая тот или иной выбор, принимая то или иное решение, мы делаем и принимаем их самостоятельно, независимо от чьей-то воли. В действительности живем и действуем, делаем те выборы и предпочтения, которые предопределены, предначертаны нам где-то в небесных скрижалях, ниспосланы свыше.
Противясь мистическому сознанию, не желая в этом признаваться самому себе, Павел все же втайне верил, жила в нем страстная слепая убежденность – должно воздаться! Нет – не от бога, но свыше.
Должна же она быть – высшая Справедливость?!
Проследив за его оценивающим взглядом, Ульянцев криво усмехнулся:
– Умеют господа фрицы даже на передовой с комфортом устраиваться. Столовые приборы, чашечки, ложечки, кофейнички… Ну да, ничего, погоним мы теперь их без остановок, не до удобств станет. Ты проходи, садись. Докладывай, с чем прибыл.
Павел молча выложил на столик выписку из приказа, показал взглядом – читай!
Ульянцев заинтересованно приблизился к столу, пробежал глазами по машинописным строчкам.
– Вот это да! – возбуждаясь, проговорил он. – Ну, удружил, взводный, так удружил. Спасибо. Я этого приказа, как манны небесной, жду, хотел уже третий рапорт подавать. Должник теперь твой…
– Я-то при чем? Комбата благодари, он тебе вольную подписал.
– Нет, правда, не могу я здесь больше оставаться. Сил нет. Обрыдло все до чертиков. Балтусу что? Он до войны в лагерях служил. Нравится ему с уголовным отребьем возиться – ну и на здоровье! А меня увольте. На всю жизнь, сколько ее осталось, впечатлений хватит. – Ульянцев трясущимися руками охлопал по карманам, ища и не находя папиросы. Край пачки «Беломора» выглядывал из-под подушки в изголовье койки. – Мерзкие поганые рожи! Куда угодно согласен – хоть в пекло, хоть к черту на рога, но только чтобы среди нормальных людей жить. – Он наконец обнаружил папиросы, нервно закурил. – А ты-то как согласился? Сдалась тебе эта лагерная помойка. Думаешь, выпустит тебя из своих когтей Балтус?.. Черта с два! И не мечтай. Не тот человек, за кого себя выдает.
Павел почувствовал разочарование. Ему и в голову не приходило, что можно было – и следовало – отказаться, такой вариант даже как предположение не рассматривался. Да и не понимает разве Ульянцев, что слова его и по Колычеву рикошетом бьют.
«Не знаешь ты комбата», – с обидой за Балтуса подумал Павел, но вслух сказал другое:
– Извини, но ты неправ, лейтенант. Горячку несешь. Далеко не все в роте подонки и отбросы общества, как ты говоришь. Немало и таких, кто по нелепой случайности или дурости нашей извечной сам себя под статью подвел. И судимость у них – беда, а не вина. Да, проштрафились, наказаны. Но облика человеческого не потеряли и людьми быть не перестали. И воюют не хуже, чем в строевых частях, и дружбу фронтовую понимают. Я с ними в одной землянке живу, из одного котелка хлебаю. И что бы ты ни говорил – мне лучше знать!..
Ульянцев доводы Колычева то ли из упрямства, то ли из других каких соображений не принял, но пыл умерил, поуспокоился.
– Ладно, раз пошла коса на камень – останемся при своих интересах. Из двоих спорящих каждый думает, что он умней другого. Ни к чему теперь. Тимчук! – громко позвал он ординарца. – Где там у нас «НЗ»? Тащи сюда, нового ротного обмыть требуется.
Из тамбура появился расторопный ординарец Ульянцева – невысокий сухощавый боец лет тридцати пяти с вещмешком и двумя алюминиевыми солдатскими кружками в руках. Ловко орудуя штыком, вспорол банку мясных консервов, порезал хлеб и увенчал с преувеличенной торжественностью стол бутылкой трофейного коньяка.
– А где же новый ротный, гражданин лейтенант?
– Так вот же он – перед тобой!
Тимчук, видимо, всерьез замечание Ульянцева о новом ротном не воспринимал: шуткует ротный под настроение. Водился за ним такой грешок, и ординарец в свою очередь легко соглашался на понятную обоим игру, подставлялся ротному. Но вроде как и не шутит ротный, да и Колычев никак не дает понять, чему верить: спокоен. Смутившись, Тимчук неловко потоптался у стола, машинально обтер штык о штанину.
Ульянцев коротко хохотнул, показал ординарцу рукой на выход. Плеснул по кружкам коньяк, потянулся к Колычеву.
– Давай, ротный, за общую удачу выпьем. Чтоб и тебе в скором времени вслед за мной на своих двоих отсюда выбраться, и мне на новом месте прижилось. Иль в батальоне останешься?
– Война планы покажет.
– С тебя станется, – посочувствовал своей догадке Ульянцев. – А зря. Подставит тебя Балтус…
Павел не ответил. Поколебался, не соглашаясь, но тост поддержал.
Выпили по второму заходу. Ульянцев заторопился.
– Ну, в общем, все. Закругляться надо. Сам понимаешь, аттестаты, командировочное предписание, сухой паек в дорогу получить надо, то да се – на все время требуется. – Ульянцев озабоченно огляделся вокруг, прицениваясь, не забыл ли чего. Вдруг спохватился, кинулся к кровати. Опустившись на колено, пошарил под ней рукой, вытащил полевую сумку. – Вот, забирай. Тут вся ротная бухгалтерия. Разберешься. И сумку на память забирай. У меня другая есть.
Убедившись, что точно больше ничего не упущено, протянул Колычеву руку:
– Ну, бывай, ротный. Не поминай лихом, если что не так было. А я потопал.
– Удачи, брат!
Оставшись один, Павел присел на койку, стащил с потных зудевших ног сапоги, размотал портянки, аккуратно развесил их на голенищах и с наслаждением вытянулся на мягкой постели. Он еще не отошел от пережитого возбуждения и не вполне осознавал себя в новом качестве. И теперь, блуждая рассеянно взглядом по потолку, вслушивался и всматривался в себя как бы со стороны, сверял оценки происходящего.
Выпитый коньяк слегка туманил голову. Но уже на смену отсмотренным кадрам проступали, выстраиваясь бегущей строкой, очередные насущные заботы дня.
Рота – не взвод. В своем взводе он знал всех не только в лицо, но и пофамильно. Мог сказать, кто чем дышит, кто опора ему, а за кем глаз нужен. Во взводе крепкое здоровое ядро сформировано. А что в других взводах? Даже взводные и те для него темные лошадки. Ни с одним из них близко общаться не приходилось.
Как там Балтус говорил? Любая цепь не может быть крепче самого слабого своего звена. А у него, Колычева, самое слабое звено – блатной преступный мир. Следует лично проследить, чтобы нечисть ненароком в одном взводе не скопилась. Да и не только по взводам – по отделениям равномерно распределить, если что. А начинать надо с командиров взводов.
Времени на раскачку нет. Штрафников подолгу на откорме не держат. Передовая не простит, свой счет за упущения и недоработки непременно выставит. Кровью платить придется.
Скомандовав подъем, Павел привел себя в порядок, окликнул ординарца:
– Тимчук! Махтурова ко мне из второго взвода. Живо! Заодно и Туманова с Богдановым.
Первым на вызов Туманов объявился. Влетел в блиндаж с шумом и грохотом, ногой за порог зацепился. Задохнулся от бега.
– Мне как сказали, Паш, что ты вызываешь, – обрадовался! Тебя правда, что ль, ротным назначили? Мужики говорят – лажа, не может быть…
– Вот я тебя с ходу и обрадую – два наряда вне очереди. Ты когда последний раз сапоги чистил? Разгильдяй! Можно подумать, с фермы явился, навоз в базу лопатил. Пять минут сроку. Привести обмундирование в порядок!
– Есть привести в порядок, гражданин ротный. Щас почистюсь…
– И запомни, товарищ рядовой Туманов, что командиров и начальствующий состав лица не судимые, как ты, называют при обращении словом «товарищ», а не «гражданин». Пора уж привыкнуть. Ясно?
– Так точно, ясно, товарищ комроты. Разрешите выполнять?
– Выполняйте.
Туманов с готовностью кругом, как положено, вертанулся – и в дверь, а навстречу – Махтуров.
– Побудь в тамбуре, дождись Богданова, покурите пока, – вслед ему проговорил Павел и, обращаясь уже к Махтурову, указал на стул возле стола. – Проходи, садись.
Они молча обменялись рукопожатием. Николай прошел к столу, полез в карман за кисетом.
Павел положил перед ним выписку из приказа о своем назначении на должность командира роты.
Махтуров лишь слегка покосился в ее сторону, раскурил самокрутку. «Тимчук просветил!» – догадался Павел.
– Зачем тебя вызвал – догадываешься?
– Взвод на меня хочешь повесить, – подозрительно бесцветным голосом отозвался Николай.
– Что значит повесить?
– А то и значит, что правильно все ты понимаешь, гражданин ротный: не состоится сватовство. Нет на то моего согласия.
– Ты это всерьез, что ли?
– Более чем.
– Странно.
– А чего тут странного. Не хочу, и все тут.
– Боишься, что ли?
– Да ничего я не боюсь. Не в том дело.
– А в чем? – начиная заводиться, допытывался Павел. В воображаемом им сценарии подобное развитие действия не подразумевалось.
– Ты мне по дружбе взвод предлагаешь. Хочешь, чтобы я за него в ответе был. Понимаю. На твоем месте точно так бы поступил. С точки зрения командира роты и товарища – решение логичное. Но я на своем месте, и у меня на этот счет другие виды. Я за себя ручаюсь и только за себя хочу быть в ответе.
– А поподробнее можешь? Сдается мне, что знакомый блатной мотивчик слышу: сначала закурим табачок твой, а потом каждый свой.
– Зря ты так. – Махтуров отвернулся к окну, возражал, глядя в сторону. – Сам знаешь, получить пулю или нож в спину от этой сволочи я, допустим, не боюсь. Но чтобы они мне поперек дороги к свободе встали, грузом повисли – не по шее хомут.
– А для меня, значит, в самый раз?
– Это твой выбор, твой путь, – упрямо возразил Махтуров. – Я – не ты и не Витька Туманов. Мне штрафное обличье ни в каком виде не подходит. Если жив останусь и получу чистые документы, в штрафном ни на минуту не задержусь.
– Одно другому не мешает.
– Пойми, штрафной батальон – не семейный дом, чтобы его проблемами загружаться. Для меня штрафной – как общественная баня. На помывку идем все хором, но моемся в одиночку. И мне плевать, кто и как рядом моется. Чужие спины никому тереть не собираюсь и для своей мочалки ничьей не попрошу. Отмываюсь как могу. И каждый бой – как банный день: отмылся – ушел! Не отмылся – жди следующего раза.
– Значит, отказываешься… – зная тяжелую махтуровскую неуступчивость – если упрется – не сдвинешь! – Павел уже не спрашивал, ждал подтверждения.
– Значит, отказываюсь, – согласным кивком подтвердил Махтуров. – Не сочти за обиду.
– Ну а связником пойдешь? Жить вместе будем.
– И связником не пойду, – тяжело вздохнул Махтуров. – Я понимаю, конечно, что ты для меня как лучше хочешь сделать, но останусь во взводе. Там я тебе нужнее буду.
Павел разочарованно помолчал. Пожалуй, впервые, разойдясь с Махтуровым во взглядах, он был не в состоянии ни понять, ни принять позиции друга.
– А этих зачем вызвал? – нарушил молчание Махтуров, кивнув на дверь, за которой слышались перебранивающиеся голоса Туманова и Богданова.
– Связниками возьму, – ответил Павел. – И для них лучше будет, и мне с ними спокойней. Свои люди.
– Вот их – правильно, – одобрил Махтуров с облегчением. – Ребята надежные, не подведут. Да и поостерегутся около тебя дурью маяться, особенно Туманенок. Без царя в голове парень, куда ветер дунет, туда и клонится. Замечаю, со шпаной якшаться стал.
– А на взвод, по-твоему, кого ставить?
– Ставь Маштакова. И боевой опыт имеет, и с характером мужик, твердый. Отношения с людьми выстраивать умеет.
Про себя Павел тоже в пользу Маштакова склонялся. С Богдановым и Тумановым проще. Приказал личные вещи из взвода забрать и переселяться в командирский блиндаж. Оба назначены связными командира роты.
Махтуров ушел вместе с ними.
И только когда следом появился Тимчук, стал расставлять на столе обеденные котелки, Павла догнала поздняя мысль: надо было придержать Николая, покормить обедом. Штабная кухня не чета ротной, солдатской. Суп гороховый, наваристый, с мясом. На второе – гречневая каша с тушенкой. Чай тоже, как у комбата, натуральный, не разбавленный. Целый кофейник. И пачка американских сигарет в придачу.
«Вот дурак так дурак! Идиот!» – в сердцах корил себя Павел. И неприятный осадок, сохранявшийся от размолвки с Махтуровым, подпитанный промахом с обедом, еще долго преследовал его и не давал покоя.
Самая примечательная и неоднозначная фигура – это, несомненно, командир первого взвода Яков Сахно. Бывший хозяйственный старшина, служивший до осуждения трибуналом на продовольственном складе батальона авиаобслуживания, по слухам – большой любитель «клубнички» и скабрезных анекдотов. Единственный из взводных, кто не имел в прошлом ни офицерского звания, ни боевого опыта. Факт сам по себе примечательный. В штрафной батальон угодил за темные делишки, на которые подвигло его пагубное неуемное пристрастие к женскому полу.
На тыловой аэродром где-то под Куйбышевом ни бомбы, ни снаряды не падали, должностные обязанности тоже особо не обременяли. Зато в заначке у оборотистого и любвеобильного старшины в результате ловкости рук и пытливости ума постоянно оседал и наплавлялся некий продуктовый, колбасно-масляный наварец, не говоря уже о спиртовом.
И зачастил Яша пропащими ночами в окрестное село, по домам солдатских молодаек и вдовушек, ублажая товарок щедростью души и подношений. А вослед скоромью греховной, разгульной масленицы не замедлил грянуть и Великий пост, определенный ему трибуналом сроком на восемь лет с отправкой в штрафной батальон.
Не потерялся Сахно и в штрафном батальоне. Даже в первом для себя бою, когда редко кому из новичков, не нюхавших пороха, удается сохранить выдержку и способность к рассудительным, применительным к обстановке действиям, Сахно, надо отдать ему должное, выделился именно этими качествами, был наравне с бывалыми обстрелянными бойцами, прошедшими укрепляющий курс окопной противостраховой иммунизации.
Павел не был настолько близок с Сахно, чтобы судить о нем с достоверностью. Напрямую они почти не общались, так, урывками, на бегу. Встречаясь у командира роты на совместных докладах и планерках, держались ровно, приязненно, как равный с равным по должности, но и только. Не то чтобы сторонились друг друга, но и других, более тесных отношений, сверх обусловленных должностным положением, не искали. А если случалось иногда возвращаться от ротного вдвоем, отделывались пустяковым словесным обменом, где и слова, и содержание затрагиваемых тем имели лишь ту потребность и значимость, что создавали видимость интереса при его подлинном отсутствии.
Павел затруднялся сказать, чем определялся выбор Ульянцева, предпочевшего тылового старшину нескольким кадровым офицерам, имевшимся в его распоряжении, но не мог отделаться от интуитивной, подсознательной предубежденности, настраивавшей его против сближения с Сахно. Беззастенчивая, грубая мужская нечистоплотность и непорядочность – качества, которые, как уродливая патология, всегда вызывали у Павла гадливое, отвратное чувство, исключали их обладателей из числа близкого окружения Колычева.
Вообще Сахно представлялся его воображению фигурой не явной и не простой, не подвластной беглому прочтению. Он относился к типичным представителям той немногочисленной, но представительной прослойки штрафников, своеобразной ее элиты, которая существовала внутри штрафной диаспоры и была примечательна тем, что, как и Шведов, не казнилась своей виной, не комплексовала и не делала из случившегося трагедии вселенского масштаба.
Трибунал и отправка в штрафной батальон, хоть и обрекали на бесчестье и незавидную судьбу подконвойного солдата-смертника, все же не стали для них ни позорным столбом, ни лобным местом, как для многих других собратьев по несчастью, кто попал в заключение по злому умыслу или роковой случайности и ни при каких условиях не помышлял для себя ни подобных обстоятельств, ни подобной участи. По крайней мере каких-либо заметных признаков, которые бы указывали на душевное нездоровье, в Сахно не наблюдались.
Напротив, все в нем, начиная с ладно скроенной, молодцеватой фигуры, сохраняющей, несмотря на бэушное облачение, щеголеватую осанистость, и кончая манерой держаться и говорить, уснащая речь грубыми циничными присказками и откровениями по части плотских бабских утех и слабостей, – все в нем говорило за то, что пребывает Сахно в относительном здравии и согласии с внутренним миром.
Добавлял подозрительности и неприязни его «ординарец»-уголовник Веселов по кличке Сюксяй. С одной стороны, профессиональный вор-карманник, а значит, не последний человек в воровской иерархии, но с другой – рецидивная братия Сюксяя почему-то должным почтением не жаловала и за своего как бы не принимала. То ли воровских заслуг карманнику не хватало, то ли черту какую, по их понятиям запретную, переступил, но стороны враждовали, и Сюксяй держался от хевры на расстоянии. Павел знал, случались разборки, в которых Сюксяя умывали кровью. Но даже битый, отвергаемый своими уголовник вызывал у него ничуть не меньшую антипатию, чем все остальные.
Командир третьего взвода бывший лейтенант Егор Грохотов – кадровый, как и Колычев, офицер. Крупный, рослый, по-мужичьи тяжелый и медлительный таежник, черный, носатый, с лохматыми, клочьями нависающими на глаза бровями и насупленным исподлобным, нелюдимым взглядом.
Избегающий общения, староверческих, отшельнических кровей, кому в довершение природная суровость и рано подступавшая житейская пожухлость придают годов и заматерелости, он и внешне, в свои неполные тридцать лет, выглядел ровесником скорее Балтуса, чем Колычева.
Осужден по приказу 227 как трус, проявивший нестойкость в бою и не выполнивший поставленную командованием боевую задачу.
Во время отступления на дальних подступах к Сталинграду сдал немцам невзорванным порученный его охране железнодорожный мост.
Обвинение в трусости и предательстве не признавал. Он, рассказывал, два часа держался с семнадцатью бойцами против роты фашистов и мост бы взорвал, но немцы накрыли позиции обороняющихся таким плотным минометным огнем, что бикфордов шнур оказался перебитым в нескольких местах и сделать что-либо он уже не смог.
Так или не совсем так развивались события на самом деле, но в штрафном батальоне Грохотов труса не праздновал. В критический момент, когда немецкие танки уже утюжили окопы штрафников, собрал вокруг себя остатки взвода, организовал круговую оборону. Израсходовав патроны, отбивались одними гранатами, но спину врагам не показали. В командование взводом вступил там же, на передовой, на исходе боевых действий.
Командир четвертого взвода – лейтенант-кавалерист Семен Ведищев. Верткий, бахвалистый терский казачок, принявший взвод уже по выходе батальона на переформировку. Между собой штрафники зовут его Чеченцем, реже – бывшим в четвертой степени. Почему Чеченцем – в общем-то понятно. Ну а бывшим в четвертой степени он сам себя нарек, представившись при знакомстве: «Бывший студент, бывший кавалерист, бывший командир взвода конной разведки и бывший муж собственной жены Семен Ведищев, образца 1917 года. Честь имею!»
Что касается жены, следует верить на слово. А все остальное соответствует данным из личного дела. Осужден по редко встречающейся статье «воинское мародерство». Конвоируя в штаб бригады двоих взятых в плен высоких офицерских чинов, произвел самоличную частичную конфискацию личных вещей фашистов. Поснимал с обоих наручные часы, фотоаппараты и наградные железные кресты. На допросе чины не преминули выразить протест. И не вернулся больше в свой конный разведвзвод лихой казак Семен Ведищев.
И, наконец, новоиспеченный назначенец Иван Маштаков. На фронте с 1941 года. Был сержантом. В боях под Москвой получил осколочное ранение. Окончил курсы младших лейтенантов. В должности командира стрелкового взвода воевал на Дону. Там его дивизия попала в окружение. Вышел к своим с другой частью. И попал под действие приказа 227…
Объявив о новых назначениях, Колычев не сделал никаких распоряжений в адрес ординарца. Тимчук ломал голову: как понимать? Оставляет его новый ротный или замену подыскивает, но пока не нашел. К чему готовиться?
Нового ротного Тимчук знал и не опасался. Будучи взводным, Колычев не обходил его вниманием. Сопровождая Павла по вызову к Ульянцеву, Тимчук, пользуясь добрым расположением, бывало, делился с ним доверительными соображениями. Это вселяло некоторую обнадеженность. Но все же.
Вернувшись с задания, Тимчук, как бы не замечая присутствия Колычева, который, лежа на койке, мысленно готовился к разговору с взводными, занялся уборкой и приборкой помещения. Поскоблил и ополоснул котелки. Вооружившись щеткой и кружкой с водой, тщательней и старательней, чем обычно, выметал пол, предварительно сбрызгивая его набранной в рот водой, как это делают домовитые хозяйки в крестьянских избах, избегая поднимать пыль.
«Еще бы и ножом поскоблил!» – отвлекаясь краем глаза на действия ординарца, усмехнулся Павел, вспоминая, как его бабка, опустившись на колени, сначала скоблила смоченное место кухонным ножом, а затем смахивала веником соскоблины в совочек. Но Павел заблуждался, приняв необычное усердие Тимчука за показное рвение. В действительности повышенное тщание, с которым налегал на пол ординарец, имело другой подтекст.
Распорядись судьба иначе – как знать, запросто могла она и Колычева не старшинским крестом на погонах, а упокойным, над братским захоронением около церкви, увенчать. Но он цел, невредим и даже не задет. Лишь слегка помят моральным падением с кручи. И, как ни суди, как ни ряди, с какой стороны ни подойди, а выходит, что он скорее предмет для сторонней зависти, чем для сожаления и сочувствий.
Размышляя в одиночестве о природе своей, как он считал, фатальной невезучести, Павел затруднялся ответить: что же это за субстанция такая – судьба? Кому или чему обязан человек, что жизнь его складывается так, а не иначе?
Почему при прочих равных достоинствах судьба явно и избирательно благоволит к одним, задаривает их сверх всякой меры своей благосклонностью и столь же непреклонно и неуступчиво преследует других? Первые ходят неизменно в фаворе, в везунчиках, их линия жизни подобна траектории взлетающего самолета, уходящего с набором высоты далеко вверх, к высотам личного и общественного благоденствия. Вторые, как Колычев, ни умом, ни порядочностью не обделенные, с той же неумолимой последовательностью обрекаются на тяжкие испытания и неудачи, их линия земного бытия – как нескончаемая изматывающая полоса препятствий на учебном автодроме, сплошь колдобины и выбоины, беспрерывная череда тщет и обманутых ожиданий.
Каким-то странным, непостижимым образом они умудряются раз за разом попадать в нелепые, обидные, но вовсе не обязательные истории, бывают обойдены, терпят крушения и спотыкаются в обстоятельствах, при которых, казалось бы, и споткнуться-то не обо что. Мало того что предан самым дорогим человеком, так еще за то и наказан. А Михайлов? По приговору трибунала, применившего отсрочку наказания, Михайлов, не лишенный даже офицерского звания, отправлялся в действующую армию. На последнем свидании Павел передал ему свою меховую офицерскую куртку с просьбой продать и закупить на выручку курева. Но ни Михайлова, ни курева не дождался.
Кто решает: быть человеку успешным и достаточным или, наоборот, незадавшимся, несостоявшимся хроником? Как вообще понимать распространенные в быту многочисленные народные поверья типа «родился в рубашке», «на роду написано» и т. д. Может быть, так и понимать – в прямом смысле, буквально? И тогда нет никакого кузнеца с молотом, стечения неблагоприятных обстоятельств, досадных случайностей, а есть вполне закономерная, изначально кем-то свыше положенная родовая предопределенность, рок? И это только кажется, что виной крушениям и обманутым ожиданиям является собственная несообразность и неспособность, цепь трагических случайностей и чуждых обстоятельств. А на самом деле все случайности и не случайности вовсе, а предпосланные свыше закономерности, и мы заблуждаемся, что живем и действуем по законам и принципам собственного приготовления, выстраиваем жизнь по собственным канонам и что, делая тот или иной выбор, принимая то или иное решение, мы делаем и принимаем их самостоятельно, независимо от чьей-то воли. В действительности живем и действуем, делаем те выборы и предпочтения, которые предопределены, предначертаны нам где-то в небесных скрижалях, ниспосланы свыше.
Противясь мистическому сознанию, не желая в этом признаваться самому себе, Павел все же втайне верил, жила в нем страстная слепая убежденность – должно воздаться! Нет – не от бога, но свыше.
Должна же она быть – высшая Справедливость?!
* * *
Ульянцева застал на месте. Ротный с ординарцем размещался в уцелевшем двухместном офицерском блиндаже, доставшемся ему от предшественника, тоже, по-видимому, командира роты. Внутри помещение походило на горницу сельского дома – сухое, светлое, обихоженное. Стены обиты тесом, ровный дощатый пол. По правую сторону от входа – раскладная походная офицерская койка, застеленная плащ-палаткой, по левую – тумбочка умывальника с приставленной сбоку волосяной щеткой на длинной ручке, – веник и швабра. У передней стены, против оконного проема – раскладной походный столик, два стула. На подоконничке – стандартный набор бритвенных принадлежностей, флакон одеколона, расческа.Проследив за его оценивающим взглядом, Ульянцев криво усмехнулся:
– Умеют господа фрицы даже на передовой с комфортом устраиваться. Столовые приборы, чашечки, ложечки, кофейнички… Ну да, ничего, погоним мы теперь их без остановок, не до удобств станет. Ты проходи, садись. Докладывай, с чем прибыл.
Павел молча выложил на столик выписку из приказа, показал взглядом – читай!
Ульянцев заинтересованно приблизился к столу, пробежал глазами по машинописным строчкам.
– Вот это да! – возбуждаясь, проговорил он. – Ну, удружил, взводный, так удружил. Спасибо. Я этого приказа, как манны небесной, жду, хотел уже третий рапорт подавать. Должник теперь твой…
– Я-то при чем? Комбата благодари, он тебе вольную подписал.
– Нет, правда, не могу я здесь больше оставаться. Сил нет. Обрыдло все до чертиков. Балтусу что? Он до войны в лагерях служил. Нравится ему с уголовным отребьем возиться – ну и на здоровье! А меня увольте. На всю жизнь, сколько ее осталось, впечатлений хватит. – Ульянцев трясущимися руками охлопал по карманам, ища и не находя папиросы. Край пачки «Беломора» выглядывал из-под подушки в изголовье койки. – Мерзкие поганые рожи! Куда угодно согласен – хоть в пекло, хоть к черту на рога, но только чтобы среди нормальных людей жить. – Он наконец обнаружил папиросы, нервно закурил. – А ты-то как согласился? Сдалась тебе эта лагерная помойка. Думаешь, выпустит тебя из своих когтей Балтус?.. Черта с два! И не мечтай. Не тот человек, за кого себя выдает.
Павел почувствовал разочарование. Ему и в голову не приходило, что можно было – и следовало – отказаться, такой вариант даже как предположение не рассматривался. Да и не понимает разве Ульянцев, что слова его и по Колычеву рикошетом бьют.
«Не знаешь ты комбата», – с обидой за Балтуса подумал Павел, но вслух сказал другое:
– Извини, но ты неправ, лейтенант. Горячку несешь. Далеко не все в роте подонки и отбросы общества, как ты говоришь. Немало и таких, кто по нелепой случайности или дурости нашей извечной сам себя под статью подвел. И судимость у них – беда, а не вина. Да, проштрафились, наказаны. Но облика человеческого не потеряли и людьми быть не перестали. И воюют не хуже, чем в строевых частях, и дружбу фронтовую понимают. Я с ними в одной землянке живу, из одного котелка хлебаю. И что бы ты ни говорил – мне лучше знать!..
Ульянцев доводы Колычева то ли из упрямства, то ли из других каких соображений не принял, но пыл умерил, поуспокоился.
– Ладно, раз пошла коса на камень – останемся при своих интересах. Из двоих спорящих каждый думает, что он умней другого. Ни к чему теперь. Тимчук! – громко позвал он ординарца. – Где там у нас «НЗ»? Тащи сюда, нового ротного обмыть требуется.
Из тамбура появился расторопный ординарец Ульянцева – невысокий сухощавый боец лет тридцати пяти с вещмешком и двумя алюминиевыми солдатскими кружками в руках. Ловко орудуя штыком, вспорол банку мясных консервов, порезал хлеб и увенчал с преувеличенной торжественностью стол бутылкой трофейного коньяка.
– А где же новый ротный, гражданин лейтенант?
– Так вот же он – перед тобой!
Тимчук, видимо, всерьез замечание Ульянцева о новом ротном не воспринимал: шуткует ротный под настроение. Водился за ним такой грешок, и ординарец в свою очередь легко соглашался на понятную обоим игру, подставлялся ротному. Но вроде как и не шутит ротный, да и Колычев никак не дает понять, чему верить: спокоен. Смутившись, Тимчук неловко потоптался у стола, машинально обтер штык о штанину.
Ульянцев коротко хохотнул, показал ординарцу рукой на выход. Плеснул по кружкам коньяк, потянулся к Колычеву.
– Давай, ротный, за общую удачу выпьем. Чтоб и тебе в скором времени вслед за мной на своих двоих отсюда выбраться, и мне на новом месте прижилось. Иль в батальоне останешься?
– Война планы покажет.
– С тебя станется, – посочувствовал своей догадке Ульянцев. – А зря. Подставит тебя Балтус…
Павел не ответил. Поколебался, не соглашаясь, но тост поддержал.
Выпили по второму заходу. Ульянцев заторопился.
– Ну, в общем, все. Закругляться надо. Сам понимаешь, аттестаты, командировочное предписание, сухой паек в дорогу получить надо, то да се – на все время требуется. – Ульянцев озабоченно огляделся вокруг, прицениваясь, не забыл ли чего. Вдруг спохватился, кинулся к кровати. Опустившись на колено, пошарил под ней рукой, вытащил полевую сумку. – Вот, забирай. Тут вся ротная бухгалтерия. Разберешься. И сумку на память забирай. У меня другая есть.
Убедившись, что точно больше ничего не упущено, протянул Колычеву руку:
– Ну, бывай, ротный. Не поминай лихом, если что не так было. А я потопал.
– Удачи, брат!
Оставшись один, Павел присел на койку, стащил с потных зудевших ног сапоги, размотал портянки, аккуратно развесил их на голенищах и с наслаждением вытянулся на мягкой постели. Он еще не отошел от пережитого возбуждения и не вполне осознавал себя в новом качестве. И теперь, блуждая рассеянно взглядом по потолку, вслушивался и всматривался в себя как бы со стороны, сверял оценки происходящего.
Выпитый коньяк слегка туманил голову. Но уже на смену отсмотренным кадрам проступали, выстраиваясь бегущей строкой, очередные насущные заботы дня.
Рота – не взвод. В своем взводе он знал всех не только в лицо, но и пофамильно. Мог сказать, кто чем дышит, кто опора ему, а за кем глаз нужен. Во взводе крепкое здоровое ядро сформировано. А что в других взводах? Даже взводные и те для него темные лошадки. Ни с одним из них близко общаться не приходилось.
Как там Балтус говорил? Любая цепь не может быть крепче самого слабого своего звена. А у него, Колычева, самое слабое звено – блатной преступный мир. Следует лично проследить, чтобы нечисть ненароком в одном взводе не скопилась. Да и не только по взводам – по отделениям равномерно распределить, если что. А начинать надо с командиров взводов.
Времени на раскачку нет. Штрафников подолгу на откорме не держат. Передовая не простит, свой счет за упущения и недоработки непременно выставит. Кровью платить придется.
Скомандовав подъем, Павел привел себя в порядок, окликнул ординарца:
– Тимчук! Махтурова ко мне из второго взвода. Живо! Заодно и Туманова с Богдановым.
Первым на вызов Туманов объявился. Влетел в блиндаж с шумом и грохотом, ногой за порог зацепился. Задохнулся от бега.
– Мне как сказали, Паш, что ты вызываешь, – обрадовался! Тебя правда, что ль, ротным назначили? Мужики говорят – лажа, не может быть…
– Вот я тебя с ходу и обрадую – два наряда вне очереди. Ты когда последний раз сапоги чистил? Разгильдяй! Можно подумать, с фермы явился, навоз в базу лопатил. Пять минут сроку. Привести обмундирование в порядок!
– Есть привести в порядок, гражданин ротный. Щас почистюсь…
– И запомни, товарищ рядовой Туманов, что командиров и начальствующий состав лица не судимые, как ты, называют при обращении словом «товарищ», а не «гражданин». Пора уж привыкнуть. Ясно?
– Так точно, ясно, товарищ комроты. Разрешите выполнять?
– Выполняйте.
Туманов с готовностью кругом, как положено, вертанулся – и в дверь, а навстречу – Махтуров.
– Побудь в тамбуре, дождись Богданова, покурите пока, – вслед ему проговорил Павел и, обращаясь уже к Махтурову, указал на стул возле стола. – Проходи, садись.
Они молча обменялись рукопожатием. Николай прошел к столу, полез в карман за кисетом.
Павел положил перед ним выписку из приказа о своем назначении на должность командира роты.
Махтуров лишь слегка покосился в ее сторону, раскурил самокрутку. «Тимчук просветил!» – догадался Павел.
– Зачем тебя вызвал – догадываешься?
– Взвод на меня хочешь повесить, – подозрительно бесцветным голосом отозвался Николай.
– Что значит повесить?
– А то и значит, что правильно все ты понимаешь, гражданин ротный: не состоится сватовство. Нет на то моего согласия.
– Ты это всерьез, что ли?
– Более чем.
– Странно.
– А чего тут странного. Не хочу, и все тут.
– Боишься, что ли?
– Да ничего я не боюсь. Не в том дело.
– А в чем? – начиная заводиться, допытывался Павел. В воображаемом им сценарии подобное развитие действия не подразумевалось.
– Ты мне по дружбе взвод предлагаешь. Хочешь, чтобы я за него в ответе был. Понимаю. На твоем месте точно так бы поступил. С точки зрения командира роты и товарища – решение логичное. Но я на своем месте, и у меня на этот счет другие виды. Я за себя ручаюсь и только за себя хочу быть в ответе.
– А поподробнее можешь? Сдается мне, что знакомый блатной мотивчик слышу: сначала закурим табачок твой, а потом каждый свой.
– Зря ты так. – Махтуров отвернулся к окну, возражал, глядя в сторону. – Сам знаешь, получить пулю или нож в спину от этой сволочи я, допустим, не боюсь. Но чтобы они мне поперек дороги к свободе встали, грузом повисли – не по шее хомут.
– А для меня, значит, в самый раз?
– Это твой выбор, твой путь, – упрямо возразил Махтуров. – Я – не ты и не Витька Туманов. Мне штрафное обличье ни в каком виде не подходит. Если жив останусь и получу чистые документы, в штрафном ни на минуту не задержусь.
– Одно другому не мешает.
– Пойми, штрафной батальон – не семейный дом, чтобы его проблемами загружаться. Для меня штрафной – как общественная баня. На помывку идем все хором, но моемся в одиночку. И мне плевать, кто и как рядом моется. Чужие спины никому тереть не собираюсь и для своей мочалки ничьей не попрошу. Отмываюсь как могу. И каждый бой – как банный день: отмылся – ушел! Не отмылся – жди следующего раза.
– Значит, отказываешься… – зная тяжелую махтуровскую неуступчивость – если упрется – не сдвинешь! – Павел уже не спрашивал, ждал подтверждения.
– Значит, отказываюсь, – согласным кивком подтвердил Махтуров. – Не сочти за обиду.
– Ну а связником пойдешь? Жить вместе будем.
– И связником не пойду, – тяжело вздохнул Махтуров. – Я понимаю, конечно, что ты для меня как лучше хочешь сделать, но останусь во взводе. Там я тебе нужнее буду.
Павел разочарованно помолчал. Пожалуй, впервые, разойдясь с Махтуровым во взглядах, он был не в состоянии ни понять, ни принять позиции друга.
– А этих зачем вызвал? – нарушил молчание Махтуров, кивнув на дверь, за которой слышались перебранивающиеся голоса Туманова и Богданова.
– Связниками возьму, – ответил Павел. – И для них лучше будет, и мне с ними спокойней. Свои люди.
– Вот их – правильно, – одобрил Махтуров с облегчением. – Ребята надежные, не подведут. Да и поостерегутся около тебя дурью маяться, особенно Туманенок. Без царя в голове парень, куда ветер дунет, туда и клонится. Замечаю, со шпаной якшаться стал.
– А на взвод, по-твоему, кого ставить?
– Ставь Маштакова. И боевой опыт имеет, и с характером мужик, твердый. Отношения с людьми выстраивать умеет.
Про себя Павел тоже в пользу Маштакова склонялся. С Богдановым и Тумановым проще. Приказал личные вещи из взвода забрать и переселяться в командирский блиндаж. Оба назначены связными командира роты.
Махтуров ушел вместе с ними.
И только когда следом появился Тимчук, стал расставлять на столе обеденные котелки, Павла догнала поздняя мысль: надо было придержать Николая, покормить обедом. Штабная кухня не чета ротной, солдатской. Суп гороховый, наваристый, с мясом. На второе – гречневая каша с тушенкой. Чай тоже, как у комбата, натуральный, не разбавленный. Целый кофейник. И пачка американских сигарет в придачу.
«Вот дурак так дурак! Идиот!» – в сердцах корил себя Павел. И неприятный осадок, сохранявшийся от размолвки с Махтуровым, подпитанный промахом с обедом, еще долго преследовал его и не давал покоя.
* * *
Сразу после обеда послал Тимчука за взводными, приказав вызвать из второго взвода штрафника Маштакова. Готовясь к встрече с подчиненными, перебрал в памяти все, что ему было о них известно.Самая примечательная и неоднозначная фигура – это, несомненно, командир первого взвода Яков Сахно. Бывший хозяйственный старшина, служивший до осуждения трибуналом на продовольственном складе батальона авиаобслуживания, по слухам – большой любитель «клубнички» и скабрезных анекдотов. Единственный из взводных, кто не имел в прошлом ни офицерского звания, ни боевого опыта. Факт сам по себе примечательный. В штрафной батальон угодил за темные делишки, на которые подвигло его пагубное неуемное пристрастие к женскому полу.
На тыловой аэродром где-то под Куйбышевом ни бомбы, ни снаряды не падали, должностные обязанности тоже особо не обременяли. Зато в заначке у оборотистого и любвеобильного старшины в результате ловкости рук и пытливости ума постоянно оседал и наплавлялся некий продуктовый, колбасно-масляный наварец, не говоря уже о спиртовом.
И зачастил Яша пропащими ночами в окрестное село, по домам солдатских молодаек и вдовушек, ублажая товарок щедростью души и подношений. А вослед скоромью греховной, разгульной масленицы не замедлил грянуть и Великий пост, определенный ему трибуналом сроком на восемь лет с отправкой в штрафной батальон.
Не потерялся Сахно и в штрафном батальоне. Даже в первом для себя бою, когда редко кому из новичков, не нюхавших пороха, удается сохранить выдержку и способность к рассудительным, применительным к обстановке действиям, Сахно, надо отдать ему должное, выделился именно этими качествами, был наравне с бывалыми обстрелянными бойцами, прошедшими укрепляющий курс окопной противостраховой иммунизации.
Павел не был настолько близок с Сахно, чтобы судить о нем с достоверностью. Напрямую они почти не общались, так, урывками, на бегу. Встречаясь у командира роты на совместных докладах и планерках, держались ровно, приязненно, как равный с равным по должности, но и только. Не то чтобы сторонились друг друга, но и других, более тесных отношений, сверх обусловленных должностным положением, не искали. А если случалось иногда возвращаться от ротного вдвоем, отделывались пустяковым словесным обменом, где и слова, и содержание затрагиваемых тем имели лишь ту потребность и значимость, что создавали видимость интереса при его подлинном отсутствии.
Павел затруднялся сказать, чем определялся выбор Ульянцева, предпочевшего тылового старшину нескольким кадровым офицерам, имевшимся в его распоряжении, но не мог отделаться от интуитивной, подсознательной предубежденности, настраивавшей его против сближения с Сахно. Беззастенчивая, грубая мужская нечистоплотность и непорядочность – качества, которые, как уродливая патология, всегда вызывали у Павла гадливое, отвратное чувство, исключали их обладателей из числа близкого окружения Колычева.
Вообще Сахно представлялся его воображению фигурой не явной и не простой, не подвластной беглому прочтению. Он относился к типичным представителям той немногочисленной, но представительной прослойки штрафников, своеобразной ее элиты, которая существовала внутри штрафной диаспоры и была примечательна тем, что, как и Шведов, не казнилась своей виной, не комплексовала и не делала из случившегося трагедии вселенского масштаба.
Трибунал и отправка в штрафной батальон, хоть и обрекали на бесчестье и незавидную судьбу подконвойного солдата-смертника, все же не стали для них ни позорным столбом, ни лобным местом, как для многих других собратьев по несчастью, кто попал в заключение по злому умыслу или роковой случайности и ни при каких условиях не помышлял для себя ни подобных обстоятельств, ни подобной участи. По крайней мере каких-либо заметных признаков, которые бы указывали на душевное нездоровье, в Сахно не наблюдались.
Напротив, все в нем, начиная с ладно скроенной, молодцеватой фигуры, сохраняющей, несмотря на бэушное облачение, щеголеватую осанистость, и кончая манерой держаться и говорить, уснащая речь грубыми циничными присказками и откровениями по части плотских бабских утех и слабостей, – все в нем говорило за то, что пребывает Сахно в относительном здравии и согласии с внутренним миром.
Добавлял подозрительности и неприязни его «ординарец»-уголовник Веселов по кличке Сюксяй. С одной стороны, профессиональный вор-карманник, а значит, не последний человек в воровской иерархии, но с другой – рецидивная братия Сюксяя почему-то должным почтением не жаловала и за своего как бы не принимала. То ли воровских заслуг карманнику не хватало, то ли черту какую, по их понятиям запретную, переступил, но стороны враждовали, и Сюксяй держался от хевры на расстоянии. Павел знал, случались разборки, в которых Сюксяя умывали кровью. Но даже битый, отвергаемый своими уголовник вызывал у него ничуть не меньшую антипатию, чем все остальные.
Командир третьего взвода бывший лейтенант Егор Грохотов – кадровый, как и Колычев, офицер. Крупный, рослый, по-мужичьи тяжелый и медлительный таежник, черный, носатый, с лохматыми, клочьями нависающими на глаза бровями и насупленным исподлобным, нелюдимым взглядом.
Избегающий общения, староверческих, отшельнических кровей, кому в довершение природная суровость и рано подступавшая житейская пожухлость придают годов и заматерелости, он и внешне, в свои неполные тридцать лет, выглядел ровесником скорее Балтуса, чем Колычева.
Осужден по приказу 227 как трус, проявивший нестойкость в бою и не выполнивший поставленную командованием боевую задачу.
Во время отступления на дальних подступах к Сталинграду сдал немцам невзорванным порученный его охране железнодорожный мост.
Обвинение в трусости и предательстве не признавал. Он, рассказывал, два часа держался с семнадцатью бойцами против роты фашистов и мост бы взорвал, но немцы накрыли позиции обороняющихся таким плотным минометным огнем, что бикфордов шнур оказался перебитым в нескольких местах и сделать что-либо он уже не смог.
Так или не совсем так развивались события на самом деле, но в штрафном батальоне Грохотов труса не праздновал. В критический момент, когда немецкие танки уже утюжили окопы штрафников, собрал вокруг себя остатки взвода, организовал круговую оборону. Израсходовав патроны, отбивались одними гранатами, но спину врагам не показали. В командование взводом вступил там же, на передовой, на исходе боевых действий.
Командир четвертого взвода – лейтенант-кавалерист Семен Ведищев. Верткий, бахвалистый терский казачок, принявший взвод уже по выходе батальона на переформировку. Между собой штрафники зовут его Чеченцем, реже – бывшим в четвертой степени. Почему Чеченцем – в общем-то понятно. Ну а бывшим в четвертой степени он сам себя нарек, представившись при знакомстве: «Бывший студент, бывший кавалерист, бывший командир взвода конной разведки и бывший муж собственной жены Семен Ведищев, образца 1917 года. Честь имею!»
Что касается жены, следует верить на слово. А все остальное соответствует данным из личного дела. Осужден по редко встречающейся статье «воинское мародерство». Конвоируя в штаб бригады двоих взятых в плен высоких офицерских чинов, произвел самоличную частичную конфискацию личных вещей фашистов. Поснимал с обоих наручные часы, фотоаппараты и наградные железные кресты. На допросе чины не преминули выразить протест. И не вернулся больше в свой конный разведвзвод лихой казак Семен Ведищев.
И, наконец, новоиспеченный назначенец Иван Маштаков. На фронте с 1941 года. Был сержантом. В боях под Москвой получил осколочное ранение. Окончил курсы младших лейтенантов. В должности командира стрелкового взвода воевал на Дону. Там его дивизия попала в окружение. Вышел к своим с другой частью. И попал под действие приказа 227…
* * *
Тимчук терзался сомнениями.Объявив о новых назначениях, Колычев не сделал никаких распоряжений в адрес ординарца. Тимчук ломал голову: как понимать? Оставляет его новый ротный или замену подыскивает, но пока не нашел. К чему готовиться?
Нового ротного Тимчук знал и не опасался. Будучи взводным, Колычев не обходил его вниманием. Сопровождая Павла по вызову к Ульянцеву, Тимчук, пользуясь добрым расположением, бывало, делился с ним доверительными соображениями. Это вселяло некоторую обнадеженность. Но все же.
Вернувшись с задания, Тимчук, как бы не замечая присутствия Колычева, который, лежа на койке, мысленно готовился к разговору с взводными, занялся уборкой и приборкой помещения. Поскоблил и ополоснул котелки. Вооружившись щеткой и кружкой с водой, тщательней и старательней, чем обычно, выметал пол, предварительно сбрызгивая его набранной в рот водой, как это делают домовитые хозяйки в крестьянских избах, избегая поднимать пыль.
«Еще бы и ножом поскоблил!» – отвлекаясь краем глаза на действия ординарца, усмехнулся Павел, вспоминая, как его бабка, опустившись на колени, сначала скоблила смоченное место кухонным ножом, а затем смахивала веником соскоблины в совочек. Но Павел заблуждался, приняв необычное усердие Тимчука за показное рвение. В действительности повышенное тщание, с которым налегал на пол ординарец, имело другой подтекст.