Страница:
– Ага, теперь у вас новая версия: уже не несчастный случай, а самоубийство? – с едкой иронией проговорил Иван Федорович.
– А что, такого не может быть в принципе?
– В принципе – может. Но вот еще на что обратите внимание… Лицо и грудь у Кокошиной обгорели напрочь. А вот нижняя часть, от пояса до пят, – совершенно не тронута огнем. Абсолютно не тронута… Как вы это объясните? – Воловцов не стал дожидаться ответа околоточного надзирателя и продолжил: – Если принять вашу первую версию – что это просто несчастный случай, как могла бедная женщина опрокинуть на себя лампу с керосином или бутылку так, чтобы облить себе лицо и грудь? Ведь когда мы случайно обливаемся чем-либо, скажем, чаем или вином, то, в первую очередь, обливаем что? – Он вдруг обернулся к городовому и вопросительно посмотрел на него.
Городовой Еременко, думая, что вопрос московского судебного следователя обращен конкретно к нему, четко ответил:
– Ляжки и… это самое место, – показал он на самый низ живота.
– Верно! – Иван Федорович одобрительно посмотрел на Еременко и снова повернулся к околоточному надзирателю: – Мы обливаем себе брюки и выглядим, будто сходили по малой нужде прямо в штаны. В крайнем случае, если сидим близко к столу, мы обливаем себе живот и нижнюю часть груди. Но не ключицы, заметьте, не руки, не шею, и тем паче не лицо. Далее. – Воловцов сделал эффектную паузу и метнул острый взгляд на Петухова: – Если принять вашу вторую версию, которая подразумевает самоубийство посредством обливания себя керосином и затем поджигания, то тогда как вы объясните столь аккуратное положение тела? Смотрите, на ее юбке даже нет складок. Как она могла так аккуратно упасть, пылая в огне, чтобы на юбке не образовалось ни единой складочки? Да и положение тела очень спокойное, будто она собралась просто полежать на спине и отдохнуть. Мне всегда казалось, что если сжигаемый человек не привязан к столбу и не сидит на колу, то он мечется, бежит куда-то, катается по полу, орет, машет руками, пытаясь сбить пламя, ведь это страшно больно… Вы пытаетесь мне возразить? – заметил некоторое нетерпение Петухова Иван Федорович. – Хотите сказать, что она могла вначале лечь, а потом облить себя керосином и зажечься?
– Именно так, – успел вставить фразу в сделанную Воловцовым паузу околоточный надзиратель.
– Ну, и как вы это себе представляете? Старушка Кокошина ложится на пол, разглаживает юбку, чтобы было все пристойно и аккуратно, потом обливается керосином и зажигается? И лежит неподвижно, стиснув от боли зубы и боясь пошевелиться, дабы не испортить свой облик и не помять юбку? Но это же абсурд!
– Да-а, что-то тут не та-а-ак, – глубокомысленно протянул городовой, став после ответа Воловцову явным его союзником.
– Ты еще тут будешь свои заключения строить, – едва не прошипел Петухов, не собирающийся сдаваться.
– Виноват! – вытянулся городовой.
– Допустим… Только допустим, что вы правы: здесь было совершено преступление, – стараясь быть уверенным и спокойным, произнес околоточный надзиратель. – Но как преступник вошел к старухе? Ведь все в один голос твердят, что она никому из незнакомых ей людей дверей никогда не открывает. И главное, как он вышел, если окна были наглухо затворены, а дверь закрыта изнутри?
– А вот это хороший вопрос, – уже примирительным тоном произнес Иван Федорович. – Знаете, у меня недавно было дело, когда вот так же труп находился в запертой комнате, окна не открывались, а преступление было явно налицо: от сильного удара кастетом имелась рана на голове, были следы удушения и похищение денег и дорогого товара. Потом оказалось, что вторая дверь, которая вела из комнаты убиенного в комнату хозяев, наглухо, как поначалу казалось, забитая гвоздями, не так уж и крепко забита. И при достаточно сильном нажатии на нее в двери образовывалась щель, куда после свершения преступного деяния и пролез преступник. Может, и здесь есть какой-нибудь нюанс?
– Ну, здесь, положим, никакой второй двери, как видите, нет, – развел руками Петухов. – Окно разбил городовой Еременко, поскольку в комнате стоял дым несусветный, и нельзя было дышать. Какие тут, простите, могут быть… нюансы?
– Видите ли, нюансы могут быть в любом деле, – наставительным тоном ответил Воловцов. – Вы должны бы это знать не хуже меня… Да, кстати, а вы не выяснили, не пропало ли чего из вещей старушки? Деньги, украшения, предметы быта…
– А как это узнать, если она никого к себе не пускала? – отозвался на вопрос Воловцова городовой Еременко, поскольку околоточный надзиратель промолчал.
– Но у нее есть сын, – заметил Иван Федорович.
– Откуда вы знаете? – удивился Еременко.
– Знаю. Его-то она к себе пускала, надо полагать. Он наверняка может определить, не пропало ли чего из вещей его матушки. И если что-либо пропало, то совершение преступления неизвестным покуда нам лицом, несомненно, имеет место быть, не так ли, господа?
– Сына Кокошиной мы, конечно, вызовем, – согласился Петухов, – телеграммой. И ваши доводы, господин судебный следователь, вполне убедительны. И все же, сударь, позвольте мне остаться при своем мнении. Я уверен, что это несчастный случай. Нет никаких мотивов ее убивать. Жила она бедно, в роскоши не купалась. Да и какие деньги могут быть у таких старух? Разве что оплата за наем комнат в ее доме?
– Не скажи-ите, господин околоточный надзиратель, – протянул Иван Федорович, категорически не согласный и с этим утверждением Петухова. – У таких вот «божьих одуванчиков» как раз и имеется заветная кубышка со златом-серебром. Только они об этом не кричат на каждом углу, а хранят свои сбережения в строжайшей тайне, никому не показывая и, уж конечно, никого к этой кубышке не допуская…
– До приезда ее сына мы не можем утверждать этого наверняка, – покачал головой Петухов.
– Вот тут я решительно и полностью согласен с вами, – произнес Воловцов вполне искренне.
– А знаете что? – Околоточный даже слегка порозовел от пришедшей вдруг в его голову дерзкой мысли. – Я готов заключить с вами пари, что судебный врач, который, очевидно, скоро прибудет, не найдет никаких телесных повреждений на теле Кокошиной, которые могли бы привести к смерти, после чего, как вы полагаете, ее облили керосином и подожгли. Более того, он будет констатировать в своем медицинском заключении, что смерть произошла от ожогов, не совместимых с жизнью. Вы как? – задорно посмотрел он на Ивана Федоровича. – Принимаете мое предложение?
– Принимаю! – ответил Воловцов, и они пожали друг другу руки. – Ладно, господа, небось дворник Ефимка и жиличка Квасникова заждались нас. Кстати, а почему дворника все зовут Ефимка? Он что, мальчик совсем?
– Да нет… ему, чай, восемнадцать уже стукнуло. Просто я же вам говорил, что он, таво, – и городовой сделал неопределенный жест рукой.
– Ладно, поглядим… – кивнул Иван Федорович. – Давайте с него и начнем…
Они прошли на кухню, где дожидались полицейского дознания Ефимка и жиличка из флигеля Наталья. Ефимка был безмятежен. Нежный розовый румянец покрывал его пухловатые щеки. Наталья, напротив, сидела хмурая и нервически перебирала пальцами подол короткого передника.
– Здравствуйте, – поздоровался со свидетелями Воловцов. – Вы – Наталья Квасникова? – спросил он девушку.
– Да. – Она подняла на Ивана Федоровича печальные глаза и встала.
– Пройдите, пожалуйста, с господином городовым в коридор, – сказал ей Воловцов. – Мы сначала побеседуем с господином дворником, а затем с вами. Не возражаете?
– Нет, – удивленная таким обходительным отношением незнакомого мужчины в рубахе навыпуск и плисовых штанах, заправленных в сапоги, ответила Наталья.
– Вот и славно. Городовой, проводите барышню…
Квасникова послушно вышла из кухни. Следом за ней вышел городовой. Когда двери за ними закрылись, Наталья спросила:
– Это кто?
На что городовой Еременко закатил глаза и серьезно ответил:
– У-у, не спрашивай. Господин судебный следователь. Из самой Москвы будет…
Воловцов присел в уголок, предоставив Петухову сесть за стол, и предложил:
– Прошу вас, начинайте…
Околоточный надзиратель, уже понявший, что он тут не главный, кивнул головой и, жестом указав Ефимке сесть на стул, что стоял против стола, достал из кожаной планшетки бумагу и карандаш.
– Итак, производится дознание дворника дома покойной ныне Марьи Степановны Кокошиной, – официальным тоном произнес он, что было правильно, поскольку настраивало допрашиваемого не на дружескую беседу, но на ответственный и серьезный разговор, имеющий важные последствия. – Ваше полное имя-отчество-фамилия?
– Ефимкой меня зовут, – ответил дворник.
– Это имя, – терпеливо произнес Петухов. – А как зовут вашего отца?
– У меня нет отца, – шмыгнул носом Ефимка, и глаза его наполнились слезами. – Помер он.
– Хорошо. Как…
– Чего ж хорошего, коли помер-то? – посмотрел на околоточного надзирателя Ефимка глазами теленка. – Жа-алко же…
– Я понимаю, что жалко, – сказал Петухов. – Но ничего не поделаешь – люди умирают.
– А как умер ваш батюшка? – подал голос из своего угла Воловцов.
– Его лесами задавило, когда он церкву щукатурил, – оглянулся на него Ефимка. – В позапрошлом годе. А мамка еще раньше умерла… Сирота я.
– А как звали вашего батюшку? – спросил, в свою очередь, околоточный надзиратель.
– Афо-о-оней, – протянул Ефимка. – Он хороший был. До-обрый…
– А фамилия твоя как?
– Кологривовы мы.
– Ясно, – кивнул Петухов. – Итак, Ефим Афанасьевич, что вы можете нам рассказать по поводу сегодняшнего инцидента?
– Чево? – сморгнул Ефимка, подавшись чуток вперед.
– Что случилось сегодня утром, расскажи нам, пожалуйста, – мягко поправил околоточного Воловцов.
– Чо случилось… – Ефимка задумался. – Ну, встал я, как обычно, в пять часов. Служба у меня такая, в пять часов вставать. Взял метлу, совок, ведро. А потом чую – дымом пахнет…
– А где вы спали? – спросил Иван Федорович.
– У себя на фатере спал, – немного удивленно ответил Ефимка.
– А где ваша фатера?
– Под лестницей. Там комнатка такая, с одним окошечком в сени, но теплая и поместительная: там и кровать имеется, и тумбочка, и вешалка. Барыня меня туда, стало быть, определила, когда в дворники взяла. Добрая она была, барыня-то наша…
– Итак, вы почувствовали запах дыма, – вернул разговор в нужное ему русло околоточный Петухов.
– Почувствовал, – кивнул Ефимка.
– Откуда пахло дымом?
– Сверху. Из покоев хозяйки.
– И что ты сделал, когда почувствовал дым? – не забывал записывать в протокол дознания вопросы и ответы Петухов.
– Поднялся на кухню, – ответил дворник.
– И что дальше?
– Принюхался…
– Ну, и…
– Потом прошел к двери фатеры хозяйки. Увидел, что из-под двери дым сочится… – и Ефимка замолчал.
– Ну, чего молчишь? – раздраженно произнес околоточный надзиратель. – Увидел дым из-под двери, что дальше-то?
– Ну, дым идет… – сказал Ефимка и непонимающе уставился на Петухова.
– Что вы, Ефим Афанасьевич, делали после того, как увидели из-под двери квартиры Кокошиной дым? – мягко задал вопрос Воловцов.
– А-а, так я к Наташке-поденщице пошел… – обернулся к нему Ефимка.
– К Наталье Квасниковой? – задал уточняющий вопрос околоточный надзиратель.
– К ей самой.
– Зачем? – снова встрял в дознание Иван Федорович.
– Сказать, что дым…
– И все?
– Ну, еще спросить, что, мол, надобно делать, – немного подумав, ответил Ефимка.
– А почему именно к ней, к Наталье Квасниковой? Она ж во флигеле проживает, а не в доме, – спросил Петухов. – Что, нельзя было разве к жильцам первого этажа постучать?
– А-а, наших-то жильцов не добудишься в такую рань. Они раньше девяти часов не поднимаются. Ба-аре, – произнес дворник.
Воловцов удивленно глянул на дворника: почудилось, или действительно последние слова Ефимки были произнесены с легким налетом презрительной усмешки?
– Хорошо, что было дальше? – продолжал околоточный надзиратель.
– Дальше? Дальше Наташка мне открыла дверь…
– И?
– И спросила: чего, мол, мне надобно.
– А ты? – устало спросил Петухов.
– А я ей и говорю: пошли, дескать, к хозяйке, у нее из-под двери дым сочится…
– А она что? – уже изнывал от такого дознания околоточный надзиратель.
– А она, вот тоже, как и вы, спросила. – Ефимка уважительно посмотрел на Петухова: – Пошто, дескать, ты ко мне приперся, а не к жильцам домовым?
– А ты?
– А я ей, как и вам щас только что, ответил… – сказал Ефимка и опять замолчал.
– А что ты Наташке ответил-то? – сдерживая смех, спросил из своего угла Воловцов.
– Да то же, что вот и ему, – повернулся к Ивану Федоровичу дворник, кивая в сторону околоточного, – что, дескать, к домовым жильцам не достучишься, они-де рано вставать не привыкшие…
– Что дальше? – спросил Петухов.
– Дальше Наташка одеваться стала…
– Ну, оделась она, и что потом?
– А потом мы пошли… – ответил, как само собой разумеющееся, Ефимка.
– Куда?
– В дом, – ответил Ефимка и замер в ожидании нового вопроса.
– Вошли в дом, что дальше? – Петухов уже нервничал настолько, что, казалось, еще немного, и он изойдет пеной нервического припадка.
– Поднялись, прошли на кухню и подошли к двери фатеры хозяйки.
– И?
– И увидели из-под двери дым, – сообщил Ефимка с таким видом и таким тоном, будто только что разгадал все загадки египетских пирамид.
Из угла, где сидел Воловцов, послышалось не то хрюканье, не то последние хрипы висельника. Петухов поднял голову и посмотрел на московского гостя. Тот был вполне серьезен и внимателен. Словом, то, что судебный следователь по наиважнейшим делам Департамента уголовных дел Московской Судебной палаты Иван Федорович Воловцов едва сдерживает готовый вырваться наружу смех, околоточный надзиратель не заметил. Иначе мог произойти неприятный конфуз…
– Дальше…
– Чо?
– Что вы делали дальше? – повторил вопрос Петухов.
– Мы стали стучаться в дверь.
– И?
– Не достучались…
– Вам никто не открыл?
– Нет, не открыл, – ответил Ефимка. – Тогда Наташка мне сказала: бежи, мол, в участок. Я и побег…
– Слава тебе, Господи, – выдохнул Петухов. – Неужто свершилось? – Он какое-то время смотрел на Ефимку, как смотрят на лучшего друга, который спас вас от дикого зверя или вражьей пули. Еще так иногда смотрят, когда прощаются навсегда на перроне вокзала с любимым человеком. Благодарность провидению, что дознание с дворником закончилось, было у Петухова неисчерпаемым и безграничным. Не будь сидящего в уголке Воловцова, он, наверное, исполнил бы сейчас «Застольную арию» из «Травиаты» Джузеппе Верди:
– А позвольте, Ефим Афанасьевич, я задам вам еще пару вопросов? – неожиданно сказал Иван Федорович. – Как долго вы служите дворником?
– Четвертый месяц пошел, – улыбнулся Ефимка столь добродушно, что некоторое предубеждение к нему, невесть откуда появившееся во время дознания, улетучилось без остатка.
– А кто до вас был дворником? – задал еще один вопрос Воловцов.
– Степан был.
– А куда дворник Степан подевался?
– Запил и пропал, – с явной печалью в голосе ответил Ефимка.
– А подробнее можно? – попросил Воловцов.
– Ну, полгода назад у Степана жена померла, и он того, запил с горя. Хозяйка наша его жалела, со службы не прогоняла, думала, попьет с горя и перестанет…
– А он не переставал? – серьезно спросил Иван Федорович.
– Нет, не переставал, – согласно кивнул Ефимка.
– А потом?
– А потом пропал. Сказывали, его видели садящимся на пароход. А может, и обознались…
– Что ж, Ефим Афанасьевич, – поднялся со своего места Воловцов. – Было весьма приятно с вами познакомиться. Более мы вас не задерживаем. Вы, признаться, нам очень помогли… Верно, господин Петухов?
– О, да-а, – протянул околоточный надзиратель и закатил глаза к небу…
Когда Ефимка вышел, в дверной проем просунулась голова городового Еременко и, открыв рот, сказала:
– Господин доктор явились…
– Как, уже?! – с большой долей иронии спросил Воловцов и глянул на околоточного надзирателя. – Ну, так скажите ему, что пусть занимается всем, чем положено в подобных случаях, а когда закончит, идет сюда, на кухню. А ты нам зови пока эту жиличку, Наталью Квасникову.
– Слушаюсь…
Наталья Квасникова – девица лет двадцати четырех, что уже вполне позволяло причислить ее к разряду старых дев, снимала у Кокошиной комнатку во флигеле. Бледная, худая и, верно, непростого характера, как и все старые девы, она прошла к столу, за которым восседал околоточный надзиратель, и, не дожидаясь предложения, села.
– Имя-отчество-фамилия, – строго произнес Петухов.
– Чье, мое? – спросила Наталья и сморгнула. Внутри у околоточного от этого вопроса все заныло; захотелось забросить карандаш в угол, порвать протокольную бумагу в клочья, плюнуть на всю эту мороку, растереть плевок сапогом, отправиться в штофную лавку или в один из ста десяти питейных домов, что имелись в городе, и засесть там да самого скончания дня. А потом прийти домой и, не раздеваясь, завалиться на холостяцкую кушетку, послав к чертям собачьим и все эти дознания, и полицейскую службу, а вместе с ней и весь свой околоточный участок…
Воловцов хорошо понимал его состояние и даже, в какой-то степени, сочувствовал Петухову. Он и сам не раз сталкивался с подобными допрашиваемыми, которые то ли слишком робели во время допроса и оттого не понимали поначалу вопросов следователя, то ли от природы были непроходимо тупы. Поэтому он поднялся со своего стула, подошел к Петухову и предложил:
– Позвольте, я допрошу гражданку Квасникову, а вы просто запишете ее показания в протокол. Идет?
– Да ради бога, – похоже, даже обрадовался околоточный надзиратель. Теперь он уже не хотел быть никаким главным, ибо ведомым являться и проще, и спокойнее…
Воловцов сел на место Пастухова, посмотрел на Квасникову и произнес:
– У меня Наталья… как вас по батюшке?
– Григорьевна, – ответила девица и сморгнула.
– У меня к вам, уважаемая Наталья Григорьевна, будет всего несколько вопросов, а потом мы вас отпустим, и вы сможете заняться своими обычными делами, – благожелательно и спокойно начал Воловцов. – Кстати, а чем вы занимаетесь?
– Поденщица я. У кого полы помою, у кого постираю, у кого в доме приберусь.
– Что ж, работа у вас для людей важная и нужная, – констатировал Воловцов. – Значит, встаете вы рано?
– Рано, – согласно кивнула Наталья.
– И сегодня встали рано? – спросил Иван Федорович.
– Да, – просто ответила Квасникова.
– Значит, когда к вам постучался дворник Ефимка, вы уже не спали?
– Нет, не спала, – последовал очередной ответ.
– Вы открыли ему, и что он вам сказал? – Иван Федорович обернулся на околоточного надзирателя, чтобы убедиться, что тот успевает записывать. Пастухов не отставал…
– Он сказал, что из-под дверей хозяйки сочится дым…
– А в котором часу к вам постучал дворник?
– В четверть шестого или около того, – ответила Наталья.
– Вы оделись и пошли с Ефимкой в дом, так?
– Так. Черным ходом мы поднялись на кухню. Пахло дымом. Сильно. Дверь хозяйки, как обычно, была заперта, и мы стали стучаться…
– Что значит «дверь хозяйки, как обычно, была заперта»? – быстро спросил Воловцов.
– А она у нее всегда заперта. И днем, и ночью, – с некоторым укором пояснила Квасникова.
– Она чего-то опасалась? – поинтересовался Иван Федорович как бы между прочим.
Наталья задумалась и после некоторого молчания ответила:
– Не знаю. Кажется, она как-то говорила, что опасается воров.
– А что, у нее было чего красть? – задал Воловцов вопрос, заставивший Петухова поднять голову от бумаг.
– Не знаю, в комнате у хозяйки я никогда не была. Она ведь никого к себе не пускала…
– Ну, хорошо, – отметил что-то для себя Иван Федорович. – Вы с дворником постучали, никто вам не открывал, а в комнате у хозяйки что-то горело. Что вы далее предприняли?
– Я сказала Ефимке, чтобы он побег в участок, – сказала Наталья.
– И он тотчас побег?
– Да, он побег. И вернулся уже с городовым…
– Дальше что вы делали?
– Мы снова стали стучаться, – ответила Квасникова. – Хозяйка не открывала. А дым начал валить уже из всех щелей. И тогда городовой взял топор и взломал дверь.
– А она была заперта изнутри? – быстро спросил Иван Федорович.
– Да, на двери стоит аглицкий замок. Так он сам защелкивается, когда дверь закрывают… – пояснила Наталья.
– Вот как? – протянул Воловцов и оглянулся на околоточного надзирателя.
– Ага…
– А что вы увидели за дверью, когда ее взломал городовой?
– Сразу-то и не разглядишь. Прихожая была полна дыма, – сказала девица, и по ее телу пробежала дрожь.
– Так, продолжайте дальше, – попросил ее Воловцов.
– Городовой стал стучаться в покои хозяйки и кричать, чтобы она открыла. Но она не открывала… Тогда полицейский отошел и ударил в дверь плечом. Дверь открылась, и мы едва не задохнулись от дыма, что был в покоях хозяйки. Городовой взял стул и выбил им стекло. Дым стал быстро уходить, и мы увидели, что хозяйка лежит возле стола, и она… и ее лицо… – Квасникова закрыла лицо руками и заплакала. – Она добрая была, – глухо донеслось до Воловцова из-за ладоней. – Если я оплату за комнату задерживала, она хоть и ругалась, но не гнала. А сын ее приедет – и погонит. Куда я пойду-у-у… – Теперь она зарыдала уже в голос.
Воловцов перегнулся через стол и погладил ее по плечу:
– Успокойтесь, Наталья Григорьевна. Никто вас не погонит. – Он посмотрел на околоточного надзирателя: – Ведь верно, господин Петухов?
– Верно, – отозвался тот.
– Ну, вот видите, – мягко произнес Иван Федорович. – Господин Петухов, как представитель власти, не позволит, чтобы вас выселили из дома невесть куда. Лишние бродяги и люди без определенного места жительства полиции тоже без надобности…
– Спаси вас Бог. – Наталья убрала ладони от лица и благодарно посмотрела на Воловцова. – И вас спаси Бог, – обернулась она к Петухову.
– Ну, вот и все. Вы свободны, – сказал Иван Федорович.
Когда Наталья вышла, Петухов, немного помолчав, произнес с явной долей уважения:
– Умеете вы допросы чинить, господин судебный следователь. Прямо мастерски…
– И вы будете уметь. Коли захотите… Теперь давайте допросим городового Еременко, а потом поговорим с врачом. Как его зовут, подскажите, будьте любезны?
– Андрей Игоревич Живаго, – ответил Петухов.
– Благодарю вас, – кивнул Воловцов. – Так вот, после снятия показаний с городового Еременко поговорим с доктором Живаго. И на сегодня хватит, как вы думаете?
– Согласен с вами, – ответил околоточный надзиратель и крикнул: – Еременко! Заходи!
Городовой Еременко верою и правдою служил на поприще правопорядка и благочиния вот уже шестнадцать лет без малого. Имел достойную награду – серебряную медаль с профилем государя императора Николая Александровича с одной стороны и надписью «За беспорочную службу в полиции» с другой. Его пост находился в самом южном конце Ямской слободы, за коей лежали луга и выгоны, принадлежащие крестьянским обществам и прочим частным лицам.
Допрос Еременко также проводил Воловцов. Дойдя до места, когда его позвал в дом Кокошиной дворник Ефимка, Иван Федорович поинтересовался:
– А вы его спросили, в чем дело?
– Спросил, – ответил Еременко.
– И что сказал дворник?
– Он сказал, что из покоев его хозяйки сочится дым.
– И вы поспешили к дому Кокошиной…
– Так точно.
– Что вы увидели, поднявшись на второй этаж?
– Жиличку Кокошиной поденщицу Наталью Квасникову, – ответил полицейский. – Она сидела и поджидала нас.
– Что потом? – задал новый вопрос Воловцов.
– Потом мы втроем подошли к двери квартиры Кокошиной и стали стучаться. Но никто нам не открывал, а дым все шел и шел…
– И тогда вы приняли решение выломать входную дверь, так? – посмотрел на Еременко Иван Федорович.
– Так точно, – снова по-военному ответил Еременко. – Вдруг Кокошина была еще жива и ей требовалась помощь? – Он немного помолчал, потом вопросительно посмотрел на Воловцова: – А что, надо было дожидаться околоточного надзирателя господина Петухова, а затем уж ломать дверь?
– Нет, вы все правильно сделали, – успокоил его Воловцов. – Рассказывайте, что было дальше.
– Дальше мы вошли в прихожую. В ней было полно дыма, – продолжил дачу показаний Еременко. – Стали стучаться в покои хозяйки – снова молчок. Я подумал, что, коли выломали входную дверь, надо ломать и эту. И выдавил дверь в покои Кокошиной, сорвав накидной крюк…
– Значит, дверь была заперта на крюк?
– На крюк, – ответил городовой. – Я надавил, и он отвалился. Вернее, отвалилась запорная петля. Ну, мы вошли, значит. Дымина стоял – ничего не видать. И дышать было совсем невмочь. Тогда я взял стул и выбил окно…
– Что потом? – спросил Иван Федорович.
– А потом мы увидели Кокошину. Она лежала на полу вся обгорелая и никаких признаков жизни не подавала, – с печалью в голосе ответил городовой Еременко. – Я ничего не велел трогать и послал дворника в околоточный участок…
– Погодите, – перебил его Воловцов. – Наталья Квасникова ведь уже посылала Ефимку в участок.
– Значит, он побежал не в участок на Ямскую площадь, а совсем в обратную сторону, и прибег ко мне, – ответил городовой. – Но вы же видели его, господин судебный следователь. Он же это… – Еременко опять произвел уже знакомый Воловцову неопределенный жест рукой. – Чего с него такого возьмешь?
– Да, верно, растерялся наш Ефимка, – заключил Воловцов. Он оглянулся на Петухова, все ли он успел записать, и тот кивнул Ивану Федоровичу головой: мол, записывать успеваю, продолжайте. Но допрос, собственно, был уже закончен. Ради общей картины Воловцов задал городовому еще вопрос:
– А вы лично знали Марью Степановну Кокошину?
– Знал, – кивнул Еременко. – Всех домовладельцев, сдающих квартиры и комнаты внаем, нам положено знать.
– А дворника, что служил прежде, знали? – спросил Иван Федорович.
– Степана-то? – Городовой как-то странно посмотрел на следователя. – Знал, конечно. Это тоже входит в наши обязанности – знать дворников. Через них можно сведения о сомнительных постояльцах добыть, и вообще, дворники для полиции люди оченно полезные…
– Знаю, знаю, – усмехнулся Воловцов. – Дворники – первейшие помощники полиции…
– Точно так, господин судебный следователь… – с большой готовностью подтвердил городовой и продолжил: – Ну, так вот, как запропал он, Степан-то, Марья Степановна Ефимку в дворники и взяла. Потому как на ней постояльцы и прочее хозяйство, а стало быть, двор и прилегающую к дому территорию надлежит содержать в чистоте и полном порядке. Чего без дворников никак не можно.
– Ясно, – сказал Воловцов и улыбнулся. – Благодарю вас за столь обстоятельный рассказ. И не смею вас больше задерживать. Да, позовите к нам доктора Живаго, если он уже осмотрел труп…
Городовой доктор Андрей Игоревич Живаго оказался плотным лысоватым мужчиной, необычайно подвижным и резвым для своей солидной комплекции. Есть такая порода толстяков, которые, несмотря на полноту и одышку, везде бывают, всюду поспевают, обо всем ведают, и все их знают.
Доктор Живаго был как раз из таковых, его знали. И не только потому, что в бытность практикующим врачом он срывался из дома в ночь-полночь к больному, который жил на другом конце города, оказывал ему всяческую помощь, а ежели семья больного была бедна, еще и не брал за визит денег. Его пускали даже в мусульманские дома на женскую половину, и он осматривал женщин беспрепятственно, поскольку доверием и авторитетом пользовался безграничным.
И вот три года назад городская Дума упросила его принять должность городового врача, то есть стать официальным лицом, осуществляющим санитарный надзор за всеми учреждениями города, проводящим противоэпидемические мероприятия и судебно-медицинскую экспертизу. Полномочиями он был наделен такими, что в отдельных случаях ему позавидовал бы и полицмейстер города. А рязанский губернатор тайный советник Николай Семенович Брянчанинов считал его, ни много ни мало, своим заместителем. Конечно, не официально…
Знали доктора Живаго в Рязани еще и по иному поводу. А повод этот был прост: он приходился племянником покойному ныне почетному гражданину и купцу-банкиру, первейшему в городе благотворителю Сергею Афанасьевичу Живаго, которого на Рязани знала, вот уж точно, каждая собака!
Когда он вошел на кухню дома Кокошиной, превращенную судебным следователем Воловцовым и околоточным надзирателем Петуховым в дознавательскую комнату, то там стало будто бы светлее. Андрей Игоревич буквально излучал свет и тепло. Такие к концу жизни становились праведниками и едва ли не святыми и умирали, являя православному миру свои нетленные останки.
– Я – Живаго, городовой врач, – представился, в первую очередь для Воловцова, Андрей Игоревич.
– Воловцов, судебный следователь, – ответил на крепкое рукопожатие доктора Иван Федорович.
– Вы из Москвы? – догадался Живаго.
– Да, а как вы…
– По вашему «аканию», – улыбнулся доктор, скорый не только в движениях, но и в речи. – Вы, представляясь, сказали: «Валавцов» и «следаватель».
– Ясно, – улыбнулся Иван Федорович.
– Итак, господа, – обратился Живаго уже к обоим служителям закона, когда осмотрел труп, – вас, надо полагать, интересует вопрос: отчего умерла госпожа Марья Степановна Кокошина?
– Именно так, – произнес околоточный надзиратель и невольно посмотрел на Воловцова.
– Так вот, спешу доложить вам, что домовладелица Кокошина Марья Степановна скончалась от ожогов, не совместимых с жизнью.
– А что, такого не может быть в принципе?
– В принципе – может. Но вот еще на что обратите внимание… Лицо и грудь у Кокошиной обгорели напрочь. А вот нижняя часть, от пояса до пят, – совершенно не тронута огнем. Абсолютно не тронута… Как вы это объясните? – Воловцов не стал дожидаться ответа околоточного надзирателя и продолжил: – Если принять вашу первую версию – что это просто несчастный случай, как могла бедная женщина опрокинуть на себя лампу с керосином или бутылку так, чтобы облить себе лицо и грудь? Ведь когда мы случайно обливаемся чем-либо, скажем, чаем или вином, то, в первую очередь, обливаем что? – Он вдруг обернулся к городовому и вопросительно посмотрел на него.
Городовой Еременко, думая, что вопрос московского судебного следователя обращен конкретно к нему, четко ответил:
– Ляжки и… это самое место, – показал он на самый низ живота.
– Верно! – Иван Федорович одобрительно посмотрел на Еременко и снова повернулся к околоточному надзирателю: – Мы обливаем себе брюки и выглядим, будто сходили по малой нужде прямо в штаны. В крайнем случае, если сидим близко к столу, мы обливаем себе живот и нижнюю часть груди. Но не ключицы, заметьте, не руки, не шею, и тем паче не лицо. Далее. – Воловцов сделал эффектную паузу и метнул острый взгляд на Петухова: – Если принять вашу вторую версию, которая подразумевает самоубийство посредством обливания себя керосином и затем поджигания, то тогда как вы объясните столь аккуратное положение тела? Смотрите, на ее юбке даже нет складок. Как она могла так аккуратно упасть, пылая в огне, чтобы на юбке не образовалось ни единой складочки? Да и положение тела очень спокойное, будто она собралась просто полежать на спине и отдохнуть. Мне всегда казалось, что если сжигаемый человек не привязан к столбу и не сидит на колу, то он мечется, бежит куда-то, катается по полу, орет, машет руками, пытаясь сбить пламя, ведь это страшно больно… Вы пытаетесь мне возразить? – заметил некоторое нетерпение Петухова Иван Федорович. – Хотите сказать, что она могла вначале лечь, а потом облить себя керосином и зажечься?
– Именно так, – успел вставить фразу в сделанную Воловцовым паузу околоточный надзиратель.
– Ну, и как вы это себе представляете? Старушка Кокошина ложится на пол, разглаживает юбку, чтобы было все пристойно и аккуратно, потом обливается керосином и зажигается? И лежит неподвижно, стиснув от боли зубы и боясь пошевелиться, дабы не испортить свой облик и не помять юбку? Но это же абсурд!
– Да-а, что-то тут не та-а-ак, – глубокомысленно протянул городовой, став после ответа Воловцову явным его союзником.
– Ты еще тут будешь свои заключения строить, – едва не прошипел Петухов, не собирающийся сдаваться.
– Виноват! – вытянулся городовой.
– Допустим… Только допустим, что вы правы: здесь было совершено преступление, – стараясь быть уверенным и спокойным, произнес околоточный надзиратель. – Но как преступник вошел к старухе? Ведь все в один голос твердят, что она никому из незнакомых ей людей дверей никогда не открывает. И главное, как он вышел, если окна были наглухо затворены, а дверь закрыта изнутри?
– А вот это хороший вопрос, – уже примирительным тоном произнес Иван Федорович. – Знаете, у меня недавно было дело, когда вот так же труп находился в запертой комнате, окна не открывались, а преступление было явно налицо: от сильного удара кастетом имелась рана на голове, были следы удушения и похищение денег и дорогого товара. Потом оказалось, что вторая дверь, которая вела из комнаты убиенного в комнату хозяев, наглухо, как поначалу казалось, забитая гвоздями, не так уж и крепко забита. И при достаточно сильном нажатии на нее в двери образовывалась щель, куда после свершения преступного деяния и пролез преступник. Может, и здесь есть какой-нибудь нюанс?
– Ну, здесь, положим, никакой второй двери, как видите, нет, – развел руками Петухов. – Окно разбил городовой Еременко, поскольку в комнате стоял дым несусветный, и нельзя было дышать. Какие тут, простите, могут быть… нюансы?
– Видите ли, нюансы могут быть в любом деле, – наставительным тоном ответил Воловцов. – Вы должны бы это знать не хуже меня… Да, кстати, а вы не выяснили, не пропало ли чего из вещей старушки? Деньги, украшения, предметы быта…
– А как это узнать, если она никого к себе не пускала? – отозвался на вопрос Воловцова городовой Еременко, поскольку околоточный надзиратель промолчал.
– Но у нее есть сын, – заметил Иван Федорович.
– Откуда вы знаете? – удивился Еременко.
– Знаю. Его-то она к себе пускала, надо полагать. Он наверняка может определить, не пропало ли чего из вещей его матушки. И если что-либо пропало, то совершение преступления неизвестным покуда нам лицом, несомненно, имеет место быть, не так ли, господа?
– Сына Кокошиной мы, конечно, вызовем, – согласился Петухов, – телеграммой. И ваши доводы, господин судебный следователь, вполне убедительны. И все же, сударь, позвольте мне остаться при своем мнении. Я уверен, что это несчастный случай. Нет никаких мотивов ее убивать. Жила она бедно, в роскоши не купалась. Да и какие деньги могут быть у таких старух? Разве что оплата за наем комнат в ее доме?
– Не скажи-ите, господин околоточный надзиратель, – протянул Иван Федорович, категорически не согласный и с этим утверждением Петухова. – У таких вот «божьих одуванчиков» как раз и имеется заветная кубышка со златом-серебром. Только они об этом не кричат на каждом углу, а хранят свои сбережения в строжайшей тайне, никому не показывая и, уж конечно, никого к этой кубышке не допуская…
– До приезда ее сына мы не можем утверждать этого наверняка, – покачал головой Петухов.
– Вот тут я решительно и полностью согласен с вами, – произнес Воловцов вполне искренне.
– А знаете что? – Околоточный даже слегка порозовел от пришедшей вдруг в его голову дерзкой мысли. – Я готов заключить с вами пари, что судебный врач, который, очевидно, скоро прибудет, не найдет никаких телесных повреждений на теле Кокошиной, которые могли бы привести к смерти, после чего, как вы полагаете, ее облили керосином и подожгли. Более того, он будет констатировать в своем медицинском заключении, что смерть произошла от ожогов, не совместимых с жизнью. Вы как? – задорно посмотрел он на Ивана Федоровича. – Принимаете мое предложение?
– Принимаю! – ответил Воловцов, и они пожали друг другу руки. – Ладно, господа, небось дворник Ефимка и жиличка Квасникова заждались нас. Кстати, а почему дворника все зовут Ефимка? Он что, мальчик совсем?
– Да нет… ему, чай, восемнадцать уже стукнуло. Просто я же вам говорил, что он, таво, – и городовой сделал неопределенный жест рукой.
– Ладно, поглядим… – кивнул Иван Федорович. – Давайте с него и начнем…
Они прошли на кухню, где дожидались полицейского дознания Ефимка и жиличка из флигеля Наталья. Ефимка был безмятежен. Нежный розовый румянец покрывал его пухловатые щеки. Наталья, напротив, сидела хмурая и нервически перебирала пальцами подол короткого передника.
– Здравствуйте, – поздоровался со свидетелями Воловцов. – Вы – Наталья Квасникова? – спросил он девушку.
– Да. – Она подняла на Ивана Федоровича печальные глаза и встала.
– Пройдите, пожалуйста, с господином городовым в коридор, – сказал ей Воловцов. – Мы сначала побеседуем с господином дворником, а затем с вами. Не возражаете?
– Нет, – удивленная таким обходительным отношением незнакомого мужчины в рубахе навыпуск и плисовых штанах, заправленных в сапоги, ответила Наталья.
– Вот и славно. Городовой, проводите барышню…
Квасникова послушно вышла из кухни. Следом за ней вышел городовой. Когда двери за ними закрылись, Наталья спросила:
– Это кто?
На что городовой Еременко закатил глаза и серьезно ответил:
– У-у, не спрашивай. Господин судебный следователь. Из самой Москвы будет…
Воловцов присел в уголок, предоставив Петухову сесть за стол, и предложил:
– Прошу вас, начинайте…
Околоточный надзиратель, уже понявший, что он тут не главный, кивнул головой и, жестом указав Ефимке сесть на стул, что стоял против стола, достал из кожаной планшетки бумагу и карандаш.
– Итак, производится дознание дворника дома покойной ныне Марьи Степановны Кокошиной, – официальным тоном произнес он, что было правильно, поскольку настраивало допрашиваемого не на дружескую беседу, но на ответственный и серьезный разговор, имеющий важные последствия. – Ваше полное имя-отчество-фамилия?
– Ефимкой меня зовут, – ответил дворник.
– Это имя, – терпеливо произнес Петухов. – А как зовут вашего отца?
– У меня нет отца, – шмыгнул носом Ефимка, и глаза его наполнились слезами. – Помер он.
– Хорошо. Как…
– Чего ж хорошего, коли помер-то? – посмотрел на околоточного надзирателя Ефимка глазами теленка. – Жа-алко же…
– Я понимаю, что жалко, – сказал Петухов. – Но ничего не поделаешь – люди умирают.
– А как умер ваш батюшка? – подал голос из своего угла Воловцов.
– Его лесами задавило, когда он церкву щукатурил, – оглянулся на него Ефимка. – В позапрошлом годе. А мамка еще раньше умерла… Сирота я.
– А как звали вашего батюшку? – спросил, в свою очередь, околоточный надзиратель.
– Афо-о-оней, – протянул Ефимка. – Он хороший был. До-обрый…
– А фамилия твоя как?
– Кологривовы мы.
– Ясно, – кивнул Петухов. – Итак, Ефим Афанасьевич, что вы можете нам рассказать по поводу сегодняшнего инцидента?
– Чево? – сморгнул Ефимка, подавшись чуток вперед.
– Что случилось сегодня утром, расскажи нам, пожалуйста, – мягко поправил околоточного Воловцов.
– Чо случилось… – Ефимка задумался. – Ну, встал я, как обычно, в пять часов. Служба у меня такая, в пять часов вставать. Взял метлу, совок, ведро. А потом чую – дымом пахнет…
– А где вы спали? – спросил Иван Федорович.
– У себя на фатере спал, – немного удивленно ответил Ефимка.
– А где ваша фатера?
– Под лестницей. Там комнатка такая, с одним окошечком в сени, но теплая и поместительная: там и кровать имеется, и тумбочка, и вешалка. Барыня меня туда, стало быть, определила, когда в дворники взяла. Добрая она была, барыня-то наша…
– Итак, вы почувствовали запах дыма, – вернул разговор в нужное ему русло околоточный Петухов.
– Почувствовал, – кивнул Ефимка.
– Откуда пахло дымом?
– Сверху. Из покоев хозяйки.
– И что ты сделал, когда почувствовал дым? – не забывал записывать в протокол дознания вопросы и ответы Петухов.
– Поднялся на кухню, – ответил дворник.
– И что дальше?
– Принюхался…
– Ну, и…
– Потом прошел к двери фатеры хозяйки. Увидел, что из-под двери дым сочится… – и Ефимка замолчал.
– Ну, чего молчишь? – раздраженно произнес околоточный надзиратель. – Увидел дым из-под двери, что дальше-то?
– Ну, дым идет… – сказал Ефимка и непонимающе уставился на Петухова.
– Что вы, Ефим Афанасьевич, делали после того, как увидели из-под двери квартиры Кокошиной дым? – мягко задал вопрос Воловцов.
– А-а, так я к Наташке-поденщице пошел… – обернулся к нему Ефимка.
– К Наталье Квасниковой? – задал уточняющий вопрос околоточный надзиратель.
– К ей самой.
– Зачем? – снова встрял в дознание Иван Федорович.
– Сказать, что дым…
– И все?
– Ну, еще спросить, что, мол, надобно делать, – немного подумав, ответил Ефимка.
– А почему именно к ней, к Наталье Квасниковой? Она ж во флигеле проживает, а не в доме, – спросил Петухов. – Что, нельзя было разве к жильцам первого этажа постучать?
– А-а, наших-то жильцов не добудишься в такую рань. Они раньше девяти часов не поднимаются. Ба-аре, – произнес дворник.
Воловцов удивленно глянул на дворника: почудилось, или действительно последние слова Ефимки были произнесены с легким налетом презрительной усмешки?
– Хорошо, что было дальше? – продолжал околоточный надзиратель.
– Дальше? Дальше Наташка мне открыла дверь…
– И?
– И спросила: чего, мол, мне надобно.
– А ты? – устало спросил Петухов.
– А я ей и говорю: пошли, дескать, к хозяйке, у нее из-под двери дым сочится…
– А она что? – уже изнывал от такого дознания околоточный надзиратель.
– А она, вот тоже, как и вы, спросила. – Ефимка уважительно посмотрел на Петухова: – Пошто, дескать, ты ко мне приперся, а не к жильцам домовым?
– А ты?
– А я ей, как и вам щас только что, ответил… – сказал Ефимка и опять замолчал.
– А что ты Наташке ответил-то? – сдерживая смех, спросил из своего угла Воловцов.
– Да то же, что вот и ему, – повернулся к Ивану Федоровичу дворник, кивая в сторону околоточного, – что, дескать, к домовым жильцам не достучишься, они-де рано вставать не привыкшие…
– Что дальше? – спросил Петухов.
– Дальше Наташка одеваться стала…
– Ну, оделась она, и что потом?
– А потом мы пошли… – ответил, как само собой разумеющееся, Ефимка.
– Куда?
– В дом, – ответил Ефимка и замер в ожидании нового вопроса.
– Вошли в дом, что дальше? – Петухов уже нервничал настолько, что, казалось, еще немного, и он изойдет пеной нервического припадка.
– Поднялись, прошли на кухню и подошли к двери фатеры хозяйки.
– И?
– И увидели из-под двери дым, – сообщил Ефимка с таким видом и таким тоном, будто только что разгадал все загадки египетских пирамид.
Из угла, где сидел Воловцов, послышалось не то хрюканье, не то последние хрипы висельника. Петухов поднял голову и посмотрел на московского гостя. Тот был вполне серьезен и внимателен. Словом, то, что судебный следователь по наиважнейшим делам Департамента уголовных дел Московской Судебной палаты Иван Федорович Воловцов едва сдерживает готовый вырваться наружу смех, околоточный надзиратель не заметил. Иначе мог произойти неприятный конфуз…
– Дальше…
– Чо?
– Что вы делали дальше? – повторил вопрос Петухов.
– Мы стали стучаться в дверь.
– И?
– Не достучались…
– Вам никто не открыл?
– Нет, не открыл, – ответил Ефимка. – Тогда Наташка мне сказала: бежи, мол, в участок. Я и побег…
– Слава тебе, Господи, – выдохнул Петухов. – Неужто свершилось? – Он какое-то время смотрел на Ефимку, как смотрят на лучшего друга, который спас вас от дикого зверя или вражьей пули. Еще так иногда смотрят, когда прощаются навсегда на перроне вокзала с любимым человеком. Благодарность провидению, что дознание с дворником закончилось, было у Петухова неисчерпаемым и безграничным. Не будь сидящего в уголке Воловцова, он, наверное, исполнил бы сейчас «Застольную арию» из «Травиаты» Джузеппе Верди:
– Слава богу, – повторил околоточный надзиратель, искоса глянув на московского гостя, притулившегося в уголке. Теперь Петухов чувствовал себя старшим и владеющим ситуацией, а московский следователь по наиважнейшим делам был так, вроде консультанта или даже помощника. А впрочем, Иван Федорович Воловцов и не претендовал на лидерство… – Все остальное мы спросим у Еременко…
Высоко поднимем все кубок веселия,
и жадно прильнем мы устами.
Как дорог душе светлый миг наслаждения.
За дворника выпьем его[1]…
– А позвольте, Ефим Афанасьевич, я задам вам еще пару вопросов? – неожиданно сказал Иван Федорович. – Как долго вы служите дворником?
– Четвертый месяц пошел, – улыбнулся Ефимка столь добродушно, что некоторое предубеждение к нему, невесть откуда появившееся во время дознания, улетучилось без остатка.
– А кто до вас был дворником? – задал еще один вопрос Воловцов.
– Степан был.
– А куда дворник Степан подевался?
– Запил и пропал, – с явной печалью в голосе ответил Ефимка.
– А подробнее можно? – попросил Воловцов.
– Ну, полгода назад у Степана жена померла, и он того, запил с горя. Хозяйка наша его жалела, со службы не прогоняла, думала, попьет с горя и перестанет…
– А он не переставал? – серьезно спросил Иван Федорович.
– Нет, не переставал, – согласно кивнул Ефимка.
– А потом?
– А потом пропал. Сказывали, его видели садящимся на пароход. А может, и обознались…
– Что ж, Ефим Афанасьевич, – поднялся со своего места Воловцов. – Было весьма приятно с вами познакомиться. Более мы вас не задерживаем. Вы, признаться, нам очень помогли… Верно, господин Петухов?
– О, да-а, – протянул околоточный надзиратель и закатил глаза к небу…
Когда Ефимка вышел, в дверной проем просунулась голова городового Еременко и, открыв рот, сказала:
– Господин доктор явились…
– Как, уже?! – с большой долей иронии спросил Воловцов и глянул на околоточного надзирателя. – Ну, так скажите ему, что пусть занимается всем, чем положено в подобных случаях, а когда закончит, идет сюда, на кухню. А ты нам зови пока эту жиличку, Наталью Квасникову.
– Слушаюсь…
Наталья Квасникова – девица лет двадцати четырех, что уже вполне позволяло причислить ее к разряду старых дев, снимала у Кокошиной комнатку во флигеле. Бледная, худая и, верно, непростого характера, как и все старые девы, она прошла к столу, за которым восседал околоточный надзиратель, и, не дожидаясь предложения, села.
– Имя-отчество-фамилия, – строго произнес Петухов.
– Чье, мое? – спросила Наталья и сморгнула. Внутри у околоточного от этого вопроса все заныло; захотелось забросить карандаш в угол, порвать протокольную бумагу в клочья, плюнуть на всю эту мороку, растереть плевок сапогом, отправиться в штофную лавку или в один из ста десяти питейных домов, что имелись в городе, и засесть там да самого скончания дня. А потом прийти домой и, не раздеваясь, завалиться на холостяцкую кушетку, послав к чертям собачьим и все эти дознания, и полицейскую службу, а вместе с ней и весь свой околоточный участок…
Воловцов хорошо понимал его состояние и даже, в какой-то степени, сочувствовал Петухову. Он и сам не раз сталкивался с подобными допрашиваемыми, которые то ли слишком робели во время допроса и оттого не понимали поначалу вопросов следователя, то ли от природы были непроходимо тупы. Поэтому он поднялся со своего стула, подошел к Петухову и предложил:
– Позвольте, я допрошу гражданку Квасникову, а вы просто запишете ее показания в протокол. Идет?
– Да ради бога, – похоже, даже обрадовался околоточный надзиратель. Теперь он уже не хотел быть никаким главным, ибо ведомым являться и проще, и спокойнее…
Воловцов сел на место Пастухова, посмотрел на Квасникову и произнес:
– У меня Наталья… как вас по батюшке?
– Григорьевна, – ответила девица и сморгнула.
– У меня к вам, уважаемая Наталья Григорьевна, будет всего несколько вопросов, а потом мы вас отпустим, и вы сможете заняться своими обычными делами, – благожелательно и спокойно начал Воловцов. – Кстати, а чем вы занимаетесь?
– Поденщица я. У кого полы помою, у кого постираю, у кого в доме приберусь.
– Что ж, работа у вас для людей важная и нужная, – констатировал Воловцов. – Значит, встаете вы рано?
– Рано, – согласно кивнула Наталья.
– И сегодня встали рано? – спросил Иван Федорович.
– Да, – просто ответила Квасникова.
– Значит, когда к вам постучался дворник Ефимка, вы уже не спали?
– Нет, не спала, – последовал очередной ответ.
– Вы открыли ему, и что он вам сказал? – Иван Федорович обернулся на околоточного надзирателя, чтобы убедиться, что тот успевает записывать. Пастухов не отставал…
– Он сказал, что из-под дверей хозяйки сочится дым…
– А в котором часу к вам постучал дворник?
– В четверть шестого или около того, – ответила Наталья.
– Вы оделись и пошли с Ефимкой в дом, так?
– Так. Черным ходом мы поднялись на кухню. Пахло дымом. Сильно. Дверь хозяйки, как обычно, была заперта, и мы стали стучаться…
– Что значит «дверь хозяйки, как обычно, была заперта»? – быстро спросил Воловцов.
– А она у нее всегда заперта. И днем, и ночью, – с некоторым укором пояснила Квасникова.
– Она чего-то опасалась? – поинтересовался Иван Федорович как бы между прочим.
Наталья задумалась и после некоторого молчания ответила:
– Не знаю. Кажется, она как-то говорила, что опасается воров.
– А что, у нее было чего красть? – задал Воловцов вопрос, заставивший Петухова поднять голову от бумаг.
– Не знаю, в комнате у хозяйки я никогда не была. Она ведь никого к себе не пускала…
– Ну, хорошо, – отметил что-то для себя Иван Федорович. – Вы с дворником постучали, никто вам не открывал, а в комнате у хозяйки что-то горело. Что вы далее предприняли?
– Я сказала Ефимке, чтобы он побег в участок, – сказала Наталья.
– И он тотчас побег?
– Да, он побег. И вернулся уже с городовым…
– Дальше что вы делали?
– Мы снова стали стучаться, – ответила Квасникова. – Хозяйка не открывала. А дым начал валить уже из всех щелей. И тогда городовой взял топор и взломал дверь.
– А она была заперта изнутри? – быстро спросил Иван Федорович.
– Да, на двери стоит аглицкий замок. Так он сам защелкивается, когда дверь закрывают… – пояснила Наталья.
– Вот как? – протянул Воловцов и оглянулся на околоточного надзирателя.
– Ага…
– А что вы увидели за дверью, когда ее взломал городовой?
– Сразу-то и не разглядишь. Прихожая была полна дыма, – сказала девица, и по ее телу пробежала дрожь.
– Так, продолжайте дальше, – попросил ее Воловцов.
– Городовой стал стучаться в покои хозяйки и кричать, чтобы она открыла. Но она не открывала… Тогда полицейский отошел и ударил в дверь плечом. Дверь открылась, и мы едва не задохнулись от дыма, что был в покоях хозяйки. Городовой взял стул и выбил им стекло. Дым стал быстро уходить, и мы увидели, что хозяйка лежит возле стола, и она… и ее лицо… – Квасникова закрыла лицо руками и заплакала. – Она добрая была, – глухо донеслось до Воловцова из-за ладоней. – Если я оплату за комнату задерживала, она хоть и ругалась, но не гнала. А сын ее приедет – и погонит. Куда я пойду-у-у… – Теперь она зарыдала уже в голос.
Воловцов перегнулся через стол и погладил ее по плечу:
– Успокойтесь, Наталья Григорьевна. Никто вас не погонит. – Он посмотрел на околоточного надзирателя: – Ведь верно, господин Петухов?
– Верно, – отозвался тот.
– Ну, вот видите, – мягко произнес Иван Федорович. – Господин Петухов, как представитель власти, не позволит, чтобы вас выселили из дома невесть куда. Лишние бродяги и люди без определенного места жительства полиции тоже без надобности…
– Спаси вас Бог. – Наталья убрала ладони от лица и благодарно посмотрела на Воловцова. – И вас спаси Бог, – обернулась она к Петухову.
– Ну, вот и все. Вы свободны, – сказал Иван Федорович.
Когда Наталья вышла, Петухов, немного помолчав, произнес с явной долей уважения:
– Умеете вы допросы чинить, господин судебный следователь. Прямо мастерски…
– И вы будете уметь. Коли захотите… Теперь давайте допросим городового Еременко, а потом поговорим с врачом. Как его зовут, подскажите, будьте любезны?
– Андрей Игоревич Живаго, – ответил Петухов.
– Благодарю вас, – кивнул Воловцов. – Так вот, после снятия показаний с городового Еременко поговорим с доктором Живаго. И на сегодня хватит, как вы думаете?
– Согласен с вами, – ответил околоточный надзиратель и крикнул: – Еременко! Заходи!
Городовой Еременко верою и правдою служил на поприще правопорядка и благочиния вот уже шестнадцать лет без малого. Имел достойную награду – серебряную медаль с профилем государя императора Николая Александровича с одной стороны и надписью «За беспорочную службу в полиции» с другой. Его пост находился в самом южном конце Ямской слободы, за коей лежали луга и выгоны, принадлежащие крестьянским обществам и прочим частным лицам.
Допрос Еременко также проводил Воловцов. Дойдя до места, когда его позвал в дом Кокошиной дворник Ефимка, Иван Федорович поинтересовался:
– А вы его спросили, в чем дело?
– Спросил, – ответил Еременко.
– И что сказал дворник?
– Он сказал, что из покоев его хозяйки сочится дым.
– И вы поспешили к дому Кокошиной…
– Так точно.
– Что вы увидели, поднявшись на второй этаж?
– Жиличку Кокошиной поденщицу Наталью Квасникову, – ответил полицейский. – Она сидела и поджидала нас.
– Что потом? – задал новый вопрос Воловцов.
– Потом мы втроем подошли к двери квартиры Кокошиной и стали стучаться. Но никто нам не открывал, а дым все шел и шел…
– И тогда вы приняли решение выломать входную дверь, так? – посмотрел на Еременко Иван Федорович.
– Так точно, – снова по-военному ответил Еременко. – Вдруг Кокошина была еще жива и ей требовалась помощь? – Он немного помолчал, потом вопросительно посмотрел на Воловцова: – А что, надо было дожидаться околоточного надзирателя господина Петухова, а затем уж ломать дверь?
– Нет, вы все правильно сделали, – успокоил его Воловцов. – Рассказывайте, что было дальше.
– Дальше мы вошли в прихожую. В ней было полно дыма, – продолжил дачу показаний Еременко. – Стали стучаться в покои хозяйки – снова молчок. Я подумал, что, коли выломали входную дверь, надо ломать и эту. И выдавил дверь в покои Кокошиной, сорвав накидной крюк…
– Значит, дверь была заперта на крюк?
– На крюк, – ответил городовой. – Я надавил, и он отвалился. Вернее, отвалилась запорная петля. Ну, мы вошли, значит. Дымина стоял – ничего не видать. И дышать было совсем невмочь. Тогда я взял стул и выбил окно…
– Что потом? – спросил Иван Федорович.
– А потом мы увидели Кокошину. Она лежала на полу вся обгорелая и никаких признаков жизни не подавала, – с печалью в голосе ответил городовой Еременко. – Я ничего не велел трогать и послал дворника в околоточный участок…
– Погодите, – перебил его Воловцов. – Наталья Квасникова ведь уже посылала Ефимку в участок.
– Значит, он побежал не в участок на Ямскую площадь, а совсем в обратную сторону, и прибег ко мне, – ответил городовой. – Но вы же видели его, господин судебный следователь. Он же это… – Еременко опять произвел уже знакомый Воловцову неопределенный жест рукой. – Чего с него такого возьмешь?
– Да, верно, растерялся наш Ефимка, – заключил Воловцов. Он оглянулся на Петухова, все ли он успел записать, и тот кивнул Ивану Федоровичу головой: мол, записывать успеваю, продолжайте. Но допрос, собственно, был уже закончен. Ради общей картины Воловцов задал городовому еще вопрос:
– А вы лично знали Марью Степановну Кокошину?
– Знал, – кивнул Еременко. – Всех домовладельцев, сдающих квартиры и комнаты внаем, нам положено знать.
– А дворника, что служил прежде, знали? – спросил Иван Федорович.
– Степана-то? – Городовой как-то странно посмотрел на следователя. – Знал, конечно. Это тоже входит в наши обязанности – знать дворников. Через них можно сведения о сомнительных постояльцах добыть, и вообще, дворники для полиции люди оченно полезные…
– Знаю, знаю, – усмехнулся Воловцов. – Дворники – первейшие помощники полиции…
– Точно так, господин судебный следователь… – с большой готовностью подтвердил городовой и продолжил: – Ну, так вот, как запропал он, Степан-то, Марья Степановна Ефимку в дворники и взяла. Потому как на ней постояльцы и прочее хозяйство, а стало быть, двор и прилегающую к дому территорию надлежит содержать в чистоте и полном порядке. Чего без дворников никак не можно.
– Ясно, – сказал Воловцов и улыбнулся. – Благодарю вас за столь обстоятельный рассказ. И не смею вас больше задерживать. Да, позовите к нам доктора Живаго, если он уже осмотрел труп…
Городовой доктор Андрей Игоревич Живаго оказался плотным лысоватым мужчиной, необычайно подвижным и резвым для своей солидной комплекции. Есть такая порода толстяков, которые, несмотря на полноту и одышку, везде бывают, всюду поспевают, обо всем ведают, и все их знают.
Доктор Живаго был как раз из таковых, его знали. И не только потому, что в бытность практикующим врачом он срывался из дома в ночь-полночь к больному, который жил на другом конце города, оказывал ему всяческую помощь, а ежели семья больного была бедна, еще и не брал за визит денег. Его пускали даже в мусульманские дома на женскую половину, и он осматривал женщин беспрепятственно, поскольку доверием и авторитетом пользовался безграничным.
И вот три года назад городская Дума упросила его принять должность городового врача, то есть стать официальным лицом, осуществляющим санитарный надзор за всеми учреждениями города, проводящим противоэпидемические мероприятия и судебно-медицинскую экспертизу. Полномочиями он был наделен такими, что в отдельных случаях ему позавидовал бы и полицмейстер города. А рязанский губернатор тайный советник Николай Семенович Брянчанинов считал его, ни много ни мало, своим заместителем. Конечно, не официально…
Знали доктора Живаго в Рязани еще и по иному поводу. А повод этот был прост: он приходился племянником покойному ныне почетному гражданину и купцу-банкиру, первейшему в городе благотворителю Сергею Афанасьевичу Живаго, которого на Рязани знала, вот уж точно, каждая собака!
Когда он вошел на кухню дома Кокошиной, превращенную судебным следователем Воловцовым и околоточным надзирателем Петуховым в дознавательскую комнату, то там стало будто бы светлее. Андрей Игоревич буквально излучал свет и тепло. Такие к концу жизни становились праведниками и едва ли не святыми и умирали, являя православному миру свои нетленные останки.
– Я – Живаго, городовой врач, – представился, в первую очередь для Воловцова, Андрей Игоревич.
– Воловцов, судебный следователь, – ответил на крепкое рукопожатие доктора Иван Федорович.
– Вы из Москвы? – догадался Живаго.
– Да, а как вы…
– По вашему «аканию», – улыбнулся доктор, скорый не только в движениях, но и в речи. – Вы, представляясь, сказали: «Валавцов» и «следаватель».
– Ясно, – улыбнулся Иван Федорович.
– Итак, господа, – обратился Живаго уже к обоим служителям закона, когда осмотрел труп, – вас, надо полагать, интересует вопрос: отчего умерла госпожа Марья Степановна Кокошина?
– Именно так, – произнес околоточный надзиратель и невольно посмотрел на Воловцова.
– Так вот, спешу доложить вам, что домовладелица Кокошина Марья Степановна скончалась от ожогов, не совместимых с жизнью.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента