Страница:
Верховники, опытные бюрократы, протершие коленки от постоянного ползанья перед начальством и государем, в этом смысле были реалистами: европейские принципы коллегиальности не действовали в России. Поэтому невольно они тяготели к привычным (а в сущности, к дедовским) порядкам единоличного управления, при которых на местах главными были губернатор, комендант, воевода, а в центральных учреждениях – президент с правами прежнего приказного судьи. С годами русская практика нашла самое выразительное и емкое слово – «начальник», «начальство», что уже само по себе означает приоритет авторитарного начала в управлении.
Тогда же в Совете было «рассуждено», что поскольку в провинциальных городах кроме воевод есть еще «по нескольку человек асессоров, секретарей, и к тому особливыя правления имеют камериры и рентмейстеры, и при них подьячие и солдаты, також вальдмейстеры», то от обилия этих служащих случаются «в делах непорядки и продолжения… народу от многих и разных управителей тягости и волокиты».
Но дело было не только в том, что послепетровским деятелям были чужды идеи бюрократической дифференциации и контроля над работой государственного аппарата, которые Петр, видя в этом защиту от злоупотреблений и коррупции, настойчиво проводил в ходе своей государственной реформы. Дело было в другом: верховники испытывали ностальгию по прежним, «старым добрым временам». Альтернативой петровской системе выступали такие, по мнению верховников, удобные допетровские порядки. «А понеже, – читаем мы, – прежде сего бывали во всех городах одни воеводы и всякие дела, как государевы, так и челобитчиковы, також по присланным изо всех приказов указом отправляли одни, и были без жалованья, и тогда лучшее от одного правление происходило, и люди были довольны».
Еще бы: нынче всюду назначены малопонятные простому бюрократу камериры, рентмейстеры да асессоры! То ли дело раньше – принесешь гуся да денег дьяку Ивану Петровичу, и он тебе – и камерир, и рентмейстер, и прокурор, и ревизор, а главное – начальник и благодетель в одном лице, все сделает и без всяких хлопот, только подмазать надо как следует.
Особенно теплые воспоминания (естественно, с укоризной современным порядкам) у послепетровских деятелей вызывал дореформенный суд. Обер-секретарь Сената Иван Кирилов в записке 1730 года с ностальгическо-бюрократической тоской вспоминал те времена, когда была при Боярской думе Расправная палата, в которой сидели мудрые бояре и думные дьяки и якобы быстро решали всякие спорные и запутанные дела. И не было никакой писанины, запросов, и «что приговорят, то думной дьяк вершение подпишет, и по-прежнему все дело отдадут в приказ, и ни пошлин, ни записки не было». А если челобитчик чем был недоволен или у него появится «сумление» в правильности вынесенного решения, его дело может выслушать «сам государь с собранием всех полатных людей». И только в петровские времена весь этот стройный порядок был разрушен и начались все эти бесконечные справки, выписки, мемории, промемории, журналы, реестры, секретари, камериры, нотариусы, архивариусы и т. д. После всех этих нововведений только и осталось «единым словом сказать», что суда «нигде нет».
К допетровским порядкам вернулись и в оплате канцелярского труда. Во «мнении» Карла-Фридриха, поданном 1 апреля 1726 года, была высказана такая, явно подсказанная голштинцу кем-то из русских советников, «золотая» мысль: «Гражданский штат ни от чего так не отягощен, как от множества служителей, из которых, по разсуждению, великая часть отставлена быть может». И далее самое главное: «Есть много служителей, которые по прежнему здесь, в империи, бывшему обычаю с приказных доходов, не отягощая штат, довольно жить могли». Против обыкновения, герцога поддержал Меншиков, который также полагал, что от возвращения к прежнему порядку «с приказных расходов», то есть от клиентов учреждений, все только выиграют: расход денег будет меньшим, «а дела могут справнее и без продолжения решаться, понеже всякой за акциденцию будет неленостно трудиться». В своей коллективной записке Меншиков, Макаров, Остерман писали: «Умножение правителей и канцелярий во всем государстве не токмо служит к великому отягощению стата, но и к великой тягости народа».
Действительно, в допетровском государственном аппарате существовала практика, когда дьяк или подьячий получал с челобитчиков деньги. Если он при этом не нарушал законов, то передача денег не рассматривалась как взятка. Такое добровольное пожертвование или подарок стали называться «акциденцией» или «от дел приказными полученные доходы». Для огромного числа подьячих XVII века действительно акциденции были основным источником «пропитания». Нередко приказным, не имевшим по роду работы контакта с челобитчиками, выплачивалось жалованье на том основании, что они «от челобитчиковых дел никакого поживления не имеют». Так, разрядный подьячий О.Гаврилов просил увеличения жалованья: «А человеченко я, холоп Ваш, скудной, тем Вашим, Великого государя, жалованьем в год прокормитца нечем, потому что в приказе, опроче Великаго государя дел, иных никаких челобитчиковых покормок нет».
Петр начал решительно перестраивать государственную систему, перенеся в Россию с Запада не только структуру учреждений и их штаты, но и систему оплаты канцелярского труда. Служащие были посажены на твердое жалованье, и с «прокормом» было бы вроде покончено, но, как оказалось, ненадолго: верховники, забыв о заветах Отца отечества, смело вернулись к порядкам его отца и деда. 23 мая 1726 года Сенат постановил: «Приказным людям [денег] не давать, а довольствоватца им от дел по прежнему обыкновению с челобитчиков, кто что даст по своей воле». Справедливости ради отметим, что и при Петре казна, озабоченная военными расходами, регулярно выдавать жалованье чиновникам не могла, и поэтому государь смотрел сквозь пальцы на «акциденцию», сурово пресекая взятку как оплату нарушения закона и нанесения ущерба государственному интересу.
Не стоит думать, что верховники намеревались полностью отказаться от всего, что было достигнуто при Петре, посрывать парики, обрядиться в охабни и отпустить бороды. Нет, это никогда не обсуждалось и даже не задумывалось, вряд ли кто хотел повернуть время вспять. Некоторые начинания петровского времени были отменены или приостановлены, ряд идей Петра были подвергнуты критике, но очень многое – в том числе основное – из наследия Петра осталось неизменным. Говоря о сокращении расходов на армию, никто не думал о восстановлении стрелецких полков или дворянской конницы. Не было намерений отказаться и от флота, и от созданных Петром основных учреждений, от алфавита или новых, внедренных преобразователем начал политики в отношении церкви, образования, культуры. И в области государственных преобразований, претерпевших вроде бы существенные изменения, петровская основа осталась. Да иначе и быть не могло: сурово критикуя недостатки выросшей на их глазах бюрократической системы и с теплотой вспоминая простоту прежних нравов, послепетровские дельцы оставались детьми не царя Алексея Михайловича, а Петра I. Они были частицей той системы, которую создал Петр, и мыслить они могли как бюрократы только в двух направлениях: либо вернуться к старому, отмененному как негодное при Петре, либо «поправить» то, что есть. Преимущественно по второму пути они и двинулись…
В итоге возникала некая государственная эклектика смешение старого и нового, сокращение при одновременном увеличении. Типичным примером стала учрежденная при Екатерине Доимочная канцелярия, при организации которой верховники искали в прошлом «примеров, каким образом доимочные приказы и канцелярии бывали». Когда же само ведомство было организовано, то стало ясно, что это не приказ в старинном смысле, а упрощенная коллегия с президентом, советниками, секретарями, канцеляристами и копиистами, а также ставшим типовым коллежским делопроизводством. Время приказов прошло безвозвратно, вернуть приказной строй управления, о котором стали уже забывать, было невозможно, как и разрядную систему управления территориями – Россия уже жила при губернаторах, ландратах и комиссарах, и изменить это было трудно…
По мере того как правительство втягивалось в обсуждение внутренних проблем, решать их становилось все труднее и труднее – слишком остры были противоречия группировок у власти, слишком многим приходилось жертвовать для «поправления» положения в стране. Протоколы Совета за 1726 год– начало 1727 года свидетельствуют, что в Верховном тайном совете шла явная борьба двух группировок: Меншикова и Карла-Фридриха, которого активно поддерживал последовательно и настойчиво критиковавший светлейшего граф П.А.Толстой. Иногда к ним примыкали другие члены Совета. На стороне Меншикова нередко были А.И.Остерман и Д.М.Голицын. Светлейшему часто удавалось перетянуть на свою сторону «болото» – безынициативных Головкина и Апраксина. Тем не менее Толстой и герцог не давали покоя Меншикову, требуя на заседаниях Совета проведения, например, не ревизии недоимок, на чем настаивал Меншиков, а ревизии расходов Военной коллегии.
«Как же так? – вопрошал в Совете граф Петр Андреевич. – Войны давно нет, а армия никогда не имеет полного комплекта ни в людях, ни в лошадях, ни в амуниции. Немало офицеров находятся в отпусках, и денег им за это не платят. Непременно должны быть деньги в Военной коллегии!» Меншиков, думая о своих, далеко не благородных личных интересах и о престиже военного (своего) ведомства, последовательно отклонял идею такой ревизии. Направляя коллег по Совету по ложному следу, он предложил собрать финансовые ведомости из всех центральных учреждений, чтобы их обсудить.
Ведомости составлялись весьма долго, и когда они в конце 1726 года пришли в Совет, то все увидели, что Толстой прав – обнаружилось, как деликатно отмечалось в протоколе Совета, «несходство»: «Камер-коллегия объявляет денег в сборе больше, а Военная – меньше». А в 1729 году, когда оба непримиримых спорщика – Меншиков и Толстой – заканчивали свои жизненные пути, один в Березове, а другой на Соловках, стало известно, что за 1724–1727 годы военные получили с крестьян 17 миллионов рублей, а на военные нужды израсходовали лишь 10 миллионов. Сведений о том, на что были истрачены остальные семь миллионов рублей, да еще постоянно поступавшие по сборам прошлых лет недоимки, в материалах Военной коллегии мне найти не удалось.
9 января 1727 года был составлен развернутый проект указа императрицы, который после обсуждения был утвержден и реализован серией именных указов. Они предусматривали: прощение крестьянству 23 копейки майского 1727 года сбора подушной подати, отзыв из губерний всех военных, посланных для завершения переписи и взыскания недоимок. Армия выводилась из деревень и поселялась в городах, а функция сбора подати передавалась местной администрации и помещикам, владельцам «душ мужеска полу». Кроме того, начали сокращать штаты центральных и местных учреждений, закрывали некоторые коллегии и канцелярии, наконец, установили практику длительных отпусков офицеров-дворян без содержания.
Но самым важным было решение Совета образовать две комиссии: комиссию «об окладе» подушной подати, цель которой состояла в «основательном определении знатной убавки в платежах подати», и комиссию «об армии» (штаты, расходы). Это представлялось выходом из тупика, компромиссом между Сенатом и военным руководством.
Идея передать все проблемы в особую комиссию, составленную из чиновников, заинтересованных в решении этих проблем по-своему, исходя из своих собственных и ведомственных интересов, как видим, не нова в России. В сущности, комиссии создавали иллюзию деятельности, за ними тянулся шлейф слухов, подчас весьма выгодных для тех, кто затевал комиссии совсем не для решения вопросов, а для затягивания радикальных решений по ним.
Так было и в этот раз. Лишь к концу 1720-х годов, то есть к концу царствования Петра II, комиссии «об армии» и «об окладе» собрали материал и подготовили свои предложения, которые новое правительство уже не сочло нужным реализовывать – надвинулись другие, более актуальные проблемы, также требовавшие срочного решения.
Глава 5
Обзирая наследие исполина
Персидская рана. На пороге «Войны мести»
Тогда же в Совете было «рассуждено», что поскольку в провинциальных городах кроме воевод есть еще «по нескольку человек асессоров, секретарей, и к тому особливыя правления имеют камериры и рентмейстеры, и при них подьячие и солдаты, також вальдмейстеры», то от обилия этих служащих случаются «в делах непорядки и продолжения… народу от многих и разных управителей тягости и волокиты».
Но дело было не только в том, что послепетровским деятелям были чужды идеи бюрократической дифференциации и контроля над работой государственного аппарата, которые Петр, видя в этом защиту от злоупотреблений и коррупции, настойчиво проводил в ходе своей государственной реформы. Дело было в другом: верховники испытывали ностальгию по прежним, «старым добрым временам». Альтернативой петровской системе выступали такие, по мнению верховников, удобные допетровские порядки. «А понеже, – читаем мы, – прежде сего бывали во всех городах одни воеводы и всякие дела, как государевы, так и челобитчиковы, також по присланным изо всех приказов указом отправляли одни, и были без жалованья, и тогда лучшее от одного правление происходило, и люди были довольны».
Еще бы: нынче всюду назначены малопонятные простому бюрократу камериры, рентмейстеры да асессоры! То ли дело раньше – принесешь гуся да денег дьяку Ивану Петровичу, и он тебе – и камерир, и рентмейстер, и прокурор, и ревизор, а главное – начальник и благодетель в одном лице, все сделает и без всяких хлопот, только подмазать надо как следует.
Особенно теплые воспоминания (естественно, с укоризной современным порядкам) у послепетровских деятелей вызывал дореформенный суд. Обер-секретарь Сената Иван Кирилов в записке 1730 года с ностальгическо-бюрократической тоской вспоминал те времена, когда была при Боярской думе Расправная палата, в которой сидели мудрые бояре и думные дьяки и якобы быстро решали всякие спорные и запутанные дела. И не было никакой писанины, запросов, и «что приговорят, то думной дьяк вершение подпишет, и по-прежнему все дело отдадут в приказ, и ни пошлин, ни записки не было». А если челобитчик чем был недоволен или у него появится «сумление» в правильности вынесенного решения, его дело может выслушать «сам государь с собранием всех полатных людей». И только в петровские времена весь этот стройный порядок был разрушен и начались все эти бесконечные справки, выписки, мемории, промемории, журналы, реестры, секретари, камериры, нотариусы, архивариусы и т. д. После всех этих нововведений только и осталось «единым словом сказать», что суда «нигде нет».
К допетровским порядкам вернулись и в оплате канцелярского труда. Во «мнении» Карла-Фридриха, поданном 1 апреля 1726 года, была высказана такая, явно подсказанная голштинцу кем-то из русских советников, «золотая» мысль: «Гражданский штат ни от чего так не отягощен, как от множества служителей, из которых, по разсуждению, великая часть отставлена быть может». И далее самое главное: «Есть много служителей, которые по прежнему здесь, в империи, бывшему обычаю с приказных доходов, не отягощая штат, довольно жить могли». Против обыкновения, герцога поддержал Меншиков, который также полагал, что от возвращения к прежнему порядку «с приказных расходов», то есть от клиентов учреждений, все только выиграют: расход денег будет меньшим, «а дела могут справнее и без продолжения решаться, понеже всякой за акциденцию будет неленостно трудиться». В своей коллективной записке Меншиков, Макаров, Остерман писали: «Умножение правителей и канцелярий во всем государстве не токмо служит к великому отягощению стата, но и к великой тягости народа».
Действительно, в допетровском государственном аппарате существовала практика, когда дьяк или подьячий получал с челобитчиков деньги. Если он при этом не нарушал законов, то передача денег не рассматривалась как взятка. Такое добровольное пожертвование или подарок стали называться «акциденцией» или «от дел приказными полученные доходы». Для огромного числа подьячих XVII века действительно акциденции были основным источником «пропитания». Нередко приказным, не имевшим по роду работы контакта с челобитчиками, выплачивалось жалованье на том основании, что они «от челобитчиковых дел никакого поживления не имеют». Так, разрядный подьячий О.Гаврилов просил увеличения жалованья: «А человеченко я, холоп Ваш, скудной, тем Вашим, Великого государя, жалованьем в год прокормитца нечем, потому что в приказе, опроче Великаго государя дел, иных никаких челобитчиковых покормок нет».
Петр начал решительно перестраивать государственную систему, перенеся в Россию с Запада не только структуру учреждений и их штаты, но и систему оплаты канцелярского труда. Служащие были посажены на твердое жалованье, и с «прокормом» было бы вроде покончено, но, как оказалось, ненадолго: верховники, забыв о заветах Отца отечества, смело вернулись к порядкам его отца и деда. 23 мая 1726 года Сенат постановил: «Приказным людям [денег] не давать, а довольствоватца им от дел по прежнему обыкновению с челобитчиков, кто что даст по своей воле». Справедливости ради отметим, что и при Петре казна, озабоченная военными расходами, регулярно выдавать жалованье чиновникам не могла, и поэтому государь смотрел сквозь пальцы на «акциденцию», сурово пресекая взятку как оплату нарушения закона и нанесения ущерба государственному интересу.
Не стоит думать, что верховники намеревались полностью отказаться от всего, что было достигнуто при Петре, посрывать парики, обрядиться в охабни и отпустить бороды. Нет, это никогда не обсуждалось и даже не задумывалось, вряд ли кто хотел повернуть время вспять. Некоторые начинания петровского времени были отменены или приостановлены, ряд идей Петра были подвергнуты критике, но очень многое – в том числе основное – из наследия Петра осталось неизменным. Говоря о сокращении расходов на армию, никто не думал о восстановлении стрелецких полков или дворянской конницы. Не было намерений отказаться и от флота, и от созданных Петром основных учреждений, от алфавита или новых, внедренных преобразователем начал политики в отношении церкви, образования, культуры. И в области государственных преобразований, претерпевших вроде бы существенные изменения, петровская основа осталась. Да иначе и быть не могло: сурово критикуя недостатки выросшей на их глазах бюрократической системы и с теплотой вспоминая простоту прежних нравов, послепетровские дельцы оставались детьми не царя Алексея Михайловича, а Петра I. Они были частицей той системы, которую создал Петр, и мыслить они могли как бюрократы только в двух направлениях: либо вернуться к старому, отмененному как негодное при Петре, либо «поправить» то, что есть. Преимущественно по второму пути они и двинулись…
В итоге возникала некая государственная эклектика смешение старого и нового, сокращение при одновременном увеличении. Типичным примером стала учрежденная при Екатерине Доимочная канцелярия, при организации которой верховники искали в прошлом «примеров, каким образом доимочные приказы и канцелярии бывали». Когда же само ведомство было организовано, то стало ясно, что это не приказ в старинном смысле, а упрощенная коллегия с президентом, советниками, секретарями, канцеляристами и копиистами, а также ставшим типовым коллежским делопроизводством. Время приказов прошло безвозвратно, вернуть приказной строй управления, о котором стали уже забывать, было невозможно, как и разрядную систему управления территориями – Россия уже жила при губернаторах, ландратах и комиссарах, и изменить это было трудно…
По мере того как правительство втягивалось в обсуждение внутренних проблем, решать их становилось все труднее и труднее – слишком остры были противоречия группировок у власти, слишком многим приходилось жертвовать для «поправления» положения в стране. Протоколы Совета за 1726 год– начало 1727 года свидетельствуют, что в Верховном тайном совете шла явная борьба двух группировок: Меншикова и Карла-Фридриха, которого активно поддерживал последовательно и настойчиво критиковавший светлейшего граф П.А.Толстой. Иногда к ним примыкали другие члены Совета. На стороне Меншикова нередко были А.И.Остерман и Д.М.Голицын. Светлейшему часто удавалось перетянуть на свою сторону «болото» – безынициативных Головкина и Апраксина. Тем не менее Толстой и герцог не давали покоя Меншикову, требуя на заседаниях Совета проведения, например, не ревизии недоимок, на чем настаивал Меншиков, а ревизии расходов Военной коллегии.
«Как же так? – вопрошал в Совете граф Петр Андреевич. – Войны давно нет, а армия никогда не имеет полного комплекта ни в людях, ни в лошадях, ни в амуниции. Немало офицеров находятся в отпусках, и денег им за это не платят. Непременно должны быть деньги в Военной коллегии!» Меншиков, думая о своих, далеко не благородных личных интересах и о престиже военного (своего) ведомства, последовательно отклонял идею такой ревизии. Направляя коллег по Совету по ложному следу, он предложил собрать финансовые ведомости из всех центральных учреждений, чтобы их обсудить.
Ведомости составлялись весьма долго, и когда они в конце 1726 года пришли в Совет, то все увидели, что Толстой прав – обнаружилось, как деликатно отмечалось в протоколе Совета, «несходство»: «Камер-коллегия объявляет денег в сборе больше, а Военная – меньше». А в 1729 году, когда оба непримиримых спорщика – Меншиков и Толстой – заканчивали свои жизненные пути, один в Березове, а другой на Соловках, стало известно, что за 1724–1727 годы военные получили с крестьян 17 миллионов рублей, а на военные нужды израсходовали лишь 10 миллионов. Сведений о том, на что были истрачены остальные семь миллионов рублей, да еще постоянно поступавшие по сборам прошлых лет недоимки, в материалах Военной коллегии мне найти не удалось.
9 января 1727 года был составлен развернутый проект указа императрицы, который после обсуждения был утвержден и реализован серией именных указов. Они предусматривали: прощение крестьянству 23 копейки майского 1727 года сбора подушной подати, отзыв из губерний всех военных, посланных для завершения переписи и взыскания недоимок. Армия выводилась из деревень и поселялась в городах, а функция сбора подати передавалась местной администрации и помещикам, владельцам «душ мужеска полу». Кроме того, начали сокращать штаты центральных и местных учреждений, закрывали некоторые коллегии и канцелярии, наконец, установили практику длительных отпусков офицеров-дворян без содержания.
Но самым важным было решение Совета образовать две комиссии: комиссию «об окладе» подушной подати, цель которой состояла в «основательном определении знатной убавки в платежах подати», и комиссию «об армии» (штаты, расходы). Это представлялось выходом из тупика, компромиссом между Сенатом и военным руководством.
Идея передать все проблемы в особую комиссию, составленную из чиновников, заинтересованных в решении этих проблем по-своему, исходя из своих собственных и ведомственных интересов, как видим, не нова в России. В сущности, комиссии создавали иллюзию деятельности, за ними тянулся шлейф слухов, подчас весьма выгодных для тех, кто затевал комиссии совсем не для решения вопросов, а для затягивания радикальных решений по ним.
Так было и в этот раз. Лишь к концу 1720-х годов, то есть к концу царствования Петра II, комиссии «об армии» и «об окладе» собрали материал и подготовили свои предложения, которые новое правительство уже не сочло нужным реализовывать – надвинулись другие, более актуальные проблемы, также требовавшие срочного решения.
Глава 5
Империю никто не отменял
Обзирая наследие исполина
Наследие, доставшееся преемникам Петра в международной сфере, было поистине огромно. Могущественную империю, протянувшуюся от Колы на Кольском полуострове до Астрабада в Персии, от Киева до Охотска, представляла собой Россия 1725 года. Для всех было очевидно, что это могущество даже не достигло своего пика – империя «прирастала», перед взором великого реформатора вставали картины новых завоеваний и походов. Как уже говорилось, одним из последних постановлений Петра был указ об отправке экспедиции Беринга для изучения северо-восточной оконечности Азиатского континента. Пройдет еще несколько лет – и 21 августа 1732 года русские мореплаватели Иван Федоров и Михаил Гвоздев высадятся на побережье Аляски, чтобы распространить владения империи на Новый Свет.
Имперская мечта Петра об Индии после присоединения к России в 1724 году северных провинций Персии стала казаться как никогда близкой. Усилия Петра были направлены на освоение новых территорий, понимаемое как выселение из них мусульман и заселение колонии христианами – русскими и армянами. Астрабад, Решт и вновь основанный город Екатеринополь должны были стать опорными базами русского могущества в Азии, исходной точкой движения империи в Индию. В конце петровского царствования было положено начало активной политической и военной разведке в Закавказье. Заключенное в 1724 году соглашение с Турцией о разграничении влияния в Персии могло продержаться недолго: турки продолжали неуклонное давление на ослабевшую Персию и ее владения на Кавказе, это не могло не привести к столкновению с Россией. Печальная «Прутская конфузия» 1711 года, когда армии Петра (с величайшим трудом и посредством унизительных территориальных уступок) удалось вырваться из западни, в которую она угодила на берегу Прута, чрезвычайно болезненно была воспринята в Петербурге, и ее не забывали. Словом, вероятная война с Турцией прочно заняла одну из первых строчек листа внешнеполитических проблем России.
Но все же по традиции главным объектом внимания первого императора России оставался Балтийский регион. Именно здесь делалась политика России с конца XVII века на протяжении трех десятилетий, и, «прорубив окно в Европу», Россия стремилась его максимально расширить. Целью империи было стремление превратить Балтийское море в «Русское озеро». Достигалось это как расширением территории империи вдоль его берегов, так и усилением русского влияния в странах бассейна Балтийского моря.
Бесспорно, что успехи Петра здесь были грандиозны. Он был одним из тех редких в России государственных деятелей, которые умели извлекать максимальную пользу из последствий войны. Трудно переоценить эти способности, редкостное сочетание государственного, полководческого и дипломатического дарования в одном человеке. Ништадтский мир 1721 года, заключенный со шведами, оказался подлинно триумфальным и наивыгоднейшим: за Россией навсегда были закреплены провинции Швеции на восточном берегу Балтики, причем Петром были не только возвращены территории, принадлежавшие России в начале XVII века, но и присоединены земли, ей не принадлежавшие (Эстляндия, Лифляндия, Выборг).
Умело играя на противоречиях партнеров и противников, Петр сумел расширить и сферу влияния России в Северной Германии. Военные, дипломатические, династические шаги России привели к тому, что русское присутствие и влияние в Мекленбурге, Голштинии, Курляндии стало истинной проблемой для стран, традиционно доминировавших на Балтике и в Германии: Дании, Швеции, Англии, Голландии. Игра на внутренних противоречиях и борьбе партий и группировок в Польше и Швеции позволила Петру фактически оккупировать Курляндию, геополитически тесно связанную с Ригой и Лифляндией, где стояли русские гарнизоны. В Швеции после Ништадтского мира были сильны реваншистские устремления, но они (после ограничения в 1720 году власти короля, в обстановке упорной внутренней борьбы) были в значительной степени подавлены действиями прорусской партии, делавшей ставку на голштинского герцога Карла-Фридриха – претендента на шведский престол – и стоявшего за его спиной Петра. В 1724 году сложная дипломатическая игра завершилась победой России – русско-шведский союз был торжественно подписан, и Швеция, казалось бы, окончательно была втянута в фарватер русской политики, как раньше Польша…
Имперская мечта Петра об Индии после присоединения к России в 1724 году северных провинций Персии стала казаться как никогда близкой. Усилия Петра были направлены на освоение новых территорий, понимаемое как выселение из них мусульман и заселение колонии христианами – русскими и армянами. Астрабад, Решт и вновь основанный город Екатеринополь должны были стать опорными базами русского могущества в Азии, исходной точкой движения империи в Индию. В конце петровского царствования было положено начало активной политической и военной разведке в Закавказье. Заключенное в 1724 году соглашение с Турцией о разграничении влияния в Персии могло продержаться недолго: турки продолжали неуклонное давление на ослабевшую Персию и ее владения на Кавказе, это не могло не привести к столкновению с Россией. Печальная «Прутская конфузия» 1711 года, когда армии Петра (с величайшим трудом и посредством унизительных территориальных уступок) удалось вырваться из западни, в которую она угодила на берегу Прута, чрезвычайно болезненно была воспринята в Петербурге, и ее не забывали. Словом, вероятная война с Турцией прочно заняла одну из первых строчек листа внешнеполитических проблем России.
Но все же по традиции главным объектом внимания первого императора России оставался Балтийский регион. Именно здесь делалась политика России с конца XVII века на протяжении трех десятилетий, и, «прорубив окно в Европу», Россия стремилась его максимально расширить. Целью империи было стремление превратить Балтийское море в «Русское озеро». Достигалось это как расширением территории империи вдоль его берегов, так и усилением русского влияния в странах бассейна Балтийского моря.
Бесспорно, что успехи Петра здесь были грандиозны. Он был одним из тех редких в России государственных деятелей, которые умели извлекать максимальную пользу из последствий войны. Трудно переоценить эти способности, редкостное сочетание государственного, полководческого и дипломатического дарования в одном человеке. Ништадтский мир 1721 года, заключенный со шведами, оказался подлинно триумфальным и наивыгоднейшим: за Россией навсегда были закреплены провинции Швеции на восточном берегу Балтики, причем Петром были не только возвращены территории, принадлежавшие России в начале XVII века, но и присоединены земли, ей не принадлежавшие (Эстляндия, Лифляндия, Выборг).
Умело играя на противоречиях партнеров и противников, Петр сумел расширить и сферу влияния России в Северной Германии. Военные, дипломатические, династические шаги России привели к тому, что русское присутствие и влияние в Мекленбурге, Голштинии, Курляндии стало истинной проблемой для стран, традиционно доминировавших на Балтике и в Германии: Дании, Швеции, Англии, Голландии. Игра на внутренних противоречиях и борьбе партий и группировок в Польше и Швеции позволила Петру фактически оккупировать Курляндию, геополитически тесно связанную с Ригой и Лифляндией, где стояли русские гарнизоны. В Швеции после Ништадтского мира были сильны реваншистские устремления, но они (после ограничения в 1720 году власти короля, в обстановке упорной внутренней борьбы) были в значительной степени подавлены действиями прорусской партии, делавшей ставку на голштинского герцога Карла-Фридриха – претендента на шведский престол – и стоявшего за его спиной Петра. В 1724 году сложная дипломатическая игра завершилась победой России – русско-шведский союз был торжественно подписан, и Швеция, казалось бы, окончательно была втянута в фарватер русской политики, как раньше Польша…
Персидская рана. На пороге «Войны мести»
Смерть Петра стала важным политическим событием, ибо царь, как никто другой, играл ключевую роль в русской дипломатии, был подлинным руководителем внешней политики России в течение почти трех десятилетий.
Как всегда бывает в таких ситуациях, сразу же подняли головы противники России, да и на поверхность всплыли и стали для всех очевидны явные промахи Петра, недостатки его размашистой внешней политики. Стало ясно, что завоеванные в результате Персидского похода прикаспийские провинции – это тот жернов на шее, который России тащить было не по силам: очень дорого стоило содержание там большого оккупационного корпуса, пока еще были эфемерны «пользы» от новых территорий, а главное – были опасны политические перспективы в этой части мира. Персия, подвергшаяся нападению одновременно со стороны турок и со стороны афганцев, не могла быть надежным партнером, как и турки с афганцами. Как уже сказано выше, мир с Турцией был больше похож на передышку в драке, чем на мирное соседство.
Уже упоминалось, что сразу же после смерти Петра генерал-прокурор П.И.Ягужинский подал записку о состоянии России, в которой наряду с внутриполитическими проблемами, коснулся и внешнеполитических, прежде всего персидской. Он высказал сомнение в правильности восточной политики Петра в Прикаспии. Ягужинский считал, что нужно раз и навсегда определить, что делать с новозавоеванными персидскими провинциями. Уже первые годы оккупации показали, что эти провинции (Гилян и Мазандаран) было легче завоевать, чем удержать. Оккупационный корпус требовал огромных средств и пополнения людьми, которые в тяжелом климате («злом воздухе») умирали от болезней и гибли в стычках с местным населением. Ягужинский писал, что «надлежит не токмо рану пластырем одним лечить, но и разсуждать, как бы рана еще и хуже, а, наконец, и неисцеленною не показалась, и сему делу план положить настоит необходимая и время не терпящая нужда». И хотя генерал-прокурор, как мы видим, выражался осторожно и весьма туманно, смысл его высказывания был ясен: от персидских провинций нужно избавляться. Для преемников Петра задача прикаспийской политики в общем-то сводилась к следующему: как бы поскорее уйти из Персии, но так, чтобы не дать за счет этого усилиться Османской империи. А это как раз было непросто – развал Персидского государства был почти состоявшимся фактом и передать новозавоеванные территории было… некому.
Но все же положение на Востоке не было особенно драматичным, можно было ждать, терпеть и торговаться с позиции силы, которую никто за Россией в этом районе не отрицал.
Сложнее было положение на Балтике, которая была вроде бы «освоена» Российской империей. Суть проблемы состояла в том, что узкие места русской политики времен Петра, а именно курляндский и голштинский вопросы, стали благодаря непродуманной политике Екатерины I и ее окружения еще «уже».
Как известно, скандалом в Европе стала настойчивая попытка русского императора утвердиться в Мекленбурге. Петр выдал замуж за мекленбургского герцога Карла-Леопольда свою племянницу Екатерину Ивановну и, в сущности, взял герцога на свой кошт, поддержав его в борьбе с мекленбургским дворянством. В Мекленбурге на неопределенное время были размещены русские войска, и только сильнейшее давление на Россию со стороны Англии и других держав, боровшихся за влияние в Германии, вынудило Петра к началу 20-х годов XVIII века свернуть перспективное с имперской точки зрения «мекленбургское дело». Отчасти это компенсировалось другим – «голштинским делом», начало которому было положено, как уже сказано выше, в 1704 году, когда Дания, вступив в войну со Швецией, захватила Шлезвиг – провинцию Голштинского герцогства, чей молодой правитель Карл-Фридрих был тесно связан со шведским королевским домом.
Вмешательство России в спор Дании с Голштинией на стороне последней казалось в Петербурге весьма перспективным. Не без оснований историк М.А.Полиевктов писал, что голштинская проблема понятна, если учитывать общее направление течения в русских дипломатических сферах, имевших «в своей основе своеобразное понимание русских государственных задач на Балтийском море», а они формировались как имперские, позволявшие России добиться господства на Балтике. Голштинский кризис, активно раздуваемый Россией, был выгоден ей для решения этих имперских задач. Особые ожидания в Петербурге связывали с возможным наследованием шведского престола голштинским герцогом Карлом-Фридрихом – внучатым племянником Карла XII и единственным мужчиной шведской династии. Объявленный осенью 1724 года женихом Анны, старшей дочери Петра, Карл-Фридрих казался вполне управляем, и в перспективе с заключением брака герцога и Анны Петровны замаячила династическая уния Швеции и России, первую скрипку в которой играла бы, конечно, Россия.
Но Петр не обольщался достигнутыми успехами и открывшимися возможностями. Он видел немало сложностей на пути «укрощения» Дании, а также могучей антирусской партии в Швеции. Петр понимал, что Англия и ее союзники сделают все возможное, чтобы не допустить русской гегемонии на Севере. И поэтому он не спешил, вел сложную многоходовую политическую игру, секрет которой умер вместе с ним в январе 1725 года.
Ситуация на Балтике резко изменилась весной 1725 года, когда императрица, оплакав своего супруга, занялась делами, в том числе и внешнеполитическими. После выдачи дочери за голштинского герцога она полностью подчинила политику своего правительства его интересам. Это с неизбежностью обострило русско-датские отношения.
14 апреля 1725 года датский посланник в Петербурге Вестфален с тревогой писал в Копенгаген: «Царствование этой шведки (многие так называли Екатерину, родившуюся в шведских владениях. – Е.А.) всегда будет представлять собой величайшую опасность для Дании, потому что ее зять – завзятый противник нашего короля». С приходом к власти Екатерины изменил свои прогнозы на развитие голштинского кризиса и французский посланник Ж.Ж.Кампредон. Если до начала февраля 1725 года он (как и саксонский посланник Лефорт) сомневался, что Россия нарушит мир на Балтике ради интересов герцога, то после февраля он был почти уверен, что отправка русского флота против Дании – дело вполне реальное.
Осведомленный Кампредон не ошибся – весной 1725 года в правительственных кругах действительно обсуждали вопрос о подготовке войны с датчанами. В архиве сохранилась записка: «Разсуждение и руководство к начатию войны походом галерами в датскую землю». Известно также, что герцог торопил Екатерину с началом вооруженного вторжения в Данию уже летом 1725 года.
Одно за другим стали известны два важных события, предвещавших скорую войну. Первое – приезд в Петербург миссии И.Цедергейма, одного из лидеров «голштинской партии» в Швеции, который начал интенсивные переговоры с русскими сановниками, а в июле в Петергофе и Кронштадте встретился с самой императрицей; и второе – выход 23 июля 1725 года русского корабельного флота из Кронштадта. Это не было ординарным открытием навигации, вместе с корабельным флотом спешно готовилась к дальнему плаванию или, фигурально выражаясь, «полету» на Копенгаген и целая «стая» галер, носивших птичьи названия: «Ласточка», «Стриж», «Воробей», «Синица», «Снегирь», «Коноплянка», «Дрозд», «Дятел», «Соловей», «Щегол», «Кулик», «Жаворонок», «Грач», «Сова» и много других «пернатых» – всего не менее полусотни. Обычно галеры и прочие вспомогательные суда использовались Петром для переброски войск.
Паника охватила датский двор – Копенгаген стал готовиться к обороне. Датское правительство запросило помощи у Англии, которая вместе с Францией еще в 1720 году гарантировала датчанам присоединение Шлезвига. В мае 1725 года – задолго до того, как русский флот изготовился к походу, – англо-датская эскадра адмирала Уоджера блокировала Ревель – военно-морскую базу России. Английский король Георг I предупредил императрицу Екатерину в переданной на берег грамоте, что во избежание нарушения Россией «всеобщей тишины на Севере» он силой «воспрепятствует флоту Вашего Величества выходить из гаваней». Екатерина гордо отвечала, что «как мало желаем Мы сами себя возвышать и другим законы предписывать, так Мы мало же намерены принимать законы и от кого-нибудь другого, будучи самодержавною и абсолютною государынею, которая не зависит ни от кого, кроме единого Бога», и что, «если Мы захотим отправить флот свой в море, не допустим себя воздержаться от этого Вашего королевского величества запрещением».
Как всегда бывает в таких ситуациях, сразу же подняли головы противники России, да и на поверхность всплыли и стали для всех очевидны явные промахи Петра, недостатки его размашистой внешней политики. Стало ясно, что завоеванные в результате Персидского похода прикаспийские провинции – это тот жернов на шее, который России тащить было не по силам: очень дорого стоило содержание там большого оккупационного корпуса, пока еще были эфемерны «пользы» от новых территорий, а главное – были опасны политические перспективы в этой части мира. Персия, подвергшаяся нападению одновременно со стороны турок и со стороны афганцев, не могла быть надежным партнером, как и турки с афганцами. Как уже сказано выше, мир с Турцией был больше похож на передышку в драке, чем на мирное соседство.
Уже упоминалось, что сразу же после смерти Петра генерал-прокурор П.И.Ягужинский подал записку о состоянии России, в которой наряду с внутриполитическими проблемами, коснулся и внешнеполитических, прежде всего персидской. Он высказал сомнение в правильности восточной политики Петра в Прикаспии. Ягужинский считал, что нужно раз и навсегда определить, что делать с новозавоеванными персидскими провинциями. Уже первые годы оккупации показали, что эти провинции (Гилян и Мазандаран) было легче завоевать, чем удержать. Оккупационный корпус требовал огромных средств и пополнения людьми, которые в тяжелом климате («злом воздухе») умирали от болезней и гибли в стычках с местным населением. Ягужинский писал, что «надлежит не токмо рану пластырем одним лечить, но и разсуждать, как бы рана еще и хуже, а, наконец, и неисцеленною не показалась, и сему делу план положить настоит необходимая и время не терпящая нужда». И хотя генерал-прокурор, как мы видим, выражался осторожно и весьма туманно, смысл его высказывания был ясен: от персидских провинций нужно избавляться. Для преемников Петра задача прикаспийской политики в общем-то сводилась к следующему: как бы поскорее уйти из Персии, но так, чтобы не дать за счет этого усилиться Османской империи. А это как раз было непросто – развал Персидского государства был почти состоявшимся фактом и передать новозавоеванные территории было… некому.
Но все же положение на Востоке не было особенно драматичным, можно было ждать, терпеть и торговаться с позиции силы, которую никто за Россией в этом районе не отрицал.
Сложнее было положение на Балтике, которая была вроде бы «освоена» Российской империей. Суть проблемы состояла в том, что узкие места русской политики времен Петра, а именно курляндский и голштинский вопросы, стали благодаря непродуманной политике Екатерины I и ее окружения еще «уже».
Как известно, скандалом в Европе стала настойчивая попытка русского императора утвердиться в Мекленбурге. Петр выдал замуж за мекленбургского герцога Карла-Леопольда свою племянницу Екатерину Ивановну и, в сущности, взял герцога на свой кошт, поддержав его в борьбе с мекленбургским дворянством. В Мекленбурге на неопределенное время были размещены русские войска, и только сильнейшее давление на Россию со стороны Англии и других держав, боровшихся за влияние в Германии, вынудило Петра к началу 20-х годов XVIII века свернуть перспективное с имперской точки зрения «мекленбургское дело». Отчасти это компенсировалось другим – «голштинским делом», начало которому было положено, как уже сказано выше, в 1704 году, когда Дания, вступив в войну со Швецией, захватила Шлезвиг – провинцию Голштинского герцогства, чей молодой правитель Карл-Фридрих был тесно связан со шведским королевским домом.
Вмешательство России в спор Дании с Голштинией на стороне последней казалось в Петербурге весьма перспективным. Не без оснований историк М.А.Полиевктов писал, что голштинская проблема понятна, если учитывать общее направление течения в русских дипломатических сферах, имевших «в своей основе своеобразное понимание русских государственных задач на Балтийском море», а они формировались как имперские, позволявшие России добиться господства на Балтике. Голштинский кризис, активно раздуваемый Россией, был выгоден ей для решения этих имперских задач. Особые ожидания в Петербурге связывали с возможным наследованием шведского престола голштинским герцогом Карлом-Фридрихом – внучатым племянником Карла XII и единственным мужчиной шведской династии. Объявленный осенью 1724 года женихом Анны, старшей дочери Петра, Карл-Фридрих казался вполне управляем, и в перспективе с заключением брака герцога и Анны Петровны замаячила династическая уния Швеции и России, первую скрипку в которой играла бы, конечно, Россия.
Но Петр не обольщался достигнутыми успехами и открывшимися возможностями. Он видел немало сложностей на пути «укрощения» Дании, а также могучей антирусской партии в Швеции. Петр понимал, что Англия и ее союзники сделают все возможное, чтобы не допустить русской гегемонии на Севере. И поэтому он не спешил, вел сложную многоходовую политическую игру, секрет которой умер вместе с ним в январе 1725 года.
Ситуация на Балтике резко изменилась весной 1725 года, когда императрица, оплакав своего супруга, занялась делами, в том числе и внешнеполитическими. После выдачи дочери за голштинского герцога она полностью подчинила политику своего правительства его интересам. Это с неизбежностью обострило русско-датские отношения.
14 апреля 1725 года датский посланник в Петербурге Вестфален с тревогой писал в Копенгаген: «Царствование этой шведки (многие так называли Екатерину, родившуюся в шведских владениях. – Е.А.) всегда будет представлять собой величайшую опасность для Дании, потому что ее зять – завзятый противник нашего короля». С приходом к власти Екатерины изменил свои прогнозы на развитие голштинского кризиса и французский посланник Ж.Ж.Кампредон. Если до начала февраля 1725 года он (как и саксонский посланник Лефорт) сомневался, что Россия нарушит мир на Балтике ради интересов герцога, то после февраля он был почти уверен, что отправка русского флота против Дании – дело вполне реальное.
Осведомленный Кампредон не ошибся – весной 1725 года в правительственных кругах действительно обсуждали вопрос о подготовке войны с датчанами. В архиве сохранилась записка: «Разсуждение и руководство к начатию войны походом галерами в датскую землю». Известно также, что герцог торопил Екатерину с началом вооруженного вторжения в Данию уже летом 1725 года.
Одно за другим стали известны два важных события, предвещавших скорую войну. Первое – приезд в Петербург миссии И.Цедергейма, одного из лидеров «голштинской партии» в Швеции, который начал интенсивные переговоры с русскими сановниками, а в июле в Петергофе и Кронштадте встретился с самой императрицей; и второе – выход 23 июля 1725 года русского корабельного флота из Кронштадта. Это не было ординарным открытием навигации, вместе с корабельным флотом спешно готовилась к дальнему плаванию или, фигурально выражаясь, «полету» на Копенгаген и целая «стая» галер, носивших птичьи названия: «Ласточка», «Стриж», «Воробей», «Синица», «Снегирь», «Коноплянка», «Дрозд», «Дятел», «Соловей», «Щегол», «Кулик», «Жаворонок», «Грач», «Сова» и много других «пернатых» – всего не менее полусотни. Обычно галеры и прочие вспомогательные суда использовались Петром для переброски войск.
Паника охватила датский двор – Копенгаген стал готовиться к обороне. Датское правительство запросило помощи у Англии, которая вместе с Францией еще в 1720 году гарантировала датчанам присоединение Шлезвига. В мае 1725 года – задолго до того, как русский флот изготовился к походу, – англо-датская эскадра адмирала Уоджера блокировала Ревель – военно-морскую базу России. Английский король Георг I предупредил императрицу Екатерину в переданной на берег грамоте, что во избежание нарушения Россией «всеобщей тишины на Севере» он силой «воспрепятствует флоту Вашего Величества выходить из гаваней». Екатерина гордо отвечала, что «как мало желаем Мы сами себя возвышать и другим законы предписывать, так Мы мало же намерены принимать законы и от кого-нибудь другого, будучи самодержавною и абсолютною государынею, которая не зависит ни от кого, кроме единого Бога», и что, «если Мы захотим отправить флот свой в море, не допустим себя воздержаться от этого Вашего королевского величества запрещением».