Евгений Викторович Анисимов. Женщины на российском престоле

   Рано утром 10 марта пушечный выстрел возвестил о начале последнего путешествия великого императора. Народ повалил на Дворцовую набережную. Как писал современник, в тот день крупными хлопьями падал снег, сменявшийся градом. Было холодно, ветрено и, как всегда у зимней Невы, неуютно…

Печальный ужас

   В три часа дня гроб с телом Петра начали выносить через отворенное окно Зимнего дома – ни в одну дверь он не проходил – и по специально построенному крыльцу и лестнице спустили на набережную. Процессию открывали 48 трубачей и 8 литаврщиков. Протяжные звуки полковых труб и грохот литавр и барабанов полков, стоявших вдоль Невы, задали траурный мотив. В этот момент в толпе послышались рыдания. А народу собралось множество. Вдоль всей набережной, в окнах, на крышах, вдоль перил построенного через Неву моста толпились тысячи петербуржцев, с жадным вниманием глядя на то, чего еще никогда не случалось в России, – хоронили императора! Печаль прощания смешивалась с любопытством зрителей уникального траурного спектакля, в котором участвовали сотни необычно одетых людей. Шествие было красочным: вслед за знаменами с гербами всех земель империи несли различные аллегорические эмблемы. Среди них бросалась в глаза одна, наиболее характерная для Петра: «Резец (то есть скульптор. – Е. А.), делающий статую». Это был точный символ реформ, преобразований, образ грандиозного эксперимента: новую Россию, как Пигмалион Галатею, по живому высекал великий император.
   А как впечатляющ был величественный крестный ход сотен церковников в белых траурных ризах, с качающимися на ветру хоругвями и слаженным заунывным хором певчих! Восьмерка лошадей в черных попонах влекла траурные сани с золотым гробом Петра. Впереди вели любимую лошадь императора – «обер-пферд», несли привезенные из старой столицы символы царской власти и награды императора: государственные мечи, скипетр, державу, корону, кавалерии заслуженных «господином адмиралом» орденов. Екатерина в сопровождении ассистентов шла сразу за гробом. Ее лицо было скрыто черной вуалью. Следом двигались родственники и приближенные, придворные, слуги. Не было человека, который остался бы равнодушен к этому торжественному и мрачному шествию. Люди были подавлены траурными мелодиями полковых оркестров, глухим рокотом барабанов, тяжкими ударами литавр, пением церковников, блеском и бряцанием оружия, поднимающимся к небу дымом десятков кадил. Непрерывный звон церковных колоколов несся над Невой, уходил в низкое небо. Все шумы и звуки через равные промежутки времени заглушались пушечной стрельбой. Эти залпы производили особенно гнетущее впечатление: на протяжении всей многочасовой церемонии раздавались мерные – через минуту – выстрелы с болверков Петропавловской крепости. И удары этого гигантского метронома разливали во всех, как писал Феофан Прокопович, «некий печальный ужас». Уже при свете факелов гроб внесли в деревянную церковь, стоявшую посреди недостроенного Петропавловского собора. Надо всем возвышалась огромная колокольня со шпилем и часами с боем, а стены собора не поднялись еще даже на высоту человеческого роста. Это был тоже символ петровской России – «недостроенной храмины», как назвал ее позже Меншиков.

«Что се есть? До чего мы дожили, о россияне?»

   Гроб поставили на помост, началась панихида. «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» Вперед вышел Феофан Прокопович и сказал «Слово на погребение Петра Великого». Много речей произнес архиепископ за свою жизнь, но эта была самая лучшая в творчестве этого волшебника слова. Хорошо поставленным голосом, с подкупающе искренней интонацией он кратко и очень сильно выразил чувства своих слушателей, до конца еще не осознавших, что же происходит: «Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? Ах, как истинная печаль! Ах, как известное нам злоключение! Виновник бесчисленных благополучий и радостей, воскресивший аки из мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу – родивший и воспитавший, прямой сей Отечества своего отец… противно и желанию, и чаянию окончал жизнь».
   Речь Феофана искусна. Он призывает оглянуться и оценить, что происходит сейчас в этой церкви, кого хоронит Россия, – ведь Петр был ее непобедимым Самсоном, разорвавшим пасть шведскому льву, мужественным мореплавателем, бороздившим моря, как библейский Иафет, мудрым Моисеем, давшим ей все законы, справедливым судьей Соломоном. Как византийский император Константин, он дал России новое устройство церкви. Плачет Феофан, плачут слушатели. Но вот выразительный жест руки оратора, отделяющий смерть от жизни. Оглянитесь, россияне, призывает Феофан. Посмотрите на юный град, непобедимую армию! Все это – с нами, и мы – сироты – остались не нищие и убогие: «Безмерное богатство силы и славы его при нас есть». И это надо развивать, укреплять, и в этом – лучшая память о Петре!
   Новый поворот речи – и Феофан обращается уже к стоящей у гроба императрице: ты – помощница в жизни его, героиня, государыня, наследуешь его трон, его дело, его могущество и силу – так будь достойна великого жребия. Эти слова тонко связаны с выражением сочувствия к женщине, потерявшей сразу и мужа, и дочь (гробик Натальи стоит возле гроба отца), с призывом еще теснее сплотиться вокруг трона, в этом залог будущих побед, ибо «не весь Петр отошел от нас». Панихида заканчивается. Екатерину с трудом оттаскивают от гроба, который заколачивают и водружают под балдахином. Вокруг ставят караул – тело царя, а потом и самой Екатерины, будет непогребенным до того летнего дня 1733 года, когда Трезини закончит строительство Петропавловского собора. Царь найдет там свое последнее пристанище в склепе под полом собора, и рядом с ним будет лежать и его «друг сердешненькой». Похороны кончаются, люди начинают выходить из церкви. Трижды раздается страшный грохот всех пушек и ружей – Петр уходит в историю. На следующий день начались будни…

Петербургская весна

   После похорон в Санкт-Петербург пришла весна, первая весна без Петра. Он всегда ждал ее: ведь весна – начало навигации, плаваний, морских приключений. Петр очень грустил, если она приходила в город в его отсутствие. «Что же Нева только три месяца стояла, – писал он с шутливой обидой Меншикову в 1711 году из Прутского похода, – то я думаю, что Нептунус зело на меня гневен, что в мою бытность ни однажды такою короткою зимою не порадовал, и хотя я всем сердцем ко оному всегда пребываю, но он ко мне зело не склонен». Теперь уже не было на свете Нептунова приятеля, а Нева вскрылась, прошел ладожский лед, пришли первые корабли, зазеленели деревья в Летнем саду. Екатерина впервые одна, без своего «дорогого старика», перебралась из Зимнего дворца в Летний. Скорбь не может быть бесконечной – жизнь продолжалась, особенно весной, которой наслаждались земля, люди, город.
   Путешественники, которые прибывали в российскую столицу в середине 1720-х годов, не могли не удивиться той целеустремленной энергии, размаху, с которыми возводился Петербург. В 1725 году сквозь строительные леса уже проглядывал город, так непохожий на традиционные русские города. Длинные, просторные, обсаженные деревьями улицы были на удивление чисты и ровны. «Царь, – пишет иностранный путешественник, – приказал каждому вымостить часть улицы, на которой стоит дом, предписал форму и качество камней, и теперь улицы повсюду хорошо и ровно вымощены, они регулярны и широки».
   Сердцем города была Петропавловская крепость. Ее мощные оборонительные сооружения еще не были одеты камнем, но крепость была хорошо вооружена и могла дать отпор любому врагу. Строительство не закончилось и после смерти Петра. Блестящий мастер Доменико Трезини знал свое дело, и оно спорилось: возводились новые здания, поднимались каменные стены Петропавловского собора, окружавшие старую церковь, в которой лежал царь. А над всем этим круто в небо уходила колокольня собора с золоченым, видным издалека шпилем. Подняться на вершину колокольни, послушать музыку часозвонницы и осмотреть панораму города мог каждый желающий.
   Особенно запоминался полуденный час. Механические часы, привезенные из Амстердама, отбивали одиннадцать часов. После этого в течение получаса оркестр из трубачей и гобоистов играл музыкальные пьесы, а с половины двенадцатого и до удара пушки играли «ручные куранты» – звонарь с помощниками. «Чрезвычайно любопытно поглядеть на игру музыканта, особенно тому, кто не видывал ничего подобного, – пишет Берхгольц. – Я, впрочем, не избрал бы себе его ремесла, потому что для него нужны трудные и сильные телодвижения. Не успел он исполнить одной пьесы, как уже пот катился с его лица».
   А какой вид открывался с площадки колокольни! Я думаю, что если бы мы поднялись тогда по скрипучим ступенькам наверх, то сердца наши вздрогнули бы – упругий морской ветер ударил бы в лицо, наполнил грудь, а внизу лежал наш уже такой узнаваемый, родной город. Он был похож на ребенка, чьи живые и милые черты не исчезнут с годами, а лишь станут более выразительными, мужественными, но по-прежнему красивыми и родными.
   Вон напротив, за Невой, так напоминавшей англичанам широкую серую Темзу, выстроился парадный ряд зеленых и красных дворцов первейших вельмож – Дворцовая набережная, блестящий фасад Петербурга. Слева, закрывая Царицын луг – Марсово поле, – виднелся Почтовый двор – место публичных празднеств и маскарадов, еще левее качались на ветру уже подросшие липы Летнего сада – любимого Петром «огорода». Его аллеи ровны и желты от чистого речного песка, бьют фонтаны, и среди зелени блистают белизной мраморные статуи.
   Возле Летнего дворца виден гаванец – отводной канал с бассейном, где, сверкая золоченым убранством, покачиваются императорские суденышки. В чистом, прозрачном воздухе слышен шум торговой площади у длинного Гостиного ряда на Городской – Петербургской стороне. Эта площадь, Троицкая, – порт с причалами, у которых разгружались корабли со всей Европы, – своей живописной красочностью напоминала иностранцам торговые прибрежные кварталы Стамбула. А направо – зеленая овальная громада Васильевского острова. Четкие, блестящие на солнце линии каналов пересекаются под прямым углом. Их берега не были еще сплошь застроены домами, но уже просматриваются улицы и площади – совсем как на плане, с которого их, собственно, и перенесли на землю. А еще дальше, на материковом берегу, там, за Адмиралтейством, виднелся среди лесов Екатерингоф, а за ним открывалось голубое море, плывущие от Кронштадта корабли под белыми парусами – простор и благодать…
   Город, как хилый саженец, согретый заботливым уходом великого Садовника, поднимался на плоской лесистой и болотистой равнине. И хотя однажды весной Садовник не пришел к своему питомцу, тот жил уже самостоятельно, прочно вцепившись корнями в почву, на которой раньше ничего кроме осоки и кустарника не росло. Ведь прошло больше двадцати лет, родились и даже выросли люди, которые увидели свет уже петербуржцами, и – что бы ни случилось с их городом – он был и оставался для них навсегда родиной, отчим домом. Великая мечта первого Петербуржца исполнилась…

«Не тронь меня»

   Придя к власти, Екатерина стремилась показать, что ее правление будет «милостивым», гуманным. В подтверждение этого она подписала указы о прощении должников, уменьшении подушной подати для крестьян, были выпущены на свободу политические преступники. В Петербург вернулись опальный вице-канцлер Петр Шафиров, Матрена Балк и другие. Многие взяточники и казнокрады, еще вчера находившиеся под следствием, могли вздохнуть спокойно – петровская петля вдруг ослабла на их шеях. Но в остальном все шло, как и раньше. Размеренно и спокойно жил Петербург, по весне тысячи рабочих сходились на строительство столицы и ее пригородов. Главным архитектором города-стройки был Доменико Трезини. Под его началом возводились здание Двенадцати коллегий, Морской госпиталь, Исаакиевская церковь, Главная аптека, пристройки к Зимнему дому, Меншиковскому дворцу.
   Екатерина не отменила ни одного проекта, ни единого важного начинания мужа. Сохранились все сложившиеся при нем праздники и обычаи. Особенно торжественным был праздник спуска на воду нового корабля. Как правило, Петр не просто присутствовал на верфи, а руководил всей этой ответственной и весьма символичной церемонией. Новый, как сама петровская Россия, корабль стоит на стапеле. Он украшен разноцветными флагами, на палубе – накрытые столы, суетятся слуги. После молебна рабочие выбивают подпорки. Огромный корпус судна вздрагивает, начинает двигаться все быстрее и быстрее, и вот, наконец, поднимая носом высокую волну, корабль плывет по Неве под залпы салюта и клики толпы. И каждый раз для Петра – великолепного корабельного мастера – это было испытанием его способностей, точности его расчетов, даже больше – его судьбы. Корабль плывет, а ведь может вдруг лечь на борт и утонуть. Так и Россия…
   К весне 1725 года был закончен еще один корабль, заложенный при жизни царя. Его назвали «Noli me tangere» – «Не тронь меня». Название должно было пугать врага, если, конечно, он успеет прочесть его. Это был красивый корабль о 54 пушках. Яхты и шлюпки с нарядными гостями устремились к нему. Начиналось празднование дня рождения очередного «сынка» – так называл Петр свои корабли. Императрица смотрела на церемонию с обитой черным крепом (траур еще не кончился) баржи, стоявшей напротив Адмиралтейства. Объехав корабль дважды, она подняла бокал и приказала начать пир, а сама вернулась во дворец. Петровские празднества на новоспущенных кораблях превращались, как правило, в страшные попойки, и царь долго не отпускал восвояси перепившихся, замученных гостей. Теперь хозяина не было, и все торжество прошло тихо и быстро – уже в девять вечера все разъехались. Как видно, все-таки наступили новые времена.

Молодая академия

   «Мы желаем все дела, зачатые трудами императора, с Божией помощью завершить» – так говорилось в одном из первых указов императрицы, и многие понимали это как залог продолжения петровского курса. И действительно, так это и казалось в первые месяцы ее царствования. Важнейшим событием стало открытие Петербургской Академии наук. Основать академию Петр мечтал давно. Он много думал над устройством нового, невиданного в России учреждения, во время путешествий по Европе советовался с крупнейшими учеными. В январе 1724 года был издан указ о создании академии, определены доходы, на которые она должна была существовать. Русскому народу она не стоила ни копейки – деньги на нужды академии шли от таможенных сборов в эстляндских портах. Петр хотел, чтобы академия была не просто научным центром, но и учебным заведением: он рассматривал ее как «собрание ученых людей», постигших науки и обязанных «младых людей обучать». В итоге академия стала и научным центром, и университетом, который должен был готовить специалистов для России.
   Петр не успел открыть академию – целый год ушел на переписку с заграницей: ведь в России не было ни одного профессионального ученого, и всех пришлось приглашать из Германии, Франции и других стран. Нужно отдать должное этим людям. Они ехали по доброй воле в страну, известную на Западе как «варварская», «дикая». Но снимаясь с насиженных мест в уютных университетских городках Европы, они были воодушевлены перспективами настоящей работы на благо науки, цивилизации. Они верили слову Петра – авторитетнейшего политика Европы, гарантировавшего им нормальные условия для научной работы, высокое жалованье, ту необходимую ученому независимость, без которой невозможно научное творчество. Весь петровский курс говорил за то, что они не делают ошибки, садясь на корабли и отплывая в далекий город на Неве. Среди приехавших в Петербург зимой и весной 1725 года были незаурядные, талантливые люди – математики Я. Герман, Х. Гольдбах, физики Г. Бюльфингер, Г. В. Крафт, натуралисты И. Дювернуа, И. Вейтбрехт, И. Г. Гмелин. Были среди них и подлинные звезды мировой величины: математики Даниил Бернулли и Леонард Эйлер и французский астроном Жозеф Никола Делиль. Всего же прибыло 22 ученых, и с них началась академия, наука в России. Она стала их второй родиной, здесь к ним пришли слава, почет и уважение. Но они и сами прославили Россию как страну, не чуждую наукам, и она не должна забывать их имена.
   И вот, уже при Екатерине, наступил торжественный миг открытия академии в доме Шафирова на Петербургской стороне (здание Кунсткамеры поспешно достраивалось на Васильевском). Императрица приняла первых академиков, и профессор Герман обратился к ней от имени своих коллег с пышной речью, в которой прозвучала резонная мысль о том, что Петр видел славу России не только в воинских победах, но и в процветании наук и изящных искусств. Он умер, и «Вы, Ваше Величество, не только не допустили упасть его предначертанию, но подвигли оное с равною энергией и с щедростию, достойной могущественнейшей в мире государыни». Неграмотная лифляндская крестьянка, сидевшая на троне, ни слова не понимая по-латыни, согласно кивала головой, поглядывая на стоявшего рядом неграмотного же фельдмаршала, члена Британского королевского общества Александра Даниловича Меншикова, и все были очень довольны происходящим и друг другом.

Кухарка у власти

   Ни для кого не было секретом, что новая государыня не в состоянии управлять страной. Риторический вопрос о том, может ли кухарка управлять государством, уже давным-давно был решен не в пользу оптимистов. «Боевая подруга» великого реформатора не была государственным деятелем, да она никогда и не пыталась им стать. Для этого недостаточно обладать житейским умом, тактом, для этого нужны особые дарования, знания и умение мыслить, действовать и предвидеть. Как на мостике корабля бесполезно объяснять не знающему арифметических действий суть кораблевождения под звездным небом, среди волн и рифов, так было бесполезно учить править страной эту женщину. И Петр никогда не посвящал жену в секреты политики, в сложные расчеты прокладки курса огромного корабля под названием Россия. Ему казалось, что Екатерину ждет иной удел.
   Царь-шкипер умер, но корабль должен был идти дальше. И с первых минут на опустевшем капитанском мостике поднялась суматоха – «птенцы» делили власть. Две крупные личности претендовали на первенство. Конечно, первым выступал Александр Данилович Меншиков – ближайший сподвижник Петра, долгие годы его любимец и фаворит. Он сыграл решающую роль при восшествии Екатерины на престол и теперь хотел получить для себя все сполна: власть, почет, деньги, титулы и звания. Смерть царя избавила светлейшего от страха наказания за многочисленные проступки и воровство. Он был свободен! И тотчас же вылезли те черты его натуры, которые он пытался прятать, правда, тщетно, при жизни сурового царя: жадность, безмерное честолюбие, хамская уверенность в своем праве сильного подавлять других и оставаться при этом безнаказанным.
   Но в окружении Екатерины были люди, которые хотя и безуспешно, но все же оказывали светлейшему сопротивление. Одним из них был Павел Иванович Ягужинский – генерал-прокурор Сената. Человек несдержанный, слабо контролировавший себя, он был привержен к рюмке и публичным разоблачениям как общественных недостатков, так и личных пороков окружающих. В руки генерал-прокурора, как фактического руководителя Сената, попадало немало документов, позволявших делать выводы о неблаговидных деяниях светлейшего, и Ягужинский вываливал все это у подножия трона. Безобразные ссоры Меншикова с Ягужинским доставляли удовольствие камарилье и огорчение царице, журившей то одного, то другого.
   За склоками «первейших» внимательно наблюдал Петр Андреевич Толстой. Видавший столько всего хорошего и плохого на своем долгом веку, верный слуга царя, начальник Тайной канцелярии, он вел свою тонкую политику, стремясь приучить царицу советоваться только с ним. Его обстоятельные, хитроумные доклады порой завораживали императрицу, а порой нагоняли на нее сон. Все остальные «принципалы» – канцлер Гаврила Иванович Головкин, генерал-адмирал президент Адмиралтейской коллегии Федор Матвеевич Апраксин, генерал-фельдцейхмейстер Яков Виллимович Брюс – оставались статистами, отдыхая после тридцатилетнего сражения за благо России, которое вел Петр Великий.
   Несогласие вчерашних победителей усугублялось еще и тем, что сама Екатерина не устранялась от управления полностью, а пыталась, пусть и эпизодически, под влиянием чувств, оказывать воздействие на политику. К хорошему это не приводило.

Упрямый Феодосии

   Когда грозный царь умер и его беспощадная дубинка перестала грозить подданным, не один Меншиков вздохнул с облегчением. Воздух свободы кружил головы, и первой жертвой обманчивого чувства безнаказанности пал вице-президент Синода архиепископ Новгородский Феодосий. Как и Феофан Прокопович, Феодосий был ближайшим сподвижником царя, одобрял все его начинания и от имени Господа отпускал ему все грехи. Смерть Петра Феодосий встретил как освобождение от ига, и тут же все его пороки – грубость, заносчивость, непомерное честолюбие – всплыли на поверхность. В апреле 1725 года он поднял «бунт» против Екатерины. Обидевшись на то, что его не пустили во дворец в неурочное время (царица отдыхала), он, как отмечалось потом в его следственном деле, «вельми досадное изблевал слово, что он в дом Ея Величества никогда впредь не пойдет». Вечером он отказался явиться во дворец и при этом «желчно заупрямился».
   Такое поведение ранее послушного и угодливого иерарха было воспринято при дворе как «оскорбление чести Е. И. В.». Тотчас нарядили следствие. Его вели вчерашние друзья и собутыльники Феодосия – Петр Толстой и Андрей Ушаков. Они не делали никаких поблажек своему старинному приятелю. А о членах Священного Синода и говорить нечего – все они, как один, начали строчить доносы на своего товарища и руководителя, припоминая ему как собственные обиды, так и опрометчивые высказывания о царе-распутнике и его беспородной жене. Никакие раскаяния и оправдания струсившему Феодосию не помогли: он был приговорен к смерти. Впрочем, Екатерина проявила милосердие, заменив смертную казнь заточением в монастырской тюрьме.
   Конец Феодосия, постриженного в простые старцы под именем Федоса, был ужасен. Его замуровали в подземную тюрьму в архангелогородском Корельском монастыре. Оставили лишь узкое окошко, через которое ему давали хлеб и воду. В холоде, грязи, собственных нечистотах прожил Федос несколько месяцев и лишь в конце 1725 года, в разгар суровой северной зимы, его перевели в отапливаемую келью, которую также «запечатали» – заложили вход камнями. В феврале 1726 года часовые встревожились – Федос не брал пищу и не откликался на зов. В присутствии губернатора вход вскрыли – Федос был мертв… Женщина, сидевшая на троне, показала всем, что и в слабых женских руках самодержавная власть остается непререкаемой, и никому не будет позволено ею пренебрегать.

Голштинские страсти, или Воинственная теща

   Первым серьезным испытанием нового правительства стал так называемый «голштинский кризис», вызванный чрезмерной теплотой родственных чувств Екатерины. В мае 1725 года траур по Петру прервали и устроили пышную свадьбу герцога Голштинского Карла Фридриха и цесаревны Анны Петровны. Герцог был вполне ничтожной личностью, с ранних лет им управлял всесильный голштинский сановник граф Бассевич. Брак с дочерью Петра нужен был голштинцам для того, чтобы заручиться дипломатической и военной поддержкой России в борьбе за шведский престол (Карл Фридрих был племянником погибшего в 1718 году Карла ХII) и в борьбе против Дании, отхватившей в самом начале Северной войны почти половину герцогства – землю Шлезвиг. Петр принял герцога как родного, но кроме туманных обещаний тот от царя ничего не услышал. И это неслучайно. Петр вел свою сложную, многоходовую политическую игру, конечной целью которой было усиление не Голштинии или Швеции, а России за счет спорящих сторон.