В августе 1730 года Анна Иоанновна стала, как уже сказано выше, поспешно создавать, к вящему неудовольствию гвардии, новый гвардейский полк – Измайловский. Им командовали преимущественно иностранцы во главе с Карлом Густавом Левенвольде и братом Бирона – Густавом. Солдат же набирали не из дворян, как было принято со времен Петра Великого, а из однодворцев юга – людей, далеких от столичных политических игрищ. Анна, вероятно, рассчитывала на верность этих людей в будущие острые моменты своего царствования.
Слухи о намерении недовольных «поправить дело 1730 года» вынудили Анну в самом начале 1731 года провести невиданную акцию. Всем полкам гвардии, генералитету, высшим чиновникам было предписано явиться рано утром ко дворцу. Анна Иоанновна обратилась к собравшимся с речью, в которой сказала, что «для предупреждения беспорядков, подобных наступившим по смерти ее предшественника», намерена заранее назначить себе преемника, но так как его еще нет, то она требует от всех немедленной присяги на верность ее будущему выбору. Анна Иоанновна приблизила ко двору свою двенадцатилетнюю племянницу Анну Леопольдовну – дочь своей старшей сестры Екатерины и Меклен-бургского герцога Карла Леопольда – и намеревалась передать престол или ей, или будущим ее детям. Гвардия и сановники присягнули безропотно.
Но покоя все равно не было. Так сложилось, что Москва – дорогая ее столица – не была для Анны безопасной. Человек суеверный и мнительный, Анна Иоанновна была потрясена внезапной смертью на ее глазах И. И. Дмитриева-Мамонова – тайного мужа ее младшей сестры Прасковьи. И уж совсем скверно стало императрице после того, как во время загородной поездки карета, ехавшая впереди императорской, внезапно провалилась под землю. Расследование показало, что это был искусно подготовленный подкоп. Окончательно решение переехать в Петербург созрело в окружении Анны к концу 1730 года. Тогда архитектор Доменико Трезини получил срочный заказ – привести в порядок петербургские императорские дворцы.
Опять столица, но только на 186 лет
Помещица Ивановна
Всероссийская сваха
Дурак как член семьи
Ледяной дом
Возрождая «Комнату» в «Верху»
«Притворный Нин, или Познанная Семирамида»
Слухи о намерении недовольных «поправить дело 1730 года» вынудили Анну в самом начале 1731 года провести невиданную акцию. Всем полкам гвардии, генералитету, высшим чиновникам было предписано явиться рано утром ко дворцу. Анна Иоанновна обратилась к собравшимся с речью, в которой сказала, что «для предупреждения беспорядков, подобных наступившим по смерти ее предшественника», намерена заранее назначить себе преемника, но так как его еще нет, то она требует от всех немедленной присяги на верность ее будущему выбору. Анна Иоанновна приблизила ко двору свою двенадцатилетнюю племянницу Анну Леопольдовну – дочь своей старшей сестры Екатерины и Меклен-бургского герцога Карла Леопольда – и намеревалась передать престол или ей, или будущим ее детям. Гвардия и сановники присягнули безропотно.
Но покоя все равно не было. Так сложилось, что Москва – дорогая ее столица – не была для Анны безопасной. Человек суеверный и мнительный, Анна Иоанновна была потрясена внезапной смертью на ее глазах И. И. Дмитриева-Мамонова – тайного мужа ее младшей сестры Прасковьи. И уж совсем скверно стало императрице после того, как во время загородной поездки карета, ехавшая впереди императорской, внезапно провалилась под землю. Расследование показало, что это был искусно подготовленный подкоп. Окончательно решение переехать в Петербург созрело в окружении Анны к концу 1730 года. Тогда архитектор Доменико Трезини получил срочный заказ – привести в порядок петербургские императорские дворцы.
Опять столица, но только на 186 лет
17 января 1732 года «Санкт-Петербургские ведомости» с ликованием извещали мир: «Третьего дня ввечеру изволила Ея Императорское Величество к неизреченной радости здешних жителей из Москвы щастливо сюда прибыть».
Императрицу встречал генерал Бурхард Христофор Миних. С самого начала царствования Анны Иоанновны будущий фельдмаршал каким-то чутьем безошибочно уловил новые веяния из Москвы и сразу же показал новой повелительнице свою лояльность: привел к присяге город, войска и флот. Потом он послал императрице донос на адмирала Сиверса, который советовал не спешить с присягой. Этим он расположил к себе Анну, которая стала давать Миниху и другие грязные задания сыскного свойства.
И вот перед приездом Анны Миних расстарался вовсю. Были построены роскошные триумфальные арки, обновлен дворец, наведен порядок на петербургских улицах. Жаль, что на дворе стояла зима, и нельзя было показать царице флот. Все было празднично и торжественно: клики толпы, салют выстроенных шпалерами полков, гром барабанов, фейерверк. Прибыв в Петербург, Анна Иоанновна сразу же направилась в Исаакиевскую церковь, где был отслужен торжественный молебен. Затем императрица двинулась в Зимний дворец – свой дом. Петербург после четырехлетнего перерыва вернул себе корону.
Теперь, вдали от Москвы, Анна Иоанновна могла вздохнуть спокойно. Накануне переезда двора в Петербург саксонский посланник Лефорт писал, что императрица тем самым хочет «избавиться от многих неприятных лиц, которые останутся здесь (в Москве. – Е. А.) или будут отправлены далее, она хочет иметь полную свободу…» Остался доволен переездом и «тот, который надобен» был энтузиастам-пожарникам. «Варварская столица» ему не нравилась. К тому же с ним в Москве приключился невиданный конфуз: его, блестящего наездника, на глазах императрицы, придворных и толпы сбросила наземь лошадь. Анна Иоанновна, нарушая всю церемонию царского выезда, выскочила из кареты, чтобы самолично поднять из проклятой московской грязи бедного, ушибленного, но бесконечно любимого обер-камергера.
Если же серьезно, то переезд в Петербург был сильным ходом правительства Анны. Для заграницы перенос при Петре II столицы в Москву символизировал отступление от политической линии Петра Великого. Лозунг момента был таков: «Назад в Петербург – вперед в Европу!» Многие трезвые политики и раньше понимали важность возвращения столицы на берега Невы. Анна вняла этим советам, продемонстрировав всему миру приверженность политическим идеалам Петра Великого.
Императрицу встречал генерал Бурхард Христофор Миних. С самого начала царствования Анны Иоанновны будущий фельдмаршал каким-то чутьем безошибочно уловил новые веяния из Москвы и сразу же показал новой повелительнице свою лояльность: привел к присяге город, войска и флот. Потом он послал императрице донос на адмирала Сиверса, который советовал не спешить с присягой. Этим он расположил к себе Анну, которая стала давать Миниху и другие грязные задания сыскного свойства.
И вот перед приездом Анны Миних расстарался вовсю. Были построены роскошные триумфальные арки, обновлен дворец, наведен порядок на петербургских улицах. Жаль, что на дворе стояла зима, и нельзя было показать царице флот. Все было празднично и торжественно: клики толпы, салют выстроенных шпалерами полков, гром барабанов, фейерверк. Прибыв в Петербург, Анна Иоанновна сразу же направилась в Исаакиевскую церковь, где был отслужен торжественный молебен. Затем императрица двинулась в Зимний дворец – свой дом. Петербург после четырехлетнего перерыва вернул себе корону.
Теперь, вдали от Москвы, Анна Иоанновна могла вздохнуть спокойно. Накануне переезда двора в Петербург саксонский посланник Лефорт писал, что императрица тем самым хочет «избавиться от многих неприятных лиц, которые останутся здесь (в Москве. – Е. А.) или будут отправлены далее, она хочет иметь полную свободу…» Остался доволен переездом и «тот, который надобен» был энтузиастам-пожарникам. «Варварская столица» ему не нравилась. К тому же с ним в Москве приключился невиданный конфуз: его, блестящего наездника, на глазах императрицы, придворных и толпы сбросила наземь лошадь. Анна Иоанновна, нарушая всю церемонию царского выезда, выскочила из кареты, чтобы самолично поднять из проклятой московской грязи бедного, ушибленного, но бесконечно любимого обер-камергера.
Если же серьезно, то переезд в Петербург был сильным ходом правительства Анны. Для заграницы перенос при Петре II столицы в Москву символизировал отступление от политической линии Петра Великого. Лозунг момента был таков: «Назад в Петербург – вперед в Европу!» Многие трезвые политики и раньше понимали важность возвращения столицы на берега Невы. Анна вняла этим советам, продемонстрировав всему миру приверженность политическим идеалам Петра Великого.
Помещица Ивановна
И стала Анна Иоанновна жить-поживать в Петербурге.
В 1732 году в Тайной канцелярии рассматривали дело солдата Ивана Седова. Он позволил себе оскорбительно прокомментировать рассказ товарища, наблюдавшего возле дворца замечательную сцену. Ее величество сидела у открытого окна. Мимо брел некий посадский человек в рваной шляпе. Анна Иоанновна его остановила, отчитала за непрезентабельный вид и выдала два рубля на новую шляпу. Поступок, достойный одобрения. Но не своим гуманизмом он интересен. Просто в этой сцене – вся императрица. Образ скучающей помещицы, которая глазеет из окна на прохожих или «драку козла с дворовою собакой», вряд ли приложим, например, к Екатерине II, а вот к Анне – вполне. Она, в сущности, и была помещицей, правда, не какой-нибудь Богом забытой псковской деревеньки Большое Алешно, а громадной России. Мелочная, суеверная, капризная госпожа, она пристрастно и ревниво оглядывала из своего петербургского «окна» весь свой обширный двор и, замечая непорядок, примерно наказывала виновных челядинцев.
Был у нее и свой «прикащик». Он ведал самой большой «вотчиной» – Москвой. Звали его Семеном Андреевичем Салтыковым. Читатель помнит, что именно ему Анна Иоанновна поручила в памятный день 25 февраля 1730 года командовать гвардией. Теперь он командовал Москвой.
«Семен Андреевич! По получении сего письма пошли [в] Хотьков монастырь и возьми оттудова Матери-Безношки приемышка мальчика Илюшку, дав ему шубенку, и пришли к нам на почте с нарочитым солдатом». «Семен Андреевич! Изволь съездить на двор к Апраксину и сам сходи в его казенную палату, изволь сыскать патрет отца его, что на лошади написан, и к нам прислать, а он, конечно, в Москве, а ежели жена его спрячет, то худо им будет».
Такие письма Салтыков получал десять лет подряд. Не раз и не два почтенный главнокомандующий Москвы и генерал-аншеф, граф и сенатор, стукаясь головой о низкие притолоки, лез в темные казенки-чуланы императрицыных подданных, чтобы среди паутины и хлама добыть какой-нибудь «патрет», гусли или «письма амурные».
«Також осведомься: отец Голицына был ли болен, как сын его нам здесь объявлял, или в совершенном здравьи, а ежели болен, то отпиши, какою болезнию и сколь долго был болен». Это уже матушке-помещице кто-то донес на притвору-князя, и она приказывает проверить, иначе – государев гнев за обман. Письма к «прикащику» пестрят оборотами: «слышала я», «слышно здесь», «пронеслось, что…», «чрез людей уведомилась». Именно сплетни – незаменимый и универсальный источник информации – Анна ценила превыше всего. Когда читаешь ее письма, складывается забавное впечатление: ей известно все, она пронзает пространство своим острым глазом и слухом и ведает, что «в деревне у Василия Федоровича Салтыкова крестьяне поют песню, которой начало: „Как у нас, в сельце Поливанцове, да боярин-от дурак: решетом пиво цедит“», что в Москве «в Петровском кружале на окне стоит клетка с говорящим скворцом», что некто Кондратович, вместо того чтобы ехать на службу, «шатается по Москве», что в деревне Салтовке «имеется мужик, который унимает пожары». И помещица Ивановна тут же предписывала: мужика, слова песни и скворца срочно доставить в Петербург, а Кондратовича выслать по месту службы.
Салтыкову, исполняя волю барыни, приходилось действовать тайно, как тогда говорили – «под рукою». Это тоже была излюбленная манера поведения полновластной повелительницы жизни и имущества своих подданных. Впрочем, это манера не только ее одной. Шарить по пыльным чуланам подданных, тайно проверять их кубышки, заглядывать в замочные скважины, вскрывать чужие письма у нашей власти принято издавна. Как не вспомнить пушкинское предостережение Наталье Николаевне: «Будь осторожна. Вероятно, и твои письма распечатывают: это требует Государственная безопасность».
Впрочем, Анна Иоанновна совала свой «немного продолговатый» нос в чужие дела прежде всего потому, что чувствовала себя хозяйкой имения, наполненного ленивой и жуликоватой дворней, и исповедовала принцип: «А кого хочу пожаловать – в том я вольна!» И была абсолютно права – именно неограниченной власти царицы жаждали челобитчики на памятной встрече в Кремле в феврале 1730 года. Они просили Анну «принять самодержавство таково, каково Ваши славные достохвальные предки имели» — вот она «таково» его и приняла.
В 1732 году в Тайной канцелярии рассматривали дело солдата Ивана Седова. Он позволил себе оскорбительно прокомментировать рассказ товарища, наблюдавшего возле дворца замечательную сцену. Ее величество сидела у открытого окна. Мимо брел некий посадский человек в рваной шляпе. Анна Иоанновна его остановила, отчитала за непрезентабельный вид и выдала два рубля на новую шляпу. Поступок, достойный одобрения. Но не своим гуманизмом он интересен. Просто в этой сцене – вся императрица. Образ скучающей помещицы, которая глазеет из окна на прохожих или «драку козла с дворовою собакой», вряд ли приложим, например, к Екатерине II, а вот к Анне – вполне. Она, в сущности, и была помещицей, правда, не какой-нибудь Богом забытой псковской деревеньки Большое Алешно, а громадной России. Мелочная, суеверная, капризная госпожа, она пристрастно и ревниво оглядывала из своего петербургского «окна» весь свой обширный двор и, замечая непорядок, примерно наказывала виновных челядинцев.
Был у нее и свой «прикащик». Он ведал самой большой «вотчиной» – Москвой. Звали его Семеном Андреевичем Салтыковым. Читатель помнит, что именно ему Анна Иоанновна поручила в памятный день 25 февраля 1730 года командовать гвардией. Теперь он командовал Москвой.
«Семен Андреевич! По получении сего письма пошли [в] Хотьков монастырь и возьми оттудова Матери-Безношки приемышка мальчика Илюшку, дав ему шубенку, и пришли к нам на почте с нарочитым солдатом». «Семен Андреевич! Изволь съездить на двор к Апраксину и сам сходи в его казенную палату, изволь сыскать патрет отца его, что на лошади написан, и к нам прислать, а он, конечно, в Москве, а ежели жена его спрячет, то худо им будет».
Такие письма Салтыков получал десять лет подряд. Не раз и не два почтенный главнокомандующий Москвы и генерал-аншеф, граф и сенатор, стукаясь головой о низкие притолоки, лез в темные казенки-чуланы императрицыных подданных, чтобы среди паутины и хлама добыть какой-нибудь «патрет», гусли или «письма амурные».
«Також осведомься: отец Голицына был ли болен, как сын его нам здесь объявлял, или в совершенном здравьи, а ежели болен, то отпиши, какою болезнию и сколь долго был болен». Это уже матушке-помещице кто-то донес на притвору-князя, и она приказывает проверить, иначе – государев гнев за обман. Письма к «прикащику» пестрят оборотами: «слышала я», «слышно здесь», «пронеслось, что…», «чрез людей уведомилась». Именно сплетни – незаменимый и универсальный источник информации – Анна ценила превыше всего. Когда читаешь ее письма, складывается забавное впечатление: ей известно все, она пронзает пространство своим острым глазом и слухом и ведает, что «в деревне у Василия Федоровича Салтыкова крестьяне поют песню, которой начало: „Как у нас, в сельце Поливанцове, да боярин-от дурак: решетом пиво цедит“», что в Москве «в Петровском кружале на окне стоит клетка с говорящим скворцом», что некто Кондратович, вместо того чтобы ехать на службу, «шатается по Москве», что в деревне Салтовке «имеется мужик, который унимает пожары». И помещица Ивановна тут же предписывала: мужика, слова песни и скворца срочно доставить в Петербург, а Кондратовича выслать по месту службы.
Салтыкову, исполняя волю барыни, приходилось действовать тайно, как тогда говорили – «под рукою». Это тоже была излюбленная манера поведения полновластной повелительницы жизни и имущества своих подданных. Впрочем, это манера не только ее одной. Шарить по пыльным чуланам подданных, тайно проверять их кубышки, заглядывать в замочные скважины, вскрывать чужие письма у нашей власти принято издавна. Как не вспомнить пушкинское предостережение Наталье Николаевне: «Будь осторожна. Вероятно, и твои письма распечатывают: это требует Государственная безопасность».
Впрочем, Анна Иоанновна совала свой «немного продолговатый» нос в чужие дела прежде всего потому, что чувствовала себя хозяйкой имения, наполненного ленивой и жуликоватой дворней, и исповедовала принцип: «А кого хочу пожаловать – в том я вольна!» И была абсолютно права – именно неограниченной власти царицы жаждали челобитчики на памятной встрече в Кремле в феврале 1730 года. Они просили Анну «принять самодержавство таково, каково Ваши славные достохвальные предки имели» — вот она «таково» его и приняла.
Всероссийская сваха
Часть переписки Анны Иоанновны с Салтыковым можно смело назвать архивом всероссийской свахи. Перелистаем эти письма. «Сыскать воеводскую жену Кологривую и, призвав ее к себе, объявить, чтоб она отдала дочь свою за Дмитрия Симонова, понеже он человек добрый и мы его нашей милостию не оставим». Обрадованная такими обещаниями, воеводиха была «без всякого отрицания отдать готова» дочь свою, но – вот незадача! – той не исполнилось еще и двенадцати лет. Значит, «пронеслось» неточно. Неудача постигла сваху и в деле с дочерью князя В. Гагарина. Анна ходатайствовала за своего камер-юнкера Татищева и просила Салтыкова обсудить все детали с самим князем. Семен Андреевич отвечал, что Гагарин и рад бы угодить великой свахе, да уж три года лежит нем и недвижим.
Во всех других случаях Анне Иоанновне сопутствовал успех. И не подумайте, читатель, что она кого-либо принуждала ко вступлению в задуманный ею брак! В истории с Гагариным она писала: «Однако ж мы его к тому не приневолим, а приятно нам будет, ежели он то по изволению нашему учинит без принуждения». И действительно, не было ни одного случая отказа родителей, а наоборот – все были счастливы доставить удовольствие коронованной свахе.
В стремлении Анны Иоанновны устроить личное счастье подданных можно увидеть не столько суетное тщеславие свахи, сколько отзвук личной драмы этой женщины, чья жизнь была изломана: вдова с семнадцати лет, она жаждала семейного покоя, но так и не дождалась нового венца. Конечно, здесь было и горделивое чувство «Матери Отечества», хозяйки «имения», которая изливает свои благодеяния на головы подданных, уверенная, что лучше их знает, что им нужно. Но были здесь и просто добрые, человеческие чувства.
В 1733 году Анна хлопотала за двух дворянских девушек-сирот, «из которых одну полюбил Матюшкин и просит меня, чтоб ему на ней жениться, но оне очень бедны, токмо собою обе недурны и неглупы, и я их сама видела. Того ради, – приказывает она Салтыкову, – призови его отца и мать, спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволения, чтоб из упомянутых одну, которая ему люба, взять. Буде же заупрямятся для, что оне бедны и приданого ничего, то ты им при том рассуди: и кто за него богатую даст?» А спустя три месяца Анна Иоанновна с удовлетворением писала Салтыкову, что «свадьба была изрядная в моем доме», то есть во дворце.
Безмерно строга была помещица Ивановна ко всяким вольностям и несанкционированным амурам своих подданных. Как-то раз в «Санкт-Петербургских ведомостях» – единственной государственной газете того времени – был опубликован такой «отчет»: «На сих днях некоторый кавалергард полюбил недавно некоторую российской породы девицу и увезти [ее] намерился». Далее описывается история похищения девицы прямо из-под носа у бабушки и тайное венчание в церкви. «Между тем учинилось сие при дворе известно (можно представить, как оживилась в тот миг наша героиня! – Е. А.), и тогда в дом новобрачных того ж часа некоторая особа отправлена, дабы оных застать. Сия особа (думаю, что это был сам начальник Тайной канцелярии генерал-аншеф А. И. Ушаков. – Е. А.) прибыла туда еще в самую хорошую пору, когда жених раздевался, а невеста на постели лежала». Все участники приключения были немедленно взяты под караул, и «ныне, – заключает корреспондент, – всяк желает ведать, коим образом сие куриозное и любительное приключение окончится». Нет сомнений, что блестящей операцией по изъятию новобрачных из постели руководила сама императрица – незыблемый оплот отечественной нравственности.
Во всех других случаях Анне Иоанновне сопутствовал успех. И не подумайте, читатель, что она кого-либо принуждала ко вступлению в задуманный ею брак! В истории с Гагариным она писала: «Однако ж мы его к тому не приневолим, а приятно нам будет, ежели он то по изволению нашему учинит без принуждения». И действительно, не было ни одного случая отказа родителей, а наоборот – все были счастливы доставить удовольствие коронованной свахе.
В стремлении Анны Иоанновны устроить личное счастье подданных можно увидеть не столько суетное тщеславие свахи, сколько отзвук личной драмы этой женщины, чья жизнь была изломана: вдова с семнадцати лет, она жаждала семейного покоя, но так и не дождалась нового венца. Конечно, здесь было и горделивое чувство «Матери Отечества», хозяйки «имения», которая изливает свои благодеяния на головы подданных, уверенная, что лучше их знает, что им нужно. Но были здесь и просто добрые, человеческие чувства.
В 1733 году Анна хлопотала за двух дворянских девушек-сирот, «из которых одну полюбил Матюшкин и просит меня, чтоб ему на ней жениться, но оне очень бедны, токмо собою обе недурны и неглупы, и я их сама видела. Того ради, – приказывает она Салтыкову, – призови его отца и мать, спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволения, чтоб из упомянутых одну, которая ему люба, взять. Буде же заупрямятся для, что оне бедны и приданого ничего, то ты им при том рассуди: и кто за него богатую даст?» А спустя три месяца Анна Иоанновна с удовлетворением писала Салтыкову, что «свадьба была изрядная в моем доме», то есть во дворце.
Безмерно строга была помещица Ивановна ко всяким вольностям и несанкционированным амурам своих подданных. Как-то раз в «Санкт-Петербургских ведомостях» – единственной государственной газете того времени – был опубликован такой «отчет»: «На сих днях некоторый кавалергард полюбил недавно некоторую российской породы девицу и увезти [ее] намерился». Далее описывается история похищения девицы прямо из-под носа у бабушки и тайное венчание в церкви. «Между тем учинилось сие при дворе известно (можно представить, как оживилась в тот миг наша героиня! – Е. А.), и тогда в дом новобрачных того ж часа некоторая особа отправлена, дабы оных застать. Сия особа (думаю, что это был сам начальник Тайной канцелярии генерал-аншеф А. И. Ушаков. – Е. А.) прибыла туда еще в самую хорошую пору, когда жених раздевался, а невеста на постели лежала». Все участники приключения были немедленно взяты под караул, и «ныне, – заключает корреспондент, – всяк желает ведать, коим образом сие куриозное и любительное приключение окончится». Нет сомнений, что блестящей операцией по изъятию новобрачных из постели руководила сама императрица – незыблемый оплот отечественной нравственности.
Дурак как член семьи
Неправ тот, кто подумает, что кроме решения матримониальных проблем своих подданных Анне Иоанновне нечем было заниматься. У нее были и другие, весьма многотрудные заботы. Например, кадровая работа с шутами. Тут императрица была особенно строга и придирчива – шута ведь брали ко двору, принимали как бы в большую придворную семью. Забирая в шуты князя Никиту Волконского, императрица потребовала, чтобы Салтыков досконально сообщил ей о всех его привычках и повадках: «Каково жил и чисто ли в хоромах у него было, не едал ли кочерыжек, не леживал ли на печи, сколько у него рубах было и поскольку дней он нашивал рубаху». Интерес Анны Иоанновны – женщины мнительной и брезгливой – вполне понятен: она брала человека к себе в дом и не хотела, чтобы он был неаккуратен, грязен, портил воздух в покоях, сопел или чавкал.
В результате строгого отбора у Анны образовалась компания из шести профессиональных дураков, не считая множества любителей-полудурков. Среди шутов были два иностранца – Д'Акоста и Педрилло, и четверо «природных» – Иван Балакирев, князья Никита Волконский и Михаил Голицын, по прозвищу Квасник, и граф Алексей Апраксин. Все они были дураки как на подбор, и сколько ни искали по Руси, лучших найти не смогли.
Конечно, шутов держали преимущественно «для смеху». Образ шута, сидящего у подножия трона и обличающего общественные пороки, оставим для художественной литературы. В реальной жизни все было проще и прозаичней. Шут – это постоянное развлечение, это комедия, которая всегда с тобой, утеха длинных и скучных зимних вечеров и обильных обедов. Вообще же шутовство тех времен вряд ли вызвало бы у нас смех. Зрелище это было довольно похабное. Историк Иван Забелин писал о шутовстве как об особой «стихии веселости», в которой «самый грязный цинизм был не только уместен, но и заслуживал общего одобрения». Шут стоял вне господствующей системы этических, подчас ханжеских норм. Обнажаясь душой и телом, он тем самым давал выход психической энергии, которую держали под спудом строгие принципы общественной морали. «На то и существовал в доме дурак, чтобы олицетворять дурацкие, а в сущности – вольные движения жизни».
Для Анны Иоанновны шутовство с его непристойностями, снятыми запретами было, вероятно, весьма важно и нужно – оно ослабляло то напряжение, которое не могла подсознательно не испытывать эта женщина-ханжа, блюстительница общественной морали, строгая судья чужих проступков, жившая в незаконной связи с женатым Бироном. А связь эта осуждалась обычаем, верой, законом и народом – о последнем Анне было досконально известно из дел Тайной канцелярии.
Дурак был видным членом большой придворной семьи. Годы жизни рядом сближали шутов и повелителей. Месяцами тянулись потешавшие царицу и двор истории шутов. Особенно много смеха вызывали острые семейные проблемы Ивана Балакирева, в решении которых участвовали и императрица, и сановники, и Синод. То обсуждались вести с фронта борьбы шута с тестем, который не хотел выплачивать Балакиреву приданое, то Святейший Синод всерьез обсуждал проблему «вступления в брачное соитие по-прежнему» Балакирева с непослушной в постели женой. То вдруг новая беда – царицын любимец проиграл в карты половину своей лошади, и для спасения кобылы среди знати устраивалась лотерея. Блистал при дворе Анны Иоанновны и князь Голицын-Квасник. Он не уступал Балакиреву и, попав при весьма драматических обстоятельствах в шуты, достойно носил шутовской колпак. Анна Иоанновна писала Салтыкову после первых смотрин Голицына, что князь «всех лучше и здесь всех дураков победил».
Не стоит думать, что, становясь шутами, князья и графы чувствовали себя униженными и оскорбленными. Это просто была разновидность государевой службы, к которой был способен не всякий: «медицинский» дурак вполне мог стать генералом, но не каждый умный годился в шуты. Забирая во дворец прославившегося своими дурацкими выходками князя Волконского, Анна Иоанновна писала Салтыкову: «И скажи ему, что ему велено быть [при дворе шутом] за милость, а не за гнев». Так и жили они все вместе – царица и дураки.
В результате строгого отбора у Анны образовалась компания из шести профессиональных дураков, не считая множества любителей-полудурков. Среди шутов были два иностранца – Д'Акоста и Педрилло, и четверо «природных» – Иван Балакирев, князья Никита Волконский и Михаил Голицын, по прозвищу Квасник, и граф Алексей Апраксин. Все они были дураки как на подбор, и сколько ни искали по Руси, лучших найти не смогли.
Конечно, шутов держали преимущественно «для смеху». Образ шута, сидящего у подножия трона и обличающего общественные пороки, оставим для художественной литературы. В реальной жизни все было проще и прозаичней. Шут – это постоянное развлечение, это комедия, которая всегда с тобой, утеха длинных и скучных зимних вечеров и обильных обедов. Вообще же шутовство тех времен вряд ли вызвало бы у нас смех. Зрелище это было довольно похабное. Историк Иван Забелин писал о шутовстве как об особой «стихии веселости», в которой «самый грязный цинизм был не только уместен, но и заслуживал общего одобрения». Шут стоял вне господствующей системы этических, подчас ханжеских норм. Обнажаясь душой и телом, он тем самым давал выход психической энергии, которую держали под спудом строгие принципы общественной морали. «На то и существовал в доме дурак, чтобы олицетворять дурацкие, а в сущности – вольные движения жизни».
Для Анны Иоанновны шутовство с его непристойностями, снятыми запретами было, вероятно, весьма важно и нужно – оно ослабляло то напряжение, которое не могла подсознательно не испытывать эта женщина-ханжа, блюстительница общественной морали, строгая судья чужих проступков, жившая в незаконной связи с женатым Бироном. А связь эта осуждалась обычаем, верой, законом и народом – о последнем Анне было досконально известно из дел Тайной канцелярии.
Дурак был видным членом большой придворной семьи. Годы жизни рядом сближали шутов и повелителей. Месяцами тянулись потешавшие царицу и двор истории шутов. Особенно много смеха вызывали острые семейные проблемы Ивана Балакирева, в решении которых участвовали и императрица, и сановники, и Синод. То обсуждались вести с фронта борьбы шута с тестем, который не хотел выплачивать Балакиреву приданое, то Святейший Синод всерьез обсуждал проблему «вступления в брачное соитие по-прежнему» Балакирева с непослушной в постели женой. То вдруг новая беда – царицын любимец проиграл в карты половину своей лошади, и для спасения кобылы среди знати устраивалась лотерея. Блистал при дворе Анны Иоанновны и князь Голицын-Квасник. Он не уступал Балакиреву и, попав при весьма драматических обстоятельствах в шуты, достойно носил шутовской колпак. Анна Иоанновна писала Салтыкову после первых смотрин Голицына, что князь «всех лучше и здесь всех дураков победил».
Не стоит думать, что, становясь шутами, князья и графы чувствовали себя униженными и оскорбленными. Это просто была разновидность государевой службы, к которой был способен не всякий: «медицинский» дурак вполне мог стать генералом, но не каждый умный годился в шуты. Забирая во дворец прославившегося своими дурацкими выходками князя Волконского, Анна Иоанновна писала Салтыкову: «И скажи ему, что ему велено быть [при дворе шутом] за милость, а не за гнев». Так и жили они все вместе – царица и дураки.
Ледяной дом
Каждую зиму в Петербурге на льду Невы сооружались ледяные городки и крепости – любимая зимняя утеха горожан. Но в феврале 1740 года множество мастеровых начали строить из невского льда нечто непохожее. Петербуржцы с любопытством следили, как день за днем рос сказочный Ледяной дворец. При дворе Анны была задумана грандиозная шутовская свадьба, которая должна была затмить прежние развлечения такого типа, вроде женитьбы шута Педрилло на козе, с которой он, к превеликому удовольствию Анны Иоанновны, лег в постель. На этот раз новобрачными были шут Михаил Голицын-Квасник и калмычка Авдотья Буженинова. Некогда князь Голицын попал в шуты «в наказание» за женитьбу в Италии на католичке. Эта женщина, брошенная всеми на произвол судьбы, так и погибла в чужой стране. А Голицын стал выдающимся шутом, и теперь Анна Иоанновна решила устроить его семейную жизнь самым необычайным способом. Для свадебного торжества и шутовского шествия по улицам столицы было приказано доставить в Петербург по паре всех известных «инородцев» в национальных одеждах, что само по себе казалось Анне Иоанновне весьма смешным.
Свадьба шутов в Ледяном дворце при императрице Анне Иоанновне
Для новобрачных и предназначался Ледяной дворец. Он полностью вписывался в тогдашнюю культуру «куриоза» – шутки, обмана, когда зрители видели реальные вещи, а на самом деле это оказывались муляжи, обманки, восковые персоны. Здесь же все было изо льда. Дворец окружали ледяные кусты, на их выкрашенных зеленой краской ледяных ветвях сидели разноцветные ледяные птицы. Перед фасадом стоял ледяной слон в натуральную величину, и сидящий внутри него человек трубил через высоко поднятый хобот. Иногда из хобота бил фонтан воды, а ночью – горящей нефти.
Но больше всего зрителей поражал сам дворец – его устройство и убранство, роскошные покои, где всё – окна, стены, двери, мебель – было изо льда, искусно раскрашенного красками под натуральные, естественные цвета. На столе даже лежали игральные карты. В спальне новобрачных все было, как в настоящей королевской спальне: ледяная кровать с ледяным балдахином, простыня, ледяные подушки и ледяное одеяло. На эту кровать после всех церемоний торжественно уложили доставленных в клетке новобрачных. А свадебное шествие всех народов приветствовал Василий Тредиаковский своими виршами:
Молодоженов, промерзших до костей, выпустили только под утро. То-то было веселья при дворе, когда Анна Иоанновна и ее свита расспрашивали Голицына о сладости первой брачной ночи…
Для новобрачных и предназначался Ледяной дворец. Он полностью вписывался в тогдашнюю культуру «куриоза» – шутки, обмана, когда зрители видели реальные вещи, а на самом деле это оказывались муляжи, обманки, восковые персоны. Здесь же все было изо льда. Дворец окружали ледяные кусты, на их выкрашенных зеленой краской ледяных ветвях сидели разноцветные ледяные птицы. Перед фасадом стоял ледяной слон в натуральную величину, и сидящий внутри него человек трубил через высоко поднятый хобот. Иногда из хобота бил фонтан воды, а ночью – горящей нефти.
Но больше всего зрителей поражал сам дворец – его устройство и убранство, роскошные покои, где всё – окна, стены, двери, мебель – было изо льда, искусно раскрашенного красками под натуральные, естественные цвета. На столе даже лежали игральные карты. В спальне новобрачных все было, как в настоящей королевской спальне: ледяная кровать с ледяным балдахином, простыня, ледяные подушки и ледяное одеяло. На эту кровать после всех церемоний торжественно уложили доставленных в клетке новобрачных. А свадебное шествие всех народов приветствовал Василий Тредиаковский своими виршами:
и так далее в таком же духе.
Квасник-дурак и Буженинова
Сошлись любовию, но любовь их гадка.
Ну, мордва, ну, чуваши, ну, самоеды!
Начните веселье, молодые деды…
Молодоженов, промерзших до костей, выпустили только под утро. То-то было веселья при дворе, когда Анна Иоанновна и ее свита расспрашивали Голицына о сладости первой брачной ночи…
Возрождая «Комнату» в «Верху»
Шуты составляли лишь часть придворного общества и штата. При дворе было немало и других челядинцев, которые стороннему наблюдателю могли показаться каким-то скопищем уродов, большой богадельней, живым паноптикумом. На самом деле во всем был свой порядок и смысл. Нельзя забывать о времени, в котором жила Анна Иоанновна, и о причудливом пути, пройденном ею. Московская царевна русского XVII века, она в один прекрасный день превратилась в герцогиню Курляндскую, пробыла ею двадцать лет, чтобы затем проснуться императрицей. Эти три периода не прошли даром для ее психики, вкусов, привычек. Анна Иоанновна жила на переломе эпох с присущей таким временам эклектикой.
Несомненно, Анну властно влекло прошлое, ее XVII век. Став царицей, она не только вспоминала райское местечко – Измайлово, но даже воссоздавала «царицыну комнату» – штат приживалок, в кругу которых русские царицы проводили досуг. Конечно, время вспять не повернешь, и Анна Иоанновна не собиралась возвращаться к старинному придворному чину. Давно уже камер-юнкеры, камер-лакеи и камергеры заменили рынд, стольников и спальников. Нет, Анне был важнее сам дух «царицыной комнаты». Не научный, а чисто ностальгический интерес отражают многочисленные ее просьбы к Салтыкову поискать и прислать какой-то старинный «патрет» матушки или батюшки, старинные книги с картинками, различные вещи из ее прошлой кремлевской или измайловской жизни. Из писем царицы к Салтыкову мы видим, как она собирает доживающих свой век матушкиных приживалок – некогда они заполняли весь Измайловский дворец. И вот в Петербург ко двору императрицы нарочные солдаты стали свозить старушек и вдовиц, «бахарок» – сказочниц и чесальщиц пяток на сон грядущий. В окружении Анны Иоанновны возникли такие персонажи, как Мать-Безношка, Дарья Долгая, Баба Катерина, Девушка-дворянка. «Поищи в Переславле, – приказывает Анна Иоанновна Салтыкову, – из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокрещенову, а она, как Мы чаем, уже скоро умрет, то чтоб годны ей на перемену. Ты знаешь Наш нрав, что Мы таких жалуем, которые были бы лет по сорока и так же б говорливы, как та Новокрещенова или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские».
Шуты – дураки и дурки, уродливые карлы и карлицы, блаженные и расслабленные, убогие, немые и безногие – составляли «комнату» императрицы. Здесь же были и «арапки», «сироты-иностранцы», «калмычки», «немки», «тунгузской породы девка». В 1734 году Анна Иоанновна предписала главнокомандующему в Персии генералу Левашову, «чтоб прислал 2 девочек из персиянок или грузинок, только б были белы, чисты, хороши и не глупы».
При Анне возрождается, казалось бы, навсегда утраченное в европейском, плоском Петербурге старинное понятие «ходить в Верх». В прошлые века этим обозначалось посещение Кремлевского дворца, где «в Верху» жили цари. Ни Кремлевского дворца, ни Кремлевского холма в Петербурге не было, но «Верх» появился. И в этом «Верху», среди сплетен, ссор, долгих рассказов и сказок многочисленных приживалок, и жила императрица. Это было в традициях старой московской жизни, это был мир Анны Иоанновны.
Несомненно, Анну властно влекло прошлое, ее XVII век. Став царицей, она не только вспоминала райское местечко – Измайлово, но даже воссоздавала «царицыну комнату» – штат приживалок, в кругу которых русские царицы проводили досуг. Конечно, время вспять не повернешь, и Анна Иоанновна не собиралась возвращаться к старинному придворному чину. Давно уже камер-юнкеры, камер-лакеи и камергеры заменили рынд, стольников и спальников. Нет, Анне был важнее сам дух «царицыной комнаты». Не научный, а чисто ностальгический интерес отражают многочисленные ее просьбы к Салтыкову поискать и прислать какой-то старинный «патрет» матушки или батюшки, старинные книги с картинками, различные вещи из ее прошлой кремлевской или измайловской жизни. Из писем царицы к Салтыкову мы видим, как она собирает доживающих свой век матушкиных приживалок – некогда они заполняли весь Измайловский дворец. И вот в Петербург ко двору императрицы нарочные солдаты стали свозить старушек и вдовиц, «бахарок» – сказочниц и чесальщиц пяток на сон грядущий. В окружении Анны Иоанновны возникли такие персонажи, как Мать-Безношка, Дарья Долгая, Баба Катерина, Девушка-дворянка. «Поищи в Переславле, – приказывает Анна Иоанновна Салтыкову, – из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокрещенову, а она, как Мы чаем, уже скоро умрет, то чтоб годны ей на перемену. Ты знаешь Наш нрав, что Мы таких жалуем, которые были бы лет по сорока и так же б говорливы, как та Новокрещенова или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские».
Шуты – дураки и дурки, уродливые карлы и карлицы, блаженные и расслабленные, убогие, немые и безногие – составляли «комнату» императрицы. Здесь же были и «арапки», «сироты-иностранцы», «калмычки», «немки», «тунгузской породы девка». В 1734 году Анна Иоанновна предписала главнокомандующему в Персии генералу Левашову, «чтоб прислал 2 девочек из персиянок или грузинок, только б были белы, чисты, хороши и не глупы».
При Анне возрождается, казалось бы, навсегда утраченное в европейском, плоском Петербурге старинное понятие «ходить в Верх». В прошлые века этим обозначалось посещение Кремлевского дворца, где «в Верху» жили цари. Ни Кремлевского дворца, ни Кремлевского холма в Петербурге не было, но «Верх» появился. И в этом «Верху», среди сплетен, ссор, долгих рассказов и сказок многочисленных приживалок, и жила императрица. Это было в традициях старой московской жизни, это был мир Анны Иоанновны.
«Притворный Нин, или Познанная Семирамида»
Старые порядки появлялись при дворе как бы сами собой, хотя и не вытесняли нового. Наоборот, они причудливо уживались рядом. Годы жизни в Курляндии не пропали даром – Анна Иоанновна не была равнодушна и к европейским развлечениям: театру, музыке, балету, опере. Особой любовью при дворе пользовались гастрольные труппы итальянского театра «дель-арте». Шутовское передразнивание жизни, шумные потасовки, тумаки и подзатыльники вечно конфликтующих Арлекина, Пьеро и Смеральдины, незатейливый сюжет – все это было так похоже на шутовство отечественных дураков и дурок. И Анна – весьма невзыскательный зритель – с удовольствием смотрела пиесы, названия которых говорят сами за себя: «Любовники, друг другу противящиеся, с Арлекином – притворным пашей», «В ненависть пришедшая Смеральдина», «Перелазы через заборы», «Забавы на воде и в поле», «Переодевки Арлекиновы» и тому подобные шедевры уличного театра.
Историки музыки отмечают, что аннинское царствование стало переломным в музыкальной культуре России. Наряду с военной, парадной музыкой и натужными танцами петровских ассамблей в аннинскую эпоху пришла (особенно с гастролерами-итальянцами) театральная и концертная музыка. Появился и первый придворный композитор – итальянец Франческо Арайя. Зазвучали голоса певцов большой придворной капеллы, составленной почти сплошь из украинских отроков. Француз-балетмейстер Жан Батист Ланде основал в 1737 году и доныне существующую петербургскую балетную школу.
Историки музыки отмечают, что аннинское царствование стало переломным в музыкальной культуре России. Наряду с военной, парадной музыкой и натужными танцами петровских ассамблей в аннинскую эпоху пришла (особенно с гастролерами-итальянцами) театральная и концертная музыка. Появился и первый придворный композитор – итальянец Франческо Арайя. Зазвучали голоса певцов большой придворной капеллы, составленной почти сплошь из украинских отроков. Француз-балетмейстер Жан Батист Ланде основал в 1737 году и доныне существующую петербургскую балетную школу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента