Евгения Мелемина. Осколки под стеклом

Евгения Мелемина
Осколки под стеклом

Глава 1
Отшельник

   Так было всегда, сколько он себя помнил. Где-то в черноте ночной прихожей звонил телефон. Он поднимался, откидывая одеяло, спотыкался об угол тяжелого трельяжа. Кроме трельяжа, малинового, потрескавшегося, в комнате стоял книжный шкаф, наполненный пыльными книгами, этажерка с фарфоровыми пастушками и собачками, музыкальная шкатулка с лопнувшей пружиной. Низкий письменный столик, накрытый листом формата А3, исписанный ему одному понятными знаками. Вешалка с кривыми лапами, лоскутный коврик и лаковая картина с рассыпанными по черному полю апельсинами.
   Спать приходилось на раскладушке. Она визжала, стонала, тряслась, но исправно держала его вес.
   Сначала он натыкался на трельяж, потом ударялся об угол столика, обрушивал вешалку… Тренькала разбуженная музыкальная шкатулка, мяукали фарфоровые кошки.
   – Хватит вам, – умоляющим шепотом говорил он. – Сейчас… сейчас.
   Вслепую выбирался в прихожую и снимал трубку с черного, как грач, телефонного аппарата…
 
   Зазвонил телефон. Крис проделал свой обычный путь – об трельяж, столик, вешалку. Шкатулка, фарфор… Прихватил со столика заляпанный желтым воском лист и маркер.
   В прихожей отмахнулся от паутинных занавесей, зажег витую толстую свечу. Густое дрожащее зеркало отразило его сосредоточенный взгляд и сведенные тонкие брови.
   – Телефон доверия. Криспер Хайне, – сказал он в дышащую трубку и провалился во тьму пола. Разложил на коленях лист, – тот все норовил свернуться.
   – Неужели… – сказал в трубку грустный голос. Крис подтянул к себе медовую шкуру кенгуру, распластавшуюся под тумбочкой. Холодно, в прихожей ночью всегда такой холод…
   – Неужели вы существуете?
   – Я существую, – ответил Криспер, вздрагивая. – Будем говорить?
   – Будем.
   – Сколько тебе было лет?
   – Четырнадцать, – признался голос.
   Крис вывел на своем листе арабские закорючки, рукой отодвинул подкравшегося полюбопытствовать деревянного негритенка. Негритенок обнажил длинные острые зубы, сплюнул на пол кровью.
   – Зажги свет… – шепотом попросил его Крис.
   Свечи загорелись повсюду. Их круглый рождественский свет выманил углы и перекладины старинной прихожей. Обнажились скелеты письменных бюро и гардеробов, показалась сломанная пишущая машинка с выбитыми зубами клавиш. Зеркало заволновалось золотистым и розовым.
   Трубка в руках Криса молчала, тяжело дыша.
   – А тебе? – наконец спросил голос.
   – Мне… – Крис задумчиво покрутил в пальцах маркер. – Около восемнадцати.
   Негритенок хихикнул. Он нашел увечную машинку и стучал пальцем по единственной уцелевшей букве. Машинка чмокала и стонала.
   – И что ты там делаешь?
   – Жду, пока ты мне что-нибудь расскажешь, – сказал Крис, поджимая пальцы босых ног. По полу нестерпимо дуло. – Когда ты меня о чем-нибудь попросишь.
   – А ты сделаешь?
   – Сделаю. Если расскажешь.
   – Я умер, – вдруг твердо и звонко сказал голос. – Мне четырнадцать лет, а я уже умер.
 
   Они все так начинали. Каждый из них, убедившись, что телефон доверия не обман, что Криспер Хайне существует и готов помочь, говорили одно и то же: я умер… Гордо или с горечью, плача или смеясь, они говорили одно и то же.
 
   – И только потом я понял, что не успел сказать…
 
   Они все так говорили. Они, опоздавшие на целую жизнь, вечно забывали сказать самое важное самому важному.
 
   – Как тебя занесло под машину? – спросил Крис.
   В углу негритенок боролся с выпустившей рачьи клешни печатной машинкой.
   – Я…
   Крис легонько подул в трубку.
   – Тише… я твоя служба доверия, оставь ложь для других… тебя потом спросят.
   – Кто? – вздрогнула трубка.
   – Будут такие…
   – Я пошел под нее сам, – сказал звонкий мальчишеский голос. – Сам! Потому что… – трубка захлебнулась. – Потому что…
   …Ему было четырнадцать. А когда ему было семь, он упал с качелей и разбил себе лоб. С тех пор на нем остался белый треугольничек шрама. Но это все – шрам, цветущая сирень, рассыпанные учебники, – все это будет потом, много-много позже… А пока он плакал, оглушенный болью. Мир тек сквозь детские пальцы, мир цвета крови. Нашелся холодный платочек, смоченный в луже, застиранный, клетчатый…
   Он нашел своего Брата. Стоял, прижимая платок к голове, еще шмыгал носом, вздрагивающий, испуганный.
   – Хочешь, буду твоим братом? – сказал владелец платка и восхитился: – у тебя там такая здоровая рана!
   Разница в четыре года убедила – конечно, он может стать старшим братом. И он им стал.
   Брат водил по стройкам и посадкам, учил плавить свинец и делать хлопушки из тетрадных листов. Показывал, как выжигать стеклом узоры на деревянных лавочках, играл в футбол, притащил в подарок тощего рыжего котенка.
   Котенок лакал молоко из жестяной крышечки. Брат засмеялся и, подхватив его под блохастое брюшко, сунул в загорелые детские руки.
   – Тебе друг. Только помой его.
   Делал уроки, сидя рядом на разогретой солнцем шиферной крыше, жарил конские каштаны и уверял, что это вкусно. Ловил лягушек мокрой футболкой, возвращался весь в тине, но веселый, утирал лицо перепачканной ладонью.
   Брат рассказывал о двухголовых металлических воинах, строгал из досок щиты и скреплял их жестяными листами. Водил по полям и заставлял находить север, юг, запад, восток…
   Грелся на солнышке, вытянувшись всем разморенным теплым телом. Щурился сквозь темные ресницы, улыбался.
   Любимый Брат.
   В одну из зим с ним что-то случилось. Неохотно открывал дверь, неохотно отвечал на звонки, а потом вовсе пропал, ушел с катка в разгар игры, ушел, не оборачиваясь. Его красную куртку размыло метелью.
   Весной у него появился злобный черный зверь – весом в триста килограмм, в сорок литров объемом бака. Его преследовал запах бензина и спиртного. Он больше не улыбался.
   Цвели лиловые и белые узоры сирени, далекая звонница отбивала медленные мелодичные удары, разносимые ветром.
   – Помоги мне… Последний раз? – Ему уже было четырнадцать.
   Протянул Брату истрепанные учебники.
   Брат поставил мотоцикл на подножку, подошел медленно, с колючей сталью в глазах.
   – Ты знаешь, что ты с детства ненормальный? – спросил Брат. – Упал с качелей… – Он протянул руку и ткнул пальцем в белый треугольничек шрама. – И стал дебилом. Я с тобой возился, потому что родители попросили… С тобой же больше никто не дружил. Я на тебя столько времени потратил зря…
   Брат досадливо сплюнул и отвернулся.
   Крис слушал, прижав трубку к уху плечом. Записывал. Ровным аккуратным почерком, на неизвестном ни одному человеку языке.
   – Как тебя звали? – спросил он, когда трубка умолкла.
   – Дима.
   – Дима-Димка, – повторил Крис и вдруг съежился в худенькое мальчишеское тело, тронул пальцем лоб, отмечая на себе белый треугольный шрам, провел ладонью по лицу, меняя цвет глаз на светлый, серый.
   – Скажи ему, что он не виноват, – попросила трубка. – Скажи, что я был глупым… Он был прав – меня потом лечили, столько врачей с мамой прошли, со мной не дружили, потому что больной и постоянно ревел. Скажи – он ни при чем! Не… говори ничего от себя!
   – Не судите… – сказал Крис, поднимаясь. Добавил: – Я знаю. Я твоя служба доверия, Криспер Хайне.
   – Верю, – всхлипнула трубка и угасла.
   Крис кинул трубку на металлические рычаги. Протиснулся между тяжелым шифоньером и покосившимся малиновым абажуром. Зеркало мигнуло и посерело, свечи рассыпались в прах, посыпая паутину черным мелким пеплом.
 
   На улице его поджидало такси с невыспавшимся и злым водителем.
   – Все никак не привыкну, – буркнул он. – Усталость, черт бы ее побрал! Все мотаюсь…
   – Ничего не поделаешь, – сказал Крис, устраиваясь на заднем сиденье. – Тебе платят? Вот и вози.
   – Платят! – буркнул водитель, выворачивая машину из гулкого городского колодца.
   Ехали долго. Крис успел задремать, подложив руку под округлый подбородок.
   – На месте, – сказал водитель и впустил в машину ледяной ночной воздух.
   Крис вышел из машины и хлопнул дверцей. В небе легонько вьюжило.
   Подъезд, этаж, квартира… Об этом Крис даже не задумывался. Шел себе и шел, ровным мягким шагом, шел по дорожкам, лестницам, сквозь двери.
   Миновал последнюю. На стенах смутно виднелись оборванные плакаты с разрисованными матовыми лицами. На полках громоздились журналы вперемежку с книгами – Купер, Лондон, Стругацкие… В углу тихо потрескивал остывающий монитор, а на столе – диски, таблетки, пепельница, скрепки, разбитые рамки, клочки, смятая футболка, кусок провода…
   Крис снял куртку, аккуратно положил ее на покосившееся старое кресло. Под креслом тускло поблескивали гантели.
   – Брат, – позвал он.
   Парень, лежащий на узком диванчике, отнял руку от лица и открыл темные ночные глаза.
   – Тише, – шепотом сказал Крис, мягко ловя его кисть. – Не надо крестов.
   – Ты умер, – спокойно сказал Брат, высвобождая руку. – Я тебя видел. Ранка на щеке… Синяя.
   – Глупость, – сказал Крис и присел рядом. – Я и не так бился. Забыл? И ничего – живой же остался.
   Парень тоже сел. Закрыл глаза.
   – Ты не умеешь врать… даже сейчас не научился. Помнишь, про котенка врал? Матери сказал, что нашел его возле мертвой кошки, думал, что она сжалится, а она тебе сказала, что он тогда точно чумкой больной и выкинула.
   – Но мы его потом вырастили, – напомнил Крис. – На чердаке держали и носили туда молоко тайком.
   – А он пищал, и соседи все равно нашли.
   – Пошли на рынок и продали его там за сотню какому-то старичку.
   – А ты только ему согласился продать, сказал – глаза добрые… Дима-Димка, прости меня…
   – Я и не обижался, – сказал Крис.
   – Я к тебе привязался так, что страшно стало…
   – Все ты правильно сделал, – проговорил Крис, отходя к окну.
   – Бросил… больного… одного.
   Мерцающие снежинки легонько терлись о стекло. Позади лились чужие слезы.
   – Брат, – твердо сказал Крис. – Мне от твоих слез и вины больно. Ты меня держишь. Отпусти. Последняя мысль не умирает.
   – Лучше бы ты меня проклял.
   – Не судите… – сказал Крис.
   – Дима. А ведь это не ты.
   Крис развернулся, улыбнулся. Тоненький хрупкий мальчишка стоял перед Братом.
   – Попросили, – одними губами выговорил Крис.
   – Передай привет, – сказал Брат. – Пусть успокоится.
 
   – Не судите… – повторил Крис, садясь в машину.
   Водитель покосился на него в зеркало заднего вида, завел двигатель.
   – Чего такой злой? – спросил он.
   – Разгадал, – задумчиво произнес Крис. – И вроде – слабость человеческая, мякоть, чернота вокруг косточки, но понял…
   – Погодка-то, – поморщился водитель. – Слякоть.
   – Потеплело.
   Молча миновали развязку, поднимая волны грязной воды и крошева, ряды неоживших еще магазинов, желтую станцию метро…
   – Не сообразил бы, – хлопнул себя по коленям Крис. – Не разобрался бы, кто к нему пришел, спутал бы… И все.
   Водитель предпочел промолчать.
   Так было всегда, сколько он себя помнил. Звонил телефон. Где-то в черноте ночной прихожей звонил телефон.
   По утрам Крис пытался заниматься уборкой. Бродил по квартире с замшевой тряпочкой и стирал пепел с подсвечников, зеркал и картин. Отводил в сторону паутинные занавеси и подвязывал розовыми ленточками от конфетных коробок. Перебирал пуговицы, собранные в банке из-под мармелада. Раскладывал на столе стеклянные бусы и обмахивал метелочкой фарфоровых кошек и пастушек. Старую скрипучую раскладушку сгибал в три четвертины и ставил к стенке. Раскладушка кряхтела, но поддавалась. С нее сыпались пружины.
   Негритенок спал на диване, залакированный черным густым лаком. Крис проходился метелочкой и по его худой спинке. Менял свечи, собирая огарки в замшевый мешочек. Ставил новые, соблюдая порядок цветов: черную через белую. Венчальные свечи и бумажные венки сгребал в угол.
   Чище не становилось. Отовсюду сыпались новогодние измятые звезды, старые альбомы, открытки, рваные перчатки, пропахшие духами, фетровые шляпы с голубиными перьями…
   Крис откладывал тряпочку и метелку. Ничего не поделаешь… Садился у окна, заварив себе в лазурной огромной кружке желтый китайский чай. На подоконнике жил своей жизнью игрушечный деревянный домик, окруженный хрупким заборчиком. За заборчиком зеленели крошечные капустные кочаны, качался подсолнечник.
   Хозяин домика, солдатик в красно-синей форме царских полков, иногда выходил на крылечко выкурить трубочку и поболтать о том о сем.
   – Штык, – уважительно говорил он. – В грудак тыкать не резон. Тыкнешь – и застрял в ребрищах. Их у человека цельный частокол. Куда ни тыкни – ребрище! А вытянуть как? Как назад штык-то? Сапогом в пузо и тянешь… Человек костьми смерть свою хватает и ужо не отпускает…
   – А куда тыкать? – спрашивал Крис, прихлебывая чай и наблюдая за кипучей жизнью школьного двора. Его окна выходили как раз на школьный стадион, и яркие курточки, шапочки и варежки не переводились.
   – В пузо тоже не резон, – глубокомысленно говорил солдатик. – Умеючи надо. А то с разбегу – и в хребет. Тянешь назад, тянешь… Зазубренный штык – вот это дело. В кишки и с ними наружу обратно, и никаких тебе… фестивалей.
   Солдатик выговаривал новое слово, качал головой, словно удивляясь собственной грамотности, и заводил новую речь.
   – Вот ты кто? Немчура?
   – Норвежец. – Крис протягивал солдатику сигарету. Солдатик тут же молодцевато взрезал белую тонкую бумагу ножичком и пересыпал табак в свой кисет.
   – Один хрен – вражина, – солдатик задумчиво сплевывал. – Ты это… малинки мне достань. В чаек.
   – Достану, – обещал Крис и сползал с подоконника.
   По утрам приходила почта. Старушка, разносившая посылки, сурово поджимала губы в бесцветную нитку. Крис расписывался на бланке своим ровным уверенным почерком. Старушка вздыхала.
   – Нечистое мое горюшко… Все один, да один… Иди погуляй-то! Погода какая!
   – Погуляю, – обещал Крис и утаскивал посылку в комнату.
   На шорох разрываемой обертки просыпался негритенок, подбирался ближе, блестя белками, корчил рожи.
   Крис аккуратно вытаскивал мелкие частые гвоздики, откладывал крышку в сторону…
   Оплата была разной. За вызов по делу Димы-Димки расплатились стеклянным графином.
   Крис повертел в руках тяжеленную пробку, осмотрел графин. Пыльный, пожелтевший, увесистый. Он отлично уместился на одной из этажерок. Крис подышал на стекло, протер тряпочкой, и оно заиграло лиловыми и золотыми бликами. Негритенок в углу сосредоточенно приматывал пробку к ботиночному шнурку.
   Завязал узелок, повесил пробку на шею и оскалился.
   Дальше день покатился как обычно. Отзвенел за окном последний школьный звонок, утихли смех и крики. Крис нашел в сундучке под кроватью темную, как рубин, банку с малиновым вареньем и угостил солдатика. Побродил по комнатам, трогая и переставляя разные вещи.
   В три часа дня в окно стукнул голубь. Крис открыл форточку, впустил его, и голубь взгромоздился на свое обычное место на маленьком постаментике, вытянулся и оброс гипсом.
   В шесть часов в дверь настойчиво позвонили. Крис отложил в сторону засаленные карты Таро, шикнул, обрывая их веселые сплетни.
   За дверью стояла зарозовленная морозом девушка с блестящими черными глазами, сияющими из-под пушистой челки. Белая шапочка сидела у девушки на затылке, две толстые косы спускались на дутую серебристую курточку.
   – Простите! – звонко сказала девушка. – Вы знаете, что в нашем городе скоро выборы на должность мэра? Я провожу опрос по поводу предстоящих выборов. Уделите мне пару минут?
   Она вдруг погасила улыбку, вглядевшись в лицо Криса, потом озадаченно потерла лоб полосатой перчаткой.
   – А вы совершеннолетний? А дома взрослые есть?
   – Совершеннолетний, – сказал Крис. – Только вот в выборах этих ничего не понимаю.
   – Я тоже, – призналась девушка. – Полтора рубля за анкету… Может, заполнишь? Тут несложно. Галочки поставить… Нравится ли тебе состояние детских площадок в городе… И веришь ли ты в честные действия предвыборной кампании кандидатов.
   – Я верю в парадокс Кондорсе, – сказал Крис.
   Девушка озадаченно посмотрела на него, потом в ее глазах отразился короткий проблеск паники.
   – У тебя там… за спиной…
   – Давай анкету, – вздохнул Крис, быстро просмотрел листы и поставил галочки везде, где нужно.
   – Распишись, – почти весело сказала девушка. – И вот здесь… расшифровку подписи и галочку… видишь? Служащий, учащийся или менеджер среднего звена…
   Крис кивнул.
   Выходя из подъезда в начавший синеть зимний вечер, девушка с удивлением рассмотрела крупно и бегло выведенное: «Криспер Хайне. Телефон доверия».
 
   Вечером Крис разложил раскладушку, застелил ее полосатой простыней, заботливо подобрал свисающие концы. Положил мятую маленькую подушку, улегся и накрылся верблюжьим одеялом. Долго смотрел в темноту немигающими темными глазами. Кошки на полочках выгибали спинки, в окошке деревянного игрушечного домика горел уютный свет лучинки.
   Негритенок чем-то стучал в коридоре, шипя и взвизгивая. Крис сжал пальцами уголок одеяла и закрыл глаза. А ночью, как обычно, зазвонил телефон.
   – Здравствуйте, – застенчивым детским голосом сказала трубка.
   – Привет, – сказал Крис. – Телефон доверия, Криспер Хайне.
   Трубка засмеялась.
   – У вас такое смешное имя… Вас так мама назвала?
   – Пожалуй, – согласился Крис, привычно расстилая на коленях лист бумаги.
   – А вы мальчик или девочка? У нас одну девочку звали Кристина. А потом пришла еще другая Кристина, и их стало две.
   – Я… – Крис задумался. – Мальчик.
   Конечно, мальчик.
   – А вы дрались в детстве?
   Негритенок притащил медную масляную лампу, поставил ее у ног Криса и побрел досыпать.
   – Не экономь! – шепотом прикрикнул на него Крис. – Свет зажги!
   Негритенок нехотя вернулся, позвякивая пробкой от графина. На его шнурочке прибавилось несколько пуговиц и деревянная пустая катушка.
   Свечи вспыхнули все разом, покатились по углам радужные шары света. Зеркало поморщилось и мигнуло.
   – Я дрался в детстве, – тихо засмеялся Крис.
   – Зачем? – голосок зазвучал строго, потешным подражанием кому-то взрослому.
   – Хотел быть важнее всех, наверное, – пожал плечами Крис, чуть не выронив трубку.
   – Вас обижали? – сочувственно спросил голосок.
   Крис устроился поудобнее, отложил маркер в сторону. Освободившейся рукой покатал по столику стеклянные бусы, рассыпающие золотистые и голубые искорки.
   – Я был очень плохим ребенком, – объяснил он. – Постоянно пытался заставить других играть по моим правилам.
   – У вас не было своих игрушек? Мама не покупала?
   – Такие не купишь… – задумчиво сказал Крис.
   – Игрушками надо делиться, – наставительно произнес голосок. – Мне так мама говорила…
   И дрогнул голосок, завсхлипывал, заплакал.
   – Мама…
   – Тсс… – Крис даже палец приложил к губам. – Я твоя служба доверия, Криспер Хайне. Рассказывай. Сколько тебе лет?
   – Шесть…
   В деревнях с мужиками туго. Разбирать нужно прямо со школьного выпускного. Повеселились, каблучками отстучали свои бойкие семнадцать – и в ночь, в ночь, звездную, деревенскую, под огромное небо, по стогам, по кустам! Шепчи на ушко торопливое «люблю». Распускай косы, белыми ногами обхватывай еще мальчишескую спину! А то как упустишь – сколько потом ждать-то будешь? Мамка ворчит, отец смотрит косо: засиделась девка. Гулянки отбегала, а замуж когда?
   Чего ждать? А чего ждать, когда нос у тебя пуговкой, волосенки рыженькие, тоненькие, рот жабий, неулыбчивый, а глазки с дождевую капельку?
   Чего ждать, когда под сшитым мамкой платьем с косыми полосатыми бантиками плоская грудь да цыплячьи ребра?
   Домой Татьяна вернулась сразу после танцев, рухнула на свою перину под картонными образками и зарыдала-забилась.
   Так и пошло у нее. Днем ведра, огород, куры, козы, кролики, ночью – слезы. Подурнела еще больше. Выгорела под солнцем. Волосы – мочало, кожа пятнами. Носишко красный. Раз год, два год, пяток лет. Татьяна стоит у прилавка. За ней пышный теплый хлеб на деревянных полках, красные пачки «Примы» да беленькая.
   Напарница в синем кружевном фартуке всегда на виду – разложит грудь на прилавке, глаза подведет, на голове Париж кудряшками – и хохочет, позвякивая золотыми серьгами. Муж есть, да только мало ей.
   Татьяна тускло улыбается и неловкими руками отсыпает сероватый рис и громкую гречку в подставленные пакеты. У нее ни мужа, ни надежды. Ползет вечером по улочкам, качая переполненными сумками. Папке пряники – он любит, мамке – коржики и ряженку…
   Утром завяжет хвостик беспощадной аптечной резинкой, на огород сбегает за огурчиками, в курятник за яйцами. Жует завтрак, глядя в окошко. И в магазин.
   А годы… И раз, и два, и пяток…
   Напарница развелась и заново замуж выскочила дважды. У Аньки Хвостихи третий родился – опять мальчик! У Ольги Докторши муж ушел к городской Эльке, одурманенный дорогими духами. Ольга Докторша пригнала мужика обратно, хворостиной через всю деревню. Живут душа в душу.
   Дашка с сыроварни сделала аборт. Мебель покупают, гараж строят… не до дитенка.
   Татьяна вечером отсыпает в сумки – отцу прянички, мамке коржики…
   – Замуж бы тебя, – вздыхает мать, – да только где такого найдешь…
   Татьяна смотрит в зеркало. Где найдешь-то, уродина?
 
   А ведь нашелся. Нашелся, своими ножками в магазин притопал. Под пропотевшей тельняшкой в рыжих волосах грудь, на пальцах синее и неразборчивое.
   – Поллитру, – сказал хрипло и поднял глаза.
   Татьяна зарделась. Так на нее мужики еще не смотрели. Жадно, с обхватом, раздевая.
   – Это ж Гришки брат, – вечером сказала мать. – Ты в десятом училась, а его посадили. Пил сильно, набуянил, подрался, кто-то кому-то по башке, а он сидеть… ну, вспомни! Валерка! Кеминовых сын!
   Татьяна вспомнила. Ладного, высокого, с прищуром. А на следующий день присмотрелась жалостливо. Ну, пропадает же! Ему бы рубашечку – в магазине видела, серая, в мелкую клетку… Щетину долой, а на руку часы, тяжелые командирские… И был бы все тот же Валерка.
   – Беленькой? – участливо спросила она. – А я…
   И, засмущавшись, достала из-под прилавка нарезанное сало, белоснежное, с розовыми прожилками. И черный мягкий хлеб.
   – Вот…
   В сентябре играли свадьбу. Полными слез глазами смотрела Татьяна на желтые поля и родные деревенские домишки. Утиралась уголком фаты, прятала счастливое, алое от смущения лицо.
   Зажили. Теперь Татьяна тащила домой не только прянички и коржики. Беленькую тащила, стыдясь. Без водки Валерка обзывал чумичкой и горевал о своей судьбе: кого в жены взял? В подпитии добрел, чмокал в губы и кричал:
   – На море тебя, королеву! Отвезу, бля буду, отвезу!
   А через год Татьяна родила дочку. Беременность еле ноги оттаскала. Огород, скотина, работа. Токсикоз. Кровотечения.
   Но девочка родилась – тусклый худосочный человечек. Не дышала, не пищала – откачивали.
   А Татьяна, любовно рассматривая крошечные пальчики и ножки, шептала:
   – Настя-Настя, будь красавицей…
   Настя росла тихим стебельком. Не ребенок – трагедия. От солнышка в обморок, от сна на спине – кровь из носа, под кожей на затылке шишка. Шишка блуждала по всему ее тельцу. То в горло уходила, то в ноги. Резать боялись – в девочке и так дух еле держался.
   – Пьяное зачатие промаха не дает, – грубо сказала Татьяне Ольга Докторша. – Ты о чем думала?
 
   Шишка уползла в глубь Насти. Не прощупать, не достать. Притаилась там где-то внутри, спряталась. Врачи покачали головами – резать. Искать. Спасать.
   И не спасли. Кровь не держалась в детском тельце, не помогли ни гроздья пинцетов и зажимов, ни переливания…
   Татьяна ледяными руками отгладила парадное белое платьице и зеленые шелковые ленты. Валерка хмуро молчал с похмелья, выпросил денег и пошел поминать.
   – Настя, значит… – Крис отложил в сторону исписанный только ему одному понятными знаками лист. Лист приютился у детских коленок, тощих, без ямочек.
   – А что ты хочешь, Настя?
   – К маме, – выдохнула трубка. – Приведи мне маму. Только хорошо попроси, пожалуйста.
   – А просить-то и не придется… – ответил Крис.
   – Только не ругай ее…
   – Не судите… – Крис поднялся.
   В глубине зеркала мелькнула маленькая фигурка в белом платьице. Негритенок задул свечи.
 
   Такси поджидало внизу. За рулем на этот раз черноглазая серьезная девушка в форменной фуражке, нахлобученной на уши. Покосилась.
   – Печку включить?
   – Да зачем…
   – Зима, – сказала девушка. – А ты весь нараспашку.
   Крис не ответил, прижался детской любопытной мордашкой к ледяному стеклу. Только на мир смотрел все еще своими глазами – темными, немигающими. Смотрел на уходящий вдаль город, на бока проносящихся мимо машин, на бесконечные дороги и сотни столбов, на указатели и знаки, поля и черные горбушки лесов…
   И только перед указателем с надписью «Марьяновка» прикрыл усталые веки и распахнул другие глаза – васильковые, чистые.
   Девушка повела машину дальше, старательно объезжая кочки и ухабы. Погасила фары перед зеленым спящим домиком. Возле дома росли две пушистые елочки и стояла покосившаяся лавка.
   Девушка закурила.
   – Иди.
   В сенях пахло чем-то особенным – чабрецом и шалфеем. Половицы скрипели. Сплетенные из лоскуточков коврики сбились. Тикали тяжелые ходики с разбитым циферблатом, на столе стыла крынка молока, обернутая газетной бумагой. Под образами сидела пышноволосая кукла с разрисованным лицом.