Евтушенко Алексей Анатольевич. Третья Твердь

Алексей Евтушенко
ТРЕТЬЯ ТВЕРДЬ
книга стихов и песен

ОКЕАН

   Но я существую. Во тьме осторожной, в надежде на злое прощенье храню безъязыкое пламя, процесс превращенья в живое, настойчивый танец молекул. Ах, дождь, что падет как возмездье за долгое непослушанье! В созвездиях низкое небо со мною в разлуке. Так что же, и ветер – мой друг торопливый и вечный бродяга – утихнет, уляжется между волнами в нежнейшее ложе, и я успокоюсь? Но где нам до неба! Замедленный шепот восходит к поверхности теплой. И если б не солнце, не звезды…
 
   Так бредил Океан. Весь в пене и ветрах.
   Причуды облаков и звезды отражая,
   Искала берега его вода живая —
   Рождение и смерть оставить на песках.
   И вольные валы за другом друг бегом
   Торопятся вперед, от мощи сатанея.
   Дай хоть одну скалу, куда бы биться лбом!
   Базальтовую твердь, чтобы сразиться с нею…
 
   О, если б не солнце, не звезды, не грозы, что враз разрывают на клочья пугливые волны! Они бы исчезли напрасно – мои непутевые дети, частички густеющей пены. Еще бы не страшно – разбиться о скалы! Подальше ползите, вставайте, шатаясь, и в жадности нетерпеливой, схвативши зубами собрата, простите отныне и присно. За воздух и тяжесть. За солнце и звезды, и грозы простите.
   Но я существую.
 
   Так бредил Океан,
   приподымая дно.
   Долины гулкие
   и молодые горы
   вздымались из воды…
   Нет, зацветут не скоро
   печальные цветы
   моей земли родной.
   На мелководье дня
   из темной глубины —
   в прибой. И с грохотом
   на берег окаянный.
   Прислушайся к речам ночного Океана,
   и наши имена в них прозвучать должны.
   Мы вместе были там
   в один и тот же век.
   Я помню вонь болот
   и знаю сны растений.
   И силуэт врага,
   и гибель поколений.
   И первый сиплый крик,
   и первый тяжкий бег
 
   Но я существую. Прощайте навеки, мои осторожные сестры – деревья и звери, и птицы. Мы вместе терпели когда-то. Теперь же громадное небо над нами повисло, качается – глыба. Сейчас упадет. Для спасенья ни песен, ни крови не жалко. Хватило бы сил, и дорога была бы достаточно длинной, и гибель достаточно скорой.
   Мне трудно в бумажном обличье двуногого глупого брата вершить приговор ненавистный.
   За слабость меня полюбите и рвите на части за силу.
 
   Так бредил я, когда владыка-Океан
   Встревожено бродил по эластичным венам,
   Так я стоял один – спокойный великан,
   Веселый сын Земли, в дубравах по колено.
   Мне некуда ступить, – вот город, вот село,
   Вот озеро в лесу, вот поле с урожаем…
   Стоял как памятник. Прозрачный как стекло.
   И ветры всех степей мне сердце остужали.
 
   Печалится прибой, ласкает берега.
   И утихает бред. И остывает сердце,
   Не суетливый бог меня оберегал,
   Когда я к цели шел сквозь пекло и снега,
   А строгие глаза моих единоверцев.
 
   В серокрылой печали твоих неулыбчивых глаз,
   В одиноком огне искушенных Любовями губ
   Отражается август-бродяга, и кто-то из нас
   Неуверенно ждет, потому что любим, но не люб.
   Кто поверит, что сосны стартуют в тревожный зенит?
 
   Кто поверит, что сосны стартуют в тревожный зенит,
   Выдирая корявые корни с тоской из песка
   Там, где чья-то струна в безнадежной отваге звенит,
   И гниющее море отравлено плещет у скал.
 
   И дельфины на берег бросаются, словно на дот.
 
   И дельфины на берег бросаются, словно на дот,
   Умирая достойно, но все же о море скорбя.
   За обещанной вещью построится завтра народ,
   А рентгены сегодня ему лейкоциты дробят.
 
   Что ж ты плачешь, любимая, словно я маленький бог?
 
   Что ж ты плачешь, любимая, словно я маленький бог?
   Ты, наверное, снова партнера сменила себе.
   Злые стрелы Эрота летят в окровавленный бок.
   Не достали до сердца… Что ж, лакуна будет в судьбе.
 
   И красивая мать постареет на девичий век.
 
   И красивая мать постареет на девичий век.
   Будет нянчить ребенка и внуком его называть…
   Я-то знаю, в кого вырастает потом человек —
   Обучают умеющих плакать отлично стрелять.
 
   Не в мишень на стене, так в собрата на сотню шагов.
 
   Не в мишень на стене, так в собрата на сотню шагов,
   В нищете оставляя неверных измотанных жен…
   Я не вижу на плоской земле ни друзей, ни врагов,
   Хоть до малой дождинки окружающий мир отражен
   В серокрылой печали твоих неулыбчивых глаз.

ИСПОВЕДЬ

   Когда в покинутый мой дом
   ворвется мокрый листопад,
   уснуть с гитарою вдвоем
   последним сном я буду рад.
   Я, неуживчивый с любой
   и неуступчивый с любым,
   кто нес, как тяжкий крест, любовь
   под небом ярко-голубым.
   Бродяга, грешник и поэт,
   умевший в жизни лишь одно —
   любить друзей прошедших лет.
   Еще – хорошее вино.
   Еще, конечно, ровно три
   я знал аккорда наизусть
   и в пекло утренней зари
   швырял тоску свою и грусть.
   Когда ж под вечер уставал
   от беготни, от суеты,
   гитару нежно в руки брал
   и пел про поздние цветы.
   Я пел во мраке и во зле
   про женщин, осень и печаль…
   И если б снова жизнь начать,
   я стал бы кленом на земле.
   Чтоб корни жадно грызли грунт,
   и крона небо берегла,
   и чтоб с ветвей, как с верных струн,
   сорваться кривда не смогла;
   и в час, когда умрет мой друг,
   охапку огненной листвы
   швырнуть, как яростный испуг,
   в дом, полный тесной пустоты.
   Когда в покинутый мой дом
   ворвется мокрый листопад…

ПЕЧАЛЬНЫЙ ВАЛЬС

   Третий день тепло, третий день тепло,
   осень юная постучит в стекло,
   не спеша войдет в нашу комнату…
   С кем здесь, милая, не знакома ты?
   Вот поэт сидит – он в тебя влюблен.
   Вот художник спит – он вином пленен.
   Вот мой сын гремит погремушкою.
   Вот и я с женой, как с подружкою.
   Проходи, садись, будь сыта-пьяна,
   мы тебе нальем зелена вина.
   Вместе с нами пей. Вместе с нами пой.
   Где еще ты сыщешь покой?
   Как прикованы у стола сидим,
   хоть никто из нас нынче не судим —
   голь веселая, перекатная…
   Боль душевная, предзакатная.
   Мы одной судьбой крепко связаны
   и Любовями, и рассказами,
   и безвременьем, и безденежьем, —
   лишь гитару мы держим бережно.
   Нам позволено разговаривать.
   На востоке вновь тлеет зарево —
   то ли солнышко, то ли кровушка…
   Не боли наутро, головушка!
   Так и вертится шар наш крошечный, —
   судьбы – вдребезги, люди – в крошево.
   А художник спит: "Красота спасет…",
   а поэт хрипит: "Пронесет…"
   Помоги же нам, осень теплая, —
   полпути уже мы протопали.
   Седина в кудрях и в глазах печаль…
   В чашке медленно стынет чай.

ХУДОЖНИК

   С.Тимофееву

   Он просит карандаш и плотный лист бумаги
   И, не найдя в душе протеста и причин,
   Бросается в огонь фантазии с отвагой,
   С которой Страшный Суд пробудят трубачи.
 
   Наверное, и Бог был музыкантом добрым, —
   Он долго обучал владению трубой
   Отборных лабухов. Он вдалбливал подробно
   Как "зорю" им играть, "атаку" и отбой.
   Подъем! Подъем! Подъем! Но это все потом.
 
   А нынче – кровь чернил и ватман белый-белый,
   Оберточная рвань, фломастер, как цветок,
   Засохший от любви в стакане с "Изабеллой",
   Нахальный нервный штрих и солнечный мазок.
   И мы уже вошли в закрашенное место
   На плоскости листа, на зеркале холста…
   Как нам просторно тут! Как персонажам тесно..,
   Но выключен огонь. И комната пуста.
 
   Ах, шестистопный ямб! Он мне еще позволит
   И ближних возлюбить, и недругам воздать.
   Восходит жуть в душе, – так в небо мезозоя
   Вползает медленно сверхновая звезда.
 
   Восторженная жуть… Природа созерцанья
   Отныне такова, что трудно разобрать:
   Где кружка на столе, где камень мирозданья,
   Но он талантлив – мой коллега, друг, собрат.
   Повесьте свой топор в прокуренном подвале, —
   Там светится в углу оконченная явь.
   Вы, жители вещей, когда-нибудь видали
   Как Лету в октябре одолевают вплавь?
   Я предано хожу на службу ежегодно —
   Жену поцеловать и втиснуться в трамвай…
   Стоит, как часовой, дождливая погода.
   Покрикивает век: "Давай! Давай! Давай!"

ПЕСЕНКА УЛИЧНОГО ХУДОЖНИКА

   С.Тимофееву

   Потрепанный этюдник,
   в нахальстве не откажешь.
   Приобретайте, люди,
   портреты и пейзажи!
   Карандашом и маслом,
   пастелью и гуашью,
   чтоб никогда не гасли
   надежды в душах ваших!
   Я продаю, я продаю,
   я продаю себя.
   Не предаю, не предаю
   друзей из-за рубля.
   Купите же, купите же
   мои больные сны.
   Не выдержать, не выдержать,
   не выжить до весны!
   Изображу достойно ваш облик безупречный.
   Позируйте спокойно —
   у нас в запасе вечность!
   А пять рублей – не деньги.
   И сто рублей – не сумма.
   А чтоб любви избегнуть,
   достаточно быть умным.
   Алкаш и вор, и шлюха —
   мои ночные гости.
   Из этой жизни – шухер!
   Покуда целы кости.
   Подвал мой отсыревший
   плывет как барк "Товарищ"
   по временам нездешним
   сквозь дым и гарь пожарищ.

 

ГОРОД

1. УЛИЦА

   Я падал, как медленный сгусток оваций,
   Как лист одинокий, сорвавшийся в темень.
   Себе разрешая любить и смеяться,
   Пока тень моя колыхалась меж теми,
   Кто знал наизусть построенье обмана,
   Приметы эпохи и рифмы столетья…
   Друг-ветер хлестал семихвостою плетью
   По лицам, привыкшим к подушкам дивана.
   Друг-ветер бесился вдоль улицы узкой
   И рвался наружу из города слабых.
   Но улица не понимала по-русски.
   Под ноги подвертывались ухабы.
   И каменный дом, весь в декоре барокко,
   Вставал на пути, загораживал выход,
   Из окон аккорды тяжелого рока
   Летели мне в голову, били под-дых, и
   Цветы в палисадниках ярко шумели,
   И женщина в платье, измятом как воздух,
   С глазами Кассандры, с фигурой Рашели
   Швыряла мне вслед оскорбленья и звезды.
   Я падал. Я падал все дальше и ниже,
   Но тень потянулась вослед неохотно,
   И ветер меня поддержал, и я выжил
   Среди торопливой прощальной охоты.
   И долго глядел, обернувшись неловко,
   На улицу, полную дыма и листьев,
   Как будто в прицел дальнобойной винтовки,
   Сквозь призму прозрачную призрачных истин.

2. МЯСОКОМБИНАТ

   Все пути отрезаны. Назад
   Не вернуться. Выход замурован.
   Где-то – поле, тополь и звезда,
   На поляне – белая корова,
   Тишина и запах сонных трав…
   …Вой сирен и вонь гнилого мяса.
   Остро точит лезвия и лясы
   Цех разделки туш, вещей и прав.
   Слепо тычусь в тесный коридор —
   Пять ступеней, ванна для засола,
   Ржавый кран и за спиною соло
   Двух петель дверных. Свинья в упор
   На крюке скользит под потолком,
   Колбаса – копченая на запах.
   Лужа крови, липок пот от страха,
   Я бегу, с дорогой не знаком, —
   Кафель, стены, жирный пол, бетон.
   Боком, пригибаясь и на ощупь.
   А снаружи – облако и роща,
   Свежий ветер. Свет. Лицо. Бутон.
   Тут гуляет просто так сквозняк
   В холодильных камерах, подвалах.
   Крикнул – эхо гулко хохотало,
   И Харон выпрашивал пятак.
   И уже поэт, а не мясник
   Рядом шел, на посох опираясь,
   И уже мой мертвый друг возник,
   Тщетно слово вымолвить пытаясь…
   Грузовик продторговский ревел,
   Цербер лаял, каркали вороны,
   И вахтер с ухмылкою глядел
   Как шофер ругается с Хароном.

3. КАРУСЕЛЬ

   Девочка внизу бежала,
   Крепко ниточку держала,
   Я за ниточку привязан
   Был, как шарик надувной.
   И глядел веселым глазом
   На припрыжки и проказы
   И на дождик проливной.
   Распирали смех и смелость.
   Карусель внизу вертелась.
   Я парил под облаками
   И покрикивал на птиц.
   И покачивал боками,
   И размахивал руками
   В свете молний и зарниц.
   А луна вовсю светила,
   Солнце жаркое всходило,
   Падал снег на сосны-ели,
   И раскрашен был шатер
   Для забавы и веселья.
   Мы успели еле-еле
   В край лесов, степей и гор.
   То-то дело было, братцы!
   Разрешали нам смеяться,
   Жечь костер, сушить ботинки,
   Снегирей кормить из рук.
   Принесли с едой корзинки,
   И расселись мы в низинке —
   Дружка с дружкой, с другом – друг.
   Праздник с привкусом разлуки,
   Издает оркестр звуки,
   И "Прощание славянки"
   Над поляною гремит.
   И течет в стакан сливянка,
   И пищит в ушах морзянка,
   И окно в ночи горит.

4. ЧЕРТЕЖ

   И.Буренину

1.

   Я время поспешно сжимаю, как мячик.
   Мне нужен объем не прозрачный – зеркальный.
   Там вмиг отразятся деревья и скалы,
   И море; и город вдали замаячит.
   Когда же реальность предмета и тени
   Достигнет приемлемой взору свободы,
   Я мордой уткнусь, как в решетку – в природу
   И прутья раздвину железных растений.
   И выйду на трассу, ведущую в город,
   Собью себе ноги, сдеру с себя краску
   И воздух окраин вдохну без опаски —
   Коктейль ядовитый – он очень мне дорог.
   Узрев беспричинность полночной печали,
   И, выбрав единственный путь и возможность,
   Я буду – увы – проявлять осторожность
   С начальством на службе, с друзьями в подвале.
   И в тесном скоплении труб и колодцев,
   Бетонных ступеней, стеклянных пробоин
   Я буду не ласки – любви удостоен
   Прекраснейших дам и страшнейших уродцев.
   Но стоит мне выпустить время на ветер,
   Как небо границы свои обнаружит,
   И я уже буду двоиться снаружи —
   За всякую боль и разлуку в ответе.

2.

   Попробуй, придумай пространство,
   Где дворик размером с ладошку,
   Единственное окошко
   Следит с идиотским упрямством
   За трепетом пыли и снега
   И звоном листвы на каштане;
   Девчонкой по имени Таня,
   Звездою по имени Вега.
   Где стены домов – не преграда,
   Для крика, игры и полета,
   Где часто влюбляется кто-то
   И ходит с неопытным взглядом.
   Попробуй, придумай, исполни
   Трех бед и веков наложенье,
   Свечи одинокой движенье
   И звуки гитары подпольной.
   Весь город от крыш до подвалов,
   Систему таких отношений,
   Что только святых искушенье
   Нам силы б для песен давало.
   Не можешь? А ветер не терпит, —
   Он треплет бетонные тверди,
   Под музыку Глинки и Верди
   Медведи танцуют и вепри
   На той земляничной поляне,
   Где ты в ошарашенном детстве
   Заметил, что некуда деться
   От города в терпком тумане.
   И с лесом простился, как с другом.
   Надолго, быть может – навеки.
   Смыкались торжественно ветки,
   И сны приходили с испугом
   В подвал, к твоему изголовью.
   В кружок становились, глядели
   На сонную душу и тело…
   И медленно ночка летела
   Вдоль влажной и жесткой постели.
   Ты хочешь придумать. Попробуй.
   Ты честно учился черченью.
   Луч света и черные тени,
   Любовь, что, конечно, до гроба
   Продлится средь грузных развалин
   И между похожих строительств.
   Сирену, сирень, чей-то выстрел
   и то, что мы домом назвали.
   А после сбежали беспечно
   В иные столетья и страны.
   Вели себя нагло и странно,
   И грелись у каменной печки,
   И воду черпали из кадки,
   Хватали ножи и простуды;
   Кричали: "Я больше не буду!"
   Но плакали редко. Украдкой.
   Придумай. На твердой бумаге
   Захлопни и двери, и окна.
   И пусть я уныло промокну
   Подобно голодной собаке
   В дожде, что посеян тобою
   У входа в подьезд-преисподню.
 
   – Простите, я иногородний.
   Где здесь продаются гобои?

 

МАСТЕРСКАЯ

   В подвале, где ночью достаточно слов для работы,
   А утром заботы дневные теряют значенье.
   Где мягкие губы мне шепчут: "Ну что ты, ну что ты…",
   А верные руки приносят мне чай и печенье.
   Где вина не льются, а рвутся по сорванным нервам
   Навстречу сигналам оттуда, из внешнего мира.
   Где я потягаюсь в таланте и с юным, и с первым —
   Заставить рыдать под руками дырявую лиру.
   Здесь пахнет проклятой, родимой сырою землею,
   И черные тени ложатся на мятые лица.
   И я здесь, конечно, постыдные строки не смою
   Ни кровью, ни водкой. И жизнь бесконечно продлится.
   Так тянется жизнь, что уже и начала не видно,
   А все середина, все стены глухие подвала.
   Скажи мне, дружище, тебе не бывает обидно
   За то, что надежда на Господа Бога пропала?
   Четыре ступени и дверь с поржавевшей пружиной, —
   Рвани на себя и наверное выйдешь наружу
   Мальчишкой, поэтом, а, может быть, просто мужчиной,
   Которому нужно пройти эту смерть, эту стужу.
   Которому нужно вернуться. Четыре ступени.
   И дверь салютует, и руки, и губы навстречу.
   И ночь начинается. Чайник осип от волненья.
   Зачеркнуты строки. Но время и это залечит.

ПЕСНЯ СТРАННИКА

   Господь, помоги не узнать это низкое небо,
   Коснись эбонитовой палочкой дряхлого сердца,
   Когда у людей попрошу я ночлега и хлеба
   С дырявой душой и с усталым лицом иноверца.
   Столетья сомкнулись в единственной точке пространства,
   И снова придется припомнить все старые рифмы.
   В земле бы сырой полежать, отдохнуть бы от странствий,
   А дома иные допишут легенды и мифы.
   Я помню, как степи растили деревья и травы,
   Я знаю, что море и лес разговором похожи,
   Мне скажут: "Горбатого только могила исправит",
   Но в песне ни строчки могила исправить не сможет.
   Мы долго пребудем на хрупкой красивой планете,
   Как поздние гости за чаем на маленькой кухне,
   Покуда врывается в окна отравленный ветер,
   Покуда последняя пуля в стволе не протухнет.
   Хватало и хлеба, и слова на всех понемногу,
   И каждый себе выбирал по плечу и по вкусу
   Дорогу и женщину, друга, работу и Бога,
   И кто-то был храбр, а кто-то отпраздновал труса.
   Костлявая спутница жизни в наряде невесты
   Подаст на пиру мне цикуту в серебряной чаше.
   Я встану со стула, я крикну старухе: "На место!"
   И выпью за наших. И медленно выпью за наших.

…И взошла звезда над полем боя —

   …И взошла звезда над полем боя —
   Вестница победы и позора.
   Мертвый Бог пустым стеклянным взором
   Упирался в землю под собою.
   И оттуда, выдирая корни
   Из крови, из праха, из железа,
   Дерево испуганное лезло,
   Бормоча напрасные укоры.
   А звезда все выше поднималась,
   До зенита добралась устало…
   Больше звезд на небе не осталось,
   Лишь она светила в полнакала.
   В пол былой неудержимой мощи.
   Освещала время листопада,
   И тускнели на груди награды
   Мертвеца в дотла сожженной роще.
 
   …И бродила Смерть среди убитых,
   Кутаясь в просторный белый саван.
   И ходила Мать среди убитых
   И тащила за собою сани.
   Если ненароком тело сына
   Попадется на пути бредовом…
   Так они и встретились в пустыне,
   Словно горе горькое с бедою.
   И глядели трудно друг на друга,
   Будто сестры, что от века в ссоре…
   Рядом выла молодая вьюга
   На торчащей из земли рессоре.
   Солнцу удалось бы отогреть их,
   Но звезда в край неба уползала.
   – Не нашла? – спросила Мать у Смерти.
   – Не нашла, – как эхо Смерть сказала.

21-е ИЮНЯ 1941-го ГОДА

   Что ты топчешься, беда, вокруг да около,
   Как немытая старуха – скиталица.
   В синем небе потихоньку тает облако,
   День субботний нескончаемо тянется.
   Тишина, покой, гостям угощение,
   Нинка замуж собралась, Вовка – в летное.
   Завтра будет у страны воскресение —
   Закричит земля, как девка под плетками.
   Восемнадцать лет исполнится заново,
   Деньги, слава впереди – дело случая.
   Разгорается на западе зарево,
   Обрывается моя доля лучшая.
   Смерть бойца страшит, как ложь во спасение,
   А в живых остался – память не вынести.
   Завтра будет у страны воскресение —
   Час для веры, для надежды, для истины.
   Кто народу враг известно лишь Сталину.
   Перед боем, перед смертью все равные.
   Наплевать, что от Европы отстали мы, —
   Закидаем гадов шапками рваными.
   Пуля воздух рассекает рассеяно —
   Все равно в кого попасть. Дура, знаемо.
   Завтра будет у страны воскресение, —
   Командиры впереди и под знаменем.
   Сколько крови из артерий повытечет,
   Сколько песен понапишется к праздникам!
   Будто вытащили перья повытчики,
   Злое дело сочинили и дразнятся.
   Окружение, разлука осенняя,
   А покуда – летний ужин по-скромному…
   Завтра будет у страны воскресение, —
   Рявкнет радио: "Вставай, страна огромная!"
   Помнишь, девочка, закаты над речкою?
   Помнишь, мальчик, "Рио-Риту" под липами?
   Ох, отведает война человечинки —
   Много мы холмов могильных насыпали.
   После гибели дождусь вознесения,
   Прямо к Богу обращусь – дело личное.
   Завтра будет у страны воскресение.
   По приметам всем погода – отличная.
 

Покатила по дорогам война

   Покатила по дорогам война
   На кривых колесах, вечно пьяна.
   Не жалела, наливала сполна
   Горя в души, в кружки водки-вина.
   А попутчики все страшные с ней,
   Ни один не любит добрых людей —
   Голод, холод да лихая беда —
   Голый череп, помелом борода.
   Испугался, разбежался народ.
   Не укроешься, так сразу убьет,
   Не поклонишься, так пуля найдет,
   А поклонишься, авось, пронесет.
   Все катила и катила война,
   Белый свет застила дымом она.
   Выводила мать последних коней,
   Отпускала на войну сыновей.
   – Поезжайте по дороге прямой
   К перекрестку под высокой сосной,
   За спиною две березы и клен —
   Крест отца и материнский поклон.
   Ни один не возвратился домой.
   Ни здоровый, ни больной, ни живой.
   Полегли в могилы. Каждый с женой.
   Полегли в могилы. Каждый с войной.
 
   Покатила по дорогам война.

И я писал танго и вальсы,

   И я писал танго и вальсы,
   На Шар земной облокотясь.
   Он в темь летел, меняя галсы,
   Войной сигналил, не таясь.
   В гуманность веру скрыв бравадой,
   Рвал на куски он штат Неваду,
   Как русский на себе рубаху —
   Семипалатинские страхи.
   О как тайга горела славно,
   И джунгли лезли под топор!
   В окно июль глядел как вор,
   И танки поступью державной
   В оперативный шли простор.
   Судьба наверное. Отвага
   Не много стоит без любви.
   И мы за честь родного стяга
   Сумеем потонуть в крови.
   Да и "враги" ничем не хуже —
   Играют новеньким оружьем
   И, Родину свою любя,
   В свободу верят и в себя.
   Кто первый крикнул в мир, – Скорее
   Крушить ракеты в лом и в хруст?!
   Карман давно российский пуст.
   Мы вместе вырвем кнопку "пуск"
   И только вместе подобреем.

РАЗМЫШЛЕНИЯ У РЕКИ ХОР

   Облака текут над рекою,
   Будто чистые чьи-то печали.
   Я с протянутой честной рукою
   Как в начале стою, как в начале.
   У истоков первого часа,
   Время пущено – тикает, сволочь.
   Будет все: и горе, и счастье.
   Будет утро, вечер и полночь.
   День. Успеем еще помолиться…
   Выйдут предки к речному обрыву;
   Зашумят пушистые птицы,
   И река – звериная грива —
   Под крутым первобытным ветром
   Дыбом встанет, путая струи…
   Должен петь я при всем при этом —
   В меру весел. Старые струны.
   Кто меня о таланте спросит,
   Кто в моей усомнится силе?
   Здесь любовь понимают просто —
   Как свое воплощение в сыне.
   А потом он и сам разбудит
   Запах трав таежных и реку.
   Будет счастье, и горе будет,
   Как положено человеку.
   Но внезапно вернется горе,
   И недолго пребудет счастье.
   И не тайны спят за горою,
   А секреты воинской части.
   На хрена мне огни Нью-Йорка,
   Недомолвки и перебранки! —
   Бедный Йорик, – шепчу. – Бедный Йорик…
   А в руке – консервная банка.

ЗИМНЯЯ ПЕСНЯ

   В неудобное для бреда
   Время утренней печали,
   В ночь с восьмого на седьмое
   Непрерывно падал снег.
   Я из города уеду —
   Что-то мысли измельчали,
   Что-то денег я не стою,
   Что-то мне не верен век.
   Сколько снега! Сколько снега!
   В двух минутах от побега
   Я подсчитываю звезды
   И оглядываю даль.
   До свиданья, до свиданья!
   В двух минутах от прощанья.
   Возвращаться слишком поздно,
   Расставаться очень жаль.
   В декабре унылый ветер обласкает мою душу,
   В январе мороз коварный отберет мое тепло.
   В феврале метель да вьюга на меня тоску обрушат.
   Города, страницы, страны тусклым снегом замело.
   Нет, не право на ошибку
   И не время на раздумья —
   Мне дана одна свобода
   И дорога вдоль зимы.
   Нагадай же мне удачу,