Страница:
Отличительную особенность запорожского самоуправления составляла широкая власть народного собрания, или Войсковой Рады. Рада была и высшей правящей инстанцией, и инициатором всяких начинаний, особенно военных. Раз зародившийся план или предположение быстро циркулировали и передавались в массе сечевиков. План обсуждался и разрабатывался, мысль зрела, желания росли – и в конце концов все это переносилось на Раду, в круг всего товариства. Часть подготовленных в этом направлении казаков становилась во главе движения и, смотря по интересу, которое возбуждало дело в серой, рядовой массе, приводила в исполнение возникшие намерения. Это был, так сказать, естественный ход разрешения всех вопросов внутренней и политической жизни Запорожья.
В состав Войсковой Рады входили только запорожские казаки, т.е. все те, кто с оружием в руках защищал Сечь, веру и народ малорусский и кто участвовал в военных предприятиях Сечи. Это было войско, и к нему относились как бездомовая сирома, жившая в самой Сечи, так и семейные казаки, сидевшие на хозяйствах по округам или паланкам. Ни наймиты, попадавшие в Сечь на заработки, ни крамари или торговцы, производившие торговлю в Коше и по Запорожью, ни женщины не имели прав на участие в радах, не стояли ни в каких отношениях к последним; женщины даже не имели права не только жить, но и временно посещать резиденцию войска – Запорожский Кош. Рада, таким образом, была учреждением исключительно военной корпорации.
Рады у войска были очередные, назначенные, по запорожским обычаям, в определенные дни года, и чрезвычайные, собиравшиеся по мере надобности и при исключительных обстоятельствах. Первые составлялись ежегодно на Новый год, т.е. 1 января, на храмовой праздник в день Покрова и на второй или на третий день Пасхи. Важнейшей считалась Рада на Новый год. Вторые, чрезвычайные, рады правильнее, пожалуй, назвать внезапными, потому что они возникали в большинстве случаев по мановению рядового казачества, в порывах возбужденного состояния, и носили бурный характер. Такими, по крайней мере, были все те рады, которые собирались не Войсковым Правительством, а по воле буйной и необузданной сиромы, своего рода запорожского пролетариата.
Очередные рады производились вообще при торжественной обстановке, а особой торжественностью отличалась Рада на Новый год. Важность новогодней Рады обусловливалась тем, что на этой Раде выбиралась казачья старшина и распределялись земли и угодья между казаками. На новогоднюю Раду поэтому собирались почти все запорожские казаки. За несколько дней до праздника они съезжались в Сечь из самых отдаленных и укромных уголков ее и распределялись по куреням, в которых они состояли товарищами. В самый день Нового года все наряжались в лучшие свои костюмы и шли в церковь. Здесь с особой торжественностью и церемониями запорожское духовенство служило сначала «утреню», а затем «обедню», по окончании которой казаки отправлялись по куреням и обедали, причем готовились лучшие блюда и ставились на стол напитки.
Как только оканчивался обед по куреням, на площади производился из самой большой пушки выстрел. Это был сигнал для сбора Рады, раскатистым громом извещавший всех о важности наступившего момента. Тогда войсковой довбыш или литаврщик выходил из своего куреня с литаврскими палками, шел в церковь, где хранились литавры, выносил их на площадь и бил сбор «мелкой дробью». На первый зов выходил войсковой есаул, который также шел в церковь, брал здесь большое войсковое знамя и выносил его на площадь. По окончании этой церемонии довбыш бил мелкой дробью по литаврам двукратно через известный промежуток, – и тогда на площадь на Раду шли все казаки в определенном порядке и с соблюдением известной субординации.
Сечь по своему внешнему виду представляла укрепленное место, обнесенное валом и рвом. Центральную часть укрепления занимала площадь, посредине которой стояла сечевая церковь, а по окружности Сечи расположены были «курени», длинные, сараеобразные строения, в которых жили запорожцы. В Сечи же помещались пушки, были также базар и лавки. Но собственно площадь не была занята строениями. Это было исключительно место сборов казачества, где прямо под открытым небом собирались казачьи рады.
Высшим исполнительным органом Запорожской Рады было Войсковое или Кошевое Правительство, в состав которого принято включать четыре лица: кошевого атамана, войскового судью, войскового писаря и войскового есаула.
Во главе казачьего правительства находился кошевой атаман. Он соединял в своей особе военную, административную, в известной мере духовно-административную и судебную власть, в военное же время пользовался правами диктатора. Такие широкие полномочия определялись особыми условиями того времени, когда политическая жизнь народов не сложилась еще в более расчлененные формы и когда военный произвол и право сильного нарушали основные требования гражданского развития.
Вторым после кошевого атамана в Запорожье лицом был войсковой судья. Как и кошевой, он был избранником Рады. Согласно самому названию, на войсковом судье лежали специально судебные обязанности, его ведению одинаково подлежали как гражданские, так и уголовные дела. В большинстве случаев судья решал дела и выносил приговоры, справляясь только с обычаем, но судившиеся имели право представить свои дела на окончательный приговор кошевого атамана, а в некоторых случаях даже Войсковой Рады. Но тот же судья, подобно атаману, нес административные и военные обязанности. Он считался главным помощником кошевого атамана и фактически был именно им. Когда атаман на продолжительное время оставлял Сечь, как это было при военных походах или поездках в Петербург, войсковой судья принимал название «наказного кошевого атамана», замещая таким образом кошевого, но сносясь при малейшей возможности с ним и считаясь с его указаниями. Судья же выполнял обязанности войскового казначея и считался начальником артиллерии Сечи. Вообще наравне с кошевым атаманом судья ведал земские дела, заправлял войсковым хозяйством и объезжал ради дозора паланки и владения Сечи. Как и кошевой атаман, судья жил в своем курене общей жизнью куренных товарищей и на свое содержание получал почти столько же средств и из тех же источников, что и кошевой атаман.
Третьей куренной персоной Запорожского Коша был войсковой писарь. Казалось бы, что, по обычным понятиям о писаре, он был исполнителем и зависимым от атамана и судьи лицом. Но в действительности вой-сковой писарь пользовался в области своей деятельности довольно широкой самостоятельностью и своего рода авторитетом, как «письменный» человек. Скорее он нес, так сказать, министерские обязанности и в качестве такового имел непосредственные отношения ко многим из тех дел, которые ведали кошевой и судья. Тем не менее деятельность войскового писаря была более специализирована, чем атамана и судьи. Он заведовал письменными делами Запорожской Сечи, вел счетоводство, записывал войсковые приходы и расходы, составлял и рассылал указы, ордера, приказы, листы и т.п. Его же знаниями и пером пользовалось войско при своих дипломатических сношениях и переписи с коронованными особами. Войсковой есаул избирался на Войсковой Раде вместе с атаманом, судьей и писарем. Этим актом он как бы связан был с тремя главными правителями вой-ска и ставился в положение войсковой старшины. Но в действительности он был зависимым и подчиненным главным образом кошевому атаману лицом. По той роли, какую выполнял войсковой есаул, он представлял интересное совмещение самых разнообразных обязанностей. В одних случаях он был церемониймейстером, как при открытии Войсковой Рады, в других – судебным приставом, следя за исполнением судебных приговоров, в третьих – судебным следователем, производя следствия и дознания по разным криминальным делам, в четвертых – полицеймейстером, обязанным наблюдать за порядком и благочинием и охранять проезжающих в Сечи, в пятых – провиантмейстером, заготовлявшим продовольствие для войска и принимавшим и раздававшим хлебное и денежное жалованье казакам, в шестых – разведчиком при войске, в седьмых – пограничным чиновником и т.п. Следующий ряд сечевой старшины в порядке официального чиноначалия составляли куренные атаманы. Они стояли вне Вой-скового Правительства и их положение ограничивалось скромной долей старших в курене, но это были самые уважаемые лица в войске и их влияние на товариство было громадное. Каждый курень избирал своего атамана независимо от других, и так как в войске было 38 куреней, то такое число было и куренных атаманов. Следовательно, прямые обязанности куренного атамана касались исключительно порядкового куреня, выборным представителем которого он состоял.
За представителями Войскового Правительства и куренными атаманами следовала паланочная старшина. Организация паланочного управления представляла в миниатюре паланочный кош, в состав которого входили полковник, есаул и писарь; у последних двух были помощники – подъесаулий и подписарий.
Во главе управления стоял полковник, который выбирался из заслуженных и уважаемых лиц, как и вообще паланочная старшина. Ведению паланочного управления подлежали собственно порядок и спокойствие в паланке. В этих видах полковнику полагалась особая команда казаков, из числа которых он посылал сторожевые разъезды по границам, конвой для сопровождения проезжающих через паланку, партии для преследования преступников, и т.п.
Наконец, к последней низшей инстанции сечевого управления относились вой-сковые служители – довбыш, пушкарь, толмач, кантаржей, шафарь, канцеляристы, школьные атаманы, а также войсковые табунщик, скотарь и чабан. Довбыш заведовал войсковыми литаврами, в которые били на сбор и тревогу, и выполнял некоторые полицейские и фискальные обязанности – сопровождал преступников, приковывал их на площади к позорному столбу, взыскивал недоимки, взимал пошлины на перевозах и т.п. Войсковой пушкарь заведовал запорожской артиллерией и исполнял обязанности смотрителя тюрьмы. Войсковой толмач был переводчиком. Войсковой кантаржей состоял хранителем войсковых весов и мер и собирал пошлины с товаров, подлежавших взвешиванию и измерению. Войсковых шафарей или сборщиков на привозах было четыре и, кроме того, в помощь им давались подшафарии. Шафари жили на главных запорожских перевозах, собирали здесь торговые пошлины, вели приходо-расходные книги и имели в своем распоряжении казацкие команды для ограждения интересов войска. Роли остальных войсковых служителей – канцеляристов, школьных атаманов, табунщика, скотаря и чабана, т.е. пастуха овец, достаточно характеризуются самими их названиями. Школьных атаманов было два – для старшего и младшего возрастов. Атаманы хранили школьные суммы и заботились о продовольствии и удобствах школьников. Замечательно, что сами учащиеся выбирали и свергали своих школьных атаманов.
Собственно в паланках для наблюдения за порядками заселения слобод и зимовников выбирались громадские атаманы, но круг их деятельности был узок и ограничен.
Таким образом, управление запорожским войском держалось в сущности на Войсковой Раде, Войсковом Правительстве, куренных атаманах и паланочной старшине. Главным исполнительным органом были войсковые правители – кошевой атаман, войсковой судья, войсковой писарь с есаулом, а также паланочный полковник; высшую контролирующую и направляющую инстанцию представляла Войсковая Рада; а куренные атаманы были как бы связующим звеном между правительством и Радой и своим высоким нравственным авторитетом и патриархальной властью сдерживали и умеряли слишком бурные и вольные порывы «сиромы», или рядовых казаков. Обычаем были выработаны эти формы правления и на обычае держались их взаимные отношения.
Казачья община на Дону была образована первоначально по образцу Запорожской Сечи. Историк XVIII столетия Ригельман утверждает, что «донские казаки от украинских черкасских казаков действительно начало свое возымели на Дону». Название свое эти казаки, говорит Ригельман, получили по имени р. Дон, но основатели Донского казачества выстроенный ими город на Дону назвали Черкасском в память своего прежнего украинского города Черкасы. Подтверждение тому Ригельман видит в «Русской Летописи» Татищева, в которой упоминается что «в 16 столетии, в царствование царя и великого князя Ивана Васильевича, из-за Днепра с князем Вишневецким черкасы на Дон перешли, и там поселившись, город Черкаской построили». В «Ядре Российской истории» также констатируется тот факт, что князь Дмитрий Вишневецкий около того времени перешел на службу из Литвы к царю Ивану Васильевичу. А в примечании к «Родословной татарской истории» сообщено, что «донские казаки добровольно поддались России в 1549 году, почти с таким договором, как украинские казаки потом поддались Польше».
Таким образом, Донское казачество возникло в то время, когда существовала уже Запорожская Сечь. Тот факт, что в 1375 году донскими казаками была поднесена Дмитрию Донскому икона, Ригельман объясняет возможностью существования в ту пору «донских казаков», определенных великими князьями из «российских людей». Служилые люди под именем казаков действительно оставили своих потомков в Воронежской губернии по Дону и Воронежу. В пригородной г. Воронежа слободе Чижевке земельные общины известны и теперь еще в официальных документах под именем казачьих чинов – «конный казачий чин», «пеший казачий чин» и пр. Такие же деления остались и в др. селениях, и исторические акты свидетельствуют, что на Дон русские князья для охраны от татарских набегов посылали служилых людей, именуя их стрельцами, казаками и пр.
Очень характерным является то обстоятельство, что Черкасск основан по такому же плану, как и Запорожская Сечь. Подобно этой последней, устроенной на острове Хортице, и Черкасск казаки построили также на острове, известном под именем Лисьего острова или Страбоновской Алопекии, как предполагает Ригельман. Далее, как в Запорожской Сечи внутри ограды или окопа были расположены курени, так и у донцов «в самом нутре города находилось шесть станиц» – первая и вторая Черкасские, Средняя, Павловская, Прибылянская и Дурновская. Другие станицы устраивались потом вне города. Но, главное, в Черкасске, подобно тому, как и в Сечи, первоначально были совершенно тождественные обычаи и бытовые порядки – безбрачие и строго военный режим. «Первоначальное же жительство их (донцов), – говорит Ригельман, – было не отменно подобно низовым запорожским казакам, потому что избы казачьи и доныне называются также куренями и построением подобны оным, ибо находятся без дворов и курень возле куреня рядом». Донцы, сообщает далее Ригельман, «сперва жительством и нравом и поведением совсем запорожским казакам подобны были. Ибо с самого тут начала пребывания своего, как сказывают сами, так как сечевские, не имели жен и терпеть их не могли». То же самое было в Сечи.
Впоследствии, однако, донцы обзавелись женщинами. Делая набеги на турок, крымцев, татар, кумык, кубанцев, черкесов и пр., в числе пленных они уводили женщин, с которыми потом сходились, и затем дан был свободный доступ вместе с мужчинами и женщинам, добровольно переселявшимся на Дон. Суровый обычай не отменен был радикально и обратился в пережиток. Женщинами донцы не дорожили и продолжали смотреть на них, как на обузу. «Если кому жена была уже не мила и не угодна или не надобна, – рассказывал Ригельман, – долго проживавший среди донцов, оных (жен) менять, продавать и даром отдавать мог, водя по улицам и вдруг крича: “кому люба, кому надобна? Она мне гожа была, работяща и домовита. Бери, кому надобна!” И если выищется кто оную взять, договаривались ценой или какой меною, по случаю ж и за попойку, отпустя ее из рук, отдавали. Когда ж взять жены никто не выискался, то и так на волю отпускали». За разные же проступки, к числу которых относились и «продерзость», женщинам мужья насыпали песку за пазуху, привязывали камень к шее и топили в воде и вообще казнили, не давая никому в том ответа и не неся никаких наказаний. Порядки более суровые и варварские, чем недопущение женщин в Сечи.
Еще бесчеловечнее поступали донцы с детьми. Вот что сообщил по этому поводу Ригельман: «Сказывают же, что когда стали посягать жен, то, по общему приговору, младенцев, родившихся у них, сперва в воду бросать установлено было для того, чтобы оные отцов и матерей для промысла их не обременяли. Но потом обществом же приговорили, дабы мужского пола младенцев вжив оставляли, а женского роду в воду метали». Так велось несколько времени. Когда же в войске много женатых набралось, «а паче из жалости отцов и матерей, общим кругом своим определили, чтобы детей и женского пола уже более не губили, но воспитывали б для общей надобности их».
Свидетельство в высшей степени интересное и важное. Оно указывает на то, что безбрачие первых казачьих общин вызывалось не столько рыцарскими соображениями и обетами, как склонны были многие думать, сколько довольно эгоистическими побуждениями не иметь в лице женщин и детей лишней обузы. Какие уж это были рыцари, когда они прекрасный пол по улицам на продажу водили, в глухой мешок зашивали, в воду метали, а детей топили, «как щенят». И замечательно, что так же поступали с детьми и другие казачьи общины на первых порах своего существования. Тот же Ригельман сообщает, что донцы, устроивши кош на Яике, или Урале, и переженившись на татарках и калмычках, «по тогдашнему их разбойническому обыкновению или по суеверию их, так точно как и донцы, прижитых детей убивали и в воду метали, что также несколько времени продолжалось». Этот жестокий обычай существовал первоначально и у терских казаков. «И были, по объявлению терских старожилов, – замечает Ригельман, – столь же бесчеловечны в погублении сперва родившихся детей своих, как донские и яицкие казаки». Так примитивный демократизм уживался с бесчеловечностью и жестокостью.
Тем не менее донцы в конце концов стали в надлежащие условия гражданского развития. Естественные ли потребности были тому причиною, или же внешние условия жизни, но донцы сумели оценить «домовитость» женщины и плоды семейного сожительства. В Черкасск, станицы и городки были допущены женщины на правах жены и матери. И донская женщина не только сумела устроить и скрасить семейный быт и обстановку казака, но при случае несла тяжести военного быта с таким же самоотвержением и геройством, как и мужчины. Во время так называемого «Азовского сидения» казачки, осажденные вместе с мужьями в Азове турками и татарами, выказали чудеса отваги и храбрости. В то время в Азове, отнятом в 1642 году у турок казаками, находилось 1400 вооруженных мужчин и 800 женщин, «кои, – как аттестует их генерал Ригельман, – достойны к причислению в гарнизон, потому что они в защищении города не малую славу заслужили». Между тем турки под начальством Пиали-паши имели флот, состоявший «из 45 галер и великого числа галионов, фелюков, чаек и других судов», а в состав сухопутной армии, предводимой силистрийским пашой Гусейном Дели, входили 50 000 крымских татар, 10 000 черкес, 20 000 янычар и 20 000 спагов, кроме еще великого числа молдавцев и волох». Но, несмотря на эти громадные силы, ничтожное количество казаков упорно выдерживало осаду. Казаки производили вылазки, отстреливались, делали подкопы и взрывали на воздух врагов. Только от взрыва одного наката было взорвано на воздух 2000 янычар. «И во время всех оных приступов, – говорит Ригельман, – жены не устрашались мужьям своим приносить не только пишу, порох и всякого снаряду, но сами на приступающих бросали зажженные смоляные кружки, горячую смолу, кипяток и прочие огненные орудия, и так, что сколько того приступа, столько и ядер не страшились». И многочисленная турецкая армия принуждена была отступить, не взявши Азова.
Еще важнее, конечно, было участие женщины в мирном созидании жизни. Семья и ее душа – женщина, представляла собой ту основную ячейку, при посредстве которой только и мыслимо было поступательное развитие культуры и гражданственности. С семьей были связаны определенные хозяйственные формы; в недрах семейных отношений зарождались и зрели гуманные отношения людей, исключавшие публичную продажу женщин, несправедливые, жестокие кары матерей и умерщвление собственных детей; семейным бытом вызваны были и известные формы казачьих поселений и расселения. Для семейных казаков потребовались станицы и укрепленные городки. Заселение края пошло от центра к окраинам. Сначала, как было уже упомянуто, в Черкасск было втиснуто шесть станиц; следующие пять станиц: Скоролумовская, Тетеревская и три Рыковских – верхняя, средняя и нижняя, устроены были вне города «за Протокой рекою». Когда же на Дон стали являться добровольцы «целыми шайками, ватагами, артелями и станицами», то расселение казакам пришлось направить вверх по Дону и Северному Донцу. Посланный Петром Великим адмирал Корнилий Прейц для промера Дона записал только по этой реке 39 станиц. В самом Черкасске адмирал нашел 80 пушек и от 7 до 8 тысяч вооруженных людей. Когда же был взят Петром Азов, на Дону считалось до 100 станиц. С тех пор заселение Донсксй области шло непрерывно и деятельно.
Таким образом, все Донское войско разместилось в занятом крае, кроме главного города Черкасска, в целом ряде станиц. Главное войсковое управление сосредоточено было в городе, а каждая станица представляла собой самоуправляющуюся общественную единицу с выборным атаманом и казачьим кругом или органом общинного самоуправления. Казачьи станицы сразу же завоевали себе более или менее самостоятельное и независимое положение.
На Дону поэтому в меньшей степени, чем в Запорожской Сечи, чувствовалось давление центрального управления, и это опять-таки зависело от культивирующего влияния на жизнь семьи и женщины, наложивших резкие особенности на домашний быт и условия мирного станичного сожительства. Семья и семейные интересы стали предметом заботы казачьих кругов и их выборных представителей-атаманов. И с этим очень рано приходилось считаться как местной правящей казачьей власти, так и русскому центральному правительству.
Атаманы, как представители станиц, играли решающую роль во всех казачьих движениях и важнейших делах. В зависимости от этого выработалась особая формула, с которой обращалось русское правительство к донским казакам. «На Дон, – говорится обыкновенно в правительственном обращении к казакам, – в верхние и нижние юрты (т.е. общины) нашим атаманам и казакам, войсковому наказному атаману и всему нашему Войску Донскому». Предпочтение как бы отдается станичным общинам или их атаманом и казакам, а затем уже титулуется наказной атаман. Так было и в действительности. Центр тяжести всегда покоился в станицах, или, точнее, на рядовом казачестве и их общинах.
Такие же начала, но, пожалуй, резче выраженные в действительности, легли в основу организации и расселения войск, образованных выходцами с Дона. На Волгу, Урал и Терек донцы шли с готовым укладом казачьей жизни и строительства и осуществляли на новых местах то, что было уже на Дону и что казалось любо и практически необходимо казаку. Так, мелкими казачьими общинами или станицами осели донцы, и на Урале, или Яике, основавши здесь нынешнее Уральское войско по типу Донского, с расселением по станицам и с семейным бытом. То же надо сказать об образовании Терского казачьего войска, первыми по времени основателями которого были донцы. И уральцы и терцы заняли новые окраины с явным предпочтением децентрализационного способа поселений образованию сильных и многолюдных центров, какими были Запорожский Кош и Черкасск.
Но особенно резко эта форма расселений мелкими общинами, державшимися в свою очередь на семейном укладе, выразилась при поселении донцов на Кубани. Нынешнюю Старую линию Кубанской области заселили донцы исключительно станицами, не имевшими какого-либо одного общего центра, что конечно обусловливалось главным образом насильственным способом переселения казачества. Но об этом еще будет речь в своем месте.
Глава III
В состав Войсковой Рады входили только запорожские казаки, т.е. все те, кто с оружием в руках защищал Сечь, веру и народ малорусский и кто участвовал в военных предприятиях Сечи. Это было войско, и к нему относились как бездомовая сирома, жившая в самой Сечи, так и семейные казаки, сидевшие на хозяйствах по округам или паланкам. Ни наймиты, попадавшие в Сечь на заработки, ни крамари или торговцы, производившие торговлю в Коше и по Запорожью, ни женщины не имели прав на участие в радах, не стояли ни в каких отношениях к последним; женщины даже не имели права не только жить, но и временно посещать резиденцию войска – Запорожский Кош. Рада, таким образом, была учреждением исключительно военной корпорации.
Рады у войска были очередные, назначенные, по запорожским обычаям, в определенные дни года, и чрезвычайные, собиравшиеся по мере надобности и при исключительных обстоятельствах. Первые составлялись ежегодно на Новый год, т.е. 1 января, на храмовой праздник в день Покрова и на второй или на третий день Пасхи. Важнейшей считалась Рада на Новый год. Вторые, чрезвычайные, рады правильнее, пожалуй, назвать внезапными, потому что они возникали в большинстве случаев по мановению рядового казачества, в порывах возбужденного состояния, и носили бурный характер. Такими, по крайней мере, были все те рады, которые собирались не Войсковым Правительством, а по воле буйной и необузданной сиромы, своего рода запорожского пролетариата.
Очередные рады производились вообще при торжественной обстановке, а особой торжественностью отличалась Рада на Новый год. Важность новогодней Рады обусловливалась тем, что на этой Раде выбиралась казачья старшина и распределялись земли и угодья между казаками. На новогоднюю Раду поэтому собирались почти все запорожские казаки. За несколько дней до праздника они съезжались в Сечь из самых отдаленных и укромных уголков ее и распределялись по куреням, в которых они состояли товарищами. В самый день Нового года все наряжались в лучшие свои костюмы и шли в церковь. Здесь с особой торжественностью и церемониями запорожское духовенство служило сначала «утреню», а затем «обедню», по окончании которой казаки отправлялись по куреням и обедали, причем готовились лучшие блюда и ставились на стол напитки.
Как только оканчивался обед по куреням, на площади производился из самой большой пушки выстрел. Это был сигнал для сбора Рады, раскатистым громом извещавший всех о важности наступившего момента. Тогда войсковой довбыш или литаврщик выходил из своего куреня с литаврскими палками, шел в церковь, где хранились литавры, выносил их на площадь и бил сбор «мелкой дробью». На первый зов выходил войсковой есаул, который также шел в церковь, брал здесь большое войсковое знамя и выносил его на площадь. По окончании этой церемонии довбыш бил мелкой дробью по литаврам двукратно через известный промежуток, – и тогда на площадь на Раду шли все казаки в определенном порядке и с соблюдением известной субординации.
Сечь по своему внешнему виду представляла укрепленное место, обнесенное валом и рвом. Центральную часть укрепления занимала площадь, посредине которой стояла сечевая церковь, а по окружности Сечи расположены были «курени», длинные, сараеобразные строения, в которых жили запорожцы. В Сечи же помещались пушки, были также базар и лавки. Но собственно площадь не была занята строениями. Это было исключительно место сборов казачества, где прямо под открытым небом собирались казачьи рады.
Высшим исполнительным органом Запорожской Рады было Войсковое или Кошевое Правительство, в состав которого принято включать четыре лица: кошевого атамана, войскового судью, войскового писаря и войскового есаула.
Во главе казачьего правительства находился кошевой атаман. Он соединял в своей особе военную, административную, в известной мере духовно-административную и судебную власть, в военное же время пользовался правами диктатора. Такие широкие полномочия определялись особыми условиями того времени, когда политическая жизнь народов не сложилась еще в более расчлененные формы и когда военный произвол и право сильного нарушали основные требования гражданского развития.
Вторым после кошевого атамана в Запорожье лицом был войсковой судья. Как и кошевой, он был избранником Рады. Согласно самому названию, на войсковом судье лежали специально судебные обязанности, его ведению одинаково подлежали как гражданские, так и уголовные дела. В большинстве случаев судья решал дела и выносил приговоры, справляясь только с обычаем, но судившиеся имели право представить свои дела на окончательный приговор кошевого атамана, а в некоторых случаях даже Войсковой Рады. Но тот же судья, подобно атаману, нес административные и военные обязанности. Он считался главным помощником кошевого атамана и фактически был именно им. Когда атаман на продолжительное время оставлял Сечь, как это было при военных походах или поездках в Петербург, войсковой судья принимал название «наказного кошевого атамана», замещая таким образом кошевого, но сносясь при малейшей возможности с ним и считаясь с его указаниями. Судья же выполнял обязанности войскового казначея и считался начальником артиллерии Сечи. Вообще наравне с кошевым атаманом судья ведал земские дела, заправлял войсковым хозяйством и объезжал ради дозора паланки и владения Сечи. Как и кошевой атаман, судья жил в своем курене общей жизнью куренных товарищей и на свое содержание получал почти столько же средств и из тех же источников, что и кошевой атаман.
Третьей куренной персоной Запорожского Коша был войсковой писарь. Казалось бы, что, по обычным понятиям о писаре, он был исполнителем и зависимым от атамана и судьи лицом. Но в действительности вой-сковой писарь пользовался в области своей деятельности довольно широкой самостоятельностью и своего рода авторитетом, как «письменный» человек. Скорее он нес, так сказать, министерские обязанности и в качестве такового имел непосредственные отношения ко многим из тех дел, которые ведали кошевой и судья. Тем не менее деятельность войскового писаря была более специализирована, чем атамана и судьи. Он заведовал письменными делами Запорожской Сечи, вел счетоводство, записывал войсковые приходы и расходы, составлял и рассылал указы, ордера, приказы, листы и т.п. Его же знаниями и пером пользовалось войско при своих дипломатических сношениях и переписи с коронованными особами. Войсковой есаул избирался на Войсковой Раде вместе с атаманом, судьей и писарем. Этим актом он как бы связан был с тремя главными правителями вой-ска и ставился в положение войсковой старшины. Но в действительности он был зависимым и подчиненным главным образом кошевому атаману лицом. По той роли, какую выполнял войсковой есаул, он представлял интересное совмещение самых разнообразных обязанностей. В одних случаях он был церемониймейстером, как при открытии Войсковой Рады, в других – судебным приставом, следя за исполнением судебных приговоров, в третьих – судебным следователем, производя следствия и дознания по разным криминальным делам, в четвертых – полицеймейстером, обязанным наблюдать за порядком и благочинием и охранять проезжающих в Сечи, в пятых – провиантмейстером, заготовлявшим продовольствие для войска и принимавшим и раздававшим хлебное и денежное жалованье казакам, в шестых – разведчиком при войске, в седьмых – пограничным чиновником и т.п. Следующий ряд сечевой старшины в порядке официального чиноначалия составляли куренные атаманы. Они стояли вне Вой-скового Правительства и их положение ограничивалось скромной долей старших в курене, но это были самые уважаемые лица в войске и их влияние на товариство было громадное. Каждый курень избирал своего атамана независимо от других, и так как в войске было 38 куреней, то такое число было и куренных атаманов. Следовательно, прямые обязанности куренного атамана касались исключительно порядкового куреня, выборным представителем которого он состоял.
За представителями Войскового Правительства и куренными атаманами следовала паланочная старшина. Организация паланочного управления представляла в миниатюре паланочный кош, в состав которого входили полковник, есаул и писарь; у последних двух были помощники – подъесаулий и подписарий.
Во главе управления стоял полковник, который выбирался из заслуженных и уважаемых лиц, как и вообще паланочная старшина. Ведению паланочного управления подлежали собственно порядок и спокойствие в паланке. В этих видах полковнику полагалась особая команда казаков, из числа которых он посылал сторожевые разъезды по границам, конвой для сопровождения проезжающих через паланку, партии для преследования преступников, и т.п.
Наконец, к последней низшей инстанции сечевого управления относились вой-сковые служители – довбыш, пушкарь, толмач, кантаржей, шафарь, канцеляристы, школьные атаманы, а также войсковые табунщик, скотарь и чабан. Довбыш заведовал войсковыми литаврами, в которые били на сбор и тревогу, и выполнял некоторые полицейские и фискальные обязанности – сопровождал преступников, приковывал их на площади к позорному столбу, взыскивал недоимки, взимал пошлины на перевозах и т.п. Войсковой пушкарь заведовал запорожской артиллерией и исполнял обязанности смотрителя тюрьмы. Войсковой толмач был переводчиком. Войсковой кантаржей состоял хранителем войсковых весов и мер и собирал пошлины с товаров, подлежавших взвешиванию и измерению. Войсковых шафарей или сборщиков на привозах было четыре и, кроме того, в помощь им давались подшафарии. Шафари жили на главных запорожских перевозах, собирали здесь торговые пошлины, вели приходо-расходные книги и имели в своем распоряжении казацкие команды для ограждения интересов войска. Роли остальных войсковых служителей – канцеляристов, школьных атаманов, табунщика, скотаря и чабана, т.е. пастуха овец, достаточно характеризуются самими их названиями. Школьных атаманов было два – для старшего и младшего возрастов. Атаманы хранили школьные суммы и заботились о продовольствии и удобствах школьников. Замечательно, что сами учащиеся выбирали и свергали своих школьных атаманов.
Собственно в паланках для наблюдения за порядками заселения слобод и зимовников выбирались громадские атаманы, но круг их деятельности был узок и ограничен.
Таким образом, управление запорожским войском держалось в сущности на Войсковой Раде, Войсковом Правительстве, куренных атаманах и паланочной старшине. Главным исполнительным органом были войсковые правители – кошевой атаман, войсковой судья, войсковой писарь с есаулом, а также паланочный полковник; высшую контролирующую и направляющую инстанцию представляла Войсковая Рада; а куренные атаманы были как бы связующим звеном между правительством и Радой и своим высоким нравственным авторитетом и патриархальной властью сдерживали и умеряли слишком бурные и вольные порывы «сиромы», или рядовых казаков. Обычаем были выработаны эти формы правления и на обычае держались их взаимные отношения.
Казачья община на Дону была образована первоначально по образцу Запорожской Сечи. Историк XVIII столетия Ригельман утверждает, что «донские казаки от украинских черкасских казаков действительно начало свое возымели на Дону». Название свое эти казаки, говорит Ригельман, получили по имени р. Дон, но основатели Донского казачества выстроенный ими город на Дону назвали Черкасском в память своего прежнего украинского города Черкасы. Подтверждение тому Ригельман видит в «Русской Летописи» Татищева, в которой упоминается что «в 16 столетии, в царствование царя и великого князя Ивана Васильевича, из-за Днепра с князем Вишневецким черкасы на Дон перешли, и там поселившись, город Черкаской построили». В «Ядре Российской истории» также констатируется тот факт, что князь Дмитрий Вишневецкий около того времени перешел на службу из Литвы к царю Ивану Васильевичу. А в примечании к «Родословной татарской истории» сообщено, что «донские казаки добровольно поддались России в 1549 году, почти с таким договором, как украинские казаки потом поддались Польше».
Таким образом, Донское казачество возникло в то время, когда существовала уже Запорожская Сечь. Тот факт, что в 1375 году донскими казаками была поднесена Дмитрию Донскому икона, Ригельман объясняет возможностью существования в ту пору «донских казаков», определенных великими князьями из «российских людей». Служилые люди под именем казаков действительно оставили своих потомков в Воронежской губернии по Дону и Воронежу. В пригородной г. Воронежа слободе Чижевке земельные общины известны и теперь еще в официальных документах под именем казачьих чинов – «конный казачий чин», «пеший казачий чин» и пр. Такие же деления остались и в др. селениях, и исторические акты свидетельствуют, что на Дон русские князья для охраны от татарских набегов посылали служилых людей, именуя их стрельцами, казаками и пр.
Очень характерным является то обстоятельство, что Черкасск основан по такому же плану, как и Запорожская Сечь. Подобно этой последней, устроенной на острове Хортице, и Черкасск казаки построили также на острове, известном под именем Лисьего острова или Страбоновской Алопекии, как предполагает Ригельман. Далее, как в Запорожской Сечи внутри ограды или окопа были расположены курени, так и у донцов «в самом нутре города находилось шесть станиц» – первая и вторая Черкасские, Средняя, Павловская, Прибылянская и Дурновская. Другие станицы устраивались потом вне города. Но, главное, в Черкасске, подобно тому, как и в Сечи, первоначально были совершенно тождественные обычаи и бытовые порядки – безбрачие и строго военный режим. «Первоначальное же жительство их (донцов), – говорит Ригельман, – было не отменно подобно низовым запорожским казакам, потому что избы казачьи и доныне называются также куренями и построением подобны оным, ибо находятся без дворов и курень возле куреня рядом». Донцы, сообщает далее Ригельман, «сперва жительством и нравом и поведением совсем запорожским казакам подобны были. Ибо с самого тут начала пребывания своего, как сказывают сами, так как сечевские, не имели жен и терпеть их не могли». То же самое было в Сечи.
Впоследствии, однако, донцы обзавелись женщинами. Делая набеги на турок, крымцев, татар, кумык, кубанцев, черкесов и пр., в числе пленных они уводили женщин, с которыми потом сходились, и затем дан был свободный доступ вместе с мужчинами и женщинам, добровольно переселявшимся на Дон. Суровый обычай не отменен был радикально и обратился в пережиток. Женщинами донцы не дорожили и продолжали смотреть на них, как на обузу. «Если кому жена была уже не мила и не угодна или не надобна, – рассказывал Ригельман, – долго проживавший среди донцов, оных (жен) менять, продавать и даром отдавать мог, водя по улицам и вдруг крича: “кому люба, кому надобна? Она мне гожа была, работяща и домовита. Бери, кому надобна!” И если выищется кто оную взять, договаривались ценой или какой меною, по случаю ж и за попойку, отпустя ее из рук, отдавали. Когда ж взять жены никто не выискался, то и так на волю отпускали». За разные же проступки, к числу которых относились и «продерзость», женщинам мужья насыпали песку за пазуху, привязывали камень к шее и топили в воде и вообще казнили, не давая никому в том ответа и не неся никаких наказаний. Порядки более суровые и варварские, чем недопущение женщин в Сечи.
Еще бесчеловечнее поступали донцы с детьми. Вот что сообщил по этому поводу Ригельман: «Сказывают же, что когда стали посягать жен, то, по общему приговору, младенцев, родившихся у них, сперва в воду бросать установлено было для того, чтобы оные отцов и матерей для промысла их не обременяли. Но потом обществом же приговорили, дабы мужского пола младенцев вжив оставляли, а женского роду в воду метали». Так велось несколько времени. Когда же в войске много женатых набралось, «а паче из жалости отцов и матерей, общим кругом своим определили, чтобы детей и женского пола уже более не губили, но воспитывали б для общей надобности их».
Свидетельство в высшей степени интересное и важное. Оно указывает на то, что безбрачие первых казачьих общин вызывалось не столько рыцарскими соображениями и обетами, как склонны были многие думать, сколько довольно эгоистическими побуждениями не иметь в лице женщин и детей лишней обузы. Какие уж это были рыцари, когда они прекрасный пол по улицам на продажу водили, в глухой мешок зашивали, в воду метали, а детей топили, «как щенят». И замечательно, что так же поступали с детьми и другие казачьи общины на первых порах своего существования. Тот же Ригельман сообщает, что донцы, устроивши кош на Яике, или Урале, и переженившись на татарках и калмычках, «по тогдашнему их разбойническому обыкновению или по суеверию их, так точно как и донцы, прижитых детей убивали и в воду метали, что также несколько времени продолжалось». Этот жестокий обычай существовал первоначально и у терских казаков. «И были, по объявлению терских старожилов, – замечает Ригельман, – столь же бесчеловечны в погублении сперва родившихся детей своих, как донские и яицкие казаки». Так примитивный демократизм уживался с бесчеловечностью и жестокостью.
Тем не менее донцы в конце концов стали в надлежащие условия гражданского развития. Естественные ли потребности были тому причиною, или же внешние условия жизни, но донцы сумели оценить «домовитость» женщины и плоды семейного сожительства. В Черкасск, станицы и городки были допущены женщины на правах жены и матери. И донская женщина не только сумела устроить и скрасить семейный быт и обстановку казака, но при случае несла тяжести военного быта с таким же самоотвержением и геройством, как и мужчины. Во время так называемого «Азовского сидения» казачки, осажденные вместе с мужьями в Азове турками и татарами, выказали чудеса отваги и храбрости. В то время в Азове, отнятом в 1642 году у турок казаками, находилось 1400 вооруженных мужчин и 800 женщин, «кои, – как аттестует их генерал Ригельман, – достойны к причислению в гарнизон, потому что они в защищении города не малую славу заслужили». Между тем турки под начальством Пиали-паши имели флот, состоявший «из 45 галер и великого числа галионов, фелюков, чаек и других судов», а в состав сухопутной армии, предводимой силистрийским пашой Гусейном Дели, входили 50 000 крымских татар, 10 000 черкес, 20 000 янычар и 20 000 спагов, кроме еще великого числа молдавцев и волох». Но, несмотря на эти громадные силы, ничтожное количество казаков упорно выдерживало осаду. Казаки производили вылазки, отстреливались, делали подкопы и взрывали на воздух врагов. Только от взрыва одного наката было взорвано на воздух 2000 янычар. «И во время всех оных приступов, – говорит Ригельман, – жены не устрашались мужьям своим приносить не только пишу, порох и всякого снаряду, но сами на приступающих бросали зажженные смоляные кружки, горячую смолу, кипяток и прочие огненные орудия, и так, что сколько того приступа, столько и ядер не страшились». И многочисленная турецкая армия принуждена была отступить, не взявши Азова.
Еще важнее, конечно, было участие женщины в мирном созидании жизни. Семья и ее душа – женщина, представляла собой ту основную ячейку, при посредстве которой только и мыслимо было поступательное развитие культуры и гражданственности. С семьей были связаны определенные хозяйственные формы; в недрах семейных отношений зарождались и зрели гуманные отношения людей, исключавшие публичную продажу женщин, несправедливые, жестокие кары матерей и умерщвление собственных детей; семейным бытом вызваны были и известные формы казачьих поселений и расселения. Для семейных казаков потребовались станицы и укрепленные городки. Заселение края пошло от центра к окраинам. Сначала, как было уже упомянуто, в Черкасск было втиснуто шесть станиц; следующие пять станиц: Скоролумовская, Тетеревская и три Рыковских – верхняя, средняя и нижняя, устроены были вне города «за Протокой рекою». Когда же на Дон стали являться добровольцы «целыми шайками, ватагами, артелями и станицами», то расселение казакам пришлось направить вверх по Дону и Северному Донцу. Посланный Петром Великим адмирал Корнилий Прейц для промера Дона записал только по этой реке 39 станиц. В самом Черкасске адмирал нашел 80 пушек и от 7 до 8 тысяч вооруженных людей. Когда же был взят Петром Азов, на Дону считалось до 100 станиц. С тех пор заселение Донсксй области шло непрерывно и деятельно.
Таким образом, все Донское войско разместилось в занятом крае, кроме главного города Черкасска, в целом ряде станиц. Главное войсковое управление сосредоточено было в городе, а каждая станица представляла собой самоуправляющуюся общественную единицу с выборным атаманом и казачьим кругом или органом общинного самоуправления. Казачьи станицы сразу же завоевали себе более или менее самостоятельное и независимое положение.
На Дону поэтому в меньшей степени, чем в Запорожской Сечи, чувствовалось давление центрального управления, и это опять-таки зависело от культивирующего влияния на жизнь семьи и женщины, наложивших резкие особенности на домашний быт и условия мирного станичного сожительства. Семья и семейные интересы стали предметом заботы казачьих кругов и их выборных представителей-атаманов. И с этим очень рано приходилось считаться как местной правящей казачьей власти, так и русскому центральному правительству.
Атаманы, как представители станиц, играли решающую роль во всех казачьих движениях и важнейших делах. В зависимости от этого выработалась особая формула, с которой обращалось русское правительство к донским казакам. «На Дон, – говорится обыкновенно в правительственном обращении к казакам, – в верхние и нижние юрты (т.е. общины) нашим атаманам и казакам, войсковому наказному атаману и всему нашему Войску Донскому». Предпочтение как бы отдается станичным общинам или их атаманом и казакам, а затем уже титулуется наказной атаман. Так было и в действительности. Центр тяжести всегда покоился в станицах, или, точнее, на рядовом казачестве и их общинах.
Такие же начала, но, пожалуй, резче выраженные в действительности, легли в основу организации и расселения войск, образованных выходцами с Дона. На Волгу, Урал и Терек донцы шли с готовым укладом казачьей жизни и строительства и осуществляли на новых местах то, что было уже на Дону и что казалось любо и практически необходимо казаку. Так, мелкими казачьими общинами или станицами осели донцы, и на Урале, или Яике, основавши здесь нынешнее Уральское войско по типу Донского, с расселением по станицам и с семейным бытом. То же надо сказать об образовании Терского казачьего войска, первыми по времени основателями которого были донцы. И уральцы и терцы заняли новые окраины с явным предпочтением децентрализационного способа поселений образованию сильных и многолюдных центров, какими были Запорожский Кош и Черкасск.
Но особенно резко эта форма расселений мелкими общинами, державшимися в свою очередь на семейном укладе, выразилась при поселении донцов на Кубани. Нынешнюю Старую линию Кубанской области заселили донцы исключительно станицами, не имевшими какого-либо одного общего центра, что конечно обусловливалось главным образом насильственным способом переселения казачества. Но об этом еще будет речь в своем месте.
Глава III
Возобновление Запорожского казачества за Бугом
Судьба Запорожья, как известно, окончательно была решена в 1775 году. В этом году, по проискам екатерининских вельмож, по приказу Екатерины и по капризу Потемкина-Таврического, была разрушена Запорожская Сечь услужливым генералом из братьев славян Текеллием.
Текеллий принадлежал к типу тех вое-начальников, которые тем свирепее расправляются обыкновенно с побежденными, чем легче дается победа. Окруживши Сечь хитростью, Текеллий разрушил ее, несмотря на то что запорожцы сразу положили оружие и не оказали ни малейшего сопротивления. При этой даровой победе, по словам Скальковского, «в Сечи все укрепления были разрушены, артиллерия взята, пушкарня засыпана, курени были разобраны или отосланы в Никитино для устройства временных провиантских магазинов. Церковь Покровская была пощажена, но могильные часовни, памятники и кресты на церковной площади или сняты, или уничтожены. Два-три домика кошевых или старшин поселяне, бывшие слуги казачества, купили с публичного торга и перевезли в другие места. Два года спустя только валы, рвы, могилы и развалины давали знать, что там была некогда столь знаменитая Сечь».
Текеллий принадлежал к типу тех вое-начальников, которые тем свирепее расправляются обыкновенно с побежденными, чем легче дается победа. Окруживши Сечь хитростью, Текеллий разрушил ее, несмотря на то что запорожцы сразу положили оружие и не оказали ни малейшего сопротивления. При этой даровой победе, по словам Скальковского, «в Сечи все укрепления были разрушены, артиллерия взята, пушкарня засыпана, курени были разобраны или отосланы в Никитино для устройства временных провиантских магазинов. Церковь Покровская была пощажена, но могильные часовни, памятники и кресты на церковной площади или сняты, или уничтожены. Два-три домика кошевых или старшин поселяне, бывшие слуги казачества, купили с публичного торга и перевезли в другие места. Два года спустя только валы, рвы, могилы и развалины давали знать, что там была некогда столь знаменитая Сечь».