Страница:
Федор Петров
Археологи от Синташты до Дубны. 1987-2012
ЗНАТЬ ПРОШЛОЕ, СОЗИДАТЬ НАСТОЯЩЕЕ, ДУМАТЬ О БУДУЩЕМ…
Печатается по решению президиума Московского областного общественного фонда историко-краеведческих исследований и гуманитарных инициатив «Наследие».
Издание книги осуществлено благодаря финансовому участию М.Э. Вербовецкого, Е.В. Давыдова, А.Р. Данилова, И.Б. Даченкова, А.А. Злоказова, А.М. Кисленко, С.В. Маркова, С.С. Маркова, Л.В. Пантелеевой, М.А. Угаева, Н.С. Татаринцевой.
В книге использованы фотографии Ирины Алаевой, Ирины Алексеевой, Салавата Баязитова, Евгения Бычкова, Евгения Галиуллина, Валерии Гашек, Сергея Гридина, Алексея Данилова, Андрея Злоказова, Александра Кисленко, Елены Курчавой, Сергея Маркова, Николая Петрова, Петра Петрова, Федора Петрова, Елены Поляковой, Леонида Туфленкова, Михаила Угаева, Виталия Федорова.
Издание книги осуществлено благодаря финансовому участию М.Э. Вербовецкого, Е.В. Давыдова, А.Р. Данилова, И.Б. Даченкова, А.А. Злоказова, А.М. Кисленко, С.В. Маркова, С.С. Маркова, Л.В. Пантелеевой, М.А. Угаева, Н.С. Татаринцевой.
В книге использованы фотографии Ирины Алаевой, Ирины Алексеевой, Салавата Баязитова, Евгения Бычкова, Евгения Галиуллина, Валерии Гашек, Сергея Гридина, Алексея Данилова, Андрея Злоказова, Александра Кисленко, Елены Курчавой, Сергея Маркова, Николая Петрова, Петра Петрова, Федора Петрова, Елены Поляковой, Леонида Туфленкова, Михаила Угаева, Виталия Федорова.
Четыре почтовые карточки из прошлого
Они лежат сейчас передо мной на столе – удивительно, как они сохранились до сих пор. Больше четверти века назад я написал эти небольшие письма маме – из первой археологической экспедиции, в которую поехал самостоятельно, без родителей. Сколько раз я с тех пор переезжал, менял место своей жизни, перевозил с собой архив и библиотеку – постоянно и пополняя, и утрачивая их части – ведь, как известно, даже три пожара лучше, чем один переезд. А переезжал я за эти четверть века пятнадцать раз, жил в трех городах и одном поселке, в общежитиях, на съемных квартирах, в утепленном вагончике на научной базе – как же они сохранились?
Сейчас уже практически не применяется такой вид почтовых отправлений, как почтовая карточка – даже бумажные письма стали большой редкостью, принадлежностью сугубо официальной переписки. Но в те, теперь уже далекие времена карточки использовались весьма широко. Это открытое письмо, оно отправлялось без конверта – просто небольшой листок плотной бумаги, на одной стороне пишется адрес, а на другой можно написать небольшое послание адресату, и любой, кому карточка попадется в руки, сможет это послание прочитать – впрочем, в советские годы по этому поводу переживали существенно меньше, чем сейчас.
Эти четыре карточки пришли в настоящий день из прошлого. На их лицевой стороне, в левом верхнем углу – герб Советского Союза, в правом – напечатанная типографским способом почтовая марка с указанием стоимости – 4 копейки, и большими буквами СССР. Такой страны больше нет – её убили, и я даже имел глупость радоваться, когда её добивали – и только потом понял, что же было потеряно вместе с ней…
Ниже – написанный детской рукой, еще неустоявшимся почерком, адрес дома, в котором я когда-то жил, и имя моей мамы, Людмилы Федоровны Малюшкиной. Мама умерла в 2006-м, прожив только шестьдесят лет; когда у меня хватает сил и совести молиться – я молюсь за нее…
Еще ниже, в правом нижнем углу карточки – адрес отправителя: «Челябинская область, Брединский район, посёлок Рымник, археологическая экспедиция. Петров Ф.». Это – адрес очень интересного древнего поселения Синташта, существовавшего в Зауральской степи в эпоху бронзы, почти четыре тысячи лет назад.
В 1987 году я участвовал в экспедиции, которая завершала раскопки этого поселения. Теперь Синташты тоже уже нет, поселок погиб еще в древности, потом его остатки частично смыла река, сохранившуюся часть раскопали археологи, а затем всё это место затопило водохранилищем.
И сейчас я разбираю эти письмена из прошлого почти так же, как старинную рукопись. Смысл этих текстов тоже не всегда очевиден и требует комментариев.
Раскопки поселения Синташта
Первая карточка: в самом тексте дата не указана, но на штемпеле Рымникского почтового отделения можно разобрать «16.06.87» – вероятно, написана она была немного раньше, 14 или 15 июня 1987 года. Текст совсем короткий (орфография и пунктуация этих детских писем здесь и далее сохранены без изменений):
Ниже нарисованы силуэты нескольких палаток и гора еще не разложенных по палаткам матрасов и спальников – между ними.
Июнь 1987 года, археологическая экспедиция Челябинского государственного университета. Как я туда вообще попал в двенадцать лет?
С археологией я оказался связан по факту своего рождения. Мой папа, Николай Саввич Петров, сын советского офицера, погибшего в битве под Москвой в ноябре 1941 года, учился в Суворовском училище в Свердловске, потом поступил в Уральский государственный университет на исторический факультет. Здесь он некоторое время занимался археологией, ездил в экспедиции с известным археологом Владимиром Федоровичем Генингом. Мама, Людмила Федоровна Малюшкина, после окончания школы в Кустанае поступила в Челябинский пединститут и тоже на исторический факультет. Они познакомились в Херсонесе, на раскопках, и вскоре после этого поженились.
Впоследствии и папа, и мама стали вузовскими преподавателями политэкономии, но образование у них обоих историческое. Когда мы с братом подросли, мне исполнилось десять, а ему восемь лет, родители поехали с нами в археологическую экспедицию к одному из своих друзей – Николаю Борисовичу Виноградову. Так в 1985 году я еще совсем ребенком попал на раскопки поселения эпохи бронзы под названием Устье, расположенного в Карталинском районе Челябинской области. Полевая археология совершенно заворожила меня, и в 1986 году я пошел в археологический кружок в челябинском Дворце пионеров, к Надежде Иосифовне Зилизецкой.
Мой отец, Николай Саввич Петров, на раскопках в Херсонесе
Летом 1987 года наш кружок выехал на раскопки с археологической экспедицией Челябинского университета. Ребята разделились: несколько человек отправились в полевой отряд, работавший на стоянке каменного века в устье реки Утяганки – именно этим отрядом в тот сезон и было открыто поселение Аркаим, в этом участвовал один из школьников нашего кружка, Саша Езриль. А другая часть кружка поехала на раскопки поселения Синташта.
Работы на Синташте велись более десяти лет, здесь было исследовано крупное поселение эпохи бронзы с регулярной архитектурой – поселение того же типа, как и найденный в 1987 году Аркаим, а также крупный могильник, относящийся к этому поселению, в котором было исследовано около сотни погребений, в том числе – с богатейшими жертвоприношениями животных, лошадей и коров, а также погребения с остатками деревянных двухколесных повозок – колесниц, установленных в древности в погребальные камеры.
1987 год, когда мне посчастливилось принять участие в исследованиях Синташты, стал последним годом раскопок этого яркого археологического памятника. Вскоре его затопили волны построенного водохранилища.
Вторая почтовая карточка датирована 18 июня и содержит несколько более длинный текст:
Древесный тлен, сохранившийся от колеса повозки, помещенной в погребальную камеру Синташтинского могильника
Раскопки поселения Синташта
В правом нижнем углу почтовой карточки нарисовано что-то вроде большой шатровой палатки – видимо, та самая палатка, в которой мы жили, а правее нее – два человека (?) и УАЗик или грузовая машина (??).
Раскопки на поселениях ведутся квадратными участками, в просторечье «квадратами». На зиму недокопанные участки «консервируют» – присыпают землей, чтобы от осенних дождей и весеннего таянья снегов не обрушились оставленные нетронутыми стенки земли – «бровки» между квадратами, и не были размыты еще неисследованные участки культурного слоя. Расконсервацией таких участков и занимался наш отряд в самом начале работ.
Станислав Аркадьевич Григорьев в ходе археологических исследований в Ираке, с автоматом через плечо. Фотография наших дней
Идея про дротик и про выяснение «кто разбил Синташту», т.е. кто захватил и разрушил это поселение, была услышана мной от кого-то из старших.
Надежда Оттовна Иванова. Фотография 1980-х годов
В тот год на Синташте было целых три руководителя. Нет, формально, с точки зрения авторского права и служебной субординации, руководитель был один – Геннадий Борисович Зданович, и именно ему принадлежали все авторские права на публикацию материалов раскопок. Но реально Геннадий Борисович был занят какими-то другими делами, и за весь тот сезон я его не видел ни разу. Нами руководили два сотрудника университетской лаборатории: Станислав Аркадьевич Григорьев и Надежда Оттовна Иванова – и работавший с ними украинский археолог Андрей Иванович Ганже.
Руководители были очень умные, я восхищался ими, всеми троими. Кроме того, Андрей Иванович носил шикарную броду и великолепно играл в «Царя горы» на мостиках над рекой; Станислав Аркадьевич был не менее бородат и замечательно играл в футбол, а Надежда Оттовна была очень умной и красивой, она заставляла меня умываться и как-то раз даже постирала мои совершенно изгвазданные в раскопочной земле штаны. А еще она собирала листья подорожника, чтобы использовать их в качестве средства то ли от изжоги, то ли от язвы, а я собирал и ел их вместе с ней – в знак солидарности, потому что это было не очень вкусно и мне не хотелось, чтобы Надежда Оттовна была вынуждена делать это в одиночку.
Еще к старшему составу лагеря относился студент Гаяз. Он был очень умный, спокойный и серьезный, и я до сих пор помню, как он объяснял мне разницу между поэтикой Гребенщикова и Высоцкого. А еще помню, как под конец экспедиции я у него спрашивал: «Гаяз, а Гаяз – это имя или фамилия?», и он мне весьма серьезно и обстоятельно на этот вопрос отвечал. Сейчас Гаяз Хамитович Самигулов – ведущий специалист Челябинска по археологии XVIII-XIX веков и по истории колонизации Южного Урала, а его характер остался всё тем же.
На раскопках. 1987 год
В моем детском восприятии все наши руководители были очень взрослые и серьезные, хотя теперь я понимаю, что они тогда были еще совсем молодые, куда моложе, чем я сейчас.
Третья почтовая карточка датирована 22 июня 1987 года, ее текст:
В правом нижнем углу почтовой карточки нарисован флаг, расчерченный на квадратики, в которые вписано «1987 СИНТАШТА». Видимо, этот рисунок связан с поднятием флага, которое символизировало официальное открытие лагеря.
Почему наши начальники решили организовать открытие лагеря больше чем через неделю после заезда отряда – решительно не помню. Зачем меня выбрали «главным врачом» – не помню тоже, видимо, в функции этого «врача» входило следить, чтобы все мыли руки перед едой. Следить за своими товарищами я, вероятно, не стал – во всяком случае, ничего связанного с исполнением данной функции у меня в памяти не сохранилось.
Найденные «наконечники» – вероятно, каменные наконечники стрел бронзового века, интересная и красивая, но довольно рядовая находка.
Выборы «анархии или тирании» у вечернего костра придумал Станислав Аркадьевич. Это был способ укрепления дисциплины среди школьного состава. Конечно, учитывая мощнейшую харизму всех наших руководителей, школьники дружно проголосовали за «тиранию».
Керамические сосуды, бронзовый топор и наконечник стрелы из Синташтинского могильника (Зданович Г.Б., Батанина И.М,, 2007, рис. 2)
«Зарница» была замечательная, все разделились на две команды, на руки каждому участнику было повязано две повязки, если с тебя сорвали одну повязку – ты ранен, если обе – убит и выбываешь из игры. Задачей обеих команд был захват вражеского флага, силы сторон расположились перед боем на разных берегах реки. Пока мы отражали на крутом глинистом обрыве переправу противника, рвавшегося всеми своими силами в атаку через водную преграду, один наш диверсант переплыл через реку в стороне от основных событий, тайком, по камышам и кустам, пробрался к флагу противника, захватил его в одиночку и с триумфом вернулся к нам.
Молочный поезд, на котором отряду предстояло ехать обратно – знаменитая «молоканка» Айдырля – Челябинск, поезд, состоявший из нескольких молочных цистерн и двух или трех пассажирских вагонов, от Бредов до Челябинска он ехал девять часов, и мне впоследствии неоднократно приходилось им пользоваться.
Четвертая и последняя почтовая карточка датирована 29 июня 1987 года и имеет самый длинный текст:
В правом нижнем углу письма нарисовано, судя по всему, как штормовой ветер валит палатки и гнёт деревья.
Упоминаемые лица: Петя – мой брат, ему было тогда десять лет. Письма с пометкой «археологическая экспедиция» прекрасно доходили до нас через деревенский почтамт, раз в два-три дня кто-нибудь из полевого отряда, отправляясь в деревню, заглядывал на почту, отдавал наши письма и забирал те, что пришли для нас. Ольга Новоселова вовсе не приходится мне двоюродной сестрой, это была хитрая конспирация, придуманная моей мамой. Она – дочка хороших друзей моих родителей, нам посоветовали назваться родственниками, чтобы в полевом отряде, заметив, что мы много общаемся, не начали нас дразнить. Впрочем, придумка была совершенно излишней. Юрий Викторович Тарасов – офицер милиции, волонтер и постоянный участник многих археологических экспедиций.
Одну грозу из тех двух, о которых упоминается в этом письме, я хорошо помню. Очень быстро собрались тучи, начал усиливаться ветер. По лагерю крикнули, чтобы все держали палатки – и я сильно ухватился за брезент большой хозяйственной палатки-склада, прижимая его к одному из деревянных кольев каркаса. В этот момент налетел бешеный порыв ветра, палатку, которую я держал, мгновенно надуло, и я почувствовал, как вместе с брезентом и каркасом взлетаю над землей.
В реке всё еще купался кто-то из студентов. Почувствовав шквальный порыв ветра, он в несколько взмахов доплыл до берега, выскочил из реки – и тут с оглушительным треском рядом ударила молния, кажется, она попала прямо в воду. Через пару секунд с изоляторов линии электропередач, проходившей над рекой, сорвался небольшой огненный мячик. Он пролетел по дуге и тоже упал в реку, возникло ли что-то в месте его падения – я не видел. Этот самый мячик и был шаровой молнией. Сразу после этого начался сильнейший ливень.
Степная гроза произвела на меня огромное впечатление. Это было переживание чего-то могучего и прекрасного, в саму грозу могло быть страшно и тяжело, но после нее становилось светло и радостно на душе. Позднее в экспедициях я очень ждал таких гроз, и если их долго не случалось – испытывал большое разочарование.
Степная гроза. Фото Алексея Данилова
Сейчас уже практически не применяется такой вид почтовых отправлений, как почтовая карточка – даже бумажные письма стали большой редкостью, принадлежностью сугубо официальной переписки. Но в те, теперь уже далекие времена карточки использовались весьма широко. Это открытое письмо, оно отправлялось без конверта – просто небольшой листок плотной бумаги, на одной стороне пишется адрес, а на другой можно написать небольшое послание адресату, и любой, кому карточка попадется в руки, сможет это послание прочитать – впрочем, в советские годы по этому поводу переживали существенно меньше, чем сейчас.
Эти четыре карточки пришли в настоящий день из прошлого. На их лицевой стороне, в левом верхнем углу – герб Советского Союза, в правом – напечатанная типографским способом почтовая марка с указанием стоимости – 4 копейки, и большими буквами СССР. Такой страны больше нет – её убили, и я даже имел глупость радоваться, когда её добивали – и только потом понял, что же было потеряно вместе с ней…
Ниже – написанный детской рукой, еще неустоявшимся почерком, адрес дома, в котором я когда-то жил, и имя моей мамы, Людмилы Федоровны Малюшкиной. Мама умерла в 2006-м, прожив только шестьдесят лет; когда у меня хватает сил и совести молиться – я молюсь за нее…
Еще ниже, в правом нижнем углу карточки – адрес отправителя: «Челябинская область, Брединский район, посёлок Рымник, археологическая экспедиция. Петров Ф.». Это – адрес очень интересного древнего поселения Синташта, существовавшего в Зауральской степи в эпоху бронзы, почти четыре тысячи лет назад.
В 1987 году я участвовал в экспедиции, которая завершала раскопки этого поселения. Теперь Синташты тоже уже нет, поселок погиб еще в древности, потом его остатки частично смыла река, сохранившуюся часть раскопали археологи, а затем всё это место затопило водохранилищем.
И сейчас я разбираю эти письмена из прошлого почти так же, как старинную рукопись. Смысл этих текстов тоже не всегда очевиден и требует комментариев.
Первая карточка: в самом тексте дата не указана, но на штемпеле Рымникского почтового отделения можно разобрать «16.06.87» – вероятно, написана она была немного раньше, 14 или 15 июня 1987 года. Текст совсем короткий (орфография и пунктуация этих детских писем здесь и далее сохранены без изменений):
«Доехал нормально. Сей-час ставится лагерь. Поставлено 5 палаток. Завтракали. Речка дрянная но клёв хороший. Утром было холодно, а сей-час уже припекает. Привет всем. Федя».
Июнь 1987 года, археологическая экспедиция Челябинского государственного университета. Как я туда вообще попал в двенадцать лет?
С археологией я оказался связан по факту своего рождения. Мой папа, Николай Саввич Петров, сын советского офицера, погибшего в битве под Москвой в ноябре 1941 года, учился в Суворовском училище в Свердловске, потом поступил в Уральский государственный университет на исторический факультет. Здесь он некоторое время занимался археологией, ездил в экспедиции с известным археологом Владимиром Федоровичем Генингом. Мама, Людмила Федоровна Малюшкина, после окончания школы в Кустанае поступила в Челябинский пединститут и тоже на исторический факультет. Они познакомились в Херсонесе, на раскопках, и вскоре после этого поженились.
Впоследствии и папа, и мама стали вузовскими преподавателями политэкономии, но образование у них обоих историческое. Когда мы с братом подросли, мне исполнилось десять, а ему восемь лет, родители поехали с нами в археологическую экспедицию к одному из своих друзей – Николаю Борисовичу Виноградову. Так в 1985 году я еще совсем ребенком попал на раскопки поселения эпохи бронзы под названием Устье, расположенного в Карталинском районе Челябинской области. Полевая археология совершенно заворожила меня, и в 1986 году я пошел в археологический кружок в челябинском Дворце пионеров, к Надежде Иосифовне Зилизецкой.
Летом 1987 года наш кружок выехал на раскопки с археологической экспедицией Челябинского университета. Ребята разделились: несколько человек отправились в полевой отряд, работавший на стоянке каменного века в устье реки Утяганки – именно этим отрядом в тот сезон и было открыто поселение Аркаим, в этом участвовал один из школьников нашего кружка, Саша Езриль. А другая часть кружка поехала на раскопки поселения Синташта.
Работы на Синташте велись более десяти лет, здесь было исследовано крупное поселение эпохи бронзы с регулярной архитектурой – поселение того же типа, как и найденный в 1987 году Аркаим, а также крупный могильник, относящийся к этому поселению, в котором было исследовано около сотни погребений, в том числе – с богатейшими жертвоприношениями животных, лошадей и коров, а также погребения с остатками деревянных двухколесных повозок – колесниц, установленных в древности в погребальные камеры.
1987 год, когда мне посчастливилось принять участие в исследованиях Синташты, стал последним годом раскопок этого яркого археологического памятника. Вскоре его затопили волны построенного водохранилища.
Вторая почтовая карточка датирована 18 июня и содержит несколько более длинный текст:
«Живём хорошо. Меня поселили в большой палатке – на 8 человек. По 2 раза в день купаемся. Сей-час большинство расконсервирывает квадраты, но некоторые уже начали раскоп. Есть и первая уникальная находка – наконечник дротика (каменный). Он не синташтинский и поможет понять – кто разбил Синташту. Ребятахорошие. Река (*не водохранилище) тоже подходящая. Пишите! Федя. P.S. Храните все почтов. карточки!»
В правом нижнем углу почтовой карточки нарисовано что-то вроде большой шатровой палатки – видимо, та самая палатка, в которой мы жили, а правее нее – два человека (?) и УАЗик или грузовая машина (??).
Раскопки на поселениях ведутся квадратными участками, в просторечье «квадратами». На зиму недокопанные участки «консервируют» – присыпают землей, чтобы от осенних дождей и весеннего таянья снегов не обрушились оставленные нетронутыми стенки земли – «бровки» между квадратами, и не были размыты еще неисследованные участки культурного слоя. Расконсервацией таких участков и занимался наш отряд в самом начале работ.
Идея про дротик и про выяснение «кто разбил Синташту», т.е. кто захватил и разрушил это поселение, была услышана мной от кого-то из старших.
В тот год на Синташте было целых три руководителя. Нет, формально, с точки зрения авторского права и служебной субординации, руководитель был один – Геннадий Борисович Зданович, и именно ему принадлежали все авторские права на публикацию материалов раскопок. Но реально Геннадий Борисович был занят какими-то другими делами, и за весь тот сезон я его не видел ни разу. Нами руководили два сотрудника университетской лаборатории: Станислав Аркадьевич Григорьев и Надежда Оттовна Иванова – и работавший с ними украинский археолог Андрей Иванович Ганже.
Руководители были очень умные, я восхищался ими, всеми троими. Кроме того, Андрей Иванович носил шикарную броду и великолепно играл в «Царя горы» на мостиках над рекой; Станислав Аркадьевич был не менее бородат и замечательно играл в футбол, а Надежда Оттовна была очень умной и красивой, она заставляла меня умываться и как-то раз даже постирала мои совершенно изгвазданные в раскопочной земле штаны. А еще она собирала листья подорожника, чтобы использовать их в качестве средства то ли от изжоги, то ли от язвы, а я собирал и ел их вместе с ней – в знак солидарности, потому что это было не очень вкусно и мне не хотелось, чтобы Надежда Оттовна была вынуждена делать это в одиночку.
Еще к старшему составу лагеря относился студент Гаяз. Он был очень умный, спокойный и серьезный, и я до сих пор помню, как он объяснял мне разницу между поэтикой Гребенщикова и Высоцкого. А еще помню, как под конец экспедиции я у него спрашивал: «Гаяз, а Гаяз – это имя или фамилия?», и он мне весьма серьезно и обстоятельно на этот вопрос отвечал. Сейчас Гаяз Хамитович Самигулов – ведущий специалист Челябинска по археологии XVIII-XIX веков и по истории колонизации Южного Урала, а его характер остался всё тем же.
В моем детском восприятии все наши руководители были очень взрослые и серьезные, хотя теперь я понимаю, что они тогда были еще совсем молодые, куда моложе, чем я сейчас.
Третья почтовая карточка датирована 22 июня 1987 года, ее текст:
«Письмо получил. В лагере всё хорошо. Меня выбрали главным врачом у костра голосовали – кто за анархию, а кто за тиранию. Победила тирания. Через реку натянули канат и мы плавали на тот берег. Открыли лагерь. Нашли два наконечника. Лагерь открыт. Сегодня играли была «Зарница». Мы победили. Обратно едим молочным поездом, 5-ого, с 8 вечера до 5 утра. Ребята хорошие. Федя».
Почему наши начальники решили организовать открытие лагеря больше чем через неделю после заезда отряда – решительно не помню. Зачем меня выбрали «главным врачом» – не помню тоже, видимо, в функции этого «врача» входило следить, чтобы все мыли руки перед едой. Следить за своими товарищами я, вероятно, не стал – во всяком случае, ничего связанного с исполнением данной функции у меня в памяти не сохранилось.
Найденные «наконечники» – вероятно, каменные наконечники стрел бронзового века, интересная и красивая, но довольно рядовая находка.
Выборы «анархии или тирании» у вечернего костра придумал Станислав Аркадьевич. Это был способ укрепления дисциплины среди школьного состава. Конечно, учитывая мощнейшую харизму всех наших руководителей, школьники дружно проголосовали за «тиранию».
«Зарница» была замечательная, все разделились на две команды, на руки каждому участнику было повязано две повязки, если с тебя сорвали одну повязку – ты ранен, если обе – убит и выбываешь из игры. Задачей обеих команд был захват вражеского флага, силы сторон расположились перед боем на разных берегах реки. Пока мы отражали на крутом глинистом обрыве переправу противника, рвавшегося всеми своими силами в атаку через водную преграду, один наш диверсант переплыл через реку в стороне от основных событий, тайком, по камышам и кустам, пробрался к флагу противника, захватил его в одиночку и с триумфом вернулся к нам.
Молочный поезд, на котором отряду предстояло ехать обратно – знаменитая «молоканка» Айдырля – Челябинск, поезд, состоявший из нескольких молочных цистерн и двух или трех пассажирских вагонов, от Бредов до Челябинска он ехал девять часов, и мне впоследствии неоднократно приходилось им пользоваться.
Четвертая и последняя почтовая карточка датирована 29 июня 1987 года и имеет самый длинный текст:
«Петины письма (оба) получил. Нашли бронзовое шило. Было две страшные грозы с штормовым ветром. Много палаток порушило. У меня сломалась скобка. В нашей палатке живут 9 человек. Научился хорошо плавать и нырять солдатиком. С Ольгой (моей двоюродной сестрой) всё хорошо. Много ребят и почти все девочки уехали с Юрием Викторовичем (наш шевф, милиционер. Работы осталось дня на 3-4. Водохранилище еще только строюят (строят плотину), Синташта будет в зоне затопления, мы работаем сдесь последний (тринадцатый) год. P.S. Только-что получил еще одно письмо. P.S. Видел шаровую молнию!»
Упоминаемые лица: Петя – мой брат, ему было тогда десять лет. Письма с пометкой «археологическая экспедиция» прекрасно доходили до нас через деревенский почтамт, раз в два-три дня кто-нибудь из полевого отряда, отправляясь в деревню, заглядывал на почту, отдавал наши письма и забирал те, что пришли для нас. Ольга Новоселова вовсе не приходится мне двоюродной сестрой, это была хитрая конспирация, придуманная моей мамой. Она – дочка хороших друзей моих родителей, нам посоветовали назваться родственниками, чтобы в полевом отряде, заметив, что мы много общаемся, не начали нас дразнить. Впрочем, придумка была совершенно излишней. Юрий Викторович Тарасов – офицер милиции, волонтер и постоянный участник многих археологических экспедиций.
Одну грозу из тех двух, о которых упоминается в этом письме, я хорошо помню. Очень быстро собрались тучи, начал усиливаться ветер. По лагерю крикнули, чтобы все держали палатки – и я сильно ухватился за брезент большой хозяйственной палатки-склада, прижимая его к одному из деревянных кольев каркаса. В этот момент налетел бешеный порыв ветра, палатку, которую я держал, мгновенно надуло, и я почувствовал, как вместе с брезентом и каркасом взлетаю над землей.
В реке всё еще купался кто-то из студентов. Почувствовав шквальный порыв ветра, он в несколько взмахов доплыл до берега, выскочил из реки – и тут с оглушительным треском рядом ударила молния, кажется, она попала прямо в воду. Через пару секунд с изоляторов линии электропередач, проходившей над рекой, сорвался небольшой огненный мячик. Он пролетел по дуге и тоже упал в реку, возникло ли что-то в месте его падения – я не видел. Этот самый мячик и был шаровой молнией. Сразу после этого начался сильнейший ливень.
Степная гроза произвела на меня огромное впечатление. Это было переживание чего-то могучего и прекрасного, в саму грозу могло быть страшно и тяжело, но после нее становилось светло и радостно на душе. Позднее в экспедициях я очень ждал таких гроз, и если их долго не случалось – испытывал большое разочарование.
Меня потеряли утром
В 1980-е годы по доброй советской традиции каждое утро полевого археологического лагеря со школьным или студенческим составом начиналось с «линейки». Наш лагерь был смешанным и очень большим: в его составе были школьники из трех археологических кружков, студенты-первокурсники исторического факультета пединститута, несколько старших студентов и руководителей – всего более ста человек.
Полевой лагерь Устье. Утренняя линейка. Старший состав: Николай Михайлович Меньшенин, Николай Борисович Виноградов, Владимир Петрович Костюков
Утром после подъема весь археологический отряд численностью в армейскую роту выстраивался на «плацу», вокруг флага, буквой «П», а в основании этого построения вставали наш «шеф», начальник экспедиции Николай Борисович, руководители школьных кружков и другие «сахемы» – этим индейским термином традиционно именовался старший состав археологических экспедиций. Руководство сообщало нам какие-нибудь важные новости, давало соответствующие установки, распекало нерадивых или хвалило дисциплинированных и усердных (последнее, естественно, случалось реже). Иногда на этих линейках объявляли о том, что кто-то школьников или студентов совершил поступок, несовместимый с его дальнейшим участием в экспедиции, и изгоняется обратно в город – это было самое страшное наказание. По завершении «линейки» все отправлялись на завтрак, а сразу после него весь отряд, кроме дежурных по кухне, выдвигался на раскоп.
Однако сама линейка начиналась с переклички, точнее, с проверки численности состава. Все школьники, студенты, а затем и руководители выполняли команду «по порядку номеров рассчитайсь», и над утренней степью разносилось разными голосами: «первый, второй, третий, четвертый» и т.д. Итоговую цифру начальник экспедиции сверял со списочным составом. Если выяснялось, что в наличии людей меньше, чем должно быть по списку, устанавливали отсутствующих и посылали несколько человек на их поиски. Как правило, отсутствующие обнаруживались спящими в палатках, откуда их оперативно извлекали и отправляли на линейку, или задержавшимися по каким-либо утренним делам, за умыванием на мостках над рекой или в наших замечательных туалетах, установленных за высокими насыпными холмиками, оставшимися со времен расположения на месте нашего лагеря пастушеской карды.
Если человека, не вышедшего на линейку, не могли обнаружить на территории лагеря – это было ЧП. Пропавший школьник или студент мог уйти ночью в степь и заблудиться, мог отправиться в одиночестве купаться и утонуть в реке – да мало ли что еще могло произойти с юными, еще не очень разумными созданиями. Руководители археологических кружков и начальник экспедиции несли за нашу жизнь и здоровье моральную и административную ответственность, а за несовершеннолетних отвечали и перед уголовным законодательством, поэтому к поискам пропавшего подходили очень серьезно.
В то утро на «линейке» вместо итогового «сто двадцать шестой» прозвучало «сто двадцать пятый», руководство быстро сообразило, что отсутствует один из школьников археологического кружка Леонида Вячеславовича Туфленкова. Пару человек отправили поискать меня в палатке, они сбегали, заглянули в нее и сообщили, что там никого нет. Проверили другие возможные места – меня нигде не оказалось. Шеф напрягся и объявил тотальный поиск. Вместо того чтобы идти завтракать и выдвигаться на раскоп, разбитые на группы школьники и студенты отправились проверять места купаний, расположенные в стороне от лагеря, урёмные заросли по берегами реки, недалёкий липовый колок – небольшой островок деревьев в степи, и другие окрестности лагеря.
На раскопках с Надеждой Викторовной Егоровой
Я не находился, однако на берегу реки около купальных мостков нашли чье-то полотенце. Возникла идея, что это мое полотенце – и искать меня, соответственно, надо в реке, вернее, можно уже не искать, а просто подождать, «пока сам всплывёт». Идея шефу очень не понравилась, но сразу опровергнуть ее не получалось. Режим дня и рабочий график уже сорвался, отряд, отложив все прочие дела, занимался поисками пропавшего школьника, а если этот школьник и вправду утонул – то вырисовывались совсем печальные перспективы… Шеф, естественно, стал очень грустным, нервным и раздражительным. В этот момент меня и нашли.
Естественно, обо всей этой суете я не знал, поскольку продолжал себе спокойно спать. Вообще и школьники и студенты в экспедициях спят при возможности просто исключительно – однажды, будучи уже заместителем начальника отряда, я в связи с сильно дождливой погодой не стал объявлять подъем, так первые окончательно проснувшиеся ребята начали появляться у кухонного костра только в пять часов вечера, до этого лагерь спал просто мертвецки.
Отчего так происходило, если время от подъема до отбоя составляло полноценных восемь часов? Естественно, оттого, что ни школьники, ни студенты вовсе не рвались сразу после отбоя ложиться спать. Каждый отбой – это была довольно напряженная борьба сахемского состава со всем школьно-студенческим лагерем, борьба, заканчивавшаяся формальной победой сахемов, однако в реальности тихая и незаметная ночная жизнь продолжалась. Когда мы были школьниками, то, бывало, потихоньку убегали в степь и ходили по ночным полевым дорогам многие километры, до какого-нибудь заметного холма или до деревни – и обратно, это было и страшно, и весело. Или устраивались где-нибудь далеко от лагеря, жгли там костер и пели песни. Кого-то влекли романтические прогулки вдвоем – но это уже, чаще, происходило у студентов. Они же, бывало, сопровождали свои ночные путешествия алкогольными возлияниями – у школьников это бывало гораздо реже, во всяком случае, наш кружок был в этом плане абсолютно целомудренным и в школьные годы никто из нас не пил и почти никто не пытался курить.
Мариан Вербовецкий
Итак, я не услышал утреннего гонга, которым «били» подъем, и продолжал спать в своей палатке, а мои друзья, в спешке выбегая из нее утром, так удачно побросали свои спальники и одеяла, что совершенно скрыли меня, замаскировав среди скомканного и кое-как оставленного спального барахла. У заглядывавших в палатку ребят, которых посылал наш шеф, создалось впечатление, что кроме разбросанных спальников в ней никого нет. И я продолжал спокойно спать, пока продолжала набирать обороты поисковая операция, в которой были задействованы все наличные силы нашей экспедиции.
В сколько-нибудь жаркий день в советской брезентовой палатке долго спать после подъема никак не получится: под лучами солнца она быстро превращается в баню, а потом и в душегубку. Однако утро выдалось прохладным, солнце закрывали облака. Поэтому проснулся я только когда один из студентов, случайно заглянувший в нашу палатку, умудрился заметить, что она не пуста, и разбудил меня испуганным голосом. Вероятно, он заранее предвидел те громы и молнии, которые будет метать наш шеф в результате столь несчастливого начала рабочего дня.
С некоторым страхом я подошёл к Николаю Борисовичу. Он один оставался в лагере, все остальные участники экспедиции искали по степи меня – или, во всяком случае, мои бренные останки. Мне было крайне неудобно из-за того, что, сам того не желая, я спровоцировал такую идиотскую ситуацию. Для детского сознания это было важное открытие: как же можно удивительно сильно «накосячить», вроде бы вообще ничего такого не делая – подумаешь, проспал подъем, все его регулярно просыпают, некоторых деятелей сахемам приходится будить по три-четыре раза… Спал себе, никого не трогал – а тут такое творится.
Подойдя к шефу, я увидел, что от злости он совершенно белый. Шеф вообще всегда ярко демонстрировал эмоциональные реакции. Он ничего мне не сказал: как умный и сильный мужик он умел не заниматься проговариванием самоочевидного, – а только распорядился поскорее вернуть все поисковые группы, побыстрее завтракать и выдвигаться на раскоп.
На раскопках Устья с Николаем Борисовичем Виноградовым
Утром после подъема весь археологический отряд численностью в армейскую роту выстраивался на «плацу», вокруг флага, буквой «П», а в основании этого построения вставали наш «шеф», начальник экспедиции Николай Борисович, руководители школьных кружков и другие «сахемы» – этим индейским термином традиционно именовался старший состав археологических экспедиций. Руководство сообщало нам какие-нибудь важные новости, давало соответствующие установки, распекало нерадивых или хвалило дисциплинированных и усердных (последнее, естественно, случалось реже). Иногда на этих линейках объявляли о том, что кто-то школьников или студентов совершил поступок, несовместимый с его дальнейшим участием в экспедиции, и изгоняется обратно в город – это было самое страшное наказание. По завершении «линейки» все отправлялись на завтрак, а сразу после него весь отряд, кроме дежурных по кухне, выдвигался на раскоп.
Однако сама линейка начиналась с переклички, точнее, с проверки численности состава. Все школьники, студенты, а затем и руководители выполняли команду «по порядку номеров рассчитайсь», и над утренней степью разносилось разными голосами: «первый, второй, третий, четвертый» и т.д. Итоговую цифру начальник экспедиции сверял со списочным составом. Если выяснялось, что в наличии людей меньше, чем должно быть по списку, устанавливали отсутствующих и посылали несколько человек на их поиски. Как правило, отсутствующие обнаруживались спящими в палатках, откуда их оперативно извлекали и отправляли на линейку, или задержавшимися по каким-либо утренним делам, за умыванием на мостках над рекой или в наших замечательных туалетах, установленных за высокими насыпными холмиками, оставшимися со времен расположения на месте нашего лагеря пастушеской карды.
Если человека, не вышедшего на линейку, не могли обнаружить на территории лагеря – это было ЧП. Пропавший школьник или студент мог уйти ночью в степь и заблудиться, мог отправиться в одиночестве купаться и утонуть в реке – да мало ли что еще могло произойти с юными, еще не очень разумными созданиями. Руководители археологических кружков и начальник экспедиции несли за нашу жизнь и здоровье моральную и административную ответственность, а за несовершеннолетних отвечали и перед уголовным законодательством, поэтому к поискам пропавшего подходили очень серьезно.
В то утро на «линейке» вместо итогового «сто двадцать шестой» прозвучало «сто двадцать пятый», руководство быстро сообразило, что отсутствует один из школьников археологического кружка Леонида Вячеславовича Туфленкова. Пару человек отправили поискать меня в палатке, они сбегали, заглянули в нее и сообщили, что там никого нет. Проверили другие возможные места – меня нигде не оказалось. Шеф напрягся и объявил тотальный поиск. Вместо того чтобы идти завтракать и выдвигаться на раскоп, разбитые на группы школьники и студенты отправились проверять места купаний, расположенные в стороне от лагеря, урёмные заросли по берегами реки, недалёкий липовый колок – небольшой островок деревьев в степи, и другие окрестности лагеря.
Я не находился, однако на берегу реки около купальных мостков нашли чье-то полотенце. Возникла идея, что это мое полотенце – и искать меня, соответственно, надо в реке, вернее, можно уже не искать, а просто подождать, «пока сам всплывёт». Идея шефу очень не понравилась, но сразу опровергнуть ее не получалось. Режим дня и рабочий график уже сорвался, отряд, отложив все прочие дела, занимался поисками пропавшего школьника, а если этот школьник и вправду утонул – то вырисовывались совсем печальные перспективы… Шеф, естественно, стал очень грустным, нервным и раздражительным. В этот момент меня и нашли.
Естественно, обо всей этой суете я не знал, поскольку продолжал себе спокойно спать. Вообще и школьники и студенты в экспедициях спят при возможности просто исключительно – однажды, будучи уже заместителем начальника отряда, я в связи с сильно дождливой погодой не стал объявлять подъем, так первые окончательно проснувшиеся ребята начали появляться у кухонного костра только в пять часов вечера, до этого лагерь спал просто мертвецки.
Отчего так происходило, если время от подъема до отбоя составляло полноценных восемь часов? Естественно, оттого, что ни школьники, ни студенты вовсе не рвались сразу после отбоя ложиться спать. Каждый отбой – это была довольно напряженная борьба сахемского состава со всем школьно-студенческим лагерем, борьба, заканчивавшаяся формальной победой сахемов, однако в реальности тихая и незаметная ночная жизнь продолжалась. Когда мы были школьниками, то, бывало, потихоньку убегали в степь и ходили по ночным полевым дорогам многие километры, до какого-нибудь заметного холма или до деревни – и обратно, это было и страшно, и весело. Или устраивались где-нибудь далеко от лагеря, жгли там костер и пели песни. Кого-то влекли романтические прогулки вдвоем – но это уже, чаще, происходило у студентов. Они же, бывало, сопровождали свои ночные путешествия алкогольными возлияниями – у школьников это бывало гораздо реже, во всяком случае, наш кружок был в этом плане абсолютно целомудренным и в школьные годы никто из нас не пил и почти никто не пытался курить.
Итак, я не услышал утреннего гонга, которым «били» подъем, и продолжал спать в своей палатке, а мои друзья, в спешке выбегая из нее утром, так удачно побросали свои спальники и одеяла, что совершенно скрыли меня, замаскировав среди скомканного и кое-как оставленного спального барахла. У заглядывавших в палатку ребят, которых посылал наш шеф, создалось впечатление, что кроме разбросанных спальников в ней никого нет. И я продолжал спокойно спать, пока продолжала набирать обороты поисковая операция, в которой были задействованы все наличные силы нашей экспедиции.
В сколько-нибудь жаркий день в советской брезентовой палатке долго спать после подъема никак не получится: под лучами солнца она быстро превращается в баню, а потом и в душегубку. Однако утро выдалось прохладным, солнце закрывали облака. Поэтому проснулся я только когда один из студентов, случайно заглянувший в нашу палатку, умудрился заметить, что она не пуста, и разбудил меня испуганным голосом. Вероятно, он заранее предвидел те громы и молнии, которые будет метать наш шеф в результате столь несчастливого начала рабочего дня.
С некоторым страхом я подошёл к Николаю Борисовичу. Он один оставался в лагере, все остальные участники экспедиции искали по степи меня – или, во всяком случае, мои бренные останки. Мне было крайне неудобно из-за того, что, сам того не желая, я спровоцировал такую идиотскую ситуацию. Для детского сознания это было важное открытие: как же можно удивительно сильно «накосячить», вроде бы вообще ничего такого не делая – подумаешь, проспал подъем, все его регулярно просыпают, некоторых деятелей сахемам приходится будить по три-четыре раза… Спал себе, никого не трогал – а тут такое творится.
Подойдя к шефу, я увидел, что от злости он совершенно белый. Шеф вообще всегда ярко демонстрировал эмоциональные реакции. Он ничего мне не сказал: как умный и сильный мужик он умел не заниматься проговариванием самоочевидного, – а только распорядился поскорее вернуть все поисковые группы, побыстрее завтракать и выдвигаться на раскоп.
Снять и закопать. Когда найдут – убежать
В этот день на раскопе мы с друзьями решили немного развлечь себя и других. Есть добрая археологическая традиция, особенно усердно соблюдаемая школьниками и студентами: прикапывать иногда в раскоп разные посторонние предметы, с тем чтобы их позднее нашли и приняли поначалу за подлинное свидетельство древности. Правда, мы решили эту традицию несколько усовершенствовать: закопанные нами вещи никто бы никогда не принял за артефакты эпохи бронзы, но вот некоторые сопутствующие обстоятельства…
Раскопки поселения Устье
Итак, потихоньку задержавшись на раскопе после завершения вечерней работы, мы с Витей и Мариком принялись исполнять свой хитрый план. Очередной горизонт в соседнем с нами раскопочном участке – «квадрате» был выбран еще очень «начерно», без зачистки; рельеф поверхности был очень неровным. Мы немного вкопались в одну из ямок этого рельефа (делать это, конечно, было категорически нельзя) и уложили на дно мои кроссовки – рядышком, подошвами кверху. Их мы засыпали выкопанной землей, утрамбовали, а сверху, прямо над ними, из камней, набранных в отвале, соорудили каменную выкладку. Выкладка получилась круглой, довольно аккуратной и очень загадочной: она походила на остатки очага (тем более, и пошедшие на нее камни были, главным образом, печными камнями, с убедительными следами температур) – однако была существенно ровнее и аккуратнее, чем все очаги, раскопанные к настоящему времени на поселении. В то же время каким-то откровенно чужеродным анахронизмом выкладка в раскопе не выглядела. Полюбовавшись на нее, мы засыпали все камни грунтом из отвала, плотно утрамбовали его, сверху поводили лопатами и припорошили пылью – так, что совершённое нами вмешательство в культурный слой сделалось незаметным, и очень довольные собой отправились в лагерь. Наступала темнота, степь отдавала набранный за день жар и пахла полынью и всеми своими цветами сразу. В лагере еще оставался шанс выпросить у дежурных остатки ужина или, если таковых уже нет, хотя бы сладкого чаю с хлебом.
Итак, потихоньку задержавшись на раскопе после завершения вечерней работы, мы с Витей и Мариком принялись исполнять свой хитрый план. Очередной горизонт в соседнем с нами раскопочном участке – «квадрате» был выбран еще очень «начерно», без зачистки; рельеф поверхности был очень неровным. Мы немного вкопались в одну из ямок этого рельефа (делать это, конечно, было категорически нельзя) и уложили на дно мои кроссовки – рядышком, подошвами кверху. Их мы засыпали выкопанной землей, утрамбовали, а сверху, прямо над ними, из камней, набранных в отвале, соорудили каменную выкладку. Выкладка получилась круглой, довольно аккуратной и очень загадочной: она походила на остатки очага (тем более, и пошедшие на нее камни были, главным образом, печными камнями, с убедительными следами температур) – однако была существенно ровнее и аккуратнее, чем все очаги, раскопанные к настоящему времени на поселении. В то же время каким-то откровенно чужеродным анахронизмом выкладка в раскопе не выглядела. Полюбовавшись на нее, мы засыпали все камни грунтом из отвала, плотно утрамбовали его, сверху поводили лопатами и припорошили пылью – так, что совершённое нами вмешательство в культурный слой сделалось незаметным, и очень довольные собой отправились в лагерь. Наступала темнота, степь отдавала набранный за день жар и пахла полынью и всеми своими цветами сразу. В лагере еще оставался шанс выпросить у дежурных остатки ужина или, если таковых уже нет, хотя бы сладкого чаю с хлебом.