Страница:
– Но мы скорее придерживаемся версии, что оба преступления совершены одним человеком.
– Потому что в них есть нечто общее, а именно – кража? Все возможно. Однако я с трудом допускаю, что Штута убили лишь ради того, чтобы завладеть его перстнем. Этот перстень не представлял особой ценности. Я могу утверждать это с полным правом, ибо сама купила его. Он стоил всего около ста тысяч франков.
Патон даже привскочил.
«Как же богата она должна быть, если с такой легкостью говорит об огромной сумме!» Но ответил он просто:
– Убивают и за меньшее. Но раз уж речь зашла об убийстве Бержере, давайте вернемся к нему. Если его убил Штут, то он же и завладел восьмьюдесятью тысячами франков, что хранились в сейфе. Вы не заметили в последние полгода перемен в жизни Штута, ну, к примеру, чрезмерных трат?
– Ничего.
– Вы сказали сейчас, что Штут владел значительной долей акций, часть из которых передали ему вы, остальные он купил.
– Да, верно. Он купил их у третьих лиц. А часть – у меня.
– Но на какие деньги?
– Штут получал в цирке большие гонорары. А жизнь вел довольно скромную. И потом… – и она добавила с несколько смущенным видом: – И потом, я каждый месяц давала ему определенную сумму. Так что, право, я не заметила за эти месяцы ничего необычного в его расходах.
Она склонилась к инспектору Патону и внимательно посмотрела на него.
– Если не считать того, что именно в это время он пожертвовал весьма значительную сумму в фонд помощи старым комедиантам. Если Штут убил, то он сделал это не с целью ограбления. Кража, возможно, была совершена для отвода глаз, чтобы запутать следствие.
– Вы считаете, что Бержере убили не с целью ограбления? И Штута тоже? Хорошо, отметем убийство с целью ограбления. В таком случае, если Бержере убил Штут, то здесь мы хотя бы можем предположить побудительные мотивы: честолюбие. Но Штута? Почему убили Штута? Ведь не ради же того, чтобы занять его место?
– Не знаю.
– Как один из побудительных мотивов преступления мы рассмотрели профессиональную зависть, и это привело нас к Мамуту и Джулиано. Но первый просто физически не способен совершить такое убийство, а второй в то время, когда разыгралась драма, сидел рядом с нами. Есть и другая гипотеза: просто зависть. И только вы могли бы помочь нам разобраться в этом.
– Вряд ли я могу здесь помочь вам, господа.
– Простите за настойчивость и даже, я бы сказал, нескромность… Вы, должно быть, допускали, что в жизни Штута кроме вас были и другие женщины?
– Возможно, даже наверняка, но я никогда не была настолько любопытна – или неблагоразумна! – чтобы попытаться узнать это.
– И вы ничего не знаете? – Нет.
– Мы рассмотрели как мотив и ревность. Пока это единственная правдоподобная гипотеза. Штута убила или женщина, которую он оставил, или, наоборот, мужчина, счастье или семейный очаг которого он, возможно, разрушил…
Ошкорн, который пока не вмешивался в разговор, не смог сдержать улыбки. Патон, если ему доводилось касаться деликатных тем, всегда выражался очень высокопарно.
Мадам Лора не ответила, лишь вскинула брови, как бы выражая полное неведение или же полное безразличие.
– Преста, например.
Мадам Лора слегка вздрогнула.
– Преста? Почему Преста?
– Она очень красивая. Штут мог влюбиться в нее. А кто-то другой, влюбленный в Престу, страдал из-за этого.
– Я никогда не встречала двух людей, так ненавидящих друг друга, как Преста и Штут. Преста нежно привязана к брату, и ей всегда было невыносимо тяжело видеть, что тот всецело зависит от Штута. Штут тоже ненавидел Престу, но почему – не знаю.
– Я никогда особенно не верил в то, что мужчина может ненавидеть красивую девушку! – воскликнул Патон и добавил патетическим тоном: – Мужчина ненавидит красивую женщину только тогда, когда он еще совсем недавно любил ее или же на пути к тому, чтобы ее полюбить!
«У какого дьявола он это вычитал? – подумал Ошкорн. – Ведь наверняка же не сам придумал!»
Мадам Лора никак не отреагировала на эту психологическую сентенцию о любви. Лишь пожала плечами.
– В конце концов, мадам, – вспылил Патон, – должны же мы найти мотив преступления! И найти преступника! Вы знаете, каков истинный мотив преступления? Вы Знаете, кто преступник?
Под взглядом инспектора мадам Лора отвела глаза.
– Меня удивляло, что вы до сих пор не задали мне этого вопроса. Да, я знаю, кто преступник!
Патон рывком вскочил, подошел к ней.
– Так кто же?
– Я не могу назвать вам его имя. У меня нет доказательств.
22
23
– Потому что в них есть нечто общее, а именно – кража? Все возможно. Однако я с трудом допускаю, что Штута убили лишь ради того, чтобы завладеть его перстнем. Этот перстень не представлял особой ценности. Я могу утверждать это с полным правом, ибо сама купила его. Он стоил всего около ста тысяч франков.
Патон даже привскочил.
«Как же богата она должна быть, если с такой легкостью говорит об огромной сумме!» Но ответил он просто:
– Убивают и за меньшее. Но раз уж речь зашла об убийстве Бержере, давайте вернемся к нему. Если его убил Штут, то он же и завладел восьмьюдесятью тысячами франков, что хранились в сейфе. Вы не заметили в последние полгода перемен в жизни Штута, ну, к примеру, чрезмерных трат?
– Ничего.
– Вы сказали сейчас, что Штут владел значительной долей акций, часть из которых передали ему вы, остальные он купил.
– Да, верно. Он купил их у третьих лиц. А часть – у меня.
– Но на какие деньги?
– Штут получал в цирке большие гонорары. А жизнь вел довольно скромную. И потом… – и она добавила с несколько смущенным видом: – И потом, я каждый месяц давала ему определенную сумму. Так что, право, я не заметила за эти месяцы ничего необычного в его расходах.
Она склонилась к инспектору Патону и внимательно посмотрела на него.
– Если не считать того, что именно в это время он пожертвовал весьма значительную сумму в фонд помощи старым комедиантам. Если Штут убил, то он сделал это не с целью ограбления. Кража, возможно, была совершена для отвода глаз, чтобы запутать следствие.
– Вы считаете, что Бержере убили не с целью ограбления? И Штута тоже? Хорошо, отметем убийство с целью ограбления. В таком случае, если Бержере убил Штут, то здесь мы хотя бы можем предположить побудительные мотивы: честолюбие. Но Штута? Почему убили Штута? Ведь не ради же того, чтобы занять его место?
– Не знаю.
– Как один из побудительных мотивов преступления мы рассмотрели профессиональную зависть, и это привело нас к Мамуту и Джулиано. Но первый просто физически не способен совершить такое убийство, а второй в то время, когда разыгралась драма, сидел рядом с нами. Есть и другая гипотеза: просто зависть. И только вы могли бы помочь нам разобраться в этом.
– Вряд ли я могу здесь помочь вам, господа.
– Простите за настойчивость и даже, я бы сказал, нескромность… Вы, должно быть, допускали, что в жизни Штута кроме вас были и другие женщины?
– Возможно, даже наверняка, но я никогда не была настолько любопытна – или неблагоразумна! – чтобы попытаться узнать это.
– И вы ничего не знаете? – Нет.
– Мы рассмотрели как мотив и ревность. Пока это единственная правдоподобная гипотеза. Штута убила или женщина, которую он оставил, или, наоборот, мужчина, счастье или семейный очаг которого он, возможно, разрушил…
Ошкорн, который пока не вмешивался в разговор, не смог сдержать улыбки. Патон, если ему доводилось касаться деликатных тем, всегда выражался очень высокопарно.
Мадам Лора не ответила, лишь вскинула брови, как бы выражая полное неведение или же полное безразличие.
– Преста, например.
Мадам Лора слегка вздрогнула.
– Преста? Почему Преста?
– Она очень красивая. Штут мог влюбиться в нее. А кто-то другой, влюбленный в Престу, страдал из-за этого.
– Я никогда не встречала двух людей, так ненавидящих друг друга, как Преста и Штут. Преста нежно привязана к брату, и ей всегда было невыносимо тяжело видеть, что тот всецело зависит от Штута. Штут тоже ненавидел Престу, но почему – не знаю.
– Я никогда особенно не верил в то, что мужчина может ненавидеть красивую девушку! – воскликнул Патон и добавил патетическим тоном: – Мужчина ненавидит красивую женщину только тогда, когда он еще совсем недавно любил ее или же на пути к тому, чтобы ее полюбить!
«У какого дьявола он это вычитал? – подумал Ошкорн. – Ведь наверняка же не сам придумал!»
Мадам Лора никак не отреагировала на эту психологическую сентенцию о любви. Лишь пожала плечами.
– В конце концов, мадам, – вспылил Патон, – должны же мы найти мотив преступления! И найти преступника! Вы знаете, каков истинный мотив преступления? Вы Знаете, кто преступник?
Под взглядом инспектора мадам Лора отвела глаза.
– Меня удивляло, что вы до сих пор не задали мне этого вопроса. Да, я знаю, кто преступник!
Патон рывком вскочил, подошел к ней.
– Так кто же?
– Я не могу назвать вам его имя. У меня нет доказательств.
22
Патон неожиданно успокоился. Он долго внимательно смотрел на мадам Лора. Та оставалась бесстрастной, и ее Голубые глаза теперь безмятежно смотрели на полицейского, а руки покоились на коленях. Ни малейшего признака нервозности, нетерпения.
Он понял, что больше ничего из нее не вытянет, во всяком случае, сегодня. И перешел на другую тему:
– Что вы можете сказать о Жане де Латесте?
– Почему вы решили начать с него?
– Потому что месье де Латест был наиболее заинтересован в исчезновении Штута. Преступление по честолюбивым мотивам, в данном случае. Штут мертв, теперь у месье де Латеста есть все основания занять директорское кресло. Ведь он мог рассчитывать на него еще после смерти Бержере.
– Возможно. Об этом я не подумала.
У мадам Лора едва заметно дрогнула рука, что не ускользнуло ни от Патона, ни от Ошкорна.
Патон немедленно выстроил в уме стройную версию. Мадам Лора обвинила Штута. Почти категорично обвинила его в том, что он убил Бержере. С какой целью? Не для того ли, чтобы выгородить Жана де Латеста? То, что она не проявила большого горя из-за смерти Штута, могло означать, что он ей просто надоел. Не сделала ли она ставку на Жана де Латеста? И теперь изворачивается, чтобы отвести его от дела Бержере. Сейчас, небось, она начнет выгораживать его в деле Штута.
И она действительно начала. Очень спокойно, без видимого удивления по поводу иронической улыбочки Патона она произнесла похвальное слово в честь главного администратора. Патон прервал ее красноречие…
Однако, прежде чем покинуть мадам Лора, он спросил, как она намерена распорядиться директорским креслом Цирка-Модерн.
– Я еще не решила. Думаю, здесь есть два варианта: или я продаю все свои акции, и тогда это меня уже не будет интересовать, или я сохраняю свое партнерство с наследниками Штута.
– И в этом случае Жан де Латест становится директором?
– Да, в этом случае Жан де Латест действительно становится директором.
Выйдя от мадам Лора, оба инспектора долго шли молча. Наконец Ошкорн сказал:
– В общем, ситуация проясняется.
– Ты находишь? – усмехнулся Патон. – Ты не лишен оптимизма! Лично мне кажется, что все стало еще более туманным. Вчера мне и в голову бы не пришло обвинить мадам Лора. Сегодня у меня нет такой уверенности. И еще этот Жан де Латест, он кажется мне все более и более подозрительным! Хотел бы я убедиться в его так называемой инвалидности!
– Может, тебе будет интересно знать, что вчера сказал мне Джулиано, когда я спросил его об увечье Жана де Латеста: «Безрукий? Он? Вовсе нет! Во всяком случае, это не мешает ему целовать красивых девушек и обнимать их за талию. И именно так называемой увечной рукой!» А под красивыми девочками, я полагаю, Джулиано имел в виду нашу красавицу Престу!
– Престу? Опять эта Преста, все время Преста! И ты считаешь, что дело проясняется?
– Ты, возможно, не заметил, что Жан де Латест влюблен в Престу?
Но Патон все более и более нервозно начал снова перебирать имена тех, кого, он считает, можно заподозрить:
– Ну, допустим, так: мадам Лора убивает Штута или из ревности, или из желания избавиться от него. Жан де Латест убивает из ревности, потому что он знает или думает, что Преста влюблена в клоуна, или ради того, чтобы стать директором, или даже для того, чтобы занять место Штута в сердце мадам Лора. Преста убивает Штута, который решил ее бросить… И потом, есть еще и другие, а именно – Мамут, этот убивает из профессиональной зависти…
– Мамут тоже влюблен в Престу.
– В таком случае, Мамут убивает или из профессиональной зависти, или просто из ревности. Кроме того, есть еще несколько человек, которые могли убить по мотивам, нам неведомым. Так что, как ты утверждаешь, ситуация вполне ясная!
Он в ярости повернулся к Ошкорну:
– А у тебя самого есть какие-нибудь мысли на сей счет? У тебя есть своя версия: кто убийца?
– Нет! Но я рассчитываю на следственный эксперимент. И тогда у меня появятся мысли.
– Следственный эксперимент! – воскликнул Патон. – Следственный эксперимент! Что он нам даст?
Полицейские какое-то время молчали, каждый размышлял про себя. Потом Патон снова принялся за свое:
– Мадам Лора убила Штута из ревности или чтобы избавиться от него… Жан де Латест убил…
– А не пойти ли нам в цирк? – спросил вдруг Ошкорн. – Сегодня четверг. Значит, наверняка будет представление. Нам надо бы повидаться с Жаном де Латестом и попросить его собрать завтра всю труппу и обслуживающий персонал…
– Следственный эксперимент? – спросил Жан де Латест.
Казалось, он искренне удивлен.
Патон и Ошкорн ожидали, что он выкажет недовольство, замешательство, но Жан де Латест продемонстрировал лишь некоторое удивление и вышел, чтобы предупредить всех относительно завтрашнего дня.
Проходя, Ошкорн бросил взгляд на манеж. Мамут и Джулиано заканчивали свой номер. Публика по-прежнему реагировала холодно, и шутки двух паяцев звучали жалко.
В проходе, как и в прошлый раз, он увидел Паля – прислонясь к перегородке, тот жадно смотрел и слушал. Губы его шевелились, он тихо шептал все реплики, которые в нескольких метрах от него выкрикивал Джулиано.
Рядом с Палем стояла Преста, все еще в костюме наездницы. Увидев полицейских, она вздрогнула. А Паль, казалось, их не заметил.
Жан де Латест провел инспекторов в директорский кабинет.
– Мы немного побудем здесь, – сказал Ошкорн, – весть о следственном эксперименте, возможно, вызовет какую-то реакцию… – и добавил, увидев входящую Престу: – Даже наверняка вызовет!
Он встал навстречу молодой наезднице и указал ей на кресло. Преста уже набросила на плечи пальто; хотя в комнате было тепло, ее бил озноб. Она откинула голову на спинку кресла и некоторое время сидела так, закрыв глаза. Потом резко выпрямилась.
– Не ищите больше преступника! – Сказала она. – Это я!
И тихим голосом рассказала о своей драме: Штут хотел порвать с ней, и она, обезумев от горя, ударила его ножом, который лежал на столе в его уборной.
– Зачем вы в замок двери уборной Штута вставили ключ от другой двери? – спросил Ошкорн.
Она с удивлением взглянула на него и покачала головой.
– Что вы сделали с перстнем Штута? – снова задал вопрос Ошкорн.
– С перстнем? Ах, да, перстень… Я взяла его, чтобы сбить с толку полицию. На следующий день я бросила его в Сену.
Патон, потрясенный неожиданным признанием, потерял дар речи.
– Не надо проводить следственный эксперимент, – продолжала Преста. – Теперь, когда я призналась, в этом нет необходимости. Но если вы считаете, что он обязательно нужен, то, прошу вас, освободите от него Паля. Для Паля это будет ужасным ударом, он его не перенесет. У него не все в порядке с головой. Умоляю вас!
Ошкорн взял ее руку.
– Ведь он ваш брат, не так ли?
– Да. Но здесь о нашем родстве знают очень немногие. – И она снова в изнеможении откинулась на спинку кресла. – А теперь, пожалуйста, уведите меня поскорее, прошу вас!
Патон быстро встал и, открыв дверь, сказал, чтобы прислали двух билетерш.
– Проводите мадемуазель в ее уборную. И не оставляйте ее ни на минуту, пока она будет переодеваться.
– Не волнуйтесь, я не собираюсь бежать.
– От такой особы можно всего ожидать!
Когда они остались одни, Патон повернулся к Ошкорну:
– Ну вот, все в порядке! Птичка в наших руках! И нет больше надобности в следственном эксперименте!
– Наоборот, сейчас он необходим, как никогда! Преста сказала, что она убила Штута, должно быть, так оно и есть, коли она сама призналась, но это не объясняет всего. А именно – тайну чужого ключа в двери уборной Штута.
– Дался тебе этот ключ! Какое он имеет значение? Это всего лишь деталь.
– Возможно, деталь. Но я хотел бы знать все. Ошкорн открыл дверь и, подозвав одного из служащих, послал его за Жаном де Латестом, Людовико, Мамутом и Рудольфом.
– Почему всех четверых?
– Потому что все они влюблены в Престу.
Когда эти четверо пришли, Ошкорн объявил им, что следствие скоро будет завершено, так как Преста во всем призналась.
Первым отреагировал Мамут:
– Преста? Это не Преста убила! Как вы могли поверить в такую нелепость?
Его красивые, с золотистым отливом, глаза, казалось, совсем вылезли из орбит. Даже сквозь толстый слой грима было видно, как исказилось гневом его лицо.
– Убила не Преста!
– Тогда – кто? Вы, может быть?
Мамут на мгновение умолк, кивнул. Потом вдруг его снова охватил гнев, и минут пять он кричал, вопил, размахивал руками. Потом все рассказал: сколько страданий принес ему Штут, как он над ним издевался, презирал, унижал. Он убил Штута, потому что ненавидел его. Штут был просто язвительной скотиной, поэтому он его уничтожил!
Как это произошло? Очень просто! Он вошел в уборную Штута попросить у него спички. Штут, как обычно, был с ним очень груб, даже жесток. И тогда он не выдержал, схватил первое, что попалось под руку, – а это оказался нож, которым пользовались для разрезания бумаг, он лежал на гримерном столике, – и ударил Штута.
Ошкорн расхохотался.
– Вы слишком малы ростом, мой друг, слишком малы ростом для этого! Вы не смогли бы убить даже сидящего человека!
– И все-таки я его убил!
– И потом один перенесли Штута в коляску.
– Он был уже в коляске, когда я ударил его ножом.
– А Бержере тоже вы убили?
– Нет! Бержере – нет!
– Мы считаем, что оба преступления совершены одним лицом, и пока ничто не опровергает этой версии. А что вы сделали с перстнем, Мамут?
– С перстнем? Я взял его, чтобы подумали, будто убийство совершено ради кражи. Потом я его выбросил.
– В Сену, естественно?
– Да, в Сену. А что здесь такого?
– Мадемуазель Преста тоже выбросила его в Сену! Вот я и думаю: если допустить, что Преста невиновна, что она взяла на себя чью-то вину, значит, она хочет кого-то спасти. Это должен быть человек, которого она очень любит, любит страстно. Следовательно, она солгала, чтобы спасти вас, Мамут?
Лилипут бросил яростный взгляд на полицейского, потом схватил пепельницу и с силой швырнул ее об пол.
– Я не стану отвечать на такой глупый вопрос! Естественно, тем человеком, о котором вы говорите, не могу быть я! Но я не нуждаюсь в том, чтобы мне без конца напоминали, что я урод и калека! Я и сам достаточно часто думаю об этом. Я не нуждаюсь в том, чтобы мне без конца протягивали зеркало!
Он вытер платком лоб и губы. И вдруг совсем успокоился, поднял к Ошкорну свое гротескное личико и устремил на него умоляющий взгляд.
– Преста взяла на себя вину потому, что она убеждена: убийство совершил другой, тот, кого она любит. Кто – я не знаю! Но она заблуждается, убил я!
Ошкорн повернулся к Жану де Латесту, с улыбкой спросил его:
– А вы, месье де Латест, не хотите ли вы тоже сделать рыцарский жест и объявить себя преступником?
Жан де Латест побледнел, потом коротко рассмеялся:
– Право слово – нет! Голова человека – вещь настолько ценная, что с ней не стоит играть с такой легкостью. Преста не нуждается в том, чтобы кто-нибудь жертвовал собой ради нее, вы очень скоро убедитесь в ее невиновности…
– Не уверен, – ответил Ошкорн. – Ее признание было весьма категорично, и к тому же оно лишь подтвердило версию, которая у нас уже была…
Он говорил это главным образом для Людовико, надеясь заставить его нарушить свое молчание. Воздушный гимнаст стоял, словно чего-то выжидая, с тенью презрительной улыбки на губах.
Чех Рудольф, в синем доломане, тоже стоял молча, глубоко задумавшись.
– А что думаете о признании мадемуазель Престы вы, месье Рудольф? Вы верите в это?
– Конечно, нет! Меньше, чем кто-либо другой, потому что я знаю, кто убил!
По-французски Рудольф говорил довольно чисто, но голос у него был низкий, с хрипотцой.
– Кто убил? Я! Я убил Штута! – спокойно сказал он.
– Уже третий! – усмехнулся Патон. – Значит, Преста взяла вину на себя, чтобы спасти вас?
– Нет! Как сказал Мамут, мадемуазель Преста взяла вину на себя, чтобы спасти того, кого она считает виновным. Но она ошибается, убил я!
Преста, которая только что вернулась в кабинет, с удивлением посмотрела на Рудольфа. В глазах ее светилась нежность.
– Бедный Рудольф! – сказала она. – Я благодарна вам за ваше стремление спасти меня, но это бесполезно. Уж вы-то прекрасно знаете, что виновна я. Я убила Штута, вы же знаете, его убила я!
Не спуская с него властного взгляда, она повторила:
– Вы прекрасно знаете и то, как это случилось! Патон сделал вид, будто не слышит возражений Престы. Он продолжал смотреть на Рудольфа.
– В таком случае, что толкнуло вас на убийство? – спросил он его.
Рудольф опустил голову.
– Не знаю.
– Но ведь не убивают же просто так!
– Штут грозил уволить меня. Патон повернулся к де Латесту.
– Вы что-нибудь слышали об этом?
– Нет. Хотя, я помню, Штут как-то сказал мне, что кто-то из его друзей так настойчиво рекомендовал ему одного конюха, что он сдался и нанял его. Но это совсем не означало увольнения Рудольфа.
– А ключ от реквизитной, который оказался в двери уборной Штута, – что вы скажете об этом? – продолжал допрашивать Рудольфа Ошкорн.
«Вот уж, право, дался ему этот ключ!» – подумал Патон.
Рудольф сказал, что о ключе он ничего не знает. Он продолжал твердить о своей вине, рассказывая до странности точные детали. Он уже не колебался больше. Теперь он говорил быстро, иногда вдруг замолкая, чтобы найти нужное слово. Временами у него проскальзывали чешские слова, он тут же повторял их по-французски, и это придавало его речи выразительную живописность. Голос его становился все более хриплым.
Ошкорн наклонился к Патону:
– Забавно, как молчуны могут вдруг стать красноречивыми!
Потом он неожиданно повернулся к Людовико:
– Значит, все так и произошло?
– Как? – спросил сбитый с толку Людовико.
– Рудольф сказал нам, что он перенес труп Штута в коляску, которая стояла в коридоре. Выходит, вы со своей трапеции видели Рудольфа? Ведь что-то или кого-то вы видели…
– Еще раз повторяю вам, господин инспектор, я ничего не видел. И снова спрашиваю вас: почему я обязательно должен был что-то видеть? В конце концов, я с одинаковым успехом мог смотреть и мог не смотреть в сторону коридора. Почему же вы считаете, что я смотрел именно туда, а не в противоположную сторону?
– Потому что Преста изменила к вам отношение! Фат ничего не ответил, но глаза его гневно блеснули.
Он сжал кулаки, Но Ошкорн уже повернулся к Престе.
– Итак, подведем итог, – сказал он. – Сейчас у нас трое преступников. Пожалуй, многовато! Ясно, что по крайней мере двое из них – если не все трое! – лгут! И внести ясность может только следственный эксперимент!
Слова «следственный эксперимент», казалось, повергли Престу в ужас. Она подняла взгляд к Ошкорну, в нем была немая мольба. Ошкорн в смятении отвел глаза. Он не считал возможным сделать то, о чем она молила: отстранить Паля от этого ужасного испытания.
– Я заявляю, что убил я! – повторил Рудольф. – Пусть кто-нибудь сходит в стойло Пегаса и поищет в ленчике седла. Там я спрятал перстень Штута.
Он понял, что больше ничего из нее не вытянет, во всяком случае, сегодня. И перешел на другую тему:
– Что вы можете сказать о Жане де Латесте?
– Почему вы решили начать с него?
– Потому что месье де Латест был наиболее заинтересован в исчезновении Штута. Преступление по честолюбивым мотивам, в данном случае. Штут мертв, теперь у месье де Латеста есть все основания занять директорское кресло. Ведь он мог рассчитывать на него еще после смерти Бержере.
– Возможно. Об этом я не подумала.
У мадам Лора едва заметно дрогнула рука, что не ускользнуло ни от Патона, ни от Ошкорна.
Патон немедленно выстроил в уме стройную версию. Мадам Лора обвинила Штута. Почти категорично обвинила его в том, что он убил Бержере. С какой целью? Не для того ли, чтобы выгородить Жана де Латеста? То, что она не проявила большого горя из-за смерти Штута, могло означать, что он ей просто надоел. Не сделала ли она ставку на Жана де Латеста? И теперь изворачивается, чтобы отвести его от дела Бержере. Сейчас, небось, она начнет выгораживать его в деле Штута.
И она действительно начала. Очень спокойно, без видимого удивления по поводу иронической улыбочки Патона она произнесла похвальное слово в честь главного администратора. Патон прервал ее красноречие…
Однако, прежде чем покинуть мадам Лора, он спросил, как она намерена распорядиться директорским креслом Цирка-Модерн.
– Я еще не решила. Думаю, здесь есть два варианта: или я продаю все свои акции, и тогда это меня уже не будет интересовать, или я сохраняю свое партнерство с наследниками Штута.
– И в этом случае Жан де Латест становится директором?
– Да, в этом случае Жан де Латест действительно становится директором.
Выйдя от мадам Лора, оба инспектора долго шли молча. Наконец Ошкорн сказал:
– В общем, ситуация проясняется.
– Ты находишь? – усмехнулся Патон. – Ты не лишен оптимизма! Лично мне кажется, что все стало еще более туманным. Вчера мне и в голову бы не пришло обвинить мадам Лора. Сегодня у меня нет такой уверенности. И еще этот Жан де Латест, он кажется мне все более и более подозрительным! Хотел бы я убедиться в его так называемой инвалидности!
– Может, тебе будет интересно знать, что вчера сказал мне Джулиано, когда я спросил его об увечье Жана де Латеста: «Безрукий? Он? Вовсе нет! Во всяком случае, это не мешает ему целовать красивых девушек и обнимать их за талию. И именно так называемой увечной рукой!» А под красивыми девочками, я полагаю, Джулиано имел в виду нашу красавицу Престу!
– Престу? Опять эта Преста, все время Преста! И ты считаешь, что дело проясняется?
– Ты, возможно, не заметил, что Жан де Латест влюблен в Престу?
Но Патон все более и более нервозно начал снова перебирать имена тех, кого, он считает, можно заподозрить:
– Ну, допустим, так: мадам Лора убивает Штута или из ревности, или из желания избавиться от него. Жан де Латест убивает из ревности, потому что он знает или думает, что Преста влюблена в клоуна, или ради того, чтобы стать директором, или даже для того, чтобы занять место Штута в сердце мадам Лора. Преста убивает Штута, который решил ее бросить… И потом, есть еще и другие, а именно – Мамут, этот убивает из профессиональной зависти…
– Мамут тоже влюблен в Престу.
– В таком случае, Мамут убивает или из профессиональной зависти, или просто из ревности. Кроме того, есть еще несколько человек, которые могли убить по мотивам, нам неведомым. Так что, как ты утверждаешь, ситуация вполне ясная!
Он в ярости повернулся к Ошкорну:
– А у тебя самого есть какие-нибудь мысли на сей счет? У тебя есть своя версия: кто убийца?
– Нет! Но я рассчитываю на следственный эксперимент. И тогда у меня появятся мысли.
– Следственный эксперимент! – воскликнул Патон. – Следственный эксперимент! Что он нам даст?
Полицейские какое-то время молчали, каждый размышлял про себя. Потом Патон снова принялся за свое:
– Мадам Лора убила Штута из ревности или чтобы избавиться от него… Жан де Латест убил…
– А не пойти ли нам в цирк? – спросил вдруг Ошкорн. – Сегодня четверг. Значит, наверняка будет представление. Нам надо бы повидаться с Жаном де Латестом и попросить его собрать завтра всю труппу и обслуживающий персонал…
– Следственный эксперимент? – спросил Жан де Латест.
Казалось, он искренне удивлен.
Патон и Ошкорн ожидали, что он выкажет недовольство, замешательство, но Жан де Латест продемонстрировал лишь некоторое удивление и вышел, чтобы предупредить всех относительно завтрашнего дня.
Проходя, Ошкорн бросил взгляд на манеж. Мамут и Джулиано заканчивали свой номер. Публика по-прежнему реагировала холодно, и шутки двух паяцев звучали жалко.
В проходе, как и в прошлый раз, он увидел Паля – прислонясь к перегородке, тот жадно смотрел и слушал. Губы его шевелились, он тихо шептал все реплики, которые в нескольких метрах от него выкрикивал Джулиано.
Рядом с Палем стояла Преста, все еще в костюме наездницы. Увидев полицейских, она вздрогнула. А Паль, казалось, их не заметил.
Жан де Латест провел инспекторов в директорский кабинет.
– Мы немного побудем здесь, – сказал Ошкорн, – весть о следственном эксперименте, возможно, вызовет какую-то реакцию… – и добавил, увидев входящую Престу: – Даже наверняка вызовет!
Он встал навстречу молодой наезднице и указал ей на кресло. Преста уже набросила на плечи пальто; хотя в комнате было тепло, ее бил озноб. Она откинула голову на спинку кресла и некоторое время сидела так, закрыв глаза. Потом резко выпрямилась.
– Не ищите больше преступника! – Сказала она. – Это я!
И тихим голосом рассказала о своей драме: Штут хотел порвать с ней, и она, обезумев от горя, ударила его ножом, который лежал на столе в его уборной.
– Зачем вы в замок двери уборной Штута вставили ключ от другой двери? – спросил Ошкорн.
Она с удивлением взглянула на него и покачала головой.
– Что вы сделали с перстнем Штута? – снова задал вопрос Ошкорн.
– С перстнем? Ах, да, перстень… Я взяла его, чтобы сбить с толку полицию. На следующий день я бросила его в Сену.
Патон, потрясенный неожиданным признанием, потерял дар речи.
– Не надо проводить следственный эксперимент, – продолжала Преста. – Теперь, когда я призналась, в этом нет необходимости. Но если вы считаете, что он обязательно нужен, то, прошу вас, освободите от него Паля. Для Паля это будет ужасным ударом, он его не перенесет. У него не все в порядке с головой. Умоляю вас!
Ошкорн взял ее руку.
– Ведь он ваш брат, не так ли?
– Да. Но здесь о нашем родстве знают очень немногие. – И она снова в изнеможении откинулась на спинку кресла. – А теперь, пожалуйста, уведите меня поскорее, прошу вас!
Патон быстро встал и, открыв дверь, сказал, чтобы прислали двух билетерш.
– Проводите мадемуазель в ее уборную. И не оставляйте ее ни на минуту, пока она будет переодеваться.
– Не волнуйтесь, я не собираюсь бежать.
– От такой особы можно всего ожидать!
Когда они остались одни, Патон повернулся к Ошкорну:
– Ну вот, все в порядке! Птичка в наших руках! И нет больше надобности в следственном эксперименте!
– Наоборот, сейчас он необходим, как никогда! Преста сказала, что она убила Штута, должно быть, так оно и есть, коли она сама призналась, но это не объясняет всего. А именно – тайну чужого ключа в двери уборной Штута.
– Дался тебе этот ключ! Какое он имеет значение? Это всего лишь деталь.
– Возможно, деталь. Но я хотел бы знать все. Ошкорн открыл дверь и, подозвав одного из служащих, послал его за Жаном де Латестом, Людовико, Мамутом и Рудольфом.
– Почему всех четверых?
– Потому что все они влюблены в Престу.
Когда эти четверо пришли, Ошкорн объявил им, что следствие скоро будет завершено, так как Преста во всем призналась.
Первым отреагировал Мамут:
– Преста? Это не Преста убила! Как вы могли поверить в такую нелепость?
Его красивые, с золотистым отливом, глаза, казалось, совсем вылезли из орбит. Даже сквозь толстый слой грима было видно, как исказилось гневом его лицо.
– Убила не Преста!
– Тогда – кто? Вы, может быть?
Мамут на мгновение умолк, кивнул. Потом вдруг его снова охватил гнев, и минут пять он кричал, вопил, размахивал руками. Потом все рассказал: сколько страданий принес ему Штут, как он над ним издевался, презирал, унижал. Он убил Штута, потому что ненавидел его. Штут был просто язвительной скотиной, поэтому он его уничтожил!
Как это произошло? Очень просто! Он вошел в уборную Штута попросить у него спички. Штут, как обычно, был с ним очень груб, даже жесток. И тогда он не выдержал, схватил первое, что попалось под руку, – а это оказался нож, которым пользовались для разрезания бумаг, он лежал на гримерном столике, – и ударил Штута.
Ошкорн расхохотался.
– Вы слишком малы ростом, мой друг, слишком малы ростом для этого! Вы не смогли бы убить даже сидящего человека!
– И все-таки я его убил!
– И потом один перенесли Штута в коляску.
– Он был уже в коляске, когда я ударил его ножом.
– А Бержере тоже вы убили?
– Нет! Бержере – нет!
– Мы считаем, что оба преступления совершены одним лицом, и пока ничто не опровергает этой версии. А что вы сделали с перстнем, Мамут?
– С перстнем? Я взял его, чтобы подумали, будто убийство совершено ради кражи. Потом я его выбросил.
– В Сену, естественно?
– Да, в Сену. А что здесь такого?
– Мадемуазель Преста тоже выбросила его в Сену! Вот я и думаю: если допустить, что Преста невиновна, что она взяла на себя чью-то вину, значит, она хочет кого-то спасти. Это должен быть человек, которого она очень любит, любит страстно. Следовательно, она солгала, чтобы спасти вас, Мамут?
Лилипут бросил яростный взгляд на полицейского, потом схватил пепельницу и с силой швырнул ее об пол.
– Я не стану отвечать на такой глупый вопрос! Естественно, тем человеком, о котором вы говорите, не могу быть я! Но я не нуждаюсь в том, чтобы мне без конца напоминали, что я урод и калека! Я и сам достаточно часто думаю об этом. Я не нуждаюсь в том, чтобы мне без конца протягивали зеркало!
Он вытер платком лоб и губы. И вдруг совсем успокоился, поднял к Ошкорну свое гротескное личико и устремил на него умоляющий взгляд.
– Преста взяла на себя вину потому, что она убеждена: убийство совершил другой, тот, кого она любит. Кто – я не знаю! Но она заблуждается, убил я!
Ошкорн повернулся к Жану де Латесту, с улыбкой спросил его:
– А вы, месье де Латест, не хотите ли вы тоже сделать рыцарский жест и объявить себя преступником?
Жан де Латест побледнел, потом коротко рассмеялся:
– Право слово – нет! Голова человека – вещь настолько ценная, что с ней не стоит играть с такой легкостью. Преста не нуждается в том, чтобы кто-нибудь жертвовал собой ради нее, вы очень скоро убедитесь в ее невиновности…
– Не уверен, – ответил Ошкорн. – Ее признание было весьма категорично, и к тому же оно лишь подтвердило версию, которая у нас уже была…
Он говорил это главным образом для Людовико, надеясь заставить его нарушить свое молчание. Воздушный гимнаст стоял, словно чего-то выжидая, с тенью презрительной улыбки на губах.
Чех Рудольф, в синем доломане, тоже стоял молча, глубоко задумавшись.
– А что думаете о признании мадемуазель Престы вы, месье Рудольф? Вы верите в это?
– Конечно, нет! Меньше, чем кто-либо другой, потому что я знаю, кто убил!
По-французски Рудольф говорил довольно чисто, но голос у него был низкий, с хрипотцой.
– Кто убил? Я! Я убил Штута! – спокойно сказал он.
– Уже третий! – усмехнулся Патон. – Значит, Преста взяла вину на себя, чтобы спасти вас?
– Нет! Как сказал Мамут, мадемуазель Преста взяла вину на себя, чтобы спасти того, кого она считает виновным. Но она ошибается, убил я!
Преста, которая только что вернулась в кабинет, с удивлением посмотрела на Рудольфа. В глазах ее светилась нежность.
– Бедный Рудольф! – сказала она. – Я благодарна вам за ваше стремление спасти меня, но это бесполезно. Уж вы-то прекрасно знаете, что виновна я. Я убила Штута, вы же знаете, его убила я!
Не спуская с него властного взгляда, она повторила:
– Вы прекрасно знаете и то, как это случилось! Патон сделал вид, будто не слышит возражений Престы. Он продолжал смотреть на Рудольфа.
– В таком случае, что толкнуло вас на убийство? – спросил он его.
Рудольф опустил голову.
– Не знаю.
– Но ведь не убивают же просто так!
– Штут грозил уволить меня. Патон повернулся к де Латесту.
– Вы что-нибудь слышали об этом?
– Нет. Хотя, я помню, Штут как-то сказал мне, что кто-то из его друзей так настойчиво рекомендовал ему одного конюха, что он сдался и нанял его. Но это совсем не означало увольнения Рудольфа.
– А ключ от реквизитной, который оказался в двери уборной Штута, – что вы скажете об этом? – продолжал допрашивать Рудольфа Ошкорн.
«Вот уж, право, дался ему этот ключ!» – подумал Патон.
Рудольф сказал, что о ключе он ничего не знает. Он продолжал твердить о своей вине, рассказывая до странности точные детали. Он уже не колебался больше. Теперь он говорил быстро, иногда вдруг замолкая, чтобы найти нужное слово. Временами у него проскальзывали чешские слова, он тут же повторял их по-французски, и это придавало его речи выразительную живописность. Голос его становился все более хриплым.
Ошкорн наклонился к Патону:
– Забавно, как молчуны могут вдруг стать красноречивыми!
Потом он неожиданно повернулся к Людовико:
– Значит, все так и произошло?
– Как? – спросил сбитый с толку Людовико.
– Рудольф сказал нам, что он перенес труп Штута в коляску, которая стояла в коридоре. Выходит, вы со своей трапеции видели Рудольфа? Ведь что-то или кого-то вы видели…
– Еще раз повторяю вам, господин инспектор, я ничего не видел. И снова спрашиваю вас: почему я обязательно должен был что-то видеть? В конце концов, я с одинаковым успехом мог смотреть и мог не смотреть в сторону коридора. Почему же вы считаете, что я смотрел именно туда, а не в противоположную сторону?
– Потому что Преста изменила к вам отношение! Фат ничего не ответил, но глаза его гневно блеснули.
Он сжал кулаки, Но Ошкорн уже повернулся к Престе.
– Итак, подведем итог, – сказал он. – Сейчас у нас трое преступников. Пожалуй, многовато! Ясно, что по крайней мере двое из них – если не все трое! – лгут! И внести ясность может только следственный эксперимент!
Слова «следственный эксперимент», казалось, повергли Престу в ужас. Она подняла взгляд к Ошкорну, в нем была немая мольба. Ошкорн в смятении отвел глаза. Он не считал возможным сделать то, о чем она молила: отстранить Паля от этого ужасного испытания.
– Я заявляю, что убил я! – повторил Рудольф. – Пусть кто-нибудь сходит в стойло Пегаса и поищет в ленчике седла. Там я спрятал перстень Штута.
23
Следственный эксперимент состоялся, несмотря на признание Рудольфа. Состоялся потому, что это признание не проясняло вопроса о ключе, а Ошкорн все время упорно возвращался к этому проклятому ключу.
Артисты были одеты и загримированы как для самого настоящего представления. Патон и Ошкорн привели с собой двух своих сотрудников: Рошера, который сел на третьем ярусе, и Морана, устроившегося возле трапеции Людовико. Жан де Латест расположился в ложе с человеком, который заменил журналиста Жана Рейналя. В другой ложе сидела мадам Лора, как всегда бесстрастная.
Людовико находился на своей трапеции. Джулиано, которому предстояло сыграть роль Штута, ожидал его в уборной. Патон стоял неподалеку от манежа в проходе за спинами месье Луаяля и его сыновей. Ошкорн занял пост возле уборной Штута. Он попросил всех вести себя так, как, по их памяти, они вели себя 30 сентября.
Как и в тот вечер, все, следовательно, ходили по цирку свободно. Преста, сделав на своем Пегасе по манежу несколько кругов, прошла в запретную часть кулис. Рудольф тоже прошел туда. Ошкорн подошел к Антуану, парню, что дежурил у входа в эту часть коридора вечером 30 сентября. Антуан внимательно следил, кто проходит мимо него в ту или иную сторону. Когда Рудольф хотел толкнуть перегородку, чтобы пройти, он остановил его:
– Слушай, чех, что-то я не помню, чтобы ты проходил здесь тогда!
Мадам Лора дошла до уборной Штута, вошла в нее, как, по ее словам, она поступила в тот вечер. Потом появился Жан де Латест со своим спутником, вошел в свой кабинет, вышел, побродил по коридору.
Патон посматривал на все с усмешкой. Он не верил в то, что эта инсценировка принесет какую-то пользу. А Ошкорн молча наблюдал и размышлял.
Так называемый антракт подошел к концу. Все вернулись на свои места. Сейчас должен был начаться большой номер клоунов. Паль согласился сыграть его в последний раз. Он стоял на манеже один, со скрипкой в руке. Потом в коляске, которую вез пони, появилась Коломбина.
– Вы знаете роль? – спросил перед тем Ошкорн Джулиано.
– Черт побери! Я столько раз дублировал Штута в этой пантомиме!
Джулиано сумел отлично загримироваться под Штута. Как и у Штута, на нем был рыжий парик, волосы спадали на глаза. Сзади, играя роль Арлекина, прицепился Тони.
Словно сомнамбула, играл Паль свою бессловесную роль, прогонял Арлекина, широко жестикулируя, посылал упреки неверной Коломбине и под конец вонзил кинжал в ее сердце.
Пантомима проходила точно по сценарию, ни один жест не был упущен, после псевдосмерти Коломбины спина Паля сотряслась от рыданий, потом пони уехал, увозя коляску, в которой лежала красавица Коломбина.
Ошкорн жадно смотрел, стараясь уловить малейшую промашку, неточность. У него было полное впечатление, что он вернулся на несколько дней назад, на то столь драматичное представление. И Паль, и Джулиано сыграли превосходно.
Ошкорн пошел вслед за коляской. Пони толкнул мордой дверь, которая, как известно, была всего лишь двумя старыми перегородками из конюшни, вошел в коридор и остановился около уборной Штута. Джулиано за все это время не произнес ни единого слова, не сделал ни единого жеста.
Инспектор задержался на несколько минут, наблюдая, как около уборной Штута ходят взад и вперед Преста, Мамут, Рудольф и Жан де Латест.
Потом он вернулся к манежу, стал в проходе и посмотрел сцену опьянения, которую играл Паль, а также на Людовико, который качался под куполом на диске, изображающем Богиню ночи. После этого он пошел в уборную Штута. Джулиано уже снял пышное, с оборками, платье Коломбины, переодел в него манекен, как его попросил сделать Ошкорн, и теперь заканчивал гримировать деревянное лицо.
Ошкорн взял манекен и перенес его в коляску, в одну руку «Коломбины» вложил вожжи, вторую положил так, чтобы она немного свисала.
Потом он поднял голову и взглянул вверх. Оттуда ему кивнул Моран.
– Так вот что увидел Людовико со своей жердочки, – тихо пробормотал Ошкорн.
Он набросил на спину пони попону. Тот только и ждал этого сигнала. Он попятился, дошел до того места, где начинался главный коридор, повернул там, подошел к двери и толкнул створки мордой.
Месье Луаяль, его сыновья и униформисты расступились, чтобы пропустить коляску. Но Ошкорн рывком остановил пони и передал вожжи месье Луаялю. Потом сказал, чтобы манеж осветили так же, как он был освещен в тот вечер.
Белые лампы в двух прожекторах заменили на зеленые, и теперь их свет придавал манежу погребальный вид. По знаку Ошкорна месье Луаяль опустил вожжи, и покрытый черной попоной пони медленно двинулся вперед. В коляске смешно подпрыгивал манекен…
Ошкорн смотрел на Паля. При виде коляски тот отпрянул, но, правда, это входило в сценарий пантомимы. Паль продолжал добросовестно играть свою роль.
Раздался чей-то вопль:
– Остановитесь, умоляю вас!
Ошкорн обернулся и увидел, что месье Луаяль уносит на руках Престу. Он снова стал смотреть на Паля. Тот приблизился к коляске. Как того требовала пантомима, он взял руку «Коломбины», чтобы поцеловать ее. И тут его, словно в лихорадке, начала бить дрожь. Он долго стоял, застыв, потом, охваченный ужасом, схватил «Коломбину» за плечи…
– Пошевелись! Пошевелись! Не смотри на меня неподвижным взглядом! Мне страшно! Ведь я же не убил тебя, правда? Ведь я так часто на сцене наносил тебе удары кинжалом! Неужели на этот раз он оказался настоящим? Но в ту минуту я совсем потерял разум, я не знал… я не знал… я ничего не соображал… я не хотел тебя убивать… Зачем ты толкнул меня на этот отчаянный шаг, зачем угрожал, что не будешь больше выступать со мной? А что бы я делал без тебя? Я не смог вынести мысль, что ты будешь играть с другим! Вспомни, как все произошло… Мы были в уборной, ты меня оскорбил, я ударил! А потом… я не знаю, что было потом… Да, я не знаю… Я вернулся на манеж, но что произошло после моего ухода? Неужели на столе лежал настоящий кинжал?
Артисты были одеты и загримированы как для самого настоящего представления. Патон и Ошкорн привели с собой двух своих сотрудников: Рошера, который сел на третьем ярусе, и Морана, устроившегося возле трапеции Людовико. Жан де Латест расположился в ложе с человеком, который заменил журналиста Жана Рейналя. В другой ложе сидела мадам Лора, как всегда бесстрастная.
Людовико находился на своей трапеции. Джулиано, которому предстояло сыграть роль Штута, ожидал его в уборной. Патон стоял неподалеку от манежа в проходе за спинами месье Луаяля и его сыновей. Ошкорн занял пост возле уборной Штута. Он попросил всех вести себя так, как, по их памяти, они вели себя 30 сентября.
Как и в тот вечер, все, следовательно, ходили по цирку свободно. Преста, сделав на своем Пегасе по манежу несколько кругов, прошла в запретную часть кулис. Рудольф тоже прошел туда. Ошкорн подошел к Антуану, парню, что дежурил у входа в эту часть коридора вечером 30 сентября. Антуан внимательно следил, кто проходит мимо него в ту или иную сторону. Когда Рудольф хотел толкнуть перегородку, чтобы пройти, он остановил его:
– Слушай, чех, что-то я не помню, чтобы ты проходил здесь тогда!
Мадам Лора дошла до уборной Штута, вошла в нее, как, по ее словам, она поступила в тот вечер. Потом появился Жан де Латест со своим спутником, вошел в свой кабинет, вышел, побродил по коридору.
Патон посматривал на все с усмешкой. Он не верил в то, что эта инсценировка принесет какую-то пользу. А Ошкорн молча наблюдал и размышлял.
Так называемый антракт подошел к концу. Все вернулись на свои места. Сейчас должен был начаться большой номер клоунов. Паль согласился сыграть его в последний раз. Он стоял на манеже один, со скрипкой в руке. Потом в коляске, которую вез пони, появилась Коломбина.
– Вы знаете роль? – спросил перед тем Ошкорн Джулиано.
– Черт побери! Я столько раз дублировал Штута в этой пантомиме!
Джулиано сумел отлично загримироваться под Штута. Как и у Штута, на нем был рыжий парик, волосы спадали на глаза. Сзади, играя роль Арлекина, прицепился Тони.
Словно сомнамбула, играл Паль свою бессловесную роль, прогонял Арлекина, широко жестикулируя, посылал упреки неверной Коломбине и под конец вонзил кинжал в ее сердце.
Пантомима проходила точно по сценарию, ни один жест не был упущен, после псевдосмерти Коломбины спина Паля сотряслась от рыданий, потом пони уехал, увозя коляску, в которой лежала красавица Коломбина.
Ошкорн жадно смотрел, стараясь уловить малейшую промашку, неточность. У него было полное впечатление, что он вернулся на несколько дней назад, на то столь драматичное представление. И Паль, и Джулиано сыграли превосходно.
Ошкорн пошел вслед за коляской. Пони толкнул мордой дверь, которая, как известно, была всего лишь двумя старыми перегородками из конюшни, вошел в коридор и остановился около уборной Штута. Джулиано за все это время не произнес ни единого слова, не сделал ни единого жеста.
Инспектор задержался на несколько минут, наблюдая, как около уборной Штута ходят взад и вперед Преста, Мамут, Рудольф и Жан де Латест.
Потом он вернулся к манежу, стал в проходе и посмотрел сцену опьянения, которую играл Паль, а также на Людовико, который качался под куполом на диске, изображающем Богиню ночи. После этого он пошел в уборную Штута. Джулиано уже снял пышное, с оборками, платье Коломбины, переодел в него манекен, как его попросил сделать Ошкорн, и теперь заканчивал гримировать деревянное лицо.
Ошкорн взял манекен и перенес его в коляску, в одну руку «Коломбины» вложил вожжи, вторую положил так, чтобы она немного свисала.
Потом он поднял голову и взглянул вверх. Оттуда ему кивнул Моран.
– Так вот что увидел Людовико со своей жердочки, – тихо пробормотал Ошкорн.
Он набросил на спину пони попону. Тот только и ждал этого сигнала. Он попятился, дошел до того места, где начинался главный коридор, повернул там, подошел к двери и толкнул створки мордой.
Месье Луаяль, его сыновья и униформисты расступились, чтобы пропустить коляску. Но Ошкорн рывком остановил пони и передал вожжи месье Луаялю. Потом сказал, чтобы манеж осветили так же, как он был освещен в тот вечер.
Белые лампы в двух прожекторах заменили на зеленые, и теперь их свет придавал манежу погребальный вид. По знаку Ошкорна месье Луаяль опустил вожжи, и покрытый черной попоной пони медленно двинулся вперед. В коляске смешно подпрыгивал манекен…
Ошкорн смотрел на Паля. При виде коляски тот отпрянул, но, правда, это входило в сценарий пантомимы. Паль продолжал добросовестно играть свою роль.
Раздался чей-то вопль:
– Остановитесь, умоляю вас!
Ошкорн обернулся и увидел, что месье Луаяль уносит на руках Престу. Он снова стал смотреть на Паля. Тот приблизился к коляске. Как того требовала пантомима, он взял руку «Коломбины», чтобы поцеловать ее. И тут его, словно в лихорадке, начала бить дрожь. Он долго стоял, застыв, потом, охваченный ужасом, схватил «Коломбину» за плечи…
– Пошевелись! Пошевелись! Не смотри на меня неподвижным взглядом! Мне страшно! Ведь я же не убил тебя, правда? Ведь я так часто на сцене наносил тебе удары кинжалом! Неужели на этот раз он оказался настоящим? Но в ту минуту я совсем потерял разум, я не знал… я не знал… я ничего не соображал… я не хотел тебя убивать… Зачем ты толкнул меня на этот отчаянный шаг, зачем угрожал, что не будешь больше выступать со мной? А что бы я делал без тебя? Я не смог вынести мысль, что ты будешь играть с другим! Вспомни, как все произошло… Мы были в уборной, ты меня оскорбил, я ударил! А потом… я не знаю, что было потом… Да, я не знаю… Я вернулся на манеж, но что произошло после моего ухода? Неужели на столе лежал настоящий кинжал?