- Ты прав, дорогой, мы должны смотреть на жизнь трезво. Но, глядя трезвым взглядом, я всегда и везде вижу тебя, только тебя... - Ее глаза все еще были устремлены в одну точку - на дорогу, ведущую к сердцу Искендера, в его усталые и притягивающие глаза.
- Гюлю... моя радость, моя судьба... пойми меня... Я боюсь за тебя, думаю о тебе...
- Вот видишь, значит, мы не сможем расстаться, ведь я тоже думаю о тебе. Если мы будем вместе, и мысли наши, и переживания тоже будут едины.
Искендер, все еще надеясь уговорить ее, вернулся и сел на прежнее место. И вдруг увидел, как обрадовалась этому Гюльназ, с какой безмолвной радостью закружилась вокруг него словно мотылек, и понял, что попал в еще более безысходное положение.
Но пути назад не было. Во что бы то ни стало, надо было уговорить Гюльназ уехать из города.
- Я тебя понимаю... Эту твою самоотверженность тоже... - Как бы ожидая от Гюльназ помощи, чтобы закончить мысль, он поднял глаза, посмотрел ей в лицо.
А Гюльназ, не обращая никакого внимания, как бы не слыша этих слов, порхая как бабочка, будто уселась ему прямо на грудь. Он не мог заслониться от сияния ее огромных черных глаз, проникающих прямо в душу. Будто луч прожектора, куда бы он ни поворачивался, преследовал его. Ему еще раз показалось, что перед ним какое-то иное существо, девушка будто обладала способностью принимать разные обличья.
- Не говори так, родной... На что нужны эти слова?..
- А как быть, Гюлю? Каким языком говорить с тобой, чтобы упросить тебя уехать из этого города?
- Нет такого языка, дорогой... Еще не изобретен такой язык, с помощью которого можно было уговорить меня без тебя уехать. И, даст бог, не будет изобретен...
Нет, это была не Гюльназ, само - огонь и пламя! Глаза Гюльназ пылали, как угли, которые он часто видел в кузнице своего отца. Какие существуют, оказывается, сложные и бесконечно разнообразные оттенки цвета. Какая это непостижимая святыня - красота...
Размышляя над этим, он вдруг ощутил в сердце непонятное чувство: а не примириться ли с ней, не согласиться ли? И вслед за этим страх, не именуется ли эта кротость - не примирением, а преступлением; сейчас пойти на поводу у Гюльназ - значит, завтра сияние этих глаз, переливающиеся бесконечными оттенками, может быть погашено.
- Гюльназ...
Она почувствовала, что терпение Искендера иссякает. Из деликатности он говорит еще спокойно, но в голосе его уже ощущается нервная дрожь.
- Что, свет очей моих?
- Я должен идти. Скоро десять... - Он поднялся, собрался идти.
- Вот и хорошо, останешься здесь...
- Довольно, Гюльназ, у меня нет времени шутить.
- А я и не шучу.
- Ты с ума сошла, что ли? Здесь, среди девушек...
- Я попрошу девушек заночевать у Зины. - В голосе Гюльназ было и откровенное безразличие, и тайное восхищение собственной шуткой.
- Кто это - Зина, - вырвалось у Искендера, и, увидев, как неуместен его вопрос, он еще больше смутился. Он, понял, что имеет в виду именно ту смуглую девушку в пестром халате, хочет знать ее имя.
- Это та, с которой ты давеча разговаривал. Если хочешь, я попрошу, они на одну ночь перейдут туда. - Она помолчала. - Ты будешь спать вот здесь, на моей кровати, а я там - на Сониной.
- Я пришел сюда не спать, а поговорить с тобой, Гюльназ. - И, отступив от двери, раздраженно посмотрел на девушку.
- Как скажешь... - Гюльназ с прежним безразличием пожала плечами.
- Я говорю, что завтра надо уехать.
- А я говорю, что ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра... Никогда, никогда без тебя я отсюда не уеду.
- Уедешь!
- Нет, не уеду!
- Я сказал, уедешь!
- Я сказала, не уеду!
- Не дергай мне нервы, Гюльназ.
- И ты мне...
Подслушивавший этот странный диалог, наверное, так ничто бы не смог понять.
- Я не хочу говорить с тобой иначе...
- И я... И я не смогу говорить с тобой иначе...
- Я хочу, чтобы ты была послушной, умной девочкой.
- И я хочу, чтобы ты был послушным, умным парнем.
- Не пререкайся со мной, Гюльназ.
- Я и не пререкаюсь. Я просто тебя люблю.
Эти слова походили на прибрежные волны. Совсем недавно, во время бури, они с грохотом бились о скалы, а теперь с тихим, слабым и печальным рокотом возвращались в море - в свое вечное пристанище.
- Ох!.. Я ничего не понимаю, ничего! - Искендер легонько стукнул рукой по стене и прислонился к ней головой. - Ну почему ты такая, Гюлю, почему? В такое время тебе нет никакого смысла быть около меня. Поверь...
- И для тебя тоже?..
Искендер не ответил.
- А моя работа? Курсы? Я уж не говорю, что не сегодня завтра нас отправят по госпиталям. К раненым.
Искендер молчал. Не мог же он сказать Гюльназ, что эти дела не имеют никакого отношения к ней, обычной гостье, приехавшей из далекого Чеменли в Ленинград. Здесь, пожалуй, была права Гюльназ. Но и у Искендера была своя правота. Согласно этой правде, отъезд Гюльназ из города вовсе не был проступком или недостойным поведением. Ведь теперь тысячи, десятки тысяч людей, коренных ленинградцев, уезжали из города. Им не только давали разрешение, некоторых даже заставляли уехать.
- Гюльназ, все, что ты говоришь, действительно имеет место. Но это не изменит моего решения. - Теперь его слова звучали резко и сухо. На самом же деле не имели смысла. Это понимали оба. Гюльназ даже почувствовала, как по мере того, как вздымалась и опадала грудь Искендера, вместе с выходом выплескивалось раздражение. Теперь предстояло сделать еще шаг, чтобы он совершенно успокоился и не почувствовал, как уходит время, чтобы потом, очнувшись, посмотреть на часы и увидеть, что уже поздно, никуда нельзя уйти.
Надо было заставить Искендера забыть о существовании времени.
Ее охватило приятное и трепетное волнение. Неужели Искендер на самом деле согласится этой ночью остаться здесь?
Как бы боясь, что мысль, молнией пронесшаяся в ее мозгу, сейчас исчезнет, она взяла Искендера, замершего в дверях, за руку.
- Послушай, Искендер, посиди минутку, я хочу тебе что-то сказать.
- Говори, я и отсюда услышу.
- Нет, это такое...
- Какое?
- Иди сядь, тогда узнаешь...
Искендер покорно сел на указанное место. Про себя он решил, что присядет совсем на минутку. Надо было спешить.
- Ну, слушаю тебя.
- Сначала дай мне слово, что исполнишь мою просьбу.
- Нет, такого слова я дать не могу.
- Почему?
- По двум причинам: во-первых, ты не выполнила мою... И я должен тебе отомстить. Во-вторых, мне известно, что ты скажешь.
- Нет, неизвестно!
- Хочешь, скажу?
- Если осмелишься, говори.
Искендер насмешливо улыбнулся.
- Действительно, чтобы произнести это, надо иметь смелость. Ты хочешь, чтобы я остался здесь на ночь.
Гюльназ не проронила ни звука. В груди ее смешались изумление с радостью. Они заставили ее разом забыть все, что она только что хотела произнести.
- Вот видишь, как я точно угадал.
- Нет, нет!.. Абсолютно не угадал, родной мой. Ну зачем мне, чтобы ты тут оставался? - она приложила руку к своей трепещущей груди. - Я хочу, чтобы ты заночевал в моем сердце... в самом теплом, светлом уголке моего сердца.
Шепча ласковые слова, она сняла с головы Искендера шапку, бросила ее на кровать и начала расстегивать по одной пуговицы его пиджака. Не встречая сопротивления, не слыша слов протеста, она взяла его за руку и повела к своей кровати.
- Вот садись здесь... Я вижу, тебе жарко... Посиди здесь. Хочешь, ложись спать... Я знаю, ты устал... Завтра рано тебе на работу... А я посплю у девушек... Нет, нет, я совсем не буду спать... До самого утра буду сидеть и смотреть на тебя. Буду слушать, как ты дышишь. Слушать, как бьется твое сердце. Постараюсь понять его язык. Чтобы узнать, о чем оно думает, это твое сердце. Может, оно как и ты хочет, чтобы я уехала. Если сердце твое скажет: Гюльназ, уезжай, лучше, если бы ты осталась в живых в Чеменли, чем умереть здесь, рядом с Искендером, - тогда я уеду... Улечу на крыльях. И не вернусь, чтобы посмотреть на тебя. Что ты так на меня смотришь? Прости меня, родной... Я давно уже знаю, что может сказать твое сердце. Знаю, оно никогда не захочет, чтобы я, оставив тебя здесь, сама вернулась в Чеменли... Не так ли, дорогой? Но тогда почему ты так смотришь на меня? Думаешь, что я сошла с ума? Потеряла рассудок под градом снарядов, что падают на город? Да? Нет! Я сейчас разумнее, чем когда бы то ни было. Потому что люблю тебя больше, чем когда бы то ни было. А завтра буду любить больше, чем сегодня, послезавтра еще. Это знаешь на что похоже? Ты помолчи, я сама отвечу. Это называется геометрической прогрессией, товарищ будущий инженер. В вопросе любви, особенно теперь, во время войны, простая арифметическая прогрессия не годится. Здесь требуется геометрическая. Я должна любить тебя так, чтобы с четырех сторон возвышались горы любви. Чтобы фашисты не могли туда проникнуть, убить тебя. Что до меня... то я вовсе не ведаю, что такое страх смерти. Правда, вначале мне было страшно. Но с того дня, как ступила на землю Ленинграда, с того дня, как на город упали первые бомбы, страх покинул меня. Мне все нипочем... Только бы ты был рядом, пусть даже не рядом, только бы я знала, что ты жив-здоров. Как у чудища душа заключена в стеклянный сосуд, так и моя любовь - в твоей душе.
Она умолкла, ее глаза, как угли в горне кузнеца, рассеивали блики вокруг. Ее лицо было осыпано переливающимися, то вспыхивающими, то гаснущими искорками. Эти искорки были яркими и подвижными. От них все вокруг могло загореться. Но не загоралось. Потому что лучики, стоило им только зародиться, переплетались, превращались то в сияние глаз, то как-то особенно окрашивали слова. В небе над городом рыскали вражеские самолеты. Искендер давно это почувствовал. Но сейчас, в такой миг, он молчал, чтобы не спугнуть Гюльназ. Ведь и он сам подпал под чары блестящих и подвижных искорок. Ему тоже казалось, что там, где летают лучистые, как угольки, слова Гюльназ, не может быть никаких других звуков. Голос Гюльназ заглушили знакомые утешительные выстрелы зенитных пушек, где-то в окраинных районах города отзывавшихся на самолетный гул. Искендер так и застыл в безмолвном напряженном волнении, сидя на кровати Гюльназ и не осмеливаясь прервать ее.
Он ясно различал каждое ее слово, понимал смысл того, что она говорит, верил каждому ее слову, на душе у него лежал камень, а мысли завязались в неведомые узлы. Руки его словно были связаны странным, непостижимым и в то же время сияющим шнуром. Что это был за шнур - он не знал. Это была не цепь - он мог бы ее разорвать, не веревка - он легко мог ее развязать. Это было нечто завораживающее, подобие переливающихся бликов на лице Гюльназ. А сама Гюльназ менялась у него на глазах в той самой геометрической прогрессии и становилась все прекраснее. Снова нежные движения рук, взгляд. Все в ней искрилось и было притягательным. Она сама и не подозревала об этом. Так как не старалась выглядеть ни красивее, ни умнее. Все это выплеснулось само по себе.
Сердце Искендера вдруг заколотилось. Он явственно представил себе полюса, между которыми оказался, как далеки друг от друга были эти полюса и как они стремились друг к другу.
- Искендер, родной мой, я знаю, если я оставлю тебя здесь и уеду, я умру по дороге. Попаду под бомбежку. А здесь каждый день падают бомбы, а мы живы...
Теперь, казалось, ее черные глаза выражали безмолвный зов, и не ведала она, что в сердце Искендера медленно нарастал ураган, отражаясь в глубинах его глаз.
Ничего этого про себя не ведала Гюльназ, и поэтому была еще привлекательней и величественней.
Как бы желая проверить, знает ли Гюльназ о своей красоте, Искендер отвел за спину ее волосы, рассыпавшиеся по полуобнаженной груди. Она затрепетала. Могучая страсть, что роилась в его сердце, готовая прорваться сквозь покров достоинства, заставляла и его трепетать, как листок. Виновато обернувшись, он взглянул на Гюльназ. В ее взывающих о помощи глазах он не увидел никакого отражения своих мыслей. Девушка не ведала и об этом, ее горящие глаза все еще были устремлены на него. Руки, словно мотыльки, порхали по его волосам.
Нет, вынести это было свыше его сил.
Искендер вдруг обнял ее и прижал к груди. Гюльназ не проронила ни звука. Так прошло несколько мгновений. Надо было нарушить молчание, он должен был сделать это первым.
Косы Гюльназ расплелись, и волосы рассыпались по лицу. Он нашел среди прядей ее губы. Но опомнился, это тоже было дурным деянием, разрывающим покров достоинства его сердца, и закрыл глаза. Мысли его смешались. Мир на мгновение превратился в бездумную, неосвещенную пустоту.
- Да буду я твоей жертвой, Искендер!
Если бы не эти слова, кто знает, не превратилась ли пустота в вечность и не поглотила ли их?
* * *
Несмотря на все тайные и явные ухищрения Гюльназ, Искендер все-таки покинул общежитие.
Он медленно шел по тихим, безлюдным улицам города, окутанного страшной тишиной после очередного налета вражеских самолетов, и ничего не видел. На своих губах он все еще ощущал прикосновение девственных губ Гюльназ, аромат ее волнующего трепетного поцелуя. Теперь он знал твердо: в душе его царили удивительная свобода и покой, смысла и значения которых он не понимал. Будто снял с плеч тяжкий груз и теперь может глубоко вздохнуть. Но это была временная передышка. Кто знает, что ждет его, не пытается ли он возложить на себя еще более тяжкую ношу...
А в ушах все еще звучал божественный голос:
"Да буду я твоей жертвой, Искендер!.."
10
Так и случилось. Через два дня Гюльназ вместе с другими девушками с курсов медсестер была направлена на практику в ближайший госпиталь.
Едва ступив на мраморные ступени двухэтажного здания, она почему-то вспомнила доктора Салиму. "Может, она здесь работает. Хорошо бы!" И ей уже чудилось, как только она откроет дверь - непременно столкнется лицом к лицу с доктором Салимой, та еще издали узнает Гюльназ и прижмет ее к своей груди.
Но, увидав выстроенные вдоль длинного коридора железные кровати и устремленные на нее сквозь тонкие прутья глаза, она забыла обо всем на свете. Из палат, двери которых были распахнуты, струился дым, сопровождаемый каким-то гулом. Что это? О господи? Неужели все эти люди ранены на фронте? Что за несчастье?!
Пожилая медсестра показала Гюльназ ее рабочее место. Что-то торопливо сказала и тут же ушла.
Гюльназ смотрела ей вслед и чувствовала, что на нее устремлены взгляды раненых, что находились на ближайших кроватях. Что сейчас будет? Что она должна делать? У нее дрожали руки, сердце готово было выпрыгнуть из груди. "Почему та женщина так быстро ушла? И куда? Что я должна делать?"
Раненые с любопытством ее разглядывали, видели ее растерянность, но не спешили ей помогать.
- С какой ветки тебя спугнули, голубка моя? - послышался властный голос неподалеку.
Гюльназ обернулась. С кровати, что стояла справа, на нее были устремлены чуть прищуренные голубые глаза молодого человека, который со спокойной самоуверенностью восхищенно разглядывал ее. Да так, будто знал ее с самого рождения, добавил:
- Не стойте! Устанете! Присаживайтесь, где понравится.
- Красавица, просто Сережа хочет сказать, чтобы вам понравилось сесть на его кровать, - вмешался другой. - Так уж повелось: вновь прибывшая сестра милосердия, молодая ли, старая ли, красивая ли, безобразная, прежде всего должна присесть на Сережину кровать. Иначе лекарства ему не помогают.
Оживились и другие раненые.
- К тому же все твердят, что лекарства надо экономить. Из Гатчины, Тосно поезда с ранеными в очереди стоят.
- Поэтому ты будешь лечить одних словами, других лекарствами.
- А меня - милой улыбкой, - прервал приятеля светловолосый парень, которого называли Сережей. - Какой-то великий ученый сказал, что главное лекарство при пулевом ранении - улыбка красивой девушки.
Гюльназ невольно улыбнулась.
Сережа, неловко приподнявшись, оперся о спинку кровати.
- Вот видите, ребята, это уже небольшое доказательство правоты великого ученого. Если новая голубка улыбнется еще раз, я встану на ноги.
- Не все сразу, Сережа, - проговорила Гюльназ, обращаясь к Сереже как к старому знакомому, смело и приветливо. - Другой раз я улыбнусь вам завтра, и тогда ваше выздоровление будет естественным.
- Отлично, ласточка! - донесся густой приятный голос с дальней кровати. - Это Сереже так необходимо! Не то начнет умолять вас о поцелуе, без которого не сумеет вовремя попасть на фронт.
- Это ты верно говоришь, дядя Никита, ей-богу, верно говоришь. Придет время, и тебя станут цитировать. Скажут, в прошлом великий ученый по имени Никита утверждал, что улыбка красивой девушки - светофор на фронтовых дорогах.
Все рассмеялись, даже неумолкаемый тихий стон тяжелораненых как бы потонул в гуле этого смеха. Теперь Гюльназ с облегчением могла оглядеться и решить, что ей предстоит делать и за что браться в первую очередь. Надо измерить всем температуру, а значит, поближе с каждым познакомиться. Надо суметь отвечать на их странные вопросы, но и самой кое-что узнать от них.
В минуту тишины, что наступила после реплики Сережи, она собралась было навести порядок на своем новом рабочем месте - в уголке, где стояли стол и два шкафа, как вдруг из черного репродуктора, что висел над лекарственным шкафчиком, послышалось:
- Граждане, воздушная тревога...
Как бы не желая верить тому, что слышит именно здесь эти привычные слова, Гюльназ окинула взором длинный коридор, наполненный обрывками человеческой речи, Что теперь будет? Что должна делать она?
И тут же в двустворчатых дверях коридора появилось несколько пожилых мужчин и женщин в серых халатах. В руках у них были носилки. По их ловким и спокойным движениям можно было заключить, что они прекрасно знают свое дело. Также и раненые. Ходячие пошли впереди, беседуя, начали спускаться по лестнице, ведущей в подвал, наконец скрылись из глаз. За ними направились те, кто, стуча по деревянному полу, двигался на костылях. Они радовались так, будто шли на прогулку. Те же, кто неуклюже лежали на носилках и жаловались женщинам-санитаркам, были недовольны этой "прогулкой". Вдруг послышался голос того пожилого раненого, которого Сережа называл дядей Никитой:
- А ты, дочка, и хрупкая, как ласточка!
- Вам помочь, дядя? - Гюльназ в замешательстве пыталась взять его под руку.
- Мне помощь не нужна, дочка. - Его лучистые глаза светились улыбкой. Сережа давно уже тебя дожидается.
Дядя Никита стукнул костылем по железной кровати Сергея. Гюльназ поняла, она должна помочь Сергею спуститься в подвал. Она быстро подошла к его кровати. Тот встретил ее радостно и так улыбнулся, что нельзя было понять: просит ли он прощение за недавнее хвастовство или на самом деле радуется ее приходу.
- Ну, вставайте, Сергей, как вам помочь? Куда вы ранены?
- Вы что, моей старой раной интересуетесь или новой?
- А разве вы ранены дважды?
- Да, сначала в ногу. - Он, отбросив одеяло, повернулся на левый бок. Правая нога его ниже колена была забинтована. - А потом - в сердце... - При этих словах он жалобно посмотрел на нее. Гюльназ его поняла, и почему-то ей пришлись по душе эти слова. Ничего не отвечая, она положила левую руку раненого себе на плечо.
- Ну, поднимайтесь потихоньку!..
- На ноги подняться или взлететь? - Чувствовалось, что ему очень больно, но он продолжал шутить. - С вами вместе разумнее было бы взлететь в небо, а не спускаться в подвал.
* * *
С того дня все ее вечера стали проходить в госпитале, среди тесно прижавшихся друг к другу кроватей. Днем шли занятия, а вечером она шла в госпиталь. Здесь безмолвным взглядом молили о помощи, беззвучно стонали от боли, смеялись, разговаривали с нею, время от времени шутили по поводу ее черных глаз и разлетных бровей. Работы было много, но она не была тяжелой, вернее, ей так казалось. Часто не было времени даже присесть, но душевной усталости не было. Только когда во время воздушной тревоги приходилось поднимать носилки с ранеными и спускать их в подвал, а потом поднимать наверх - ныли руки и плечи, но она старалась и на это не обращать внимания.
Все сосредоточилось на двух мыслях: война и Искендер. Для других не было ни сил, ни времени.
* * *
Каждый день после занятий она шла в госпиталь. Потом занятий не стало, курсы были окончены, с ними пришлось проститься. Теперь с рассвета до вечерних сумерек она работала в госпитале, передвигалась между притиснутыми друг к другу кроватями, в окружении смеющихся, болтающих с ней, отпускающих комплименты, то печальных, то молящих о помощи, то стонущих, то ноющих раненых. Она очутилась в беспокойном, страдающем мире. Как и почему это произошло - думать не приходилось. Она и не думала, как, по чьей воле вступила в эту новую для нее жизнь. Она думала только о том, что здесь нельзя терять попусту ни минуты. Потому что работы было много, очень много. Она меняла повязки, измеряла температуру, давала лекарства... Во время воздушной тревоги носила тяжелораненых в подвал и поднимала обратно, некоторых надо было поить и кормить.
Это была ее каждодневная работа, и она истово выполняла ее, не замечая никаких трудностей.
Эта новая жизнь, что проходила среди кроватей, будто одарила ее новыми качествами. Одарила неведомо для нее самой. Все существо ее охватило необычайное буйство. Со дня приезда, как в сказке, она взрослела не по дням, а по часам. Столь же стремительно обновлялись ее мысли и чувства. Теперь она была обладательницей удивительного сокровища - ощущения любви ко всем этим людям. Когда она с коробкой лекарств в руках, продвигалась между кроватями раненых, каждый из них для нее был родным человеком. Но когда и отчего родилась эта новая любовь - она не знала.
* * *
Проходили дни, кольцо блокады хоть и не сжималось, но становилось плотнее и суровее. Искендер чувствовал, как постепенно этот холод заползал ему в душу, суровость переходила в его огрубевшие, как камень, руки. Неподвижность этого ледяного кольца больше всего отражалась в черных беспокойных глазах Гюльназ.
Быстро менялся и облик города. Ленинград походил на дерево, с которого при малейшем ветерке облетают листья.
Именно теперь Искендер должен был больше заботиться о Гюльназ, но не мог этого сделать. Дел у него стало вдвое больше. Неожиданно сделалось холодно. Передвигаться по городу с каждым днем становилось все трудней. Был единственный путь приблизить к себе Гюльназ: поменять жилье, найти его поближе к общежитию Гюльназ.
Он так и сделал. Переселился в удобную однокомнатную квартиру на первом этаже огромного девятиэтажного дома. Комната была хоть и небольшой, но светлой и приятной. В ней было два окна, выходящих в скверик у дома.
В первый же день вечером он показал Гюльназ свое новое пристанище. А она, как только вошла, радостно бросилась ему на шею:
- Значит, теперь эта комната будет нашей, да?
- Конечно, нашей, только нас двоих... - полусерьезно-полушутливо проговорил Искендер и, вынув из кармана второй ключ, протянул девушке. Возьми, держи у себя, когда захочешь, будешь приходить.
- Правда? Значит, я становлюсь хозяйкой этой квартиры?
- Только с одним условием... - Искендер поднял вверх указательный палец.
- Не надо, условие мне и без того известно. - И, оглядевшись по сторонам, с кокетством, которое было так по душе Искендеру, добавила: - Я все равно буду жить в общежитии, с девушками, я привыкла.
- Разумеется, до нашей свадьбы... - Искендер будто просил у Гюльназ прощения.
- До нашей свадьбы? - сдвинула брови Гюльназ, удивленно посмотрела на него и вдруг громко расхохоталась. - Знаешь, что я вспомнила? В этот день, когда ты не захотел остаться у нас в общежитии и сбежал, Зина тебе вслед сказала...
- Какая Зина? - и сам удивился своему вопросу, так как отлично помнил, кто такая эта Зина.
- Блондинка, та, что разговаривала с тобой в тот день в коридоре.
- А, понял... кажется, она была больна?
- Почему больна? Просто светловолосая смуглянка, красивая девушка.
- Пусть будет так, зачем же обижаться? Так что она говорила мне вслед?
- Сказала, будто ты темный... да нет, как бы это выразиться, отсталый... элемент, погоди, дай вспомнить - консерватор.
- Консерватор... Ясно.
- А я ее хорошенько отругала.
- Напрасно.
- Почему? Нет, правильно сделала, а что она тебя так обозвала?
- Ругать было ни к чему, просто надо было объяснить ей, что я за человек.
- А как я могла объяснить ей, когда я...
- Я тебя понял, Гюльназ, - добавил Искендер с легкой иронией, видя растерянность Гюльназ. - Теперь я понимаю, что ты поступила и вовсе неправильно. Потому что сама с ней согласна. И считаешь меня устарелым, консерватором. Особенно в любви...
Внезапно с Гюльназ произошла какая-то перемена. Из глаз посыпались переливающиеся угольки-искорки. Искендер понял: вот сейчас полуоткрытые губы ее шевельнутся, и его окутает розовое пламя.
А Гюльназ, прижав обе ладони к груди, взволнованно заговорила:
- Не говори так, родной!.. Ты в моих глазах не только не устарелый, не только не консерватор, я бы даже сказала - хранитель канонов любви. Ты ухитрился даже раскрыть секрет чувств первой любви, что зарождается в сердцах людей. Проследил его законы на протяжении веков, выведал все его тайны. Сберег секреты, дополнил своими и создал собственные обычаи и традиции любви. Первое свидание, клятва верности... обручальное кольцо, свадьба... семья, дети и прочее. Все это первым открыл ты. Хватит или продолжить?..
Она перевела дух, помолчала и опустила руки вдоль тела, задумалась. Казалось, будто она сама устремилась в те неведомые, первобытные века, где зародилось это чувство первой любви, устремилась и успела вернуться.
- Гюлю... моя радость, моя судьба... пойми меня... Я боюсь за тебя, думаю о тебе...
- Вот видишь, значит, мы не сможем расстаться, ведь я тоже думаю о тебе. Если мы будем вместе, и мысли наши, и переживания тоже будут едины.
Искендер, все еще надеясь уговорить ее, вернулся и сел на прежнее место. И вдруг увидел, как обрадовалась этому Гюльназ, с какой безмолвной радостью закружилась вокруг него словно мотылек, и понял, что попал в еще более безысходное положение.
Но пути назад не было. Во что бы то ни стало, надо было уговорить Гюльназ уехать из города.
- Я тебя понимаю... Эту твою самоотверженность тоже... - Как бы ожидая от Гюльназ помощи, чтобы закончить мысль, он поднял глаза, посмотрел ей в лицо.
А Гюльназ, не обращая никакого внимания, как бы не слыша этих слов, порхая как бабочка, будто уселась ему прямо на грудь. Он не мог заслониться от сияния ее огромных черных глаз, проникающих прямо в душу. Будто луч прожектора, куда бы он ни поворачивался, преследовал его. Ему еще раз показалось, что перед ним какое-то иное существо, девушка будто обладала способностью принимать разные обличья.
- Не говори так, родной... На что нужны эти слова?..
- А как быть, Гюлю? Каким языком говорить с тобой, чтобы упросить тебя уехать из этого города?
- Нет такого языка, дорогой... Еще не изобретен такой язык, с помощью которого можно было уговорить меня без тебя уехать. И, даст бог, не будет изобретен...
Нет, это была не Гюльназ, само - огонь и пламя! Глаза Гюльназ пылали, как угли, которые он часто видел в кузнице своего отца. Какие существуют, оказывается, сложные и бесконечно разнообразные оттенки цвета. Какая это непостижимая святыня - красота...
Размышляя над этим, он вдруг ощутил в сердце непонятное чувство: а не примириться ли с ней, не согласиться ли? И вслед за этим страх, не именуется ли эта кротость - не примирением, а преступлением; сейчас пойти на поводу у Гюльназ - значит, завтра сияние этих глаз, переливающиеся бесконечными оттенками, может быть погашено.
- Гюльназ...
Она почувствовала, что терпение Искендера иссякает. Из деликатности он говорит еще спокойно, но в голосе его уже ощущается нервная дрожь.
- Что, свет очей моих?
- Я должен идти. Скоро десять... - Он поднялся, собрался идти.
- Вот и хорошо, останешься здесь...
- Довольно, Гюльназ, у меня нет времени шутить.
- А я и не шучу.
- Ты с ума сошла, что ли? Здесь, среди девушек...
- Я попрошу девушек заночевать у Зины. - В голосе Гюльназ было и откровенное безразличие, и тайное восхищение собственной шуткой.
- Кто это - Зина, - вырвалось у Искендера, и, увидев, как неуместен его вопрос, он еще больше смутился. Он, понял, что имеет в виду именно ту смуглую девушку в пестром халате, хочет знать ее имя.
- Это та, с которой ты давеча разговаривал. Если хочешь, я попрошу, они на одну ночь перейдут туда. - Она помолчала. - Ты будешь спать вот здесь, на моей кровати, а я там - на Сониной.
- Я пришел сюда не спать, а поговорить с тобой, Гюльназ. - И, отступив от двери, раздраженно посмотрел на девушку.
- Как скажешь... - Гюльназ с прежним безразличием пожала плечами.
- Я говорю, что завтра надо уехать.
- А я говорю, что ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра... Никогда, никогда без тебя я отсюда не уеду.
- Уедешь!
- Нет, не уеду!
- Я сказал, уедешь!
- Я сказала, не уеду!
- Не дергай мне нервы, Гюльназ.
- И ты мне...
Подслушивавший этот странный диалог, наверное, так ничто бы не смог понять.
- Я не хочу говорить с тобой иначе...
- И я... И я не смогу говорить с тобой иначе...
- Я хочу, чтобы ты была послушной, умной девочкой.
- И я хочу, чтобы ты был послушным, умным парнем.
- Не пререкайся со мной, Гюльназ.
- Я и не пререкаюсь. Я просто тебя люблю.
Эти слова походили на прибрежные волны. Совсем недавно, во время бури, они с грохотом бились о скалы, а теперь с тихим, слабым и печальным рокотом возвращались в море - в свое вечное пристанище.
- Ох!.. Я ничего не понимаю, ничего! - Искендер легонько стукнул рукой по стене и прислонился к ней головой. - Ну почему ты такая, Гюлю, почему? В такое время тебе нет никакого смысла быть около меня. Поверь...
- И для тебя тоже?..
Искендер не ответил.
- А моя работа? Курсы? Я уж не говорю, что не сегодня завтра нас отправят по госпиталям. К раненым.
Искендер молчал. Не мог же он сказать Гюльназ, что эти дела не имеют никакого отношения к ней, обычной гостье, приехавшей из далекого Чеменли в Ленинград. Здесь, пожалуй, была права Гюльназ. Но и у Искендера была своя правота. Согласно этой правде, отъезд Гюльназ из города вовсе не был проступком или недостойным поведением. Ведь теперь тысячи, десятки тысяч людей, коренных ленинградцев, уезжали из города. Им не только давали разрешение, некоторых даже заставляли уехать.
- Гюльназ, все, что ты говоришь, действительно имеет место. Но это не изменит моего решения. - Теперь его слова звучали резко и сухо. На самом же деле не имели смысла. Это понимали оба. Гюльназ даже почувствовала, как по мере того, как вздымалась и опадала грудь Искендера, вместе с выходом выплескивалось раздражение. Теперь предстояло сделать еще шаг, чтобы он совершенно успокоился и не почувствовал, как уходит время, чтобы потом, очнувшись, посмотреть на часы и увидеть, что уже поздно, никуда нельзя уйти.
Надо было заставить Искендера забыть о существовании времени.
Ее охватило приятное и трепетное волнение. Неужели Искендер на самом деле согласится этой ночью остаться здесь?
Как бы боясь, что мысль, молнией пронесшаяся в ее мозгу, сейчас исчезнет, она взяла Искендера, замершего в дверях, за руку.
- Послушай, Искендер, посиди минутку, я хочу тебе что-то сказать.
- Говори, я и отсюда услышу.
- Нет, это такое...
- Какое?
- Иди сядь, тогда узнаешь...
Искендер покорно сел на указанное место. Про себя он решил, что присядет совсем на минутку. Надо было спешить.
- Ну, слушаю тебя.
- Сначала дай мне слово, что исполнишь мою просьбу.
- Нет, такого слова я дать не могу.
- Почему?
- По двум причинам: во-первых, ты не выполнила мою... И я должен тебе отомстить. Во-вторых, мне известно, что ты скажешь.
- Нет, неизвестно!
- Хочешь, скажу?
- Если осмелишься, говори.
Искендер насмешливо улыбнулся.
- Действительно, чтобы произнести это, надо иметь смелость. Ты хочешь, чтобы я остался здесь на ночь.
Гюльназ не проронила ни звука. В груди ее смешались изумление с радостью. Они заставили ее разом забыть все, что она только что хотела произнести.
- Вот видишь, как я точно угадал.
- Нет, нет!.. Абсолютно не угадал, родной мой. Ну зачем мне, чтобы ты тут оставался? - она приложила руку к своей трепещущей груди. - Я хочу, чтобы ты заночевал в моем сердце... в самом теплом, светлом уголке моего сердца.
Шепча ласковые слова, она сняла с головы Искендера шапку, бросила ее на кровать и начала расстегивать по одной пуговицы его пиджака. Не встречая сопротивления, не слыша слов протеста, она взяла его за руку и повела к своей кровати.
- Вот садись здесь... Я вижу, тебе жарко... Посиди здесь. Хочешь, ложись спать... Я знаю, ты устал... Завтра рано тебе на работу... А я посплю у девушек... Нет, нет, я совсем не буду спать... До самого утра буду сидеть и смотреть на тебя. Буду слушать, как ты дышишь. Слушать, как бьется твое сердце. Постараюсь понять его язык. Чтобы узнать, о чем оно думает, это твое сердце. Может, оно как и ты хочет, чтобы я уехала. Если сердце твое скажет: Гюльназ, уезжай, лучше, если бы ты осталась в живых в Чеменли, чем умереть здесь, рядом с Искендером, - тогда я уеду... Улечу на крыльях. И не вернусь, чтобы посмотреть на тебя. Что ты так на меня смотришь? Прости меня, родной... Я давно уже знаю, что может сказать твое сердце. Знаю, оно никогда не захочет, чтобы я, оставив тебя здесь, сама вернулась в Чеменли... Не так ли, дорогой? Но тогда почему ты так смотришь на меня? Думаешь, что я сошла с ума? Потеряла рассудок под градом снарядов, что падают на город? Да? Нет! Я сейчас разумнее, чем когда бы то ни было. Потому что люблю тебя больше, чем когда бы то ни было. А завтра буду любить больше, чем сегодня, послезавтра еще. Это знаешь на что похоже? Ты помолчи, я сама отвечу. Это называется геометрической прогрессией, товарищ будущий инженер. В вопросе любви, особенно теперь, во время войны, простая арифметическая прогрессия не годится. Здесь требуется геометрическая. Я должна любить тебя так, чтобы с четырех сторон возвышались горы любви. Чтобы фашисты не могли туда проникнуть, убить тебя. Что до меня... то я вовсе не ведаю, что такое страх смерти. Правда, вначале мне было страшно. Но с того дня, как ступила на землю Ленинграда, с того дня, как на город упали первые бомбы, страх покинул меня. Мне все нипочем... Только бы ты был рядом, пусть даже не рядом, только бы я знала, что ты жив-здоров. Как у чудища душа заключена в стеклянный сосуд, так и моя любовь - в твоей душе.
Она умолкла, ее глаза, как угли в горне кузнеца, рассеивали блики вокруг. Ее лицо было осыпано переливающимися, то вспыхивающими, то гаснущими искорками. Эти искорки были яркими и подвижными. От них все вокруг могло загореться. Но не загоралось. Потому что лучики, стоило им только зародиться, переплетались, превращались то в сияние глаз, то как-то особенно окрашивали слова. В небе над городом рыскали вражеские самолеты. Искендер давно это почувствовал. Но сейчас, в такой миг, он молчал, чтобы не спугнуть Гюльназ. Ведь и он сам подпал под чары блестящих и подвижных искорок. Ему тоже казалось, что там, где летают лучистые, как угольки, слова Гюльназ, не может быть никаких других звуков. Голос Гюльназ заглушили знакомые утешительные выстрелы зенитных пушек, где-то в окраинных районах города отзывавшихся на самолетный гул. Искендер так и застыл в безмолвном напряженном волнении, сидя на кровати Гюльназ и не осмеливаясь прервать ее.
Он ясно различал каждое ее слово, понимал смысл того, что она говорит, верил каждому ее слову, на душе у него лежал камень, а мысли завязались в неведомые узлы. Руки его словно были связаны странным, непостижимым и в то же время сияющим шнуром. Что это был за шнур - он не знал. Это была не цепь - он мог бы ее разорвать, не веревка - он легко мог ее развязать. Это было нечто завораживающее, подобие переливающихся бликов на лице Гюльназ. А сама Гюльназ менялась у него на глазах в той самой геометрической прогрессии и становилась все прекраснее. Снова нежные движения рук, взгляд. Все в ней искрилось и было притягательным. Она сама и не подозревала об этом. Так как не старалась выглядеть ни красивее, ни умнее. Все это выплеснулось само по себе.
Сердце Искендера вдруг заколотилось. Он явственно представил себе полюса, между которыми оказался, как далеки друг от друга были эти полюса и как они стремились друг к другу.
- Искендер, родной мой, я знаю, если я оставлю тебя здесь и уеду, я умру по дороге. Попаду под бомбежку. А здесь каждый день падают бомбы, а мы живы...
Теперь, казалось, ее черные глаза выражали безмолвный зов, и не ведала она, что в сердце Искендера медленно нарастал ураган, отражаясь в глубинах его глаз.
Ничего этого про себя не ведала Гюльназ, и поэтому была еще привлекательней и величественней.
Как бы желая проверить, знает ли Гюльназ о своей красоте, Искендер отвел за спину ее волосы, рассыпавшиеся по полуобнаженной груди. Она затрепетала. Могучая страсть, что роилась в его сердце, готовая прорваться сквозь покров достоинства, заставляла и его трепетать, как листок. Виновато обернувшись, он взглянул на Гюльназ. В ее взывающих о помощи глазах он не увидел никакого отражения своих мыслей. Девушка не ведала и об этом, ее горящие глаза все еще были устремлены на него. Руки, словно мотыльки, порхали по его волосам.
Нет, вынести это было свыше его сил.
Искендер вдруг обнял ее и прижал к груди. Гюльназ не проронила ни звука. Так прошло несколько мгновений. Надо было нарушить молчание, он должен был сделать это первым.
Косы Гюльназ расплелись, и волосы рассыпались по лицу. Он нашел среди прядей ее губы. Но опомнился, это тоже было дурным деянием, разрывающим покров достоинства его сердца, и закрыл глаза. Мысли его смешались. Мир на мгновение превратился в бездумную, неосвещенную пустоту.
- Да буду я твоей жертвой, Искендер!
Если бы не эти слова, кто знает, не превратилась ли пустота в вечность и не поглотила ли их?
* * *
Несмотря на все тайные и явные ухищрения Гюльназ, Искендер все-таки покинул общежитие.
Он медленно шел по тихим, безлюдным улицам города, окутанного страшной тишиной после очередного налета вражеских самолетов, и ничего не видел. На своих губах он все еще ощущал прикосновение девственных губ Гюльназ, аромат ее волнующего трепетного поцелуя. Теперь он знал твердо: в душе его царили удивительная свобода и покой, смысла и значения которых он не понимал. Будто снял с плеч тяжкий груз и теперь может глубоко вздохнуть. Но это была временная передышка. Кто знает, что ждет его, не пытается ли он возложить на себя еще более тяжкую ношу...
А в ушах все еще звучал божественный голос:
"Да буду я твоей жертвой, Искендер!.."
10
Так и случилось. Через два дня Гюльназ вместе с другими девушками с курсов медсестер была направлена на практику в ближайший госпиталь.
Едва ступив на мраморные ступени двухэтажного здания, она почему-то вспомнила доктора Салиму. "Может, она здесь работает. Хорошо бы!" И ей уже чудилось, как только она откроет дверь - непременно столкнется лицом к лицу с доктором Салимой, та еще издали узнает Гюльназ и прижмет ее к своей груди.
Но, увидав выстроенные вдоль длинного коридора железные кровати и устремленные на нее сквозь тонкие прутья глаза, она забыла обо всем на свете. Из палат, двери которых были распахнуты, струился дым, сопровождаемый каким-то гулом. Что это? О господи? Неужели все эти люди ранены на фронте? Что за несчастье?!
Пожилая медсестра показала Гюльназ ее рабочее место. Что-то торопливо сказала и тут же ушла.
Гюльназ смотрела ей вслед и чувствовала, что на нее устремлены взгляды раненых, что находились на ближайших кроватях. Что сейчас будет? Что она должна делать? У нее дрожали руки, сердце готово было выпрыгнуть из груди. "Почему та женщина так быстро ушла? И куда? Что я должна делать?"
Раненые с любопытством ее разглядывали, видели ее растерянность, но не спешили ей помогать.
- С какой ветки тебя спугнули, голубка моя? - послышался властный голос неподалеку.
Гюльназ обернулась. С кровати, что стояла справа, на нее были устремлены чуть прищуренные голубые глаза молодого человека, который со спокойной самоуверенностью восхищенно разглядывал ее. Да так, будто знал ее с самого рождения, добавил:
- Не стойте! Устанете! Присаживайтесь, где понравится.
- Красавица, просто Сережа хочет сказать, чтобы вам понравилось сесть на его кровать, - вмешался другой. - Так уж повелось: вновь прибывшая сестра милосердия, молодая ли, старая ли, красивая ли, безобразная, прежде всего должна присесть на Сережину кровать. Иначе лекарства ему не помогают.
Оживились и другие раненые.
- К тому же все твердят, что лекарства надо экономить. Из Гатчины, Тосно поезда с ранеными в очереди стоят.
- Поэтому ты будешь лечить одних словами, других лекарствами.
- А меня - милой улыбкой, - прервал приятеля светловолосый парень, которого называли Сережей. - Какой-то великий ученый сказал, что главное лекарство при пулевом ранении - улыбка красивой девушки.
Гюльназ невольно улыбнулась.
Сережа, неловко приподнявшись, оперся о спинку кровати.
- Вот видите, ребята, это уже небольшое доказательство правоты великого ученого. Если новая голубка улыбнется еще раз, я встану на ноги.
- Не все сразу, Сережа, - проговорила Гюльназ, обращаясь к Сереже как к старому знакомому, смело и приветливо. - Другой раз я улыбнусь вам завтра, и тогда ваше выздоровление будет естественным.
- Отлично, ласточка! - донесся густой приятный голос с дальней кровати. - Это Сереже так необходимо! Не то начнет умолять вас о поцелуе, без которого не сумеет вовремя попасть на фронт.
- Это ты верно говоришь, дядя Никита, ей-богу, верно говоришь. Придет время, и тебя станут цитировать. Скажут, в прошлом великий ученый по имени Никита утверждал, что улыбка красивой девушки - светофор на фронтовых дорогах.
Все рассмеялись, даже неумолкаемый тихий стон тяжелораненых как бы потонул в гуле этого смеха. Теперь Гюльназ с облегчением могла оглядеться и решить, что ей предстоит делать и за что браться в первую очередь. Надо измерить всем температуру, а значит, поближе с каждым познакомиться. Надо суметь отвечать на их странные вопросы, но и самой кое-что узнать от них.
В минуту тишины, что наступила после реплики Сережи, она собралась было навести порядок на своем новом рабочем месте - в уголке, где стояли стол и два шкафа, как вдруг из черного репродуктора, что висел над лекарственным шкафчиком, послышалось:
- Граждане, воздушная тревога...
Как бы не желая верить тому, что слышит именно здесь эти привычные слова, Гюльназ окинула взором длинный коридор, наполненный обрывками человеческой речи, Что теперь будет? Что должна делать она?
И тут же в двустворчатых дверях коридора появилось несколько пожилых мужчин и женщин в серых халатах. В руках у них были носилки. По их ловким и спокойным движениям можно было заключить, что они прекрасно знают свое дело. Также и раненые. Ходячие пошли впереди, беседуя, начали спускаться по лестнице, ведущей в подвал, наконец скрылись из глаз. За ними направились те, кто, стуча по деревянному полу, двигался на костылях. Они радовались так, будто шли на прогулку. Те же, кто неуклюже лежали на носилках и жаловались женщинам-санитаркам, были недовольны этой "прогулкой". Вдруг послышался голос того пожилого раненого, которого Сережа называл дядей Никитой:
- А ты, дочка, и хрупкая, как ласточка!
- Вам помочь, дядя? - Гюльназ в замешательстве пыталась взять его под руку.
- Мне помощь не нужна, дочка. - Его лучистые глаза светились улыбкой. Сережа давно уже тебя дожидается.
Дядя Никита стукнул костылем по железной кровати Сергея. Гюльназ поняла, она должна помочь Сергею спуститься в подвал. Она быстро подошла к его кровати. Тот встретил ее радостно и так улыбнулся, что нельзя было понять: просит ли он прощение за недавнее хвастовство или на самом деле радуется ее приходу.
- Ну, вставайте, Сергей, как вам помочь? Куда вы ранены?
- Вы что, моей старой раной интересуетесь или новой?
- А разве вы ранены дважды?
- Да, сначала в ногу. - Он, отбросив одеяло, повернулся на левый бок. Правая нога его ниже колена была забинтована. - А потом - в сердце... - При этих словах он жалобно посмотрел на нее. Гюльназ его поняла, и почему-то ей пришлись по душе эти слова. Ничего не отвечая, она положила левую руку раненого себе на плечо.
- Ну, поднимайтесь потихоньку!..
- На ноги подняться или взлететь? - Чувствовалось, что ему очень больно, но он продолжал шутить. - С вами вместе разумнее было бы взлететь в небо, а не спускаться в подвал.
* * *
С того дня все ее вечера стали проходить в госпитале, среди тесно прижавшихся друг к другу кроватей. Днем шли занятия, а вечером она шла в госпиталь. Здесь безмолвным взглядом молили о помощи, беззвучно стонали от боли, смеялись, разговаривали с нею, время от времени шутили по поводу ее черных глаз и разлетных бровей. Работы было много, но она не была тяжелой, вернее, ей так казалось. Часто не было времени даже присесть, но душевной усталости не было. Только когда во время воздушной тревоги приходилось поднимать носилки с ранеными и спускать их в подвал, а потом поднимать наверх - ныли руки и плечи, но она старалась и на это не обращать внимания.
Все сосредоточилось на двух мыслях: война и Искендер. Для других не было ни сил, ни времени.
* * *
Каждый день после занятий она шла в госпиталь. Потом занятий не стало, курсы были окончены, с ними пришлось проститься. Теперь с рассвета до вечерних сумерек она работала в госпитале, передвигалась между притиснутыми друг к другу кроватями, в окружении смеющихся, болтающих с ней, отпускающих комплименты, то печальных, то молящих о помощи, то стонущих, то ноющих раненых. Она очутилась в беспокойном, страдающем мире. Как и почему это произошло - думать не приходилось. Она и не думала, как, по чьей воле вступила в эту новую для нее жизнь. Она думала только о том, что здесь нельзя терять попусту ни минуты. Потому что работы было много, очень много. Она меняла повязки, измеряла температуру, давала лекарства... Во время воздушной тревоги носила тяжелораненых в подвал и поднимала обратно, некоторых надо было поить и кормить.
Это была ее каждодневная работа, и она истово выполняла ее, не замечая никаких трудностей.
Эта новая жизнь, что проходила среди кроватей, будто одарила ее новыми качествами. Одарила неведомо для нее самой. Все существо ее охватило необычайное буйство. Со дня приезда, как в сказке, она взрослела не по дням, а по часам. Столь же стремительно обновлялись ее мысли и чувства. Теперь она была обладательницей удивительного сокровища - ощущения любви ко всем этим людям. Когда она с коробкой лекарств в руках, продвигалась между кроватями раненых, каждый из них для нее был родным человеком. Но когда и отчего родилась эта новая любовь - она не знала.
* * *
Проходили дни, кольцо блокады хоть и не сжималось, но становилось плотнее и суровее. Искендер чувствовал, как постепенно этот холод заползал ему в душу, суровость переходила в его огрубевшие, как камень, руки. Неподвижность этого ледяного кольца больше всего отражалась в черных беспокойных глазах Гюльназ.
Быстро менялся и облик города. Ленинград походил на дерево, с которого при малейшем ветерке облетают листья.
Именно теперь Искендер должен был больше заботиться о Гюльназ, но не мог этого сделать. Дел у него стало вдвое больше. Неожиданно сделалось холодно. Передвигаться по городу с каждым днем становилось все трудней. Был единственный путь приблизить к себе Гюльназ: поменять жилье, найти его поближе к общежитию Гюльназ.
Он так и сделал. Переселился в удобную однокомнатную квартиру на первом этаже огромного девятиэтажного дома. Комната была хоть и небольшой, но светлой и приятной. В ней было два окна, выходящих в скверик у дома.
В первый же день вечером он показал Гюльназ свое новое пристанище. А она, как только вошла, радостно бросилась ему на шею:
- Значит, теперь эта комната будет нашей, да?
- Конечно, нашей, только нас двоих... - полусерьезно-полушутливо проговорил Искендер и, вынув из кармана второй ключ, протянул девушке. Возьми, держи у себя, когда захочешь, будешь приходить.
- Правда? Значит, я становлюсь хозяйкой этой квартиры?
- Только с одним условием... - Искендер поднял вверх указательный палец.
- Не надо, условие мне и без того известно. - И, оглядевшись по сторонам, с кокетством, которое было так по душе Искендеру, добавила: - Я все равно буду жить в общежитии, с девушками, я привыкла.
- Разумеется, до нашей свадьбы... - Искендер будто просил у Гюльназ прощения.
- До нашей свадьбы? - сдвинула брови Гюльназ, удивленно посмотрела на него и вдруг громко расхохоталась. - Знаешь, что я вспомнила? В этот день, когда ты не захотел остаться у нас в общежитии и сбежал, Зина тебе вслед сказала...
- Какая Зина? - и сам удивился своему вопросу, так как отлично помнил, кто такая эта Зина.
- Блондинка, та, что разговаривала с тобой в тот день в коридоре.
- А, понял... кажется, она была больна?
- Почему больна? Просто светловолосая смуглянка, красивая девушка.
- Пусть будет так, зачем же обижаться? Так что она говорила мне вслед?
- Сказала, будто ты темный... да нет, как бы это выразиться, отсталый... элемент, погоди, дай вспомнить - консерватор.
- Консерватор... Ясно.
- А я ее хорошенько отругала.
- Напрасно.
- Почему? Нет, правильно сделала, а что она тебя так обозвала?
- Ругать было ни к чему, просто надо было объяснить ей, что я за человек.
- А как я могла объяснить ей, когда я...
- Я тебя понял, Гюльназ, - добавил Искендер с легкой иронией, видя растерянность Гюльназ. - Теперь я понимаю, что ты поступила и вовсе неправильно. Потому что сама с ней согласна. И считаешь меня устарелым, консерватором. Особенно в любви...
Внезапно с Гюльназ произошла какая-то перемена. Из глаз посыпались переливающиеся угольки-искорки. Искендер понял: вот сейчас полуоткрытые губы ее шевельнутся, и его окутает розовое пламя.
А Гюльназ, прижав обе ладони к груди, взволнованно заговорила:
- Не говори так, родной!.. Ты в моих глазах не только не устарелый, не только не консерватор, я бы даже сказала - хранитель канонов любви. Ты ухитрился даже раскрыть секрет чувств первой любви, что зарождается в сердцах людей. Проследил его законы на протяжении веков, выведал все его тайны. Сберег секреты, дополнил своими и создал собственные обычаи и традиции любви. Первое свидание, клятва верности... обручальное кольцо, свадьба... семья, дети и прочее. Все это первым открыл ты. Хватит или продолжить?..
Она перевела дух, помолчала и опустила руки вдоль тела, задумалась. Казалось, будто она сама устремилась в те неведомые, первобытные века, где зародилось это чувство первой любви, устремилась и успела вернуться.