Аналогичное указание дал и дочке, кратко разъяснив, зачем и почему.
По дороге на поселок сделал пересадку на Бунина и снял в банкомате всю наличность с карточки – и остатки пенсии, и заначку. Влез в маршрутку – звонок от жены. – Слушаю!
– Сережа, мне даже к окошку обменника подойти не дали – купили втрое дороже вчерашнего курса. Ты уверен, что не ошибся, решив обменять валюту?
– Я-то уверен, а вот те, кто ее купил, очень скоро пожалеют об этом.
– Сергей, говорят, что война началась. Тебя или Сашу заберут?
– Кого заберут, так это Андрея – он же срочную отслужил, да еще и водитель в придачу. Олега Горошкова как врача, может быть. А я уже невоеннообязанный, а Саня не служил – какой от него прок? Пока обучат, и война закончится.
Приехав домой, зашел к жене на работу и в несколько ходок вместе с пасынком перетащили купленное домой – хорошо, что жена в магазине работает. Пасынок тоже в этом же, но у него сегодня выходной.
Так, теперь надо решать вопрос с работой. Думаю, что цены сейчас резко пойдут вверх, и одной пенсии не хватит на жизнь, а нынешняя работа быстро закончится – кому в военное время нужны интерактивные клубы?
Где искать? Так, раз бывший СССР перенесся, то он становится мировым лидером по части высоких технологий. Чтобы им и остаться, надо будет производить высокотехнологичную технику. Но то, что выпускают сегодня из подобной техники, – это в основном сборка из импортных комплектующих. Значит, надо будет осваивать производство всего этого у себя. Будут строиться и перепрофилироваться заводы в первую очередь электронной промышленности. Надо будет искать работу там, налаживал же я оборудование на бывшем «Эпсилоне».
Вчерашняя вечеринка затянулась до утра, и я, скромный ассистент звукооператора киностудии УФА, русский эмигрант Петр Михайлов, мечтал провести это воскресное утро в постели, но судьба в лице строгой хозяйки была немилосердна со мной. Накинув халат и надев тапочки, я открыл дверь.
– Доброе утро, – мое лицо попыталось изобразить подобие улыбки. – Фрау Марта, зачем так громко стучать?
– Герр Михайлов, вы русский… – это был не вопрос, а утверждение. Пожилая женщина была так взволнована, что даже не пожелала мне доброго утра. – Герр Михайлов, сегодня рейх объявил вам войну.
– Мне? – от удивления я зажмурил глаза и потряс головой. Конечно, вчера мы с ребятами из ассистентской группы крепко выпили, но самым криминальным было совместное пение. «Так за Царя, Отечество и Веру. Мы грянем дружное…» – по-русски, естественно.
– Нет, герр Михайлов, не вам, а России, Советской России – твердо произнесла хозяйка.
– Фрау Марта, в Советской России – красные, а я белый русский и к большевикам никакого отношения не имею, поэтому попрошу вас больше меня не беспокоить! – протараторил я, пытаясь собраться с мыслями. Вот тебе и «ура, ура, ура!».
Старушка кивнула, что-то решив для себя, и, наконец пожелав мне доброго утра, ушла.
Мысли путались в голове, и мне пришлось долго возиться, чтобы сварить себе кофе на керосинке. Жидкое топливо, как и многие продукты, были поталонам, но УФА – это волшебная страна, где можно было все достать. Сухой хлеб с маргарином и немного джема я проглотил, не заметив вкуса еды.
Война… Война с Россией, эта мысль не оставляла меня. Я покинул Россию маленьким мальчиком, и все, что сохранилось в моей памяти, – это пароход, слезы отца и далекий темный берег, исчезающий в темных морских волнах.
Я включил радио, и с Нью-Йоркской станции перестроил на волну Берлина. Несколько минут из динамика неслись звуки марша, затем диктор объявил речь фюрера. Мне, иностранцу, выступления Гитлера всегда казались смешными, но сегодня было не до смеха. Впервые я пожалел, что не курю. Талоны на табак – это валюта и многие друзья завидуют мне, но сейчас я отчаянно хотел затянуться сигаретой. Москва молчала, я не мог поймать ни «Радио Коминтерна», ни «Горький» и лишь в конце шкалы сквозь треск помех я различил русскую речь:
«…и премьер-министр Владимир Путин. О пробках в Москве мы поговорим через пять минут, а сейчас песня!»
Мелодия была совершенно необычна и незнакома, негромкий мужской голос напевал завораживающие слова в непривычном ритме. Я схватил карандаш и начал записывать текст песни прямо на салфетке. Последние слова исчезли в грохоте помех. Потратив еще полчаса на поиск этой радиостанции, я выключил радио.
После второй чашки кофе мне в голову пришла идея отправиться в кафе «Рейман», там часто собирались репортеры «Берлинер тагерблатт» и «Дойче альгемайне цайтунг», более осведомленные, чем жучки из эмигрантского «Нового слова».
Быстро одевшись, я спустился по лестнице и, кивнув занимавшей свой ежедневный пост у окна фрау Марте, вышел на улицу.
Начавшаяся война с Советским Союзом пока никак не отразилась на жизни Берлина – парадно одетые пожилые пары неспешно возвращались домой с воскресной проповеди, запоздавший молочник медленно катил на своем фургоне, негромко звеня пустыми бутылками, а вдали проехал увешанный рекламой двухэтажный автобус. Единственными признаками войны было обилие военных и отсутствие частных автомобилей на улицах.
На перекрестке меня догнал Воробьянов, молодой активист РОВС, постоянно околачивавшийся при фон Лампе. Мы встречались с ним раньше в церкви, но мой отец был деникинцем и с врангелевцами я дела не имел. Поэтому мы с Воробьяновым пересекались очень редко.
– Здравствуйте, Петр! Вы уже слышали про войну? – запыхавшись, спросил он. – Это так здорово!
– Что же хорошего в том, что немцы напали на Россию, милостивый государь? – хмуро ответил я, не поздоровавшись.
– Ну что вы, Гитлер наконец разгонит эту большевистскую сволочь, – глаза Воробьянова горели огнем. – Алексей Александрович сегодня сказал, что, придя вслед за германской армией, мы принесем свет свободы порабощенной комиссарами стране!
– Идиот, идти освобождать Россию на немецких штыках? Посмотри на них! – я показал рукой на колонну марширующих эсэсовцев. – Вы думаете, что они дадут вам власть? Даже не мечтайте! Прав генерал Деникин, а вы со своим дурацким лозунгом «Хоть с чертом, но против большевиков» убирайтесь к этому самому черту! – я уже почти кричал.
– Предатель, большевик! Я все расскажу Алексею Александровичу. Нас тысячи, а вас – единицы! – голос Воробьянова сорвался на фальцет, после он попытался еще что-то произнести, но только беззвучно открывал рот.
Я отвернулся от него и пошел к центру. Вдруг мое внимание привлек необычный гул, это не было похоже на шум двигателя аэроплана, но я поднял голову. Высоко в небе блестела маленькая точка летательного аппарата, за которой тянулся шлейф дыма. Сперва мне показалось, что произошла катастрофа и двигатель загорелся, но ровный полет аэроплана говорил об обратном. Проходившие мимо меня берлинцы не обращали внимания на небо, оно их не интересовало, если не было сигналов воздушной тревоги. Постояв минуту, я продолжил свой путь к Курфюрстендамм. На Кудамме людей было намного больше, прохожие собирались у радиоточек в ожидании экстренных сообщений, но по радио передавали только марши.
В кафе было на удивление пусто, и никто не мог поделиться со мной новостями. Мне пришлось заказать у кельнера чашечку кофе. Он здесь был натуральный, со сливками, но очень дорогой. Приготовившись растянуть эту чашечку на час-другой, я вытащил из кармана салфетку с записанными словами песни и начал по памяти подбирать музыку.
– Петя, что вы здесь пишете, надеюсь, вы не собираетесь стать репортером, или это место заразно? – Урсула фон Кардоф, ведущая страничку моды в «Дойче альгемайне цайтунг», улыбалась мне своей дежурной улыбкой.
– Добрый день, Урсула, – я вежливо улыбнулся своей давнишней знакомой и сдвинул свою писанину на край столика. – Я жду ваших коллег, которые просветят меня о подробностях сегодняшних событий.
– Вы о войне? Я говорила о ней со своей подругой. О! Майн готт, я вас не представила, – онаобернулась к стоявшей рядом с ней красивой девушке.
– Мария, позвольте представить, это Петр Михайлов, он тоже русский эмигрант, а познакомились мы на берлинском радио, у Гиммлера.
Глаза Марии широко раскрылись, и в них появился страх.
Мы с Урсулой засмеялись, переглянувшись:
– Нет. Не у того Гиммлера, у его брата Эрнста – главного инженера берлинского радио.
– Ну и знакомые у вас! – золотоглазая девушка фыркнула и бесцеремонно уселась за мой столик.
Урсула странно посмотрела на подругу и присоединилась к нам.
– Петя, а вы поэт, – Мария внимательно читала мои записи на салфетке.
– Нет, я ассистент звукорежиссера на студии УФА.
– Какой странный у вас слог, – она обворожительно мне улыбнулась, не обратив внимания на мои слова. – Это так необычно – побледневшие листья окна зарастают прозрачной водой… Это ваше?
– Это не я, это песня. Я услышал ее сегодня по радио из России, там еще было что-то странное про какого-то премьера Путина и пробки в Москве.
Ее улыбка завораживала меня.
– Ерунда, – Мария внимательно посмотрела на меня. – Такой песни не может быть в Советской России, вы поймали Харбин, и речь, наверное, шла о премьер-министре императора Пу И.
Перевернув листок, она удивленно подняла брови:
– Вы и музыку записали? Скажите, Петя, а вы умеете музицировать?
Тут я понял, что для нее я буду всегда только Петей, и наваждение спало с меня. Петя, Петя-петушок… Золотой гребешок. Кажется, так маман мне пела?
– Да, я немного играю на пианино.
– Отлично, я сегодня приглашена к Бисмаркам и беру вас с собой.
– Кстати, а меня зовут Мария Васильчикова, а то некоторые забыли все правила хорошего тона! – девушка весело поглядела на Урсулу.
Озадаченное выражение лица Урсулы не покидало ее на протяжении всего нашего разговора с Марией. Она даже не пыталась прервать свою подругу.
– Очень приятно, Петр, – пролепетал я, пытаясь понять, в качестве кого или чего меня пригласили на великосветскую вечеринку. Мне было известно про сестер Васильчиковых, но светские круги, где они вращались, были для меня недоступны.
Когда мы встали из-за стола, я положил рядом с чашкой серебряную монету в две рейхсмарки. Кельнер улыбнулся и подмигнул мне, когда, пропустив дам, я выходил из кафе.
С Урсулой мы попрощались у нависшего глыбой, мрачного здания издательства «Кениг».
Пройдя квартал, я обратился к спутнице:
– Мария, как вы относитесь к большевистской России? Я покинул Крым восьмилетним мальчиком и знаю ее только по рассказам семьи.
– Знаете, Петя, я тоже плохо помню Россию, но большевиков ненавижу. Из-за них мы потеряли свой дом, мой отец, как дикий зверь, пробирался через леса, спасая свою жизнь, – в ее глазах появился лед, когда она заговорила о семье. – Не знаю, как вы, но я считаю очень хорошей новостью, что Сталин и Гитлер сцепились друг с другом. Один из них уничтожит другого и сам потеряет все силы в этой драке.
– Мария, ведь это не драка, это – война! И тысячи людей погибнут в ней, – возразил я. – А мне наплевать на других людей, – тоном капризной девочки ответила она. Красивой девочки. Очень красивой. – Петя, ну что вы о политике, сейчас еще ничего не известно, – Мария снова улыбнулась. – Вот пройдет неделя, и все будет ясно. Мой знакомый из управления генерал-майора Вагнера сегодня утром сказал, что война закончится самое большее за два месяца. Вермахт даже не заказал зимнее обмундирование, а на складах нет масел для зимы.
Она снова превратилась в веселую девушку, беззаботно щебечущую о предстоящей вечеринке.
– Петя, с вас закуски! Что-либо мясное, баварские колбаски или сало, фюрерпакеты не надо, там все равно некому готовить, кухарка уже ушла. А я организую бренди, американское бренди, у офицеров генштаба уже изжога от французского коньяка, они слишком злоупотребляли трофеями.
Мы разошлись, договорившись встретиться у станции подземки.
Продовольственный вопрос за последний год сильно осложнил жизнь берлинцев. Карточки на хлеб, официальные нормы на мясо и двести граммов маргарина в месяц… Они только спасали от голода. А вот роскошествовать не давали.
После победы во Франции в Берлине возник черный рынок. Военные продавали привезенные из оккупированных стран продукты и фюрерпакеты – продуктовые наборы для отпускников. Крестьяне через маклеров торговали утаенными от чиновников продовольственной службы излишками. Если ты знал, к кому и зачем обратиться, то найти килограмм отличной ветчины и три фунта копченого с чесноком сала было достаточно просто. Сотрудники УФА питались в столовых киностудии без продовольственных карточек и почти бесплатно, так что красно-черных хлебных карточек на обмен у меня было много, и через полтора часа я стоял с двумя бумажными пакетами в условленном месте, ожидая свою спутницу.
Мария появилась точно в назначенное время и, кивнув мне, начала спускаться на станцию подземки. Интересно, подумал я, русские в эмиграции быстро приобретают местные черты – пунктуальность в Германии, напыщенность в Англии и бесцеремонность в США.
В дребезжащем вагоне метро мы молча проехали две остановки и вышли.
Выйдя из подземки, она снова окинула меня взглядом и произнесла:
– Я смотрю, у вас неплохой улов?
– Если знать рыбные места, улов всегда будет неплохой, – весело ответил я.
Помолчав минуту, Мария вновь обратилась ко мне:
– Скажите, почему вы живете в Германии, а не во Франции? Ведь ваш отец был близок с Деникиным?
– Папд в генштабе занимался Австро-Венгрией и всегда мечтал побывать в Вене. В двадцать шестом году семья поехала в Австрию, и отец по случаю купил домик в Зальцбурге. Почему именно там? Мамд очень любила Моцарта. Я поступил учиться в Берлинский университет, технические дисциплины здесь преподают гораздо лучше, чем во Франции или в Австрии…
Я так и не привык называть Австрию – Остмарк.
– А ваша семья так и живет в Зальцбурге?
– Нет. После смерти мамы отец отправился к друзьям в САСШ и застрял там после начала войны. Плыть через Атлантику очень опасно, а ехать через Советскую Россию он не может. Наш дом в Зальцбурге я сдаю, а живу и работаю здесь, в Берлине. – Как хорошо иметь свой дом! – задумчиво произнесла Мария. – А наш дом захватили большевики, мама живет в Италии, а nana лечится после перехода границы.
Вдруг Мария замолчала. Лицо ожесточилось:
– Мой кузен служил во французской армии и уже второй год в плену, а я ничего не могу сделать, понимаете, ничего!
Я молча кивнул в ответ. А что тут можно сказать?
За разговором мы подошли к нужному нам дому, консьерж открыл парадное, и мы поднялись на третий этаж. Дверь нам открыла хозяйка квартиры – миловидная брюнетка. Расцеловавшись с хозяйкой, Мария представила меня уже собравшимся гостям.
– Господа, это Петр Михайлов, звукорежиссер студии УФА, ученик самого Фридриха Шнаппа.
Моя спутница меня снова удивила. Она знала Шнаппа, известного звукорежиссера Рейхрунд-функгруппе.
– Ну что вы, я всего лишь ассистент, – лукаво смутился я.
– Не обращайте внимания, это очень скромный, но талантливый молодой человек, – продолжала моя спутница.
Среди гостей преобладали военные в форме, хотя были и чиновники из ведомства Риббентропа, дамы же щеголяли вечерними платьями. Я был редким штатским в этом сборище погон и мундиров. Хотя стол уже был уставлен разнообразными бутылками с вином, наше бренди было встречено с явным энтузиазмом всей мужской половиной компании, не остались без внимания и мои скромные дары. Общими усилиями стол был накрыт, и после второй рюмки завязалась оживленная беседа. Хозяйка в окружении двух офицеров генштабавнимательно слушала какого-то дипломата, затем, кивнув ему, повернулась ко мне:
– Петр, вы знакомы с Ольгой Чеховой?
– Да, – честно ответил я. – На прошлой неделе она мне сказала: «Милый мальчик, принеси мне быстрее стул!»
Все засмеялись. Офицер повернулся к своему коллеге:
– Похож на Кейтеля в ставке.
Мило улыбнувшись еще раз, хозяйка извинилась и перешла к другой компании.
– Герр Михайлов, что вы, как эмигрант, думаете о начавшейся войне? – спросил мидовец.
Офицеры тоже смотрели на меня с интересом.
– Я инженер и не разбираюсь в политике, но не думаю, что в России повторится французская прогулка.
– Почему вы так думаете? – спросил офицер. – Судя по сообщениям, все идет по плану, под Белостоком готовится окружение, а у Гудериана дела еще лучше, за исключением нескольких казусов.
– А группа «Север»? – в разговор вмешался второй офицер.
– Ерунда! Риттер фон Лееб – отличный командующий, у него прекрасные офицеры, а сбой связи вызван непогодой. Утром по всей границе творилось черт знает что, но операция началась по плану. Хотя у Геринга что-то темнят, похоже, слишком большие потери, но на выступе сожжено и сбито более пятисот русских самолетов.
– Минуточку внимания, господа! Сейчас Петр Михайлов споет нам новую русскую песню.
Златоглазка стояла в дверном проеме и, держа бокал с вином, лукаво смотрела на меня.
В груди похолодело, но я стряхнул оцепенении подошел к роялю. Когда пальцы прикоснулись к клавишам, волнение полностью покинуло меня, я прокашлялся и начал вступление:
Затем они захлопали мне. Я стоял, не зная, что мне делать, даже Мария хлопала, восторженно глядя на меня.
– Господа, но это не моя песня, я услышал ее сегодня по радио! – начал было оправдываться я. Но меня, слава Вседержителю, прервали.
– Радио, господа, надо включить радио, – произнес державшийся до этого в тени хозяин квартиры.
– Петя, покажи, где ты нашел эту песню, – тут же вмешалась Мария.
Я подошел к огромному телефункену и начал крутить ручку настройки.
Продравшись через треск помех, я наткнулся на мощный и чистый сигнал:
«Уважаемые граждане России, вы, безусловно, знаете о произошедшем природном катаклизме. Силой Провидения наша страна оказалась ввергнута в самый трагический день своей истории – двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года. Как это уже однажды случилось, германский нацизм начал свое наступление на свободу и саму жизнь народов, когда-то населявших Советский Союз.
Погибли люди. Среди них мирные граждане России, Белоруссии и Украины. ВоеннослужащиеРоссийской армии и армий братских белорусского и украинского государств, встав на пути нацистской агрессии, исполняют свой долг по защите женщин, стариков и детей. Исполняют даже ценой собственной жизни».
– Что это? – спросил генштабист.
– Похоже, это Москва, – ответил я и начал переводить.
«Именно на них покушается вторгшийся на нашу землю кровавый враг – тоталитарный гитлеровский режим. Для расширения жизненного пространства нацисты избрали самый бесчеловечный способ – уничтожение целых народов, населяющих Восточную Европу и Россию.
Один раз, шестьдесят пять лет назад, совместными усилиями всего прогрессивного человечества победное шествие людоедской идеологии было остановлено. Знамя Победы взвилось над поверженным Рейхстагом. Ради этого только народы бывшего Советского Союза отдали почти тридцать миллионов жизней. Неимоверная, тяжелая цена».
Я старательно переводил дословно, не понимая смысла и половины фраз, какие «шестьдесят пять лет назад», почему «бывшего Советского Союза».
«Нет никаких сомнений, что враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Я кончил переводить и почувствовал, как пересохло мое горло. Взяв фужер, я наполнил его до краев рейнским и выпил одним глотком. Окружающие продолжали молча смотреть на меня.
Первой, как всегда, молчание нарушила Мария:
– Господа, я подтверждаю, он перевел все точно.
Все обернулись к ней, но тут из приемника полилась музыка и красивый женский голос запел на английском. К счастью, этот язык здесь знали многие, и переводить мне не пришлось. Похоже, день плавно превращался в вечер чудес.
Над Берлином подымался дым, похоже, бомбы упали в районе правительственных зданий и рейхсканцелярии.
– Что это? – спросил офицер люфтваффе, показывая на парящий в небе аэроплан.
– А разве это не ваше? – ответил я вопросом на вопрос. – Этот аппарат с обеда висит над Берлином.
Музыка в приемнике оборвалась, и зазвенел голос диктора:
– По сообщению пресс-центра Министерства обороны, десять минут назад были поражены стратегические цели на территории Германии. Ракетно-бомбовым ударам подвергнуты здания штаба люфтваффе, Министерства юстиции, рейхсканцелярия, Принц Альбрехт-штрассе, четыре, здания СД, семьдесят два и семьдесят четыре на Унтер-ден-Линден, комплекс связи и штаб в Цоссене и Вольфшанце. А теперь… Реклама на радио «Маяк»!
Я переводил, но и без моего перевода все было ясно. Лица офицеров серели с каждым новым названием, после упоминания центра связи на них стало страшно смотреть, а когда диктор упомянул какое-то логово волка, их затрясло.
Первым опомнился офицер люфтваффе, он бросился к телефону и начал торопливо набирать номер, попытки дозвониться продолжались минут пять, затем кто-то вышел на связь, и после короткого разговора летчик опустил трубку на рычаг телефона.
– Штаб люфтваффе полностью уничтожен, Мильх погиб, – устало произнес он.
Гости быстро собрались и, попрощавшись с хозяевами, начали расходиться. Хозяин квартиры с невозмутимостью капитана идущего ко дну корабля прощался с гостями и напевал:
В углу комнаты хозяйка громко шепталась с Марией:– Мисси, ты просто прелесть, где ты откопала это русское чудо, об этой вечеринке будет говорить весь Берлин, подруги умрут от зависти…
Я понял, что если хочу спокойно покинуть помещение, то делать это надо прямо сейчас.
Пожав на прощание руку гостеприимному хозяину, сохранявшему непоколебимое спокойствие все это время, я вышел на улицу.
До дома я добрался без приключений, лишь два раза дорогу мне преграждали огромные колонны пожарных машин, несущиеся к центру Берлина.
Фрау Марта сидела, как всегда, у окна. Проходя мимо, краем глаза я заметил, как она раскрыла толстую тетрадку и начала писать. Владелица пансиона всегда записывала время ухода и возвращения своих постояльцев.
Зайдя в свою комнату и скинув штиблеты, я прямо в одежде упал на кровать. Мне не давала покоя одна фраза хозяйки вечера: «Об этой вечеринке будет говорить весь Берлин». Оно мне это надо?
Значит, что? Значит, на всю неделю нужно затеряться в киностудии, эсэсовцев туда не пускали, а через неделю, как сказала Мария, будет видно. У меня была припрятана бутылка шнапса, дрянного, но крепкого, чтобы иногда выпить стаканчик перед сном. Я открыл окно и выпил всю бутылку, глядя на вечернее берлинское небо. Мой сон не мог нарушить ни вой сирен воздушной тревоги, ни гулкий грохот мощных взрывов в центре города.
Я крепко спал, ведь завтра – понедельник, а для русских неделя начинается в понедельник.
– Здорово, Макс! Как жизнь?
– Все путем, работаем. А ты чего с утра пораньше? Опять твои девки чего-то нарыли? (Девки у меня такие – вычитывают дела от и до, следствие, что пока еще почти наше, что милицейское – волком воет, – а что делать – этим девкам потом по этим делам в суде бодаться.)
– Да нет, Макс, я по другому поводу. У тебя интернет работает?
– Не залазил еще, сейчас гляну, – послышалось кряхтение – Макс, несмотря на то что младше меня на девять лет, имеет плотное, если не сказать полное, а если честно – то просто толстое телосложение.
– Хм-м… Нет, что-то ничего не открывается. Опять городская не заплатила вовремя?
– Вряд ли, наверное, у провайдера или на линии какие-то проблемы.
– Стоп. У тебя телек включен? – Да я его девчонкам отдал, меньше у меня тусоваться будут.
– Тогда бегом ко мне, тут сейчас какую-то важную хрень передавать будут.
«Что за хрень? – думал я, спускаясь этажом ниже. – Слава богу, что СКП пока не переехал». Для них уже ремонтировали отдельное от нас помещение в здании, предоставленном районной администрацией.
Спустившись вниз, я поручкался с Максом, который сказал, что я мог не гнать, как скаковая лошадь, – до «важного сообщения» есть еще 10 минут. Эти 10 минут мы провели в курилке, смакуя отрыв наших от «Спартака» в турнирной таблице. Дел у меня – в смысле, тех самых дел, которые у прокурора, – пока было немного – их понесут в пятницу, валом. А как же, конец месяца, выход дел в суд, так что все корпеть будем, а не только милицейский надзор. Отбывать повинность предстояло только в два часа – переться по мошенничеству, если не перенесут, – редиска-то на воле, болеть может до потери пульса – собственного, моего или судьи. Докурив, мы отправились в максовский кабинет к максовскому же телевизору. Курящий Макс в своем кабинете сам не курит и другим не дает. И не потому, что боится репрессий – в принципе, его сейчас и репрессировать-то некому, прокурору он уже не подчинен, а городское начальство эти фишки не волнуют, – а потому, что терпеть не может полных пепельниц. Но еще больше терпеть не может полные пепельницы вытряхивать – короче, курить в своем кабинете ему не позволяет лень.
По дороге на поселок сделал пересадку на Бунина и снял в банкомате всю наличность с карточки – и остатки пенсии, и заначку. Влез в маршрутку – звонок от жены. – Слушаю!
– Сережа, мне даже к окошку обменника подойти не дали – купили втрое дороже вчерашнего курса. Ты уверен, что не ошибся, решив обменять валюту?
– Я-то уверен, а вот те, кто ее купил, очень скоро пожалеют об этом.
– Сергей, говорят, что война началась. Тебя или Сашу заберут?
– Кого заберут, так это Андрея – он же срочную отслужил, да еще и водитель в придачу. Олега Горошкова как врача, может быть. А я уже невоеннообязанный, а Саня не служил – какой от него прок? Пока обучат, и война закончится.
Приехав домой, зашел к жене на работу и в несколько ходок вместе с пасынком перетащили купленное домой – хорошо, что жена в магазине работает. Пасынок тоже в этом же, но у него сегодня выходной.
Так, теперь надо решать вопрос с работой. Думаю, что цены сейчас резко пойдут вверх, и одной пенсии не хватит на жизнь, а нынешняя работа быстро закончится – кому в военное время нужны интерактивные клубы?
Где искать? Так, раз бывший СССР перенесся, то он становится мировым лидером по части высоких технологий. Чтобы им и остаться, надо будет производить высокотехнологичную технику. Но то, что выпускают сегодня из подобной техники, – это в основном сборка из импортных комплектующих. Значит, надо будет осваивать производство всего этого у себя. Будут строиться и перепрофилироваться заводы в первую очередь электронной промышленности. Надо будет искать работу там, налаживал же я оборудование на бывшем «Эпсилоне».
Берлин. Петр Михайлов. Эмигрант
– Герр Михайлов, герр Михайлов – стук в дверь и громкий голос фрау Марты, хозяйки пансиона, могли разбудить даже мертвеца.Вчерашняя вечеринка затянулась до утра, и я, скромный ассистент звукооператора киностудии УФА, русский эмигрант Петр Михайлов, мечтал провести это воскресное утро в постели, но судьба в лице строгой хозяйки была немилосердна со мной. Накинув халат и надев тапочки, я открыл дверь.
– Доброе утро, – мое лицо попыталось изобразить подобие улыбки. – Фрау Марта, зачем так громко стучать?
– Герр Михайлов, вы русский… – это был не вопрос, а утверждение. Пожилая женщина была так взволнована, что даже не пожелала мне доброго утра. – Герр Михайлов, сегодня рейх объявил вам войну.
– Мне? – от удивления я зажмурил глаза и потряс головой. Конечно, вчера мы с ребятами из ассистентской группы крепко выпили, но самым криминальным было совместное пение. «Так за Царя, Отечество и Веру. Мы грянем дружное…» – по-русски, естественно.
– Нет, герр Михайлов, не вам, а России, Советской России – твердо произнесла хозяйка.
– Фрау Марта, в Советской России – красные, а я белый русский и к большевикам никакого отношения не имею, поэтому попрошу вас больше меня не беспокоить! – протараторил я, пытаясь собраться с мыслями. Вот тебе и «ура, ура, ура!».
Старушка кивнула, что-то решив для себя, и, наконец пожелав мне доброго утра, ушла.
Мысли путались в голове, и мне пришлось долго возиться, чтобы сварить себе кофе на керосинке. Жидкое топливо, как и многие продукты, были поталонам, но УФА – это волшебная страна, где можно было все достать. Сухой хлеб с маргарином и немного джема я проглотил, не заметив вкуса еды.
Война… Война с Россией, эта мысль не оставляла меня. Я покинул Россию маленьким мальчиком, и все, что сохранилось в моей памяти, – это пароход, слезы отца и далекий темный берег, исчезающий в темных морских волнах.
Я включил радио, и с Нью-Йоркской станции перестроил на волну Берлина. Несколько минут из динамика неслись звуки марша, затем диктор объявил речь фюрера. Мне, иностранцу, выступления Гитлера всегда казались смешными, но сегодня было не до смеха. Впервые я пожалел, что не курю. Талоны на табак – это валюта и многие друзья завидуют мне, но сейчас я отчаянно хотел затянуться сигаретой. Москва молчала, я не мог поймать ни «Радио Коминтерна», ни «Горький» и лишь в конце шкалы сквозь треск помех я различил русскую речь:
«…и премьер-министр Владимир Путин. О пробках в Москве мы поговорим через пять минут, а сейчас песня!»
Мелодия была совершенно необычна и незнакома, негромкий мужской голос напевал завораживающие слова в непривычном ритме. Я схватил карандаш и начал записывать текст песни прямо на салфетке. Последние слова исчезли в грохоте помех. Потратив еще полчаса на поиск этой радиостанции, я выключил радио.
После второй чашки кофе мне в голову пришла идея отправиться в кафе «Рейман», там часто собирались репортеры «Берлинер тагерблатт» и «Дойче альгемайне цайтунг», более осведомленные, чем жучки из эмигрантского «Нового слова».
Быстро одевшись, я спустился по лестнице и, кивнув занимавшей свой ежедневный пост у окна фрау Марте, вышел на улицу.
Начавшаяся война с Советским Союзом пока никак не отразилась на жизни Берлина – парадно одетые пожилые пары неспешно возвращались домой с воскресной проповеди, запоздавший молочник медленно катил на своем фургоне, негромко звеня пустыми бутылками, а вдали проехал увешанный рекламой двухэтажный автобус. Единственными признаками войны было обилие военных и отсутствие частных автомобилей на улицах.
На перекрестке меня догнал Воробьянов, молодой активист РОВС, постоянно околачивавшийся при фон Лампе. Мы встречались с ним раньше в церкви, но мой отец был деникинцем и с врангелевцами я дела не имел. Поэтому мы с Воробьяновым пересекались очень редко.
– Здравствуйте, Петр! Вы уже слышали про войну? – запыхавшись, спросил он. – Это так здорово!
– Что же хорошего в том, что немцы напали на Россию, милостивый государь? – хмуро ответил я, не поздоровавшись.
– Ну что вы, Гитлер наконец разгонит эту большевистскую сволочь, – глаза Воробьянова горели огнем. – Алексей Александрович сегодня сказал, что, придя вслед за германской армией, мы принесем свет свободы порабощенной комиссарами стране!
– Идиот, идти освобождать Россию на немецких штыках? Посмотри на них! – я показал рукой на колонну марширующих эсэсовцев. – Вы думаете, что они дадут вам власть? Даже не мечтайте! Прав генерал Деникин, а вы со своим дурацким лозунгом «Хоть с чертом, но против большевиков» убирайтесь к этому самому черту! – я уже почти кричал.
– Предатель, большевик! Я все расскажу Алексею Александровичу. Нас тысячи, а вас – единицы! – голос Воробьянова сорвался на фальцет, после он попытался еще что-то произнести, но только беззвучно открывал рот.
Я отвернулся от него и пошел к центру. Вдруг мое внимание привлек необычный гул, это не было похоже на шум двигателя аэроплана, но я поднял голову. Высоко в небе блестела маленькая точка летательного аппарата, за которой тянулся шлейф дыма. Сперва мне показалось, что произошла катастрофа и двигатель загорелся, но ровный полет аэроплана говорил об обратном. Проходившие мимо меня берлинцы не обращали внимания на небо, оно их не интересовало, если не было сигналов воздушной тревоги. Постояв минуту, я продолжил свой путь к Курфюрстендамм. На Кудамме людей было намного больше, прохожие собирались у радиоточек в ожидании экстренных сообщений, но по радио передавали только марши.
В кафе было на удивление пусто, и никто не мог поделиться со мной новостями. Мне пришлось заказать у кельнера чашечку кофе. Он здесь был натуральный, со сливками, но очень дорогой. Приготовившись растянуть эту чашечку на час-другой, я вытащил из кармана салфетку с записанными словами песни и начал по памяти подбирать музыку.
– Петя, что вы здесь пишете, надеюсь, вы не собираетесь стать репортером, или это место заразно? – Урсула фон Кардоф, ведущая страничку моды в «Дойче альгемайне цайтунг», улыбалась мне своей дежурной улыбкой.
– Добрый день, Урсула, – я вежливо улыбнулся своей давнишней знакомой и сдвинул свою писанину на край столика. – Я жду ваших коллег, которые просветят меня о подробностях сегодняшних событий.
– Вы о войне? Я говорила о ней со своей подругой. О! Майн готт, я вас не представила, – онаобернулась к стоявшей рядом с ней красивой девушке.
– Мария, позвольте представить, это Петр Михайлов, он тоже русский эмигрант, а познакомились мы на берлинском радио, у Гиммлера.
Глаза Марии широко раскрылись, и в них появился страх.
Мы с Урсулой засмеялись, переглянувшись:
– Нет. Не у того Гиммлера, у его брата Эрнста – главного инженера берлинского радио.
– Ну и знакомые у вас! – золотоглазая девушка фыркнула и бесцеремонно уселась за мой столик.
Урсула странно посмотрела на подругу и присоединилась к нам.
– Петя, а вы поэт, – Мария внимательно читала мои записи на салфетке.
– Нет, я ассистент звукорежиссера на студии УФА.
– Какой странный у вас слог, – она обворожительно мне улыбнулась, не обратив внимания на мои слова. – Это так необычно – побледневшие листья окна зарастают прозрачной водой… Это ваше?
– Это не я, это песня. Я услышал ее сегодня по радио из России, там еще было что-то странное про какого-то премьера Путина и пробки в Москве.
Ее улыбка завораживала меня.
– Ерунда, – Мария внимательно посмотрела на меня. – Такой песни не может быть в Советской России, вы поймали Харбин, и речь, наверное, шла о премьер-министре императора Пу И.
Перевернув листок, она удивленно подняла брови:
– Вы и музыку записали? Скажите, Петя, а вы умеете музицировать?
Тут я понял, что для нее я буду всегда только Петей, и наваждение спало с меня. Петя, Петя-петушок… Золотой гребешок. Кажется, так маман мне пела?
– Да, я немного играю на пианино.
– Отлично, я сегодня приглашена к Бисмаркам и беру вас с собой.
– Кстати, а меня зовут Мария Васильчикова, а то некоторые забыли все правила хорошего тона! – девушка весело поглядела на Урсулу.
Озадаченное выражение лица Урсулы не покидало ее на протяжении всего нашего разговора с Марией. Она даже не пыталась прервать свою подругу.
– Очень приятно, Петр, – пролепетал я, пытаясь понять, в качестве кого или чего меня пригласили на великосветскую вечеринку. Мне было известно про сестер Васильчиковых, но светские круги, где они вращались, были для меня недоступны.
Когда мы встали из-за стола, я положил рядом с чашкой серебряную монету в две рейхсмарки. Кельнер улыбнулся и подмигнул мне, когда, пропустив дам, я выходил из кафе.
С Урсулой мы попрощались у нависшего глыбой, мрачного здания издательства «Кениг».
Пройдя квартал, я обратился к спутнице:
– Мария, как вы относитесь к большевистской России? Я покинул Крым восьмилетним мальчиком и знаю ее только по рассказам семьи.
– Знаете, Петя, я тоже плохо помню Россию, но большевиков ненавижу. Из-за них мы потеряли свой дом, мой отец, как дикий зверь, пробирался через леса, спасая свою жизнь, – в ее глазах появился лед, когда она заговорила о семье. – Не знаю, как вы, но я считаю очень хорошей новостью, что Сталин и Гитлер сцепились друг с другом. Один из них уничтожит другого и сам потеряет все силы в этой драке.
– Мария, ведь это не драка, это – война! И тысячи людей погибнут в ней, – возразил я. – А мне наплевать на других людей, – тоном капризной девочки ответила она. Красивой девочки. Очень красивой. – Петя, ну что вы о политике, сейчас еще ничего не известно, – Мария снова улыбнулась. – Вот пройдет неделя, и все будет ясно. Мой знакомый из управления генерал-майора Вагнера сегодня утром сказал, что война закончится самое большее за два месяца. Вермахт даже не заказал зимнее обмундирование, а на складах нет масел для зимы.
Она снова превратилась в веселую девушку, беззаботно щебечущую о предстоящей вечеринке.
– Петя, с вас закуски! Что-либо мясное, баварские колбаски или сало, фюрерпакеты не надо, там все равно некому готовить, кухарка уже ушла. А я организую бренди, американское бренди, у офицеров генштаба уже изжога от французского коньяка, они слишком злоупотребляли трофеями.
Мы разошлись, договорившись встретиться у станции подземки.
Продовольственный вопрос за последний год сильно осложнил жизнь берлинцев. Карточки на хлеб, официальные нормы на мясо и двести граммов маргарина в месяц… Они только спасали от голода. А вот роскошествовать не давали.
После победы во Франции в Берлине возник черный рынок. Военные продавали привезенные из оккупированных стран продукты и фюрерпакеты – продуктовые наборы для отпускников. Крестьяне через маклеров торговали утаенными от чиновников продовольственной службы излишками. Если ты знал, к кому и зачем обратиться, то найти килограмм отличной ветчины и три фунта копченого с чесноком сала было достаточно просто. Сотрудники УФА питались в столовых киностудии без продовольственных карточек и почти бесплатно, так что красно-черных хлебных карточек на обмен у меня было много, и через полтора часа я стоял с двумя бумажными пакетами в условленном месте, ожидая свою спутницу.
Мария появилась точно в назначенное время и, кивнув мне, начала спускаться на станцию подземки. Интересно, подумал я, русские в эмиграции быстро приобретают местные черты – пунктуальность в Германии, напыщенность в Англии и бесцеремонность в США.
В дребезжащем вагоне метро мы молча проехали две остановки и вышли.
Выйдя из подземки, она снова окинула меня взглядом и произнесла:
– Я смотрю, у вас неплохой улов?
– Если знать рыбные места, улов всегда будет неплохой, – весело ответил я.
Помолчав минуту, Мария вновь обратилась ко мне:
– Скажите, почему вы живете в Германии, а не во Франции? Ведь ваш отец был близок с Деникиным?
– Папд в генштабе занимался Австро-Венгрией и всегда мечтал побывать в Вене. В двадцать шестом году семья поехала в Австрию, и отец по случаю купил домик в Зальцбурге. Почему именно там? Мамд очень любила Моцарта. Я поступил учиться в Берлинский университет, технические дисциплины здесь преподают гораздо лучше, чем во Франции или в Австрии…
Я так и не привык называть Австрию – Остмарк.
– А ваша семья так и живет в Зальцбурге?
– Нет. После смерти мамы отец отправился к друзьям в САСШ и застрял там после начала войны. Плыть через Атлантику очень опасно, а ехать через Советскую Россию он не может. Наш дом в Зальцбурге я сдаю, а живу и работаю здесь, в Берлине. – Как хорошо иметь свой дом! – задумчиво произнесла Мария. – А наш дом захватили большевики, мама живет в Италии, а nana лечится после перехода границы.
Вдруг Мария замолчала. Лицо ожесточилось:
– Мой кузен служил во французской армии и уже второй год в плену, а я ничего не могу сделать, понимаете, ничего!
Я молча кивнул в ответ. А что тут можно сказать?
За разговором мы подошли к нужному нам дому, консьерж открыл парадное, и мы поднялись на третий этаж. Дверь нам открыла хозяйка квартиры – миловидная брюнетка. Расцеловавшись с хозяйкой, Мария представила меня уже собравшимся гостям.
– Господа, это Петр Михайлов, звукорежиссер студии УФА, ученик самого Фридриха Шнаппа.
Моя спутница меня снова удивила. Она знала Шнаппа, известного звукорежиссера Рейхрунд-функгруппе.
– Ну что вы, я всего лишь ассистент, – лукаво смутился я.
– Не обращайте внимания, это очень скромный, но талантливый молодой человек, – продолжала моя спутница.
Среди гостей преобладали военные в форме, хотя были и чиновники из ведомства Риббентропа, дамы же щеголяли вечерними платьями. Я был редким штатским в этом сборище погон и мундиров. Хотя стол уже был уставлен разнообразными бутылками с вином, наше бренди было встречено с явным энтузиазмом всей мужской половиной компании, не остались без внимания и мои скромные дары. Общими усилиями стол был накрыт, и после второй рюмки завязалась оживленная беседа. Хозяйка в окружении двух офицеров генштабавнимательно слушала какого-то дипломата, затем, кивнув ему, повернулась ко мне:
– Петр, вы знакомы с Ольгой Чеховой?
– Да, – честно ответил я. – На прошлой неделе она мне сказала: «Милый мальчик, принеси мне быстрее стул!»
Все засмеялись. Офицер повернулся к своему коллеге:
– Похож на Кейтеля в ставке.
Мило улыбнувшись еще раз, хозяйка извинилась и перешла к другой компании.
– Герр Михайлов, что вы, как эмигрант, думаете о начавшейся войне? – спросил мидовец.
Офицеры тоже смотрели на меня с интересом.
– Я инженер и не разбираюсь в политике, но не думаю, что в России повторится французская прогулка.
– Почему вы так думаете? – спросил офицер. – Судя по сообщениям, все идет по плану, под Белостоком готовится окружение, а у Гудериана дела еще лучше, за исключением нескольких казусов.
– А группа «Север»? – в разговор вмешался второй офицер.
– Ерунда! Риттер фон Лееб – отличный командующий, у него прекрасные офицеры, а сбой связи вызван непогодой. Утром по всей границе творилось черт знает что, но операция началась по плану. Хотя у Геринга что-то темнят, похоже, слишком большие потери, но на выступе сожжено и сбито более пятисот русских самолетов.
– Минуточку внимания, господа! Сейчас Петр Михайлов споет нам новую русскую песню.
Златоглазка стояла в дверном проеме и, держа бокал с вином, лукаво смотрела на меня.
В груди похолодело, но я стряхнул оцепенении подошел к роялю. Когда пальцы прикоснулись к клавишам, волнение полностью покинуло меня, я прокашлялся и начал вступление:
Играть я кончил в полной тишине.
Крики чайки на белой стене…
Все замолчали, внимательно слушая меня.
Две мечты, да печали стакан
Мы, воскреснув, допили до дна
Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой…
Затем они захлопали мне. Я стоял, не зная, что мне делать, даже Мария хлопала, восторженно глядя на меня.
– Господа, но это не моя песня, я услышал ее сегодня по радио! – начал было оправдываться я. Но меня, слава Вседержителю, прервали.
– Радио, господа, надо включить радио, – произнес державшийся до этого в тени хозяин квартиры.
– Петя, покажи, где ты нашел эту песню, – тут же вмешалась Мария.
Я подошел к огромному телефункену и начал крутить ручку настройки.
Продравшись через треск помех, я наткнулся на мощный и чистый сигнал:
«Уважаемые граждане России, вы, безусловно, знаете о произошедшем природном катаклизме. Силой Провидения наша страна оказалась ввергнута в самый трагический день своей истории – двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года. Как это уже однажды случилось, германский нацизм начал свое наступление на свободу и саму жизнь народов, когда-то населявших Советский Союз.
Погибли люди. Среди них мирные граждане России, Белоруссии и Украины. ВоеннослужащиеРоссийской армии и армий братских белорусского и украинского государств, встав на пути нацистской агрессии, исполняют свой долг по защите женщин, стариков и детей. Исполняют даже ценой собственной жизни».
– Что это? – спросил генштабист.
– Похоже, это Москва, – ответил я и начал переводить.
«Именно на них покушается вторгшийся на нашу землю кровавый враг – тоталитарный гитлеровский режим. Для расширения жизненного пространства нацисты избрали самый бесчеловечный способ – уничтожение целых народов, населяющих Восточную Европу и Россию.
Один раз, шестьдесят пять лет назад, совместными усилиями всего прогрессивного человечества победное шествие людоедской идеологии было остановлено. Знамя Победы взвилось над поверженным Рейхстагом. Ради этого только народы бывшего Советского Союза отдали почти тридцать миллионов жизней. Неимоверная, тяжелая цена».
Я старательно переводил дословно, не понимая смысла и половины фраз, какие «шестьдесят пять лет назад», почему «бывшего Советского Союза».
«Нет никаких сомнений, что враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Я кончил переводить и почувствовал, как пересохло мое горло. Взяв фужер, я наполнил его до краев рейнским и выпил одним глотком. Окружающие продолжали молча смотреть на меня.
Первой, как всегда, молчание нарушила Мария:
– Господа, я подтверждаю, он перевел все точно.
Все обернулись к ней, но тут из приемника полилась музыка и красивый женский голос запел на английском. К счастью, этот язык здесь знали многие, и переводить мне не пришлось. Похоже, день плавно превращался в вечер чудес.
За окном послышался глухой звук далекого разрыва, затем еще два, но уже гораздо сильнее. Гости не обращали на них внимания, ведь сигнала воздушной тревоги не было.
Я не хочу говорить
О прожитом нами.
Хотя меня это и ранит,
Теперь это в прошлом.
Победитель получает все,
Проигравший довольствуется малым.
Мужчины кивали головой в такт музыки, а у девушек на глазах появились слезы.
Я была в твоих руках,
Думала, принадлежу тебе.
Я делала вид, что ничего не понимаю.
Но скажи мне, целует ли она тебя
Так, как целовала тебя я?
Чувствуешь ли ты то же самое,
Когда она произносит твое имя?
Где-то глубоко внутри
Ты, должно быть, знаешь,
что мне тебя не хватает.
Но что я могу сказать,
Правилам надо подчиняться.
Тут грянул самый мощный взрыв, оконные стекла жалобно задрожали, и наконец, словно очнувшись от глубокого сна, взвыли ревуны воздушной тревоги. Все выбежали на балкон, опоясывающий здание. В голубом, безоблачном небе было пусто, лишь знакомый Петру аппарат продолжал парить все так же высоко и недостижимо.
Победитель получает все.
Победитель получает все.
Над Берлином подымался дым, похоже, бомбы упали в районе правительственных зданий и рейхсканцелярии.
– Что это? – спросил офицер люфтваффе, показывая на парящий в небе аэроплан.
– А разве это не ваше? – ответил я вопросом на вопрос. – Этот аппарат с обеда висит над Берлином.
Музыка в приемнике оборвалась, и зазвенел голос диктора:
– По сообщению пресс-центра Министерства обороны, десять минут назад были поражены стратегические цели на территории Германии. Ракетно-бомбовым ударам подвергнуты здания штаба люфтваффе, Министерства юстиции, рейхсканцелярия, Принц Альбрехт-штрассе, четыре, здания СД, семьдесят два и семьдесят четыре на Унтер-ден-Линден, комплекс связи и штаб в Цоссене и Вольфшанце. А теперь… Реклама на радио «Маяк»!
Я переводил, но и без моего перевода все было ясно. Лица офицеров серели с каждым новым названием, после упоминания центра связи на них стало страшно смотреть, а когда диктор упомянул какое-то логово волка, их затрясло.
Первым опомнился офицер люфтваффе, он бросился к телефону и начал торопливо набирать номер, попытки дозвониться продолжались минут пять, затем кто-то вышел на связь, и после короткого разговора летчик опустил трубку на рычаг телефона.
– Штаб люфтваффе полностью уничтожен, Мильх погиб, – устало произнес он.
Гости быстро собрались и, попрощавшись с хозяевами, начали расходиться. Хозяин квартиры с невозмутимостью капитана идущего ко дну корабля прощался с гостями и напевал:
Стал собираться и я.
Победитель получает все,
Проигравший довольствуется малым,
Не дотянув до победы.
Это ее судьба.
В углу комнаты хозяйка громко шепталась с Марией:– Мисси, ты просто прелесть, где ты откопала это русское чудо, об этой вечеринке будет говорить весь Берлин, подруги умрут от зависти…
Я понял, что если хочу спокойно покинуть помещение, то делать это надо прямо сейчас.
Пожав на прощание руку гостеприимному хозяину, сохранявшему непоколебимое спокойствие все это время, я вышел на улицу.
До дома я добрался без приключений, лишь два раза дорогу мне преграждали огромные колонны пожарных машин, несущиеся к центру Берлина.
Фрау Марта сидела, как всегда, у окна. Проходя мимо, краем глаза я заметил, как она раскрыла толстую тетрадку и начала писать. Владелица пансиона всегда записывала время ухода и возвращения своих постояльцев.
Зайдя в свою комнату и скинув штиблеты, я прямо в одежде упал на кровать. Мне не давала покоя одна фраза хозяйки вечера: «Об этой вечеринке будет говорить весь Берлин». Оно мне это надо?
Значит, что? Значит, на всю неделю нужно затеряться в киностудии, эсэсовцев туда не пускали, а через неделю, как сказала Мария, будет видно. У меня была припрятана бутылка шнапса, дрянного, но крепкого, чтобы иногда выпить стаканчик перед сном. Я открыл окно и выпил всю бутылку, глядя на вечернее берлинское небо. Мой сон не мог нарушить ни вой сирен воздушной тревоги, ни гулкий грохот мощных взрывов в центре города.
Я крепко спал, ведь завтра – понедельник, а для русских неделя начинается в понедельник.
Константин Зыканов, сотрудник прокуратуры, Санкт-Петербург
День в прокуратуре начинался, как обычно – утром девочки напоили меня чаем с конфетами и шоколадкой, сообщив заодно, кто чем сегодня занят, рассказали пару сплетен о том, кто, где, когда и с кем, после чего я традиционно отправил свой ударный батальон смерти в сад, в смысле в суд. Нет, надо было все-таки в следствии оставаться – там хотя бы есть с кем обсудить завтрашний вечерний матч «Зенита», а не выслушивать треп о помадах, бюстгальтерах и прочих прокладках, короче – крайне интересных для любого мужика предметах. Да, кстати, о «Зените». Надо зайти на любимый сайт любимого клуба, глянуть новости – не сломался ли кто накануне матча с «мясом» и вообще. Хм… Интернет почему-то не фурычил. В смысле – подключался, но не открывался. Что за фигня? Позвонил Максу – бывшему своему «сокамернику», а ныне руководителю отдела пока еще СКП – именно предчувствие этого «пока» меня в свое время и тормознуло. Зря, наверное, тормознуло.– Здорово, Макс! Как жизнь?
– Все путем, работаем. А ты чего с утра пораньше? Опять твои девки чего-то нарыли? (Девки у меня такие – вычитывают дела от и до, следствие, что пока еще почти наше, что милицейское – волком воет, – а что делать – этим девкам потом по этим делам в суде бодаться.)
– Да нет, Макс, я по другому поводу. У тебя интернет работает?
– Не залазил еще, сейчас гляну, – послышалось кряхтение – Макс, несмотря на то что младше меня на девять лет, имеет плотное, если не сказать полное, а если честно – то просто толстое телосложение.
– Хм-м… Нет, что-то ничего не открывается. Опять городская не заплатила вовремя?
– Вряд ли, наверное, у провайдера или на линии какие-то проблемы.
– Стоп. У тебя телек включен? – Да я его девчонкам отдал, меньше у меня тусоваться будут.
– Тогда бегом ко мне, тут сейчас какую-то важную хрень передавать будут.
«Что за хрень? – думал я, спускаясь этажом ниже. – Слава богу, что СКП пока не переехал». Для них уже ремонтировали отдельное от нас помещение в здании, предоставленном районной администрацией.
Спустившись вниз, я поручкался с Максом, который сказал, что я мог не гнать, как скаковая лошадь, – до «важного сообщения» есть еще 10 минут. Эти 10 минут мы провели в курилке, смакуя отрыв наших от «Спартака» в турнирной таблице. Дел у меня – в смысле, тех самых дел, которые у прокурора, – пока было немного – их понесут в пятницу, валом. А как же, конец месяца, выход дел в суд, так что все корпеть будем, а не только милицейский надзор. Отбывать повинность предстояло только в два часа – переться по мошенничеству, если не перенесут, – редиска-то на воле, болеть может до потери пульса – собственного, моего или судьи. Докурив, мы отправились в максовский кабинет к максовскому же телевизору. Курящий Макс в своем кабинете сам не курит и другим не дает. И не потому, что боится репрессий – в принципе, его сейчас и репрессировать-то некому, прокурору он уже не подчинен, а городское начальство эти фишки не волнуют, – а потому, что терпеть не может полных пепельниц. Но еще больше терпеть не может полные пепельницы вытряхивать – короче, курить в своем кабинете ему не позволяет лень.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента