Федоровский Евгений. Свежий ветер океана

   - Во-о-он у ветлы...

   <А ведь можно что-то придумать>, - обрадовался Головин и пошел к командиру роты.

   Капитан Зубков ужинал. На круглом столе стоял котелок с жидкой ячневой кашей и кружка чаю.

   - Извините, зайду попозже, - смутился Головин.

   - Заходи, раз пришел. Ел?.. А все равно голодный. Никитич, сообрази!

   Ординарец поставил рядом другой котелок и положил ложку.

   - С чем пришел?

   - У меня долгий разговор, Алексей Сергеевич, - проговорил Головин, пристраивая шапку на коленях.

   - Выкладывай.

   Зубков не был кадровым военным. Правда, в январе сорокового года он немного повоевал с белофиннами в добровольческом лыжном батальоне, но обморозился, и его комиссовали из армии. Работал он в районном комитете Осоавиахима, и звание ему присвоили по должности. Левую сторону его лица уродовал сизоватый шрам. Головин стеснялся смотреть на этот шрам, но взгляд сам по себе останавливался на нем.

   - В подвалы Екатерининского дворца в сентябре наши перевезли морской архив. Сейчас его захватили немцы. Конечно, они пустят его по ветру. А это громадная ценность, Алексей Сергеевич! Архив надо спасти.

   - Ну и что теперь?

   - Спасать надо.

   Зубков почертил ложкой узоры на столе, помолчал.

   - Других дел по горло, Левушка... Боюсь, ничего не выйдет.

   - Нельзя же бросать архив на погибель!

   Капитан поскреб ложкой по дну котелка, собрал крошки и отправил в рот:

   - Давай так сообразим... Напиши обстоятельную бумагу, обоснуй. Я передам комбату, а тот дальше. Может, кого-то она заденет. Сам же исподволь наблюдай, думай, что предпринять.

   - Спасибо, Алексей Сергеевич. - Головин с радостью пожал локоть Зубкова.

   - Не за что. Как я понимаю, кто-то в штабе должен заинтересоваться. Все же история. Хоть старая, но в научном смысле дорогая.

   - Правильно вы понимаете! - Головин махом проглотил кашу и заторопился к себе.

   Его взвод размещался в подвале. Верх дома сгорел, но подвал остался. В нем хранилась раньше капуста, запах выветриться не успел, кислятиной несло из всех углов. Зато сюда не проникал ветер, было тепло от печки-<буржуйки>. Трубы бойцы вывели в сторону, довольно далеко от подвала. Завидев дымок, немцы первое время стреляли из минометов и орудий, разворошили выход, но потом утихли. На всякий случай Головин приказал разжигать <буржуйку> только ночью. Теперь железные бока ее багрово светились в полутьме.

   Головин пробрался мимо спящих бойцов в свой угол, завешенный старым байковым одеялом, зажег коптилку, вытащил из вещмешка тетрадь в клеенчатой обложке и перламутровую авторучку - немецкий трофей.

   <Командиру роты 3-го батальона 264-го стрелкового полка капитану Зубкову А. С.>, - начал он рапорт и остановился.

   Сколько раз в детстве, отрочестве, юности слышался ему шум воды, рассекаемой форштевнем, ледяной звон обмерзшего такелажа, глухие удары льдин!.. Воспоминания так же стремительны и неуловимы, как мысль. Мгновенной вспышкой она вдруг осветила все, что хранилось у Головина в заветных клеточках памяти. И он увидел на мостике низенького капитана с покатым лбом, выпуклыми глазами под крутыми бровями, в высокой морской фуражке и шинели, подбитой волчьим мехом. Прищурив один глаз, этот капитан приникал к подзорной трубе, надеясь в плотной дымке тумана за сахарными, головами айсбергов разглядеть южный материк...

   В НОЧЬ ПЕРЕД СНЕГОПАДОМ

   После того как Головин подал рапорт, прошла неделя. Его терзали сомнения. Казалось, что все командиры в батальоне уже знали о рапорте и многозначительно помалкивали, как скрывают от больного историю его болезни. Он ругал себя за торопливость, поскольку рапорт писал в спешке и там получилось больше эмоций, чем дела. Надо бы по пунктам, как в военном уставе, а он расписал всю историю, словно зеленый студент первую курсовую работу. У кого найдется столько времени?

   Изредка фашисты постреливали из минометов. Наши не отвечали: снаряды и мины берегли, как хлеб. Выдавали их в дивизии почти поштучно. То же самое было и с патронами. Нехватка боеприпасов породила в войсках явление, невиданное в таких масштабах в истории войн. Чуть ли не главной силой в обороне стали снайперы-истребители. С винтовкой, снабженной оптическим прицелом, с пачкой патронов, долькой сала и ржаным сухарем - суточным пайком - они выползали на нейтральную полосу и выбивали немецких солдат.

   Бойцы соседней роты притащили пленного - прыщеватого баварца в женском пуловере, натянутом поверх френча. Немец жаловался, что у русских отсутствует чувство фронтового товарищества. Они стреляют по отхожим местам, высунешь голову - пуля. Поэтому загажены все траншеи. Среди немецких солдат прошел слух, будто под Ленинград прибыла специальная дивизия охотников-сибиряков, которые попадают белке в глаз.

   Поздно вечером за Головиным пришел ординарец Никитич.

   - Командир роты просит.

   Почему ординарца звали Никитичем, никто не знал. Это был еще нестарый солдат - лет тридцати пяти, не больше. Да и стариковской степенности не было. Но ординарец отличался от солдат роты, в большинстве молодых, необстрелянных, своей многоопытностью в житейских делах. Никитич прошел воспитание в горластой, нервной, настырной шатии беспризорников. Фамилию Никитского ему дали в детском доме, помещавшемся у Никитских ворот в Москве. Бойцы упростили ее до Никитича. Был он сух, немногословен и удачлив. За это и держал его Зубков в ординарцах. Носил Никитич челку, прикрывающую два разных глаза - голубой и карий, пренебрегал каской, довольствуясь комсоставской суконной пилоткой. Ростом он был еще меньше Головина.

   Перед входом в землянку Никитич пропустил младшего лейтенанта вперед, а сам отошел в сторону. Зубков с интересом посмотрел на Головина, словно увидел впервые, склонил голову набок, выслушал.

   - А ведь выгорело твое дело, - сразу он выложил новость. - Из политотдела дивизии кто-то должен приехать. Комбат тоже обещал заглянуть. Кто, говорит, такой этот Головин? Ученый или в этом роде? Береги, говорит.

   Головин покраснел и перебил Зубкова:

   - Что же приказано делать?

   - Приказано пока самим расхлебывать кашу, вести разведку. - Зубков помолчал, постукивая по столу костяшками пальцев. - Никитич, угости лейтенанта своим трофеем.

   Ординарец словно вырос из-под земли, поставил банку венгерской говядины с перцем и положил серую пресную галету.

   - Откуда? - удивился Головин, захватывая полную ложку мяса.

   - Он к фрицам в гости ходил, - засмеялся Зубков. - Я с ним как за пазухой... А если серьезно - временно тебе отдаю. Для разведки незаменимый человек. Как комар. В любую щель пролезет. Ты говорил, у тебя во взводе местный есть?

   - Да. Кондрашов.

   - Пусть они вдвоем сходят, разузнают. - Зубков развернул карту, исчерканную цветными карандашами. - Слышишь, Никитич?

   - Слышу, - отозвался ординарец.

   - Проходы разведай.

   - Понял.

   - Не знаю, как благодарить вас, - пробормотал Головин.

   - Меня не за что. Начальство приказывает. Сам бы я сидел сейчас и в ус не дул.

   Но по глазам видел Головин, что Зубков шутит.

   ПОЛКОВОЙ КОМИССАР

   - Если фриц вздумает шуметь, бей этой штукой. - Никитич подбросил на ладони гранату. - Ножом без сноровки не сможешь. Или цепляйся, как клещ, лишь бы не вопил.

   Кондрашов не мигая смотрел в рот наставника.

   - Смотри, как уходить из захвата... Хватай! - Никитич расслабился, позволил обхватить себя, потом, резко рванув локтями, выскользнул из рук Кондрашова и несильно ударил его головой в подбородок.

   - Ловко у тебя получается, - подвигав ушибленной челюстью, проворчал Леша.

   - Жизнь и не тому научит.

   Они занимались позади окопов, в лощине, которую немцы видеть не могли. Никитич заставлял Лешу ползать, бесшумно пробираться через проволоку, пользоваться звуковыми сигналами, расчищать путь от мин, маскироваться.

   - Часовой ночью видит все, что появляется на светлом фоне. Подсвечивают пожары, ракеты, звезды. Ты ползешь, вдруг чуешь, часовой близко и смотрит. Замри! Как был оттопыренный локоть, так и оставь. Усек? Попробуем!

   Возвращались они с занятий поздно. Никитич жил во взводе Головина и спал рядом с Кондрашовым.

   Они уже отдыхали, когда к Головину пришли гости - Зубков, комбат Пивоваров и полковой комиссар Дергач.

   Дергач был из флотских. В свое время матросил на Балтике, за большевистскую агитацию сидел в <Крестах>, подавлял Кронштадтский мятеж, ходил на линкоре <Марат> и до сих пор под гимнастеркой носил тельняшку. Войдя в подвал, полковой комиссар строгим жестом остановил Головина, собравшегося было рапортовать, огляделся, нашел свободный чурбак и сел - у него болели ноги.

   - Так вот ты какой, Головин, - пробасил комиссар, по-стариковски прищурив глаз. - Мал, да удал. Владимир Николаевич Головин случайно не родственник?

   - Дед.

   - А ведь я его помню! На <Императоре Павле> был вторым помощником. Матросам всякое рассказывал. Я как услышал про Беллинсгаузена, о нем подумал. Только он и тогда уж стар был.

   - В шестнадцатом умер.

   - Значит, внук в деда пошел?

   - Да ведь жалко архив...

   - Жалко - не то слово, лейтенант. Это потеря невосполнимая. Ты сложную задачу на себя берешь.

   - Представляю.

   - Выбить немцев из Екатерининского дворца мы не сможем. Сил нет. Да и фашисты, как подмерзнут дороги, попытаются наступать. Остается диверсия. Да. Диверсия.

   - Мы готовим разведчиков.

   - Знаю. Но надо готовить весь взвод. Сколько у тебя активных штыков?

   - Тридцать восемь.

   - О задаче людям расскажи. Чтобы каждый понимал, ради чего идет. И обязательно про экспедицию. Побольше, понятней. Все же из всех плаваний в прошлом веке это был самый удачный морской поход. А уж люди поймут: раз мы предпринимаем такое дело, значит, собираемся жить долго и непременно выстоим.

   Дергач поставил ладонь ребром:

   - Дело это не только твое, Головин. И не наше с вами, - он оглянулся на Пивоварова и Зубкова, - а государственное. Понятно?

   Командиры кивнули.

   - Когда разведка пойдет?

   - Завтра в ночь, - ответил Головин.

   - Добро. А пока отдыхайте. - Дергач встал, скрипнул зубами от боли, потер колено, проговорил, словно оправдываясь: - Ревматизм истерзал. К самой плохой погоде...

   Головин проводил начальство, проверил караулы, задержался у входа. Было тихо. Темно. Едва подсвечивали тучи. Сверху на них ложился лунный свет. Немцы не пускали ракет, не навешивали <фонари> на парашютиках. Тоже спали. Из-за плохой погоды не летали <юнкерсы>. Они не могли пока подняться с раскисших аэродромов.

   Головин прошел к себе, снял сапоги. Шинель расстелил на соломе, накрылся с головой одеялом. Он подумал, что все обойдется, все будет хорошо, и тут же с суеверным страхом мысленно плюнул через левое плечо.

   ...Утром после завтрака Никитич и Кондрашов позанимались, а потом с разрешения Головина снова легли спать. В ночь они ушли к немцам.

   ВСТРЕЧА

   Двигаться хоженой дорогой Никитич опасался. Потерявшийся ранец, из неприкосновенного запаса которого Зубков угощал Головина, мог навести немцев на мысль, что этот путь облюбовали русские разведчики. А Никитич, между прочим, на ранец наткнулся чисто случайно. Немецкие саперы ставили мины на нейтральной полосе, какой-то крохобор притащился сюда с ранцем, чтобы товарищи не свистнули, да сам забыл. На рассвете этот ранец из рыжей телячьей шкуры и увидел первым Никитич. Прополз метров триста да так, что и наши дозорные скоро потеряли его из виду. Вернулся с трофеем, знал: немцы - народ рачительный, если положен неприкосновенный запас, две банки консервов, галеты и мармелад, он всегда будет находиться в ранце.

   Сейчас Никитич решил пробраться по кромке овражка до кладбища, миновать первую линию окопов, обогнуть дзот и дальше действовать по обстановке. Песчаный обрыв немцы минировать не могли, а вот внизу, у ручья, конечно, мин понаставили.

   Пробирался он медленно, привалившись к стенке и носком сапога выбивая для ног опору. За ним держался Кондрашов. Оба были в одних телогрейках, с автоматами, закинутыми за спину, с гранатами на поясах. Ножи они втыкали в землю и повисали на них, чтобы не заскользить вниз, прямо на мину.

   Сильно подморозило, но земля была еще влажной, неломкой и бесшумной. Луну совсем закрыли тучи. Лишь изредка где-то сбоку палил старательный ракетчик, заставляя каждый раз замирать на месте.

   Может быть, час, а то и больше, преодолевали они расстояние, которое в хорошее время прошли бы минут за десять. Наконец показался бугор - дзот. Его строили наши, но как-то в спешке отступления оставили целым и невредимым. Немцы из старой амбразуры сделали лаз, а бывший вход забили камнями и залили цементом, оставив узкую щель для пулемета.

   В дзоте кто-то тихо пиликал на губной гармошке. Тоскливые звуки доносились, как из подземелья. Никитич потянул носом, почуяв запах сладковатого немецкого табака с ментолом. Сделав предостерегающий жест, он чуть приподнялся над обрывом и заметил силуэт часового. Немец смотрел в сторону, держа в рукаве сигарету. Винтовка с коротким кинжалом-штыком стояла рядом. Значит, уходить гитлеровец не собирался. Мысленно чертыхнувшись, Никитич полез дальше, намереваясь обойти часового. Но когда разведчики удалились метров на пятьдесят в сторону, часовой поднялся и, покашливая, пошел вдоль траншеи прямо на них. <Захотел умереть>, - зло подумал Никитич, медленно отстегивая от пояса гранату. Часовой не дошел шагов пять, остановился, повертел головой туда-сюда и повернул назад. Никитич ящерицей скользнул в траншею и подал руку Кондрашову. По ходу сообщения они дошли до кладбища. Хоронясь за крестами, пересекли его по диагонали и очутились у деревянных домов окраины.

   - Далеко еще? - спросил Никитич, поправляя челку.

   В темноте Леша не узнавал места, хотя бывал здесь до войны не раз. Помнил: у выхода с кладбища стояла кирпичная сторожка. Теперь ее не было. Сгорело и несколько домов неподалеку.

   - Надо улицей пройти, - не очень уверенно сказал Леша.

   - Веди! - сердито подтолкнул его Никитич.

   Леша боязливо шагнул вперед. Он старался держаться штакетника, но ограда скоро оборвалась. Как раз в этот момент стрельнул ракетчик. Голубоватый свет упал на знакомую водоколонку, из которой когда-то брали воду. Теперь можно идти с закрытыми глазами.

   Дворами разведчики проскользнули к маленькому домику. Под навесом у телеги всхрапывала лошадь. Окно было забито фанерой и заложено доской, как ставней.

   Леша хотел постучать, но Никитич больно сжал ему локоть.

   - Вдруг там немцы, - шепнул он. - Тогда дом не запирают. В дверь толкнись!

   Леша ступил на крыльцо. Предательски заскрипела старая доска. Кошка неведомо откуда сиганула в сени. Леша надавил на дверь, но она не подалась. Тогда он негромко постучал. В избе заговорили. Слов Леша не разобрал, но от волнения стало жарко, и он понял; что говорили отец с дедом. Он постучал еще раз, выбивая <я на речку шла>, как это делал, когда возвращался с гулянки.

   Загрохотала деревянная нога, с лязгом откинулся крючок.

   - Отец, - Леша сглотнул комок и прижался к впалой груди отца.

   - Живой... - не веря, отец ощупал лицо, плечи сына. - Из окружения, что ль?.. Да грязный весь...

   - Я не один, - наконец проговорил Леша. - Товарищ со мной.

   - Зови, у нас никого нет. И к деду иди.

   Отец зажег лампу-семилинейку без стекла. Дед лежал на спине, вытянув восковые руки вдоль тела. По его щеке потекла мутноватая слеза.

   - Не чаял увидеть, - проговорил он, трудно выталкивая слова.

   - Живой я, дедусь. - Леша взял его невесомую руку, подержал в своей.

   - Воин?

   - Маленько.

   - Это хорошо. - Дед приподнял голову, крикнул отцу: - Ванька, собери гостям!

   - В момент, батя.

   Дед снова посмотрел на внука, погладил по худенькому плечу:

   - Видать, и правда дела у нас неважные, коль таким мальцам стали лбы забривать.

   - Да нет, дедусь. Выдюжим. Меня вот в разведку послали...

   - В разве-е-едку, - протянул дед. - Уж не наступление ли замышляет начальство?

   - Пока нет. Потом скажу.

   - Ну ладно. Иди к столу, а я издали на тебя погляжу. - Дед понизил голос, покосился на отца. - Твой-то дурень у немцев служит...

   - Как! - вырвалось у Леши.

   - Слушай больше! Совсем умом на износ пошел, - хохотнул отец, усаживая Лешу и Никитича за стол.

   От коричневого, с красным перцем и корицей куска сала отец отрезал по пластику, пододвинул банку с болгарским стручковым горохом, проговорил:

   - Хлеба только нет. Хозяева у нас теперь хлеба мало едят.

   - Кем ты у них?

   - При кухне ездовой. Воду вожу, продукты. С кухни и перепадает.

   - Про меня спрашивали?

   - Махнули рукой.

   - А я ведь рядом, за оврагом.

   - Нешто? - удивился отец и поглядел на Никитича, словно спрашивая подтверждения, но Никитич помалкивал, поедая сало и горох.

   - Думаете Питер удержать?

   - Непременно.

   - И то, - кивнул лохматой головой отец. - А то немцы брешут, мол, голыми руками возьмем.

   - Ты про Геринга им скажи! - крикнул дед с кровати, прислушиваясь к разговору.

   - А-а! - махнул рукой отец.

   - Что такое? - заинтересовался Никитич, сверкнув карим глазом.

   - На днях было у них целое столпотворение. Приезжал сын Геринга, летчик. Тоже откуда-то из-под Питера. Будберг ему целый <бьюссинг> подарков навалил.

   - Грабят, значит?

   - Не без этого, - согласился отец.

   - Давно?

   - А как вошли, до сих пор какие-то ящики упаковывают...

   - В подвалах дворца находится наш морской архив. Вы знаете об этом? спросил Никитич.

   - Летом что-то привозили.

   - Он на месте?

   - Да кто его знает.

   - Узнайте.

   - Тю! - удивленно воскликнул отец.

   - Мы из-за архива и пришли, - надавил на слова Никитич.

   - Подвалы заперты. Часовых, правда, нет.

   - Понаблюдайте. Может, кто-то ходит туда...

   Помолчали, достали из кисетов табак, закурили. Отец пустил колечко дыма, оглянулся на деда:

   - Это враз не сделаешь.

   - Мы подождем. У вас безопасно?

   - Вроде никто не заглядывал.

   - Вот и договорились.

   Отец ничего не сказал, стал стелить на своей кровати.

   - Я устроюсь на дворе, а Алексей пусть тут, - сказал Никитич.

   - Так холодно ж там!

   - Привык. Дайте чем накрыться.

   Отец достал старый полушубок, стеганое одеяло, сердито сунул Никитичу:

   - Дожили... По дворам прячемся...

   Устроился Никитич на чердаке. Лешин автомат и гранаты отец завернул в тряпку, спрятал в печи и забросал дровами. Одежду тоже забрал отец, дал ту, которую носил Леша до войны.

   - В случае чего, вернулся ты из окружения. Дезертировал.

   - А друг твой, видать, серьезный, - проговорил дед.

   - В роте первый, - похвастался Леша.

   - Для чего, скажи, бумаги-то потребовались?

   - Начальству виднее...

   - Стало быть, важные бумаги. За так рисковать не послали бы. - Леша устроился на отцовской кровати, а отец ушел к деду.

   - Так я коптилку тушу? - спросил он.

   - Туши, - пробормотал Леша, он понял на войне, что самое плохое для солдата - это вечный недосып, он давно не спал в мягкой постели и уснул сразу, будто провалился в омут.

   На рассвете отец запряг лошадь и уехал. На столе он оставил еду на всех. Дед уже бодрствовал, когда Леша очнулся от сна. В комнате было светлее обычного, хотя солнца не было. Леша отдернул занавеску и ойкнул:

   - Зима.

   Все лежало в белом. Крыши, улицу, деревья засыпал пушистый снег. Четко выделялись следы первых прохожих. <Опоздай мы малость - и каюк>, подумал Леша.

   Хоть и немного прошло времени, как он стал солдатом, и голодно было, а успел окрепнуть, округлиться. Старая одежда была уже тесновата. Леша побренчал рукомойником, умылся стылой водой.

   - Друг, чай, заждался, - напомнил дед.

   - Сейчас, дедусь...

   Дед с ласковостью посмотрел на него, шевельнул рукой, подзывая.

   - Что тебе?

   - Я уж не дождусь тебя, чую... Сделай на прощанье подарок...

   - Какой?

   Дед внимательно посмотрел на внука:

   - Ты не смотри, что я хворый... В турецкую воевал, всю империалистическую оттопал... Оставь гранату, ради Христа...

   - А как с меня спросят?

   - Скажи, отдал старому воину Михайле Кондрашову, лейб-гвардии артиллеристу. Вдруг немец ко мне сунется, хоть одну вражину с собой унесу. - Дед гневно сжал кулачок, им когда-то он подковы гнул.

   - Ладно, - пообещал Леша. - Обращаться умеешь?

   - И то! - воскликнул дед. - В империалистической пользовался.

   Леша из печки достал гранату и подал деду. Тог погладил ее зеленый ребристый бок, спрятал под подушку.

   Леша собрал со стола еду и полез на чердак, куда прямо из сеней вела лестница.

   Никитич сидел за трубой, через щель наблюдал за улицей.

   - Не вовремя снег выпал, - проговорил Никитич. - По следам они живо отыщут, если пойдем куда.

   - Отец все разузнает.

   - А ему можно верить?

   Леша обиделся:

   - На меня же ты положился.

   Со своего наблюдательного пункта Никитич все же кое-что разглядел. Он узнал, где немцы устроили казармы, где замаскировали зенитки и дальнобойную артиллерию.

   В обед приехал отец. Он привез целую миску горохового супа с ветчиной. Будто бы разыскивая отвалившуюся подкову, он прошел на территорию дворца, узнал, что двери подвалов заперты на замки и опломбированы.

   - Туда и мышь не проскочит. Во дворе полно людей, - заключил он.

   - А если с другого конца? Окна выходят в парк?

   - В парк. Да и какие там окна! Щели. Еще и забраны решеткой - пушкой не пробьешь.

   - Надо посмотреть.

   - Вам нельзя.

   - Немцы хоть лес в парке вырубают?

   - На что?

   - На дрова.

   - Нет. Дров им целый склад достался.

   Никитич посмотрел на Лешу:

   - Придется нам идти...

   - Так ведь по следам заметят!

   - А мы дождемся нового снегопада. Глядишь, заметет.

   Еще два дня и ночь ждали разведчики перемены погоды. На счастье, задул ветер, заиграла поземка. Оставив Лешу охранять тыл, Никитич пробрался в парк, осмотрел окна подвалов. В самом деле, это были отдушины, забранные решетками толстой старинной ковки. Разве что Никитич и мог пролезть, если, разумеется, перепилить решетки ножовкой. Но как архив вытащить, перенести через передний край, не поднимая тревоги и не ввязываясь в бой?

   В эту же ночь он решил идти обратно, сказал Ивану Михайловичу:

   - Вы сейчас наши глаза и уши. Особенно внимания не привлекайте, но за подвалами поглядывайте. Что-нибудь придумаем.

   Часа в четыре, перед утром, Никитич и Леша перебрались старым путем к своим.

   <НЕ МОГУ ЖИТЬ БЕЗ МОРЯ>

   Головин никак не предполагал, что найдется так много желающих узнать о плавании Беллинсгаузена и Лазарева к Антарктиде. В подвал, где размещался его взвод, набилась вся рота. Пришел и Зубков с политруком, недавно прибывшим из Ленинграда. Никитич каким-то чудом раздобыл карту с двумя полушариями, наклеенную на марлю. Карту повесили в простенок и осветили двумя карбидными фонарями.

   Никогда еще так не волновался Головин. Из полумрака на него глядели знакомые и незнакомые лица в солдатских ушанках, шинелях, с винтовками в руках. Они внимательно слушали рассказ о совсем ненасущном, далеком от них деле, которое в другое время могло бы стать лишь предметом исследований и споров немногих специалистов, о человеке, который когда-то существовал вне связи с настоящим.

   Говорят, Беллинсгаузену всегда везло. Будто само появление его на свет было отмечено вмешательством чудодейственных сил. В том 1778 году особенно светлыми были белые ночи, и рыбаки Сааремы ловили много салаки. Рыба, казалось, сама шла в невода. В Аренсбурге* он учился, а летом приезжал в маленькое имение родителей. Дом стоял на берегу бухты Пелгуселахт, море шумело у его свай, и мальчик целые дни проводил на парусной лодке. Он часто уходил далеко в море и среди однообразия волн ориентировался по ветру, бледному серпу луны и звездам, отыскивал обратную дорогу. <Я родился среди моря; как рыба не может жить без воды, так и я не могу жить без моря>, - напишет он много лет спустя, когда мечта его уже исполнится.

   _______________

   * Ныне город Кингисепп.

   Десяти лет родитель отправил Фаддея в кадетский морской корпус, который находился тогда в Кронштадте. Учился маленький Беллинсгаузен легко, схватывал науки на лету и по окончании курса был среди первых в своем выпуске.

   В 1795 году его произвели в гардемарины, а через два года после плавания к берегам Англии он получил офицерский чин мичмана.

   В русско-шведской войне Беллинсгаузен командовал фрегатом <Мельпомена>, нес дозор в Финском заливе, наблюдая за действиями неприятельских шведского и английского флотов. За восемь месяцев до начала Отечественной войны 1812 года его перевели на Черноморский флот командиром фрегата <Флора>.

   Когда встал вопрос о плавании к южным морям, многие флотоводцы высказались за Беллинсгаузена. Вскоре он принял под командование шлюп <Восток> и начальство над антарктической экспедицией.

   ...Сначала Головин не знал, нужно ли рассказывать в подробностях обо всем плавании. Но постепенно увлекся. Никто его не перебивал, бойцы слушали с интересом...

   Капитану второго ранга Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену было тогда сорок лет. В жестокий век аракчеевщины он презирал телесные наказания, заботился о матросах, учил их сложному ремеслу добрым словом и личным примером. <Он имеет особенные свойства к начальству над таковою экспедицией, превосходный морской офицер и имеет редкие познания в астрономии, гидрографии и физике>, - отзывался о нем тот же Крузенштерн.

   Экспедиция с самого начала замышлялась как смелое и рискованное предприятие. Среди плавучих льдов русским морякам нужно было пройти как можно дальше на юг. Они шли искать землю, обреченную на вечную стужу, лишенную теплоты солнечных лучей.