Федоровский Евгений. Свежий ветер океана

   Старой дорогой Леша с Никитичем провели весь взвод к кладбищу. Леша сбегал домой, узнал у отца, что все осталось без изменений, в подвалы никто не заглядывал. Отец занял позицию у ворот дворца, откуда были видны часовые. В случае опасности отец поднимет какой-нибудь шум, его наверняка услышат.

   Леша закончил один рез и взялся за другой, нижний, стараясь спилить под корень, чтобы металл не цеплялся за одежду.

   Поддувал ветер. Где-то погромыхивала канонада, похожая на перекаты далекой грозы. Похрустывали ветки в парке, и казалось, там кто-то ходит. Но Леша знал, что его бережет Никитич, а в темноте у того глаза были острые, как у совы. Беспокоил только отец. Как все выросшие дети, Леша относился к отцу несколько снисходительно. Как бы не перестарался и не наделал какой глупости.

   А Головин в это время лежал за гранитным могильным камнем и смотрел в сторону темной громады дворца. В первый раз очутившись во вражеском тылу, он немного побаивался, но не немцев, а своих же солдат, которые могли разгадать его состояние. Вся воля уходила на то, чтобы себя не выдать, казаться спокойным и сильным. Сейчас он лежал один, невидимый для остальных, и все время посматривал на фосфоресцирующие стрелки часов. Как всегда в таких случаях, время тянулось едва-едва. Головин давно заметил, что оно спешит только тогда, когда человек сам медлит.

   Вдруг до слуха долетел хлопок. Из немецкой траншеи вылетела ракета, обожгла колючим светом сугробы, ткнулась в лохмы низкой тучи и, обессилев, стала падать. Очевидно, в той стороне шумнули разведчики, и немцы забеспокоились. Головин поближе подтянул к себе автомат, чувствуя, как по телу разливается жар. Боковым зрением он увидел бойцов, вжавшихся в снег.

   Дворец он рассмотрел, когда ракетчик пальнул еще раз. Стекла вспыхнули, будто разом зажглись в залах дуговые прожекторы. Головин скользнул взглядом вниз, но там никого не заметил. <Где же Никитич?>

   Головину захотелось послать бойца узнать, что там случилось. Но Зубков расписал операцию по минутам. В его приказе было определено и время, необходимое для того, чтобы перепилить решетку, - полтора часа. Если Никитич не успеет, он предупредит об этом командира. Пока же едва пошел второй час. Головин поднял ворот шинели, чтобы не задувало шею, и стал ждать.

   Немец ракетчик успокоился и больше не стрелял.

   Второе звено Леша перепилил быстрее. Сумел приноровиться. Оставался продольный стержень, перевивающий обе стойки. Между стержнем и стеноп был слишком мал зазор, ножовка не пролезала, пришлось пилить одним полотном.

   Приполз Никитич.

   - Что у тебя?

   - Видишь, ножовка не пролезает!

   - Эх, рвануть бы гранатой... - Никитич сплюнул сквозь зубы и с беспокойством посмотрел в сторону кладбища: там коченели бойцы.

   Решетка зажала полотно. Леша обхватил стойки руками, коленом уперся в стенку, потянул решетку на себя, но она не подалась.

   - Тяни решетку! - приказал Леша и начал быстро швыркать пилкой.

   Наконец решетка дрогнула. Вдвоем они расшатали ее, оборвали металл, привалили к стене. Никитич кулаком в рукавице выбил внутреннее стекло. Надо было вытащить еще старую дубовую раму. Никитич скинул фуфайку, обернул ею приклад, чтобы заглушить удар, и вышиб рамные переплеты.

   - Лезу, давай фонарик.

   Леша вытащил фонарик с синим стеклом.

   Изогнувшись, Никитич скользнул в подвал. Леша телом прикрыл окно, чтобы не виден был свет, который зажжет Никитич.

   Скоро он толкнул Лешу в бок, высунул голову:

   - Там еще дверь, и заперта.

   - А здесь есть хоть что-нибудь?

   - Пусто.

   - Ломай дверь.

   - Чем?! Она кованая!

   - Ломик бы...

   - Беги домой, найди!

   Леша обогнул дворец, прижимаясь к деревьям, выскочил на улицу и опрометью помчался к своему дому. Он помнил, что в дровянике всегда стоял лом, сделанный из рельса узкоколейки, который мог раскрошить любую дверь.

   К деду он хотел вернуться после, однако ноги сами занесли его в избу. Дед лежал в темноте один и не спал. По легким шагам он узнал внука.

   - Пришел-таки, - улыбнулся он.

   - Ломик понадобился. Дверь там заперта.

   - Замок?

   - Ага.

   - Ты пошарь в верстатке у отца. У него, кажись, целая связка ключей была. Глядишь, какой-нибудь подойдет.

   - Долго возиться.

   - А двери-то я знаю, их просто так, без шума не снимешь.

   Леша среди разного железного хлама нашел связку ключей, сунул их в карман.

   - Ну прощай, дедусь... Выздоравливай.

   - Попробую. - Дед приподнял руку и ласково потрепал внука по щеке.

   - А ломик я все ж прихвачу.

   - Бери, коль не в тяжесть.

   Леша чмокнул деда в лоб и выскочил из избы. Не знал он тогда, что видел деда в последний раз.

   Ломик не пригодился. Никитич подобрал ключ, которым удалось открыть замок. В другом, более просторном помещении оказались большие фанерные ящики. Никитич сбил крышки. Там лежали папки с бумагами. Наверняка это был архив. Леша пополз на кладбище.

   Головин заметил его метров за двадцать.

   - Все, - выдохнул Леша.

   Бойцы поползли к подвалу. Никитич набивал вещмешки бумагами, и они шли по рукам, по цепочке через кладбище, дзот, нейтральную полосу и освобождались в наших окопах. Часового, который находился у дзота, сторожил боец из полковой разведки, готовый в любой момент придушить гитлеровца, если немец заподозрит неладное и попытается поднять тревогу.

   Время шло, а в подвалах еще оставалось много бумаг. Головин решил просить у Зубкова помощи.

   Повалил густой снег. Он слепил глаза, мешал ориентировке, зато надежно укрывал бойцов. Они работали споро и двигались как призраки. Часовой так и просидел в окопе, ничего не увидев и ничего не услышав.

   Закончили дело, когда стало светать. Никитич запер дверь, вылез из подвала и пристроил решетку на старое место.

   - А где ломик? - спросил Леша.

   - Ломик? Эх, я же его там оставил...

   Времени, чтобы спускаться обратно, уже не было. Быстро светало.

   - Ну, ладно, - прошептал Леша. - Может, обойдется...

   Они ушли последними. Как и было оговорено, отец, если все закончится благополучно, вернется домой. Снег шел весь день и следующую ночь. А потом показалось белое холодное солнце. Наступила зима.

   ЛЕЙТЕНАНТ ЛАУБАХ ВЕДЕТ РАССЛЕДОВАНИЕ

   Лаубах прикидывался солдафоном только перед непосредственным начальником майором Будбергом. Это было выгодно и удобно. Будберг, лично оставаясь невысокого мнения о своем подчиненном, легче прощал оплошность, смелее мог проверять на нем свои концепции. А между тем Лаубах был несколько умнее и тоньше чванливого фанфарона Отто фон Будберга.

   Лаубах надеялся, что после падения Ленинграда война закончится. Собирая в музеях картины и ценности, он не забывал и себя. Мечтал позднее уйти в отставку, выгодно продать их и открыть собственную мастерскую. По-солдафонски безропотно подчинялся он барону Будбергу лишь потому, что состоять при нем безопаснее, чем командовать на передней линии. По приказу шефа он составлял опись имущества и картин бывших царских и великокняжеских дворцов, при этом наиболее приглянувшиеся ему вещицы <забывал> включать в списки, незаметно отсылал в Мюнхен, расширяя собственную коллекцию.

   Документы, подписанные Будбергом, направлялись в Берлин Альфреду Розенбергу, который ведал делами восточных оккупированных территорий и производил, как писал рейхсминистр в своих инструкциях имперским комиссарам, <выкорчевывание различных расовых корней>.

   Сведения о русском морском архиве, очевидно, заинтересовали Розенберга. Рейхсминистр прислал под Ленинград специального эмиссара, одного из авторов известного в рейхе научного труда <Народ ищет море>, фрегаттен-капитана Густава Крулля.

   Это был высокий седой морской офицер в пенсне, с холеным лицом, в безукоризненном мундире с золотыми нашивками на рукавах. Представившись Будбергу, фрегаттен-капитан пожелал немедленно ознакомиться с архивом.

   - Вы даже не хотите отдохнуть с дороги? - вежливо осведомился Будберг.

   - Я превосходно отдохнул в поезде, - ответил Крулль.

   - Скажите, почему этот русский архив заинтересовал господина рейхсминистра? - спросил Будберг, ощущая какую-то непонятную тревогу.

   Крулль пожал плечами:

   - Надо полагать, из любопытства.

   - У нас не было времени, чтобы разобрать архив. Сами понимаете, здесь фронт.

   - Для этого и послал меня доктор Розенберг, чтобы в дальнейшем позаботиться об эвакуации его в Морской музей Ростока.

   Будберг вызвал Лаубаха и представил его Круллю.

   - Архив довольно большой, но его можно постепенно перенести сюда, предложил Будберг.

   - Где он хранится?

   - В подвале. Мы опечатали двери и организовали охрану.

   - Тогда спустимся в подвал.

   Офицеры надели шинели и вышли во двор. Лаубах взял фельдфебеля с ключами и двух солдат, которые принесли фонари. Из подвала дохнуло сыростью и плесенью. Сильный электрический свет всполошил крыс. Тяжело прыгая по ящикам, твари скрывались в темной дыре. Лаубах с отвращением пнул по первому ящику, фанера гулко ухнула. Лаубах сдернул крышку. Ящик был пуст. Он бросился ко второму. В нем тоже ничего не было. В растерянности лейтенант оглянулся на Будберга. У барона екнуло сердце предчувствие несчастья не обмануло его.

   - Ящики пусты! - вскричал Лаубах, хотя и так было ясно, что архив исчез.

   - Не хотите ли вы сказать, что бумаги съели крысы? - поджал губы фрегаттен-капитан.

   - Что вы! Архив весил больше двух тонн! - не понял иронии Лаубах.

   Солдаты начали разбивать ящики. Отсыревшая фанера рассыпалась под их прикладами. Фельдфебель нашел клочок бумаги, подал Будбергу. Барон, держа бумагу двумя пальцами, прочитал несколько ничего не значащих строк и брезгливо бросил обрывок под ноги.

   Лаубах споткнулся о железный лом, хотел оттолкнуть его в сторону, но тут же подумал: <Откуда взялся этот лом? Когда я закрывал замок, его не было>. Он осмотрел дверь, убедился, что она цела, ломом никто не работал. Взглянул на окна, залепленные снегом. Нет, через окно и решетки мог пробраться либо подросток, либо святой дух. Даже если допустить, что пробрался подросток, то как он вытащил весь архив, сколько ночей потребовалось ему, чтобы сделать это, не привлекая внимания охраны?

   - Лейтенант, потрудитесь объяснить все это, - услышал он жесткий голос Будберга.

   Лаубах посмотрел в серые непроницаемые глаза шефа.

   - Боюсь утверждать, но здесь поработала бесовская сила, - пробормотал он.

   - Вы закрывали подвал?

   - Разумеется! Но если бы я даже не закрыл, то все равно никто не смог бы отсюда вынести даже листка. Во дворе днем всегда были солдаты, а ночью выставлялись караулы.

   - Куда выходят отдушины?

   - В сад.

   Будберг подошел к одному окошку, откуда сочился слабый свет, потрогал решетку. Потом вышел в соседнее помещение и обратил внимание на снег, который надуло через разбитые стекла. Он качнул решетку, она сдвинулась с места.

   - Вот так проник ваш бес, лейтенант, - проговорил он, отряхивая перчатки.

   Лаубах подбежал к окну, зачем-то заглянул в него, но ничего, кроме снега, не увидел.

   - Если кто-то проник в окно, то как он мог открыть запертую дверь и потом закрыть, поскольку перед нашим приходом она была на замке?!

   - Надо полагать, сначала грабитель хотел воспользоваться этим вот ломом, но после сумел открыть замок ключом.

   - Прикажете заняться расследованием? - спросил Лаубах, рассчитывая оттянуть наказание.

   Будберг помолчал. Он соображал, как ему самому выкрутиться, и решил всю вину свалить на лейтенанта:

   - За это происшествие вы будете отвечать перед военным судом... А пока вам ничего не остается, как найти похитителей и попытаться вернуть архив, если еще не поздно.

   Будберг повернулся к Круллю:

   - Ваше решение, господин фрегаттен-капитан?

   Крулль думал несколько секунд.

   - Я буду ждать, - наконец проговорил он и направился к выходу.

   ...Чувствуя, что военный суд не помилует и в лучшем случае пошлет в штрафной батальон, откуда почти никто не возвращался, Лаубах бросился в поиски. О спасении ему ясно дал понять Будберг: если он вернет архив. Сначала он вызвал розыскных собак, но они не помогли. С момента взлома подвала прошло, вероятно, уже много времени. Ничего не дало и обследование парка. Вьюги замели все следы. Мелькнувшую было мысль, что русские могли перенести архив через линию фронта, Лаубах сразу отогнал прочь. Немецкие войска уже давно оттеснили русских от Пушкина, прижав их к самым окраинам Ленинграда. Почти тридцать километров пространства, набитого частями всевозможного назначения в условиях уплотнившегося фронта, никак не могли преодолеть русские, даже если бы они рискнули на диверсию. Но и тогда, когда линия фронта проходила недалеко от Екатерининского дворца, они все равно не имели возможности переправить архив.

   Лаубах прошел по старым окопам, забитым сейчас снегом, запутанным в колючую проволоку, огражденным минными полями, осмотрел укрепления дзотов, откуда днем и ночью просматривался каждый метр нейтральной полосы, побывал и у дзота на краю оврага, в месте, обозначенном на военной карте как наименее опасном для обороны. На взгорке у дзота был постоянный пост, откуда хорошо были видны и овраг, и минированная болотистая низина впереди, и кладбище. Диверсанты не могли быть святыми духами, любой шорох мгновенно встревожил бы часового. Однако никаких происшествий на этом посту не случалось.

   Недоумение Лаубаха вызывало и еще одно обстоятельство - зачем вдруг понадобился русским старый архив, когда они, отступая, оставляли куда большие ценности? Да и мог ли ослабленный голодом, плохо одетый, почти не вооруженный русский солдат отважиться на такой рискованный шаг в то время, когда Ленинград уже бился в агонии?

   Однако эта мысль не успокаивала его. Был факт - исчезновение архива, и надо было принимать его как таковой, не вдаваясь в сложные нюансы. И была вещественная улика - орудие взломщика.

   Кому мог принадлежать лом? Лаубах навел справки. Когда-то в Пушкине существовала узкоколейная железная дорога. По ней подвозили в Петербург торф и дрова. Позднее ее бросили.

   Рельсы растаскивали кому было не лень. Их использовали для балок в строительстве, для укрепления телеграфных столбов, заборов, для изготовления инструмента - таких вот ломиков, которые были чуть ли не у каждого хозяина. Лаубах решил организовать из саперов команду, занимающуюся якобы сбором металлолома для германской промышленности, а на самом деле выявлением тех, у кого ломика не окажется. Солдаты забирали у жителей все самовары, сковороды, топоры, утюги, ухваты, чугуны и металлическую посуду. Они обшаривали все углы в доме и на дворе. Те, у кого не находили ломиков, попадали на заметку.

   Так оказался в списках Иван Кондрашов. Соседи показали, что у Ивана был лом, сделанный из рельса. Привлек внимание Лаубаха и тот факт, что Кондрашов работал водовозом при солдатской кухне, мог посещать Екатерининский дворец, снабжал водой разместившийся там караульный взвод, поскольку водопровод бездействовал. Лаубах взял с собой переводчика унтер-офицера, солдат и направился к дому, где жил Кондрашов.

   Дверь открыл сам Иван. Унтер-офицер не заметил, что он был на деревянной ноге, оттолкнул русского плечом, и тот свалился на пол. Лаубаху ничего не оставалось, как сразу начать жесткий допрос.

   - Обыскать! - громко приказал он и уперся взглядом на лежащего на койке деда.

   - Встать!

   Но старик только шевельнулся.

   - Он болен! - закричал Кондрашов, пытаясь подняться на ноги.

   Дед пробормотал что-то непонятное.

   - Что он сказал?

   Переводчик тоже не расслышал.

   - Говорю, сопляк ты, чтобы на меня орать! - громче проговорил старик.

   В это время один из солдат обнаружил верстак, ящик со слесарным инструментом, замками, заготовками ключей. Лаубах схватил Ивана за рубаху.

   - Грабитель! - закричал он. - Ты залезал в подвал дворца? Кто помогал тебе вытаскивать бумаги?

   Иван Кондрашов подумал, что кто-то выдал его, и решил молчать. Молчание и убедило Лаубаха в том, что русский причастен к исчезновению архива.

   - Ну ничего, унтерштурмфюрер Эйкорн развяжет тебе язык, - пригрозил Лаубах, вспомнив об эсэсовце, который служил в жандармерии его полка и слыл специалистом по допросам русских партизан.

   - Взять! - приказал он унтер-офицеру и пошел к дверям.

   Солдаты схватили Кондрашова. Никто не обратил внимания на старика. Тот медленно сунул руку под подушку, негнущимися пальцами сорвал кольцо и оттолкнул гранату от себя. На покосившемся полу она покатилась к ногам гитлеровцев, тащивших к выходу инвалида-сына. Граната разорвалась, когда Лаубах уже был в сенях. Ударная волна толкнула его в спину, и он упал, больно разбив лицо о косяк. Скоро рассеялся дым, и он увидел корчившихся от боли солдат и улыбающегося Кондрашова. Русский сидел, прижавшись спиной к стене и придерживая окровавленной рукой бок, шептал белеющими в предсмертной муке губами:

   - Что, выкусил?

   Лаубах не понял, но почувствовал в чужих словах торжество. Он никогда не убивал. Теперь же, задыхаясь от злости, выхватил пистолет и разрядил обойму в умирающего русского.

   Глава вторая

   <КАЖДОМУ СВОЙ ЧАС>

   ХОЛОДНАЯ ДОРОГА ЖИЗНИ

   ...Комья мерзлой земли и каменное крошево обрушиваются на оглушенных, придавленных огненным ветром бойцов. Он, Головин, вжимается в шершавые стенки окопа, пробитого в граните. Сквозь треск разрывов, глухой обвальный гул и свист осколков до него едва долетает крик Зубкова:

   - Отбили шесть атак... Два взвода полностью выбыли из строя! Дальше держаться не можем...

   Зубков в разорванном ватнике, голова забинтована, обе руки тоже, свежая глубокая царапина прошла по старой изуродованной ране на щеке. Он кричит в телефонную трубку, которую держит у его рта телефонист, кричит торопливо, захлебываясь словами, боясь, что его перебьют.

   - Прошу помощи! Скорее помощи!..

   Взрыв задувает в укрытие желтый толовый дым. Телефонист валится на Зубкова, закрывает его своим телом.

   - Санитара сюда! - кричит Зубков, дико вращая белками.

   Санитар не придет. Он умер рядом, так и не успев перевязать Головина. Лев хочет сказать об этом, но из горла вырывается лишь булькающий хрип. Зубков с трудом узнает его и вдруг обмякает:

   - Кажется, все, Левушка...

   Головин мотает головой, скрипит зубами. Нет, они не должны умереть просто так. Не имеют права. Им надо еще жить долго-долго. Красная пелена застилает глаза, обрывая явь.

   ...В щель дует. Холод пробирается сквозь шинель <на рыбьем меху и с теплой вешалкой>. Каким-то чудом рота, а с ней и весь батальон удержались...

   Старшина-санитар налил в кружку чаю из бидончика:

   - Вам, товарищ лейтенант, с вашей раной, считайте, счастливая облигация досталась... Сойдет с Ладоги последний лед - и пароходом в тыл...

   Он показал глазами на бухгалтерские гроссбухи, сложенные одна на другую:

   - Видите книги? В них те, кого сняли с котлового довольствия по причине смерти. На каждой странице по тридцать фамилий. Если бы всех воскресить, тут стало бы тесно от людей.

   ...Мглистая, ветреная ночь. Берег Ладоги. Волны накатываются на обледенелые камни, на старый пароход с большим красным крестом на трубе. Обдает студеными брызгами раненых, движущихся к пароходу по скользкому от воды и наледи причалу. Одни бредут сами, другим помогают идти сопровождающие. Тех, кто не может передвигаться самостоятельно, несут на носилках.

   Капитан дробит шажками мостик. Останавливается, смотрит на крышу рубки, где неясно чернеет силуэт спаренного зенитного пулемета:

   - Эй, на рубке!

   На крыше показывается солдат:

   - Чего?

   - Посматривайте... Не ровен час...

   На пароход поднимаются последние раненые. Позади них военврач в белом кожушке, еще издали кричит:

   - Все, капитан! Отчаливай!

   - Ну, пошла-поехала... - весело произнес пожилой боец на крыше рубки.

   Уже совсем рассвело, когда пароход вышел из бухты и, расталкивая мелкие льдины, начал огибать мыс. За мысом ветер был сильнее и студенее. Он свистел в снастях, трепал флаг на мачте и гулко бил в железный борт волнами и льдинами. Пароход закачало.

   Головин, захотевший остаться на палубе, начал мерзнуть. Он ежился, прятал лицо в воротник шинели, чтобы как-то согреться.

   Над Ладогой плыли мглистые тучи. Между ними теплились еще не успевшие погаснуть звезды. Вдали по курсу парохода виднелось ледяное поле, неровное и торосистое.

   На нижней палубе вдруг раздался крик:

   - Отстань, говорю. Чего прицепилась!

   Раненый с забинтованной головой и с рукой в лубке рвался к носовой части парохода. Санитарка не пускала его, цепко держала за ватник, твердила умоляюще:

   - Ну, миленький, золотенький, ну нельзя, понимаешь?

   - Отойди! - стараясь оттолкнуть ее, вопил раненый. - Я желаю море посмотреть!

   - Потом посмотришь. А сейчас надо чай пить.

   - Мне желательно сейчас! Я шесть месяцев это море защищал и ни разу, представь, ни разу не видел его в глаза. Отцепись!

   Он так свирепо рявкнул на санитарку, что та в испуге отскочила от него и выставила для защиты руки...

   Раненый долго смотрел на Ладогу. Похоже, что-то искал в воде свое, нафантазированное за время окопного сидения. И не нашел. Разочаровался.

   - А лес-то веселей, - вздохнул он и повернулся к санитарке. - Пошли, дорогуша, чаи гонять.

   Совсем замерзнув, Головин крикнул:

   - Братцы!

   Сверху свесилась голова молоденького бойца.

   - Помоги в трюм сойти.

   - Момент, товарищ лейтенант. - Боец скатился с рубки, подхватил Головина, потащил вниз.

   Везде лежали раненые, стонали, храпели во сне. Совсем близко от двери метался в бреду морячок, вскакивал, рвал на себе тельняшку, под которой алели бинты, и обессиленно падал.

   - Кидай гранату, - хрипел морячок. - Кидай, мать твою...

   Головину захотелось вырваться на воздух из тесного, пропахшего больницей пароходного нутра, но боец уже убежал, а у него не хватило сил, чтобы подняться самому, пройти мимо людей, превращенных бинтами в куклы.

   К нему подошла санитарка, та самая, что не пускала раненого, пожелавшего увидеть море.

   - Чаю хотите? - спросила она.

   - Если можно... - трудно выговорил Головин.

   - Почему же нельзя?

   Через минуту она принесла кружку кипятка и большой кусок сахара.

   Головин взял кружку, не спеша стал глотать кипяток. Он не сразу обратил внимание на чей-то шепот:

   - Товарищ лейтенант... А, лейтенант...

   Повернув голову, Головин наткнулся взглядом на широко раскрытый, странно поблескивающий глаз - глаз человека, закутанного в вату и бинты. Человек чуть слышно прошептал:

   - Оставь чайку... Хоть капельку.

   На какое-то мгновение Головин оцепенел - глаз словно гипнотизировал его. Кто это мог быть? Слишком знакомый глаз. Да ведь это Кондрашов из его взвода!

   - Это ты, Леша?!

   Синее, трепещущее веко закрыло глаз. Из-под него выкатилась крупная слеза, поползла по бинтам. Сухие, без кровинки губы шевельнулись, выцедив свистящие слова:

   - Чайку... Нутро жжет.

   Веко снова приоткрылось, обнажив глаз: неестественно большой, черный и глубокий. Откуда-то, похоже из самой глубины его, послышался слабый, дрожащий шепот:

   - Водички мне... Хоть какой...

   - Сейчас, Леша. Сейчас. - Превозмогая боль в спине, Головин перевернулся и потянул руку с кружкой к губам Кондрашова.

   Глаз жадно сверкнул. Из-под суконного одеяла выпросталась желтая рука, нетерпеливо потянулась к кружке.

   - Не смей! - Крик раздался сзади, такой пронзительный, что раненые приподнялись со своих лежаков.

   Подскочила санитарка, вырвала у Головина кружку и выплеснула воду на пол.

   - Ты что, убить его задумал? Он в живот ранен! Ему нельзя ни капли!

   - Я думал, только в голову, - попытался оправдаться Головин.

   - Индюк тоже думает.

   Она легко подхватила Головина, подперла сильным плечом и поволокла обратно на палубу.

   ...Пароход шел навстречу поднимающемуся солнцу. Льдины по-прежнему бились в его борта, заставляя их басовито стонать. Справа расстилалось сплошное - до горизонта - ледяное поле. Здесь еще не успела поработать весна.

   Вдруг послышался гул. Сзади, со стороны моря, показались четыре маленьких одномоторных самолета. Из рубки выскочил капитан, взглянул на них в бинокль.

   - Немцы! Тревога!

   Зазвенел колокол громкого боя. Возле пароходной трубы забилось белое облачко. Над водой и льдами поплыли прерывистые гудки.

   Самолеты приближались быстро. Уже невооруженным глазом можно было различить толстые обводы шасси, кресты на тонких фюзеляжах.

   <Лапти, - определил Головин. - У каждого по две бомбы. Итого восемь!>

   Он зачарованно смотрел на самолеты, как смотрит мышь на удава, который собрался ее сожрать. На палубу выбежала знакомая санитарка Зоя, взглянула на самолеты и, ойкнув, убежала обратно.

   Головной <юнкерс>, сверкнув стеклами кабины, перешел в пикирование. Сразу по нему застрочили пулеметы. По рубке покатились дымящиеся гильзы.

   <Юнкерс> продолжал пикировать. С его крыльев срывались белые вихревые струи. В свист рассекаемого воздуха вмешался леденящий сердце визг сброшенных бомб.

   Два тяжелых удара тряхнули пароход. На палубу обрушились вода и ледяное крошево. Пожилой боец у пулемета резко выпрямился и закачался.

   - Что с тобой, дяденька? - закричал молоденький напарник.

   - Воюй, солдат... - прохрипел старший, заваливаясь на спину.