Федосеев Григорий Анисимович. Смерть меня подождет

   -- Ты не серчай, Улукиткан говорит: каждая птица хорошо знает, сколько должно быть в гнезде яиц, чтобы бросить нестись. Но она не умеет их считать. Если ты понемногу начнешь таскать у нее яйца, не все сразу, а обязательно оставлять одно-два, то птица не догадается о пропаже. Она будет нестись, пока в гнезде не станет их столько, сколько нужно. Это правда.
   -- Но ведь копалуха не может бесконечно нестись!
   -- И то правда, нужно знать, когда брать. А за копалуху ты не горюй: ей делать нечего, пусть маленько поработает на нас. Курица не умнее ее, а сколько яиц дает, а?
   С реки прибежали собаки. Следом за ними показался Василий Николаевич. На горбу у него мокрая сеть, в правой руке на кукане бьются липкими хвостами блестящие рыбины.
   Он принес с собою в лагерь живой, дразнящий запах свежих огурцов -- так пахнут только что пойманные сиги, это их природный запах.
   Увидев яйца в шапке Николая, Василий Николаевич обрадовался:
   -- Мы как сговорились с тобою, Николай, ты яиц принес, а я рыбы да еще и зеленого луку для оформления, -- сказал Василий Николаевич и, повернувшись к палатке, громко крикнул: -- Геннадий, быстро сюда!
   Тот высунул стриженую голову в просвет и заулыбался во весь рот.
   -- Вот это да-а-а! -- протянул он нараспев.
   -- Очисть пару и на сковороду, только накали ее пожарче, чтобы сиги с корочкой получились, да и зальешь их яйцами. Так, что ли, Николай?
   -- Яйца с рыбой -- шибко хорошо! -- ответил тот.
   Мы с Василием Николаевичем развесили на солнце сеть. Я стал выбирать из нее мусор, а он занялся починкой. Сетка-одностенка старенькая, вся в заплатках, второй год с нами путешествует. Пора бы выбросить, надоело чинить, да уж больно липнет к ней рыба. Диву даешься -- смотреть не на что, а в воду опустишь -- словно оживет. В других сетях пусто, а в ней непременно добыча.
   -- Рыба пошла, -- говорит Василий Николаевич, ловко работая челноком. -- Валом прет, торопится, будто ее кто гонит... А подумаешь -- и у ней своя забота. Хариусы да всякая мелюзга спешит к вершине ключей, там ей летовать безопаснее, не каждый хищник туда по мелководью доберется. Какая покрупнее рыба -- кормистее места хочет захватить. А ленок икру несет, к мелким перекатам прибивается нереститься. Вот она что весна-то делает! Не зря говорят, она и мертвого расшевелит.
   -- Таймень в Зее есть? -- перебил я его.
   -- Как же, есть. Тут его дом: ямы большущие и корму вдоволь. Утром вышел я на реку, зорю проводить, а он, окаянный, с баловства, что ли, близ берега вывернулся, здоровенный, что бревно, хвостом как мотанет, всю заводь, дьявол, взбаламутил. Какая поблизости рыба была, веришь с перепугу поверх воды дождем сыпанула. То-то, боится тайменя... На спиннинг бы этого жеребца поддеть, не то запел бы он на быстрине, долго уговаривать пришлось бы...
   -- Вода посветлее, попробуем, авось какого-нибудь и обманем.
   А в это время Геннадий, красный, вспотевший, дожаривал рыбу. Густым, сочным паром клубилась сковорода. Запах острой смеси перца, масла, лука и крепко поджаренного сига расползался по лагерю. Кучум, примостившись рядом с поваром, посиневшими глазами наблюдал, как на сковороде пузырилась подлива, в изо рта его тянулась до земли двумя прозрачными нитками слюна.
   -- Ты, Геннадий, долго будешь мучить нас? -- кричит Василий Николаевич. -- Ишь, распустил запахи!
   -- Готова, можно завтракать. -- И повар, смахнув рукавом с лица крупинки пота, поставил дымящуюся сковороду на хвойную подстилку.
   Улукиткан привел оленей, и мы сели за "стол".
   После завтрака сворачиваем лагерь, распределяем груз. Мы с Василием Николаевичем стаскиваем свои вещи к лодке. Улукиткан достает из потки знакомую нам лосевую сумочку с рукавицу, наполненную солью и увешанную по шву когтями рыси и белохвостого орлана. Он трясет ею в воздухе, и когти, ударяясь друг о дружку, гремят, как побрякушки. Олени вскакивают, разом бросаются на звук, окружают старика, тянутся черноглазыми мордами к сумочке. Но старик продолжает трясти сумочкой, косит глаза на ельник. Вижу, там из сумрака, из-за толстых стволов, осторожно вышагивает крупный олень с огромной короной черных рогов на голове. Он выходит из леса, но вдруг пугливо шарахается обратно в ельник. Однако далеко не убегает, желание полакомиться солью заставляет его задержаться.
   -- Баюткан (*Баюткан -- олень, рожденный от домашней самки и сокжоя) -совсем дикий, как сокжой, -- не без гордости поясняет Улукиткан.
   Он передает мне сумочку, сам вытаскивает из вьюка маут -- тонкий, метров двенадцать длиною, ремень, употребляемый как аркан для ловли оленей. Старик по привычке проверяет, насколько надежно прикреплено к концу ремня металлическое кольцо, накидывает маут на правую руку небольшими кругами, а по тому, как легко и ровно вьются кольца маута, можно наверняка сказать, что арканом старик владеет в совершенстве. Глаза его приковывают Баюткана. Тот все еще стоит в ельнике, но теперь его уже не соблазняет знакомый дребезжащий звук. Он настороженно, по-звериному, следит за стариком, точно догадываясь, что должно сейчас произойти.
   Улукиткан прячется за толстой лиственницей, держа наготове маут. Мы обходим Баюткана полукругом с тыльной стороны. Он поворачивает голову в нашу сторону, прядет ушами. Секунды две стоит, спружинив спину, потом вдруг бросается в тайгу, будто спугнутый выстрелом зверь. Слышится глухой топот и хруст веток под тяжелыми прыжками. Баюткан шарахается между стволов, летит по просветам, но всюду люди. Пугливым взглядом окидывает лесной сумрак, бросается очертя голову в чащу, но и тут на его пути встает мощная фигура проводника Николая. Баюткан вдруг поворачивает назад и замирает. Весь собранный, как перед поединком, он долго косится на лиственницу, за которой таится Улукиткан. Олени у дымокуров поднимают любопытные морды. Тайга замирает. Мы бесшумно, не торопясь, сжимаем кольцо.
   Баюткан неожиданно рванулся изо всех сил навстречу опасности, мелькнул рыжей тенью между стволов, понесся с закинутыми назад рогами мимо Улукиткана, гордый, неустрашимый. Свистнул маут, нагоняя одичавшего оленя, и едва только ремень лег на шею, как животное, словно увидев перед собою пропасть, остановилось, глубоко занозив в рыхлую землю все четыре ноги. Мгновенье -- и не осталось в нем ни дикой гордости, ни страха. Улукиткан, свивая в кольца маут, подошел к Баюткану, надел узду, привязал к березе. Старик горд, что у него в связке этот дикий красавец.
   ...Вести большой аргиш по тайге дело сложное, не каждому эвенку доступное. Его тайны известны только опытным каюрам. Кроме уменья угадывать путь, находить броды через большие реки, добывать пищу в пути, проводник должен уметь вьючить оленей. Это самое главное. От того, как хорошо он знает своих животных, как подогнаны седла, с какой точностью уравновешены полувьючки, олени, при одних и тех же условиях, могут работать годы и могут через месяц пропасть.
   Улукиткан всем своим существом сросся с этими животными. Да иначе и не могло быть. К оленям он привык с раннего детства. Вначале, кочуя по тайге в люльке, перекинутой через спину учага (*Учаг -- верховой олень), позже -привязанным ремнями к седлу. В семь лет он уже правил упряжкой. Весь нелегкий опыт Улукиткана говорил ему, что без оленей эвенку не прожить в этих скупых, безлюдных дебрях, и он унес с собою в долгую жизнь заботливую любовь к этим трудолюбивым и покорным животным. С Улукитканом можно кочевать все лето по тундре, ломать захламленную тайгу, подниматься на высоченные перевалы, и его олени будут выглядеть к концу путешествия бодрыми, резвыми, сытыми.
   Вот и теперь, прежде чем начать вьючить оленей, проводники внимательно осматривают животных: ощупывают их спины, тонкие, жилистые ноги, заглядывают в глаза. Затем связывают друг за другом в строгом порядке: за сильным привязывают слабого, за слабым -- сильного, и вот все двенадцать оленей в связке получили свои места -- теперь уже до конца лета.
   Вьючить легче вдвоем. Улукиткан берет себе в помощники Василия, а Николай -- Геннадия. Делим весь груз между проводниками, а те, в свою очередь, распределяют его между своими оленями, тоже на все время похода. На это уходит много времени.
   Первый день путешествия всегда хлопотлив, и важно, чтобы караван в этот день, хотя бы к вечеру, тронулся с места, непременно тронулся бы.
   Наконец-то вьюки готовы, можно отправляться в путь.
   Лиханов делает на дереве затес, под ним укрепляет горизонтально ерниковую веточку и привязывает на нитку дециметровую палочку, рогульками вниз. Мы знаем, что первое означает: "ушли далеко, не вернемся", а второе -"на этой стоянке утерян один олень".
   Наутро и мы с Василием Николаевичем покидаем лагерь. Проводить нас прилетели три ворона. Рассевшись по вершинам деревьев, птицы воровски осматривают стоянку, что-то нетерпеливо бормочут. До этого я их не видел. По каким же признакам они узнали, что люди покидают берег Джегормы и тут будет чем поживиться? Позднее к ним присоединился и осторожный коршун -- солидный конкурент. Этот, видимо, по поведению воронов догадался, что здесь будет добыча.
   Я залил огонь. Еще раз осмотрел закоулки -- не забыли ли чего. В лагерной пустоте гудели комары. Пахло черемуховым цветом. В каплях холодной росы ломались лучи утреннего солнца.
   Но вот лодка загружена. Бойка и Кучум уже лежат на корме, нетерпеливо поглядывая на нас. Василий Николаевич обмакнул в воду шест, протер его руками и, упираясь широко расставленными ногами в дно лодки, подал мне знак занимать место в носу.
   Дружно перекликнулись первые удары железных наконечников о камни. Вздрогнула долбленка и, повинуясь кормовщику, скользнула змеей вверх по течению. Разломилась под ней струя, назад поползли каменистое дно реки и галечный берег. Позади осталась Джегорма.
   День ветреный. По небу заходили тучи. В низовьях вяло постукивает гром. Медленно ползем вверх по Зее. Справа чередуются серые скалы, и у каждой из них у изголовья непременно перекат. А слева тайга пестрыми латками прикрыла всхолмленную низину. От шестов деревенеют руки. Давно бы надо остановиться, но Василий Николаевич неумолим.
   -- Еще маленько, может, за тем перекатом заводь будет, сетку бросить. Там и приткнемся...
   На его обветренное лицо легла усталость. Остыл взгляд. В ударе шеста уже меньше силы, во взмахе не та четкость. Я готов отказаться от ухи, о которой мечтал весь день, но на мой умоляющий взгляд Василий Николаевич отвечает молчанием и, горбя спину, энергичнее наваливается на шест, толкает лодку вперед.
   Между мною и Василием Николаевичем давно, как-то сами по себе, без сговора, установились такие отношения. Когда мы остаемся вдвоем, в походе ли, в лагере, или на охоте, я безропотно подчиняюсь ему. Долгие годы совместной борьбы накрепко связали наши жизни. У меня было много случаев проверить его отношение к себе. Я привязался к этому удивительно простому, настежь открытому человеку. Сколько в нем непоказного трудолюбия! Какая неиссякаемая энергия! Какие умные руки, за что ни возьмутся -- все ладно. Он лучше меня знает мелочи походной жизни: как сделать весло, нарту, трубку, ложку, как починить сеть, испечь хлеб, постричься, выбрать место для ночевки.
   В работе он надеется только на себя. Не скрою, возле него мне легко, с ним спокойно.
   -- За этим перекатом переночуем.
   Он произносит это уже в который раз! Но руки его не бросают шест, и мы ползем дальше.
   Уже вечереет. Ветерок несет сверху дробный шум большого переката. Видно, как скачут по камням волны лохматыми беляками. Останавливаемся. Василий Николаевич бежит вперед, осматривает проход. Что-то не нравится ему: крутит курчавой головой, чешет затылок. Возвращается молча, то и дело поворачивается, поглядывает на перекат.
   -- На ту сторону держать будем, там должны бы пройти, -- говорит он уставшим голосом.
   Лодка перемахнула реку и как бы в нерешительности замерла, прижавшись к валуну. Кормовщик, вытягивая по-гусиному шею, прощупывает проход, морщит от напряжения лоб.
   -- Черт... -- бросает он с явной досадой. -- Смочи шест да стань потверже, а то слизнет. -- А сам сбрасывает с плеча пиджак и почему-то засучивает повыше штаны.
   По правилам шестовики должны всегда стоять лицом к берегу, а лодка -держаться как можно ближе к нему, лишь бы дно не задевало о камни. Сложнее на перекате, так как тут на вас давит разъяренный поток, всюду, как воронье, подкарауливают камни, того и гляди -- накинет! Все зависит от ловкости кормовщика. Ткнись не туда, не успей упереться шестом, оттолкнуться -- и не опомнишься, как волна захлестнет и отбросит назад, а то и упрячет.
   В разрыве облаков появилось солнце. Ожил, радужно засверкал перекат. Ветер -- шальной, срезает лохматые гривы волн, бросает в лицо холодные брызги. Над рекой висит угрожающий рев потока.
   Лодка выскользнула из-за камня и, высоко подняв нос, смело полезла на вал. Застучали, разбиваясь о борта, упругие волны. Долбленка тряслась, как в лихорадке, и гулко стонала. Но кормовщик властными ударами шеста гнал ее дальше в проход, в бурлящую пену потока.
   У камней густой чернотой кипела вода. Свинцом наливались прилипшие к шестам руки, до хруста горбились спины.
   Вот и край переката. Рев отступает. Показывается черная полоса широкой заводи.
   Лицо Василия Николаевича размякает. Он делает последний взмах, но шест крепко застревает между камнями. Один-другой рывок -- долбленка качнулась, зачерпнула воды, а я, не удержавшись, на ногах, вывалился в воду.
   В одно мгновение лодку развернуло, бросило назад, в горло бушующего переката. Василию Николаевичу удалось поймать мой шест. Невероятным усилием он толкнул долбленку к противоположному берегу и ускользнул от камня. Быстро перебросил шест с правого борта на левый, удар -- и лодка, подняв к небу нос, замерла в предельном напряжении. Еще удар, другой -- и она послушно поползла на пенистый горб переката. Но вдруг заколебалась, как бы не в силах превозмочь крутизну, и медленно стала отступать. А за кормой огромный камень уже выпятил черную острую грудь. Настала страшная минута -- кто кого?!
   Бойка и Кучум, почуяв опасность, спрыгнули в воду и исчезли в бурлящем потоке переката. Я готов был бежать под перекат ловить вещи. Но Василий Николаевич заупрямился. Кровью налились глаза, шея напряглась, на скрюченной спине лопнула рубашка. Я видел, как дугой выгнулся шест и лодка остановилась, словно уперлась в скалу. Еще полметра -- и от нее остались бы щепки!
   А справа и слева на долбленку налегали волны. Упругий ветер рвал их косматые гривы, захлестывал нас. Но человек, приникший к шесту, казалось, не замечал опасности. Сильным рывком он бросил лодку на верх гребня. Спохватился разъяренный перекат, всплеснул бурунами, да было уже поздно. Человек победил!
   Внезапно черные тучи пронзила световая стрела, ударил сухой трескучий гром. Кормовщик, быстро переставляя шест, гнал лодку от переката. По берегу, стряхивая на бегу воду, бежали собаки.
   Василий Николаевич в последний раз оглянулся на оставшийся позади перекат, неодобрительно покачал головою. Казалось, только теперь он понял, какая опасность подкарауливала его.
   Уже стемнело, когда наша лодка, обогнув скалу, причалила к берегу. По широкой заводи бежала мелкая рябь, пряча под собой каменистое дно водоема. Огромный валун, отполированный водою, лежал у подножья очередного переката, преграждая широкими плечами бег реке. Поток наваливался на него чудовищной силой, чесал бока и, обессилев, тихо скользил с последнего порожка. За валуном чернела глубокая яма с отраженной в ней скалою, лесом, клочьями туч на небе.
   -- Тут уж непременно большеротый живет. Как бы нам его в уху заманить! -- сказал Василий Николаевич, азартным рыбацким взглядом осматривая яму.
   А в это время близ струйки, огибающей валун, что-то вывернулось пепельно-серое, с ржавым большим плавником и так хлестнуло по воде, что даже Бойка и Кучум вскочили.
   -- Эко здоровенный супостат! Сам просится, -- и Василий, взглянув на багровеющий закат, соскочил на берег.
   Мы выгрузили лодку, достали сеть и быстренько растянули ее у изголовья заводи.
   Небо грязнили тучи. Пока мы устраивали ночлег, в сетку попала пара ленков: значит, на ужин обеспечена уха!
   Палатка стоит у самого берега, под защитой густого тальника. Мы сидим у костра, наблюдая, как на реке угасает последний отсвет мутного заката, и прислушиваемся к порывистому дыханию переката у изголовья заводи. Кажется, там в бурунах бьется непонятная жизнь. А где-то за скалою, в складках темно-багровых туч, забавляется молния. С прибрежных марей и луговин тянет затхлой теплотой.
   Ночь ложится на землю. Тишина...
   -- Смотри, смотри, попался! -- кричит Василий Николаевич.
   У скалы всплеснула тяжелая рыбина, сверкнув в темноте серебристой чешуей. Вздрогнула заводь. Поплыли по ней отраженные блики костра, застучали волны о галечный берег.
   -- Не все тебе ловить других, поймался и сам, -- говорил Василий Николаевич, поправляя огонь.
   Мы не торопимся. На небе теперь ближе и ярче вспыхивают молнии, на миг освещая тугой свод неба, В тишине все тот же безнадежный всплеск да надсадная трескотня козодоя.
   Мы садимся в лодку, подплываем к валуну, где укреплено удилище с жерлицей. Василий Николаевич хватается за шнур и подтаскивает к себе притомившуюся рыбу. Я вижу, как в дрожащий луч костра входит темная тень -это таймень. Растопырив плавники, он послушно всплывает на поверхность. Рыбак нагибается через борт лодки, чтобы удобнее подхватить рыбу. Но вдруг удар хвоста, столб брызг, и Василий Николаевич, мелькнув в воздухе голыми ногами, исчезает в черной глубине заводи вместе с тайменем.
   Я толкаю лодку вперед, ловлю в темноте его руку, помогаю добраться до берега. Следом за ним плывет длинная тень тайменя. Добыча оказалась достойной наших усилий.
   Наутро мы уже снова в пути. Звонкие удары шестов да скрип долбленки нарушают покой нежащейся на солнце тайги. Опять оправа чередуются скалы, а слева стеной поднялся береговой лес, упираясь макушками в теплое небо.
   Дует попутная низовка. Что-то шепчет растревоженный тальник. Я смотрю вокруг и удивляюсь изменениям: утром скалы были мертвенно-серые, а к полдню зардели, словно кто облил их цветной живительной водою. А что творится в береговой чаше! Тут с каждым часом появляются новые и новые краски и, кажется, на глазах расцветает весь этот скучный край. И над ним плывет сладкий дух цветущей черемухи.
   Вскоре небо залохматилось дымчато-белыми тучами. Теперь ветер дует нам в лицо.
   Миновав ближайший мыс, мы -- почти одновременно -- замечаем свежие затесы на деревьях. Это сворот на пункт, где работают астрономы.
   Заводим лодку в небольшую бухточку, выходим на берег. Осматриваемся. Под темным сводом густых высокоствольных елей плещется по скользким камням ручеек. На толстой лиственнице, склонившейся к реке, метровый протес и надпись на нем, заплывшая прозрачной серой:
   СВОРОТ НА ПУНКТ ГОЛЫЙ. ИДТИ НА ВОСТОК ПО ЗАТЕСАМ ШЕСТЬ КИЛОМЕТРОВ.
   Рядом с лиственницей небольшой лабаз, спрятавшийся в тени деревьев. На нем, под брезентом, хранятся продукты, какие-то свертки и всякая мелочь. К одному столбу пришита деревянными гвоздиками береста с лаконичной надписью: "Вернемся десятого. Новопольцев".
   Под лабазом лежит лодка вверх дном. На земле опорожненные консервные банки, рыбьи кости. У затухшего костра дотлевающие головешки; сочится тоненькими струйками дымок, расплываясь по воздуху прозрачной, паутиной.
   -- Совсем недавно ушли. Это тот... Гаврюшка с женой. Их лодка, -говорит Василий Николаевич. -- Уже четвертый час. Что будем делать?
   -- Я не прочь идти ночевать на сопку, к астрономам. Ты не устал?
   -- С чего бы?.. Кстати, и рыбки унесем им, там на гольце уха в охотку будет.
   Быстро разгружаем лодку, вытаскиваем ее на берег. Свой груз складываем под лабаз. С собою берем только плащи и телогрейки -- взамен спальных мешков -- да небольшие котомки.
   Из-под скал несет предупреждающим холодом. На западе, куда бегут отяжелевшие тучи, в полоске света колышется радужный дождь. Он надвигается на нас. На заречных марях уже копится серый липкий туман, и на свежие ольховые листики легла пылью влага.
   Но мы пойдем. Стоит ли обращать внимание на погоду? И что из того, если вымокнем?! На то в тайге и костер.
   Бойке и Кучуму не терпится: бросаются то в одну, то в другую сторону и убежали бы вперед, но не могут разгадать, в каком именно направлении мы двинемся.
   Через несколько минут мы уже пробираемся по чаще старого заглохшего леса. Впереди, показывая нам путь, бегут хорошо заметные на темных стволах деревьев затески. Рядом с нами тропка, промятая копытами оленей да ногами человека. Ее проложил рекогносцировщик, намечая на отроге пункт. Он же сделал и затесы. После него прошли строители, астрономы, пройдут еще наблюдатели, топографы.
   Дико и глухо в старой тайге. Сюда не заглядывает солнце, не забегают живительные ветры юга. Сырой, тяжелый мрак окутывает чащу. Черная от бесплодия земля пахнет прелью сгнивших стволов да вечно не просыхающими лишайниками. Даже камни тут постоянно скользкие от сырости. А молодые деревья чахнут на корню, не дотянувшись до света. Путь преграждают корявые иссохшие сучья отмерших елей да полосы топей, замаскированных густым зеленым мхом.
   Скоро лес впереди поредел, проглянула свободная даль. Но вершины отрога не видно. Кажется, тучи спустились ниже, и. мы чувствуем их влажное дыхание, видим их все более замедляющийся бег.
   Лес обрывается. Тропа, перескакивая россыпи, вьется по крутому склону лощины. С нами взбираются на отрог одинокие лиственницы, да по бледно-желтому ягелю пышным ковром, прикрывшим мерзлую землю, стелются полосы низкорослых стлаников. А у ручья, будто провожая нас, отовсюду собрались белые березки. Всего лишь несколько дней, как появились на них молоденькие пахучие листики.
   Деревья стоят величаво, спокойно, не шелохнется ни одна веточка, как бы боясь растерять только что народившуюся красоту.
   Постепенно растительность уступает место россыпям. Тропа отходит влево и набирает крутизну.
   Вдруг впереди залаял Кучум. Мы остановились. Через несколько минут к нам вернулись собаки.
   -- Люди на тропе, -- сказал Василий Николаевич и прибавил шагу.
   Метров через двести мы вышли на прогалину, заваленную крупной россыпью, и действительно увидели двух человек. Один из них, мужчина, сидел, развалившись на камне. Рядом стояла маленькая женщина с тяжелым заплечным грузом, устало склонившись на посох. При нашем появлении ненужная улыбка скользнула по ее загорелому лицу.
   Это были Гаврюшка с женою, они тоже шли на голец к астрономам.
   -- Вот и догнали вас. Продукты несете? -- спросил я, здороваясь.
   -- Всяко-разно: мука, консервы, лементы...
   -- Ты что-то, Гаврюшка, жену нагрузил, а сам налегке идешь, -- сказал сдержанно Василий Николаевич.
   -- Спину, паря, сломал, шибко болит, носить не могу.
   -- А мне показалось, ты все думаешь, как надо жить? -- не выдержав, засмеялся мой спутник.
   -- А кто же за меня думать будет -- жене некогда, -- и он затяжно вздохнул. -- У тебя крепкий табак? -- вдруг спросил он.
   Василий Николаевич молча достал кисет, оторвал бумажку, закурил и передал табак Гаврюшке. Тот постучал о камень трубкой, выскреб из нее концом ножа нагар и тоже закурил.
   -- Вы садитесь, отдохните, еще времени много, -- предложил я женщине.
   Она, не снимая котомки, присела на камень и долго рассматривала нас осторожным взглядом. Сколько покорности у женщин этого народа, и какое трудолюбие унаследовали они от своих матерей, вынесших на своих плечах всю тяжесть трудной жизни кочевников.
   Через несколько минут мы снова готовы продолжать свой путь. Женщина настораживается.
   Гаврюшка отворачивает голову, не встает. В глазах фальшивая боль.
   -- А ты кисет-то отдай, -- говорит ему Василий Николаевич.
   -- Брать да отдавать -- никогда не разбогатеешь, -- пошутил тот, доставая из чужого кисета добрую горсть махорки и пересыпая ее в свой. -Хорош табачок, а у меня -- что трава: дым да горечь.
   -- Чужой всегда лучше, а разберись -- из одной пачки, -- ответил Василий Николаевич, запихивая глубоко в карман кисет, и вдруг повернулся к женщине. -- Снимайте котомку, показывайте, что в ней, -- сказал он приглушенным голосом.
   Женщина, не понимая русского языка, удивленно посмотрела на него и перевела вопросительный взгляд на мужа. Тот что-то сказал ей по-эвенкийски, и она, развязав на груди ремешок, сбросила ношу.
   Увидев, что мы перекладываем из ее котомки в рюкзак банки, мешочки, Гаврюшка вдруг забеспокоился, тоже развязал свою котомку, показывая, как на базаре, содержимое. Но Василий Николаевич сделал вид, будто не замечает его.
   -- Отдыхать будете или пойдете? -- спрашиваю я, стараясь, чтобы голос прозвучал ровно.
   -- Маленько посидим, потом догоним вас, -- ответил Гаврюшка, передавая свою трубку жене, а по лицу его тучей расплывается обида: видно, не понравилось, что мы не разгрузили его котомку.
   Тропа выводит нас в левую разложину. Собаки бегут впереди. Неожиданно перед нами появляются из ольховой чащи два оленя-быка.
   -- Где-то близко лагерь каюров, -- бросает Василий
   Николаевич.
   Олени вертят головами, нюхают воздух, понять не могут, откуда донесся звук. Животные поворачиваются к нам... два-три прыжка в сторону -- и они стремглав скачут по низкорослому ернику.
   -- Да ведь это сокжой! -- кричит Василий Николаевич, хватая меня за руку.
   А звери уже перемахнули разложину, торопятся на верх отрога. Какая легкость в их пугливых прыжках! Как осторожно они несут на могучих шеях болезненно пухлые рога! Но любуемся недолго. Вот они выскакивают наверх, на секунду задерживаются, повернувшись к нам, и исчезают. За ними бросаются собаки, но -- куда там...