Федотов Виктор. Высота

   Когда наконец взобрались наверх, Кузнецов, оглядевшись, выбрал позицию для орудия. День, и без того серый и неуютный, стал увядать: в конце февраля сумерки наступают скоро. Видимость была неважная, по ту сторону высоты местность лежала почти ровная, а дальше за ней зубчатым темным заборчиком стоял лесок. Орудие отцепили, установили на подровненной площадке, надежно вкопали сошники, подтащили ящики со снарядами. Утопленное в лощине, оно вряд ли могло быть замеченным немцами, во всяком случае, на первых порах, а вот корякинское метрах в ста выделялось на гребне, и Кузнецову это сразу не понравилось, хотя он и понимал, что обзор у него побогаче.
   Окопы Бурова рваной полосой вытянулись пониже, на склоне. Бой притих, немцы и буровцы лениво перестреливались, ничто, казалось, не предвещает серьезных перемен. Но когда Кузнецов спустился к ним, из окопов навстречу ему донесся радостный крик:
   - Ура-а-а! Ребята, танки пришли!
   - Танки, танки! - Кузнецов, подходя, помахал бойцам шлемом, засмеялся. По одежде они приняли его за танкиста. - Артиллеристы пришли, ребята!
   - Много вас? - несколько сникнув, спросил пожилой боец.
   - Две семидесятишести. С полным боекомплектом!
   - Тоже хлеб. Замучали нас эти паразиты: лезут и лезут.
   - Теперь пускай сунутся.
   Пришел Буров. Был капитан в выпачканной окопной грязью шинели, правая пола продырявлена осколками. Тряхнул Кузнецову руку:
   - Прибыл, питерский? Мой грех, прости, я настоял, чтобы сюда тебя. Второе орудие чье?
   - Корякина. Взводный с ним.
   - Ну, теперь легче будет. А то покоя не дают, шнапса до черта, видать - по погоде. Четырежды отбивались. Убитые, раненые... Рацию разнесло в прах.
   - Рация со мной, - сказал Кузнецов, - раненых машиной отправлю, давайте их наверх, в лощину.
   - Дело, старший сержант, выручил. Гора с плеч. Сейчас распоряжусь. Буров повел взглядом по местности перед высотой. - Ну, а остальное сам видишь. Вон из того леска они и напирают. Да это ладно, полбеды. Танки, по-моему, там сосредоточивают, вот в чем беда.
   - Встретим, товарищ капитан. Отобьемся.
   - Знаю тебя, питерский, потому и попросил. Не первый ведь раз, а? Сколько ты меня поддерживал...
   - Не первый, - согласился Кузнецов. - Как с боеприпасами?
   - Пока хватает. Убитых-то все больше с каждым часом...
   - Да-а-а. Ну, я наверх. Давайте раненых.
   Кузнецов поднялся к орудию, велел выгрузить из машины все ящики со снарядами. Сказал Головину:
   - Заберешь сейчас раненых и - вниз. Отправишь их, возьмешь новый боекомплект и жди у лощины. Понадобишься - ракету дам в твою сторону.
   - Есть! - Из этого распоряжения Головин понял: крепко здесь командир решил обосноваться, раз орудие без машины оставляет.
   Понял это и весь расчет.
   Когда уже погрузили раненых буровцев и Кузнецов дал команду отправляться, на позицию к нему поднялись замполит и какой-то незнакомый лейтенант. Замполит, осмотрев местность перед высотой и позицию, сказал:
   - С ранеными-то хорошо поступаете, товарищ старший сержант. А если машина понадобится - орудие перетащить. Что тогда?
   - Не понадобится, товарищ старший лейтенант, - ответил Кузнецов сердясь. - Будут снаряды нужны - подбросит, внизу будет стоять наготове. А здесь пока ей делать все равно нечего. Разве что мины дожидаться развернуться негде.
   - А если?.. Если придется отходить?
   - Уходить не собираюсь. Не за тем забрался сюда.
   Кузнецов подошел к орудию. Все было готово для боя. Лишь радист, пристроившись чуть в сторонке, в неглубокой выемке, покрикивал в трубку:
   - "Сосна"! "Сосна"! Я - "Береза"! Как меня слышите? Прием. - И после паузы: - Да, да, "Береза" я, вас слышу хорошо! Хорошо слышу!
   Не успел он доложить, что связь с артполком налажена надежно, как перед Кузнецовым вырос улыбающийся Сименцов.
   - Товарищ командир, товарищ старший сержант, снова я в вашем расчете! По приказу. - В глазах у него играла лукавинка. - Все честь по чести.
   - Знаю, уже рассказали про твои фокусы. Знаю и хвалю. Занимай свое место. Да ты, вижу, уже и занял.
   - Есть, товарищ командир! - весело отчеканил Сименцов. - Теперь я дома. Порядок!
   Сумерки все густели, справа, со стороны далекой Балтики, тянуло низовым промозглым ветром, было сыро вокруг и неуютно, но дождь перестал и не шумел больше в кустарнике. Робкая луна выкатилась из-за невидимой тучи, пошла по свободному, просторному небу, заливая местность перед высотой и саму высоту жидким зеленоватым светом. И тут же, словно только и дожидались этого лунного сигнала, словно проснувшись от него, со стороны леса взревели моторы.
   - Внимательно наблюдать! - скомандовал Кузнецов, вглядываясь в пространство. Но пока ничего не было видно, и только в окопах Бурова произошло едва приметное оживление. - Приготовиться к бою!
   Эти последние минуты перед схваткой всякий раз волновали его, и он знал их легкую напряженность, привык к ним - сколько приходилось вот так же выжидать! - и потому хотел только одного: скорей бы они прошли. Он хорошо знал это состояние и знал, что оно сразу же проходит, когда вступаешь в дело. Но ему, командиру, ни на секунду нельзя было поддаваться даже этому легкому напряжению - тут нужны свежая голова, верный расчет, стойкость: на тебя смотрят подчиненные. И ему вспомнилось вдруг, как в одном из боев - тоже танки шли на его позицию - подносчик, молодой парнишка, не выдержал и кинулся прочь от орудия. Кузнецов понимал его, но со страшным криком: "Стой, салажонок! Пристрелю!" - бросился следом, догнал, рванул за шиворот и с маху ударил по лицу. Наткнулся на почти невменяемый, ошалевший взгляд - знал бы, какой у него самого был в этот миг, - и ударил еще раз: "Назад, к орудию! - Резко рванул за рукав: Быстро!" Потом, после боя, который беглец провел достойно, даже азартно, позабыв про всякий испуг, Кузнецов поставил его перед расчетом, побледневшего, виноватого уже другим испугом, перед товарищами, запачканного, как и все, пороховой гарью и грязью, опустившего стриженую голову, и сказал: "Что делать с ним, ребята? Под трибунал... или сами к стенке поставим?!" Парнишка вздрогнул, поднял глаза. В них прочитался приговор самому себе, и Кузнецов, облегченно вздохнув, подтолкнул его в плечо: "Занимайся своим делом. Скоро немцы опять полезут..."
   Вот так, ни за что, по минутной слабости, мог пропасть человек, рассуждал Кузнецов, а потом парнишка воевал молодцом, раненным однажды не ушел из боя. Но под Шауляем пуля все-таки достала его...
   - Танки идут, командир! - крикнул Глазков. - И автоматчики, кажись!
   - Расстояние!
   Но доклада не последовало: танков еще не было видно, лишь все нарастал и нарастал рев моторов, накатывался широко и мощно на высоту. Затем, минутой позже, хлестнули автоматным и пулеметным огнем буровские окопы, ушла в сторону наступавших немцев осветительная ракета, и лунный дрожащий свет померк в ее яркости.
   - Танки, командир! - опять раздался голос Глазкова. - Двести метров! И автоматчики!
   - Подкалиберным!
   Теперь, уже при тающем свете ракеты, Кузнецов и сам разглядел танки. Приземистые, черные, они тяжело шли разбросанным клином, и между ними густыми цепями бежали, строча, автоматчики. Батальон Бурова вел встречный огонь. Светящиеся, неровные трассы очередей метались в темноте, скрещивались у подножия высоты и на склоне. Танки надвигались пока угрожающе молча, не стреляли из пушек, уверенные в броневой своей защите, и были уже почти у самого подножия.
   Волнение ушло, осталась только работа, и Кузнецов торопливо считал, стараясь ухватить все одним взглядом. "...Пять... восемь... двенадцать... А крепко нужна им эта высотка, раз такую силищу бросили..." Он выбрал головной, нацеленный прямо в гущу буровской обороны.
   - Подкалиберным по головному! Цель!..
   В этот миг рявкнуло на гребне корякинское орудие, еще дважды подряд рявкнуло, и на левом фланге танкового клина взметнулось пламя. "Есть! Молодец Корякин! - возбужденно подумал Кузнецов. И тут же танки ответно ударили по гребню. - Все, засекли, сволочи!.."
   - Расстояние сто пятьдесят! - крикнул Глазков. - Есть головной... Цель держу!
   - Огонь! - скомандовал Кузнецов, выдержав паузу.
   Ударил выстрел, и снаряд с визгом, молниеносно ушел в темноту. Огненные брызги посыпались из танковой брони, вырвалось пламя, высоко осветив склон.
   - Попадание! В головной попадание!
   Кузнецов видел и сам, как горит танк, но его еще больше обрадовало то, что немцы пока не поняли, откуда било его орудие. Рядом с подбитым танком вырвалась другая машина, явно ослепленная ярким пламенем, заметалась, отыскивая орудие, но не находила. Дала два выстрела наугад, ударила зло из пулемета и рванулась вперед. Кузнецов отлично понимал: она стремится во что бы то ни стало выскользнуть из световой полосы. А он, напротив, торопился не дать ей уйти в спасительный полумрак. Теперь этот танк, обойдя подбитый, стал как бы сам головным и несся прямо на окопы, увлекая за собой правое крыло клина.
   - По переднему! - крикнул Кузнецов.
   - Есть цель! - тут же послышался доклад Глазкова. Ответ его последовал мгновенно: видно, он и сам заранее определил выбор.
   - Огонь!
   Первым же снарядом с танка сорвало башню, но он, резко потеряв скорость, как ни странно, все еще продолжал двигаться.
   - Еще снаряд по нему!
   Кузнецов боковым зрением видел, как метнулся от ящика заряжающий Котов, как замковый дослал снаряд, щелкнул замком. Отметил: лихо работают ребята.
   - Огонь!
   С третьего попадания танк запылал, и было видно, как в высокое и яркое пламя над ним врывались черные клубы дыма.
   - Есть второй! - радостно воскликнул Глазков.
   - "Сосна"! "Сосна"! Я - "Береза"! Я - "Береза"! - радист старался перекричать грохот боя. - Зажгли две свечи! Горят! И одну слева! Прием...
   Кузнецов снова бросил взгляд на гребень высоты. Орудие Корякина вело самый скорострельный огонь, какой только возможно. Узкие, точно жало, огненные языки торопливо вспыхивали в темноте, снаряды с визгом уносились вниз, рвались среди танков, лезущих на высоту. Танки на ходу били по гребню, и Корякину там, судя по всему, приходилось туго: орудие его фактически было открыто. "Так долго не продержится, - с досадой подумал Кузнецов, - а позицию теперь не сменишь. Да и куда денешься на этом голом гребне..."
   Из окопов Бурова взмыла еще ракета, зависла над самым подножием. Танки, потеряв строй, путано лезли на высоту, изредка отстреливаясь жесткими выстрелами. Мельтешили между ними смутные фигуры автоматчиков, тянулись от них сизоватые при свете ракеты трассы очередей. Буров со своими отбивался, полетели из окопов гранаты, судя по силе, "лимонки", их взрывы всплескивались небольшими султанчиками среди бегущих немцев... Противотанковым время еще не приспело - не добросить пока.
   Кузнецов приметил: и танки и автоматчики почти неуловимо - может, неуловимо и для себя - слегка смещаются влево, в том направлении, откуда било орудие Корякина. Туда, на тот фланг, немцы обрушили яростный огненный шквал, и гребень заклубился землей и дымом в серой ночи, на фоне серого неба.
   Стоило удивляться: даже при свете двух пылающих машин немцы, точно ослепшие, не замечали укрывшееся в лощине орудие. Но когда Кузнецов сделал несколько выстрелов осколочными по автоматчикам, видя, как там, в гуще наступающих, пропадают фигурки, точно проваливаются, и порванные цепи редеют, крайний танк на ходу развернулся поспешно и пошел прямо на него, набирая скорость. "Наверное, это даже хорошо, что он идет на нас, подумалось Кузнецову. - Это хорошо, - повторил он себе, - Корякину будет легче... И все-таки он зря залез на этот гребень..."
   - Командир, крайний прямо на нас прет!
   Танк, ревя двигателем, наползал уже почти на самые окопы, задрав переднюю часть, опуская ствол пушки. Горящие позади две машины хорошо подсвечивали его, и тяжелый, угловатый корпус обозначился четко.
   "Что же там Буров со своими? Противотанковой можно достать..."
   - Подкалиберными!
   И в этот миг ухнула танковая пушка, но снаряд, раздирая воздух, прошелестел в стороне, разорвался метрах в двадцати - непросто при такой болтанке поразить цель, да еще когда толком и не видишь ее. Почти одновременно с выстрелом густо ударил пулемет, пули дробно застучали по орудийному щиту, отскакивали со звоном, рикошетя.
   - Восемьдесят метров, командир! - нетерпеливо выкрикнул Глазков. Цель держу!
   "Что же там Буров? Может, на этом фланге никого не осталось?.."
   - Подкалиберными! - повторил Кузнецов, прячась от пуль за щиток. Огонь по танку!
   Прогремел выстрел. Взвизгнув, снаряд унесся в ночь, однако взрыва не последовало. С Глазковым такое не часто случалось, но на этот раз он промахнулся. Такая досада! Именно тогда, когда промахиваться было никак нельзя. Заорал Глазков зло, он злился на себя за промах:
   - Давай! Сейчас мы ему вкатим!
   Звенькнула выброшенная гильза, заслан другой снаряд - секунды, растянувшиеся в минуты, в вечность. Захлебывался пулемет. Танк неумолимо надвигался.
   - Огонь!
   Взрывом рвануло броню, языки пламени вырвались наружу: танк запылал. Крышка люка откинулась, и Глазков не столько по выпрыгивающим немцам - их можно и из автомата снять, - сколько со зла за свой предыдущий промах влепил по горящей машине еще снаряд.
   - Цель поражена!
   - Хорошо, ребята!
   - "Сосна"! "Сосна"! Я - "Береза"! Я - "Береза"! - доносился из выемки голос радиста.
   Другие танки, повернувшие было на орудие Кузнецова, смешались позади пылающей машины, сбавили разом обороты и, словно потоптавшись в недоумении, стали поспешно разворачиваться. Они уходили вниз, под уклон, и автоматчики бежали следом, норовили взобраться на броню. Скатывались с нее, настигнутые огнем из буровских окопов, снарядами кузнецовского орудия.
   - Уходят! Уходят фрицы - не по зубам!
   - Командир, три на нашем счету! Неплохо, а? - Это Глазков, еще минуту назад виноватый и злой от первого промаха, кричал восторженно. - Пускай еще сунутся! А для начала неплохо, а, командир?
   "Да, большая удача - подбить три танка в ночном бою, - подумал Кузнецов. - Лощинка выручила, укрыла при первых выстрелах. А первые, если тебя не засекли, - всему голова, весь настрой боя от них идет". И все-таки он понимал, глядя вслед четырем уцелевшим танкам, уходившим с высоты, что если бы они выдержали атаку, не растерялись бы при виде трех своих подбитых машин, а полезли напролом, то его орудию несдобровать бы. Он со своим расчетом просто не успевал бы отбиваться, и они могли расстрелять его почти в упор или смять. И тут уж никакая лощинка не спасла бы. И все же она помогла: полезь он, как Корякин, на гребень, оголись, кто знает...
   С этой мыслью Кузнецов оглянулся, бросил взгляд на корякинское орудие. Оно молчало, а танки на том фланге все лезли и лезли на высоту, посылали снаряд за снарядом. Он насчитал их пять и все ждал с нетерпением, когда же навстречу им ударит орудие Корякина. Но оно молчало, и тогда он почувствовал, как от страшной догадки разом заледенело под сердцем, и стал лихорадочно соображать, как быть дальше. На его участке танки уходили все дальше, в сторону леса, и были теперь не опасны. Но там, у Корякина, бой кипел, рвались гранаты, пулеметы пропарывали ночь. Буровцы, судя по всему, дрались отчаянно, и им было нелегко. Орудие на гребне молчало. И тогда Кузнецов, почти целиком уверовав в самое худшее, крикнул Глазкову между выстрелами:
   - Переноси огонь на левый фланг! Видишь, танки там все нажимают? Помочь надо. А эти, черт с ними, пускай улепетывают!
   - Что же Корякин не поддерживает Бурова? - Глазков, обернувшись, разом все оценил, осекся на полуслове. - Беда, что ли, а?..
   - Остаешься за меня! - приказал Кузнецов. - Я туда, на гребень. Бей, бей по танкам, молоти. Нельзя их пускать на высоту. Слышишь, Василий, нельзя! Не жалей снарядов!
   - Есть! Все выполним как надо.
   - Ну, я туда, к Корякину. Скоро вернусь.
   - Осторожнее, командир! - Голос Глазкова догнал Кузнецова, когда он уже выбрался из лощины.
   До корякинского орудия было метров сто. Запыхавшись, продирался Кузнецов через кустарник, забрав чуть ниже гребня с другой, тихой стороны. Намокшие шлем и куртка, набрякшие сапоги были тяжелы и тесны, и автомат казался пудовым. Он бежал, жадно нащупывая взглядом то место, где должно находиться орудие, но все еще не видел его и не слышал, и тревожное предчувствие беды нарастало с каждым шагом. По ту сторону гребня рвались снаряды, то один, то другой, пущенные второпях, бесприцельно, проносились с гулом и шелестом выше, над головой, - воздух при этом густел, становился тугим, - и взрывы их вспыхивали багрово в темной немой дали, не тронутой боем. Автоматная стрельба доносилась сюда приглушенно, отгороженная гребнем, не приближалась и не удалялась, и Кузнецов подумал, что Буров со своими держится. Но и немцы не отходят. В трескотне и грохоте боя он отчетливо различал голос своего орудия - из тысячи других, наверное, узнал бы его - и порадовался за свой расчет, за Глазкова, за так удачно проведенную молниеносную схватку с танками.
   И вдруг на самом гребне он увидел орудие Корякина. Контурно, резко обозначалось оно на фоне серого неба, ствол слегка задран, словно артиллеристы намеревались ударить по дальней цели. Но оно мертво молчало, и танки уже не били по нему, не встречая его огня, считая, что с ним покончено, - они били теперь по буровским окопам, по высоте и по его, Кузнецова, орудию, вступившему с ними в схватку.
   Жарко дыша, Кузнецов рванулся вверх, взбежал на площадку. Не ждал такой беды, хоть и предчувствовал ее: весь корякинский расчет погиб. Неподалеку от орудия чернели две большие воронки, захватывая одна другую снаряды легли рядом, внахлест, - и никому из артиллеристов не суждено было миновать этих страшных взрывов, града раскаленных осколков, густым веером брызнувших на позицию. Там и тут лежали разбросанные взрывом тела бойцов, он склонялся над ними в надежде, что кто-нибудь еще остался в живых, но все было тщетно. Тогда он, ошеломленный, оглушенный этим безысходным горем, поднялся во весь рост и, не слыша свиста проносившихся рядом пуль, воспаленно жарких ударов сердца, посмотрел вниз.
   На склоне, почти перед самыми буровскими окопами, грохотало все, стреляло и рвалось - там кипел бой. Кузнецов хорошо видел танки - те же пять, которые посчитал прежде, - они настойчиво лезли на крутизну, били на ходу из пушек, выплевывая из стволов пламя при выстрелах. "Сомнут, подумал он, стискивая кулаки, - сомнут, паразиты, Бурова. Не удержится..." Его орудие стреляло со стороны, перенеся огонь сюда, в гущу боя, но он понимал, что Глазкову теперь нелегко накрывать цель: эти танки были далеко от него и, будучи почти не видны, вели по нему огонь.
   "Что же я? Зачем сюда бежал? Чем мог помочь? - плеснулась горькая мысль. - Но разве можно было... Кто же знал... Выходит, зря..." Сознавая досадную свою беспомощность, он схватился за автомат, но тут же обругал себя и усмехнулся: "Что им тут сделаешь? Игрушка ведь, не орудие..." И вдруг, словно кто-то подтолкнул его, бросился к слегка накренившемуся корякинскому орудию, ни на что не надеясь, ни на какое чудо: "Да нет же, не может уцелеть, два взрыва рядом, не может быть..."
   Но орудие, к великому его удивлению, оказалось цело. Действительно чудо! Он наспех осмотрел все, проверил. Нет, ничто не мешало вращению по углу и азимуту. Ящики со снарядами, вскрытые, лежали справа чуть поодаль, и потому, наверное, взрывами их не задело. Вот только как быть с креном? Эх, если бы кто был рядом! Он попытался нажать плечом на слегка скособочившееся орудие, оно не поддавалось, и он пожалел, что нет сейчас с ним Глазкова, его силача Глазкова, тот мигом бы привел все в порядок. Но не уходить же ни с чем назад...
   Кузнецов отшвырнул автомат, сбросил шлем и что есть мочи нажал на орудие спиной. Кровь хлынула в голову, застучало в висках, в глазах потемнело от напряжения. Понимая, что одному не управиться, все же продолжал нажимать, упираясь дрожащими ногами в рыхлую землю. Заломило невыносимо плечи, сапоги сползали, не находя твердой опоры. Повизгивая, мельтешили слепые пули, звонко ударялись о щит. И вдруг, уже почти отказавшись от безнадежной затеи, он почувствовал, что орудие слегка подалось, пошло. Вот оно замерло в верхней точке, и он, ликуя, навалился на него, собрав оставшиеся силы. Наверное, в обычной, будничной обстановке ему не справиться бы с такой задачей.
   Орудие осело на свое прежнее место, и Кузнецов припал к земле, пережидая, когда схлынет это нечеловеческое напряжение, и чуть не плача от радости. Он не думал, как станет стрелять один, - такое и в голову не приходило, пока добирался сюда и потом боролся с орудием. Но сейчас такой вопрос встал перед ним в прямой своей неизбежности, и он ответил себе на него без малейшего колебания. Иначе все, что сделано, теряло всяческий смысл. Пускай удастся сделать всего лишь несколько выстрелов, этим будет уже все оправдано, и он непременно сделает их, если не успеют убить. Придавало уверенности и то, что еще до форсирования Сиваша, до штурма Севастополя он был наводчиком на "сорокапятке" и потом, позже, командуя уже 76-миллиметровым орудием, не раз занимал в боях место наводчика. А как поднести снаряд, зарядить орудие, произвести прицельный выстрел - все было знакомо до последней мелочи.
   Кузнецов, приходя в себя, поднялся с трудом, припал к панораме. Все было так, как и несколько минут назад: прямо перед окопами Бурова кипел бой. Тогда он волоком подтащил ящик поближе, чтобы был под рукой, выхватил из него снаряд и зарядил орудие. Волнуясь, но не торопясь - по нему не стреляли сейчас, - поймал в перекрестие ближний к себе танк и, на мгновение замерев, скомандовал себе: "Огонь!"
   Грянул оглушительно выстрел, орудие рванулось назад, и снаряд с пронзительным визгом ушел вниз. Танковую броню обдало огненными брызгами, машину даже чуть развернуло от удара. "Срикошетил!" - обожгла досадная мысль, и он, торопясь, уже почти автоматически перезарядил орудие и опять скомандовал себе: "Огонь!"
   На этот раз снаряд угодил в борт развернутому танку, и пламя над ним взметнулось вверх, заклубилось вперемешку с черной, смрадной гарью.
   "Вот так, - одобрительно сказал себе Кузнецов, досылая новый снаряд и чувствуя еще больший прилив уверенности. - Идите, идите, субчики, снарядов на всех хватит, тут после Корякина много осталось... - Ему стало вдруг не по себе, холодком обдало горячую, парную спину: - Ведь вот они, корякинские ребята и сам Корякин, каких-нибудь полчаса вели огонь из этого орудия. Полчаса назад... и вот их нет, ни одного... - Он знал их всех и сейчас, даже убитых, видел живыми, и рукоятки маховиков показались ему еще теплыми, сохранившими живую теплоту их рук. - Вот так! - повторил он, стиснув зубы и выбирая новую цель. - Идите, подходите поближе..."
   По нему, заметив, ударила самоходка, ревущая рядом с подбитым танком, и в выстреле ее он вроде бы различил какое-то недоумение: дескать, как же так, орудие ведь не стреляло и не должно стрелять, разбито оно?
   "Должно! Не разбито! - Кузнецов засмеялся ликующе и нервно. Но это был внутренний смех, лицо же его, мокрое от пота и напряжения, оставалось сосредоточенным и строгим. - Сейчас, сейчас я тебе врежу, получишь свое, сволочь! Не уйдешь! - Он злился на эту самоходку, уловив ее выстрел, довольно точный для первого раза: снаряд разорвался совсем близко от орудия, даже землей обдало. Злился и чувствовал, что вторым снарядом она накроет его, если он не успеет опередить. А если не успеет, то придет конец и Бурову. И высоте конец. Выцелил тщательно, быстро и опять подал себе команду: "Огонь!"
   Попадание пришлось в левую гусеницу. Самоходка завертелась на месте, и он, возбужденный и счастливый, засмеялся, теперь уже во весь голос, не скрывая своего торжества. Крутясь, самоходка произвела еще два выстрела, но это, он понимал, уже от отчаяния - снаряды ушли за высоту. И все же она сильно обозлила его, даже своей вертлявостью и этими выстрелами, хотя и бессмысленными, вызывала раздражение, и он, удовлетворенный, опять засмеялся, когда увидел, что после второго снаряда, выпущенного им, она перестала крутиться и весело запылала.
   Другие танки, наткнувшись на огонь неожиданно для них ожившего орудия и попав под выстрелы Глазкова, стали поспешно разворачиваться и уходить. Автоматчики бежали следом, норовя забраться на броню. Все было так, как и полчаса назад, на правом фланге. Только теперь вслед им понеслось из буровских окопов возбужденное "ура!". Но крик этот, показалось Кузнецову, был жидковатым, и он подумал, что в живых там, должно быть, осталось совсем мало людей. И жив ли сам Буров или нет, он этого не знал.
   Долгая, настойчивая атака немцев наконец захлебнулась, последние, уцелевшие танки рокотали уже у самого леса. Вслед им полетело еще несколько снарядов от Глазкова, и все умолкло - пришла звенящая тишина.
   Кузнецов оглядел позицию корякинского орудия, окинул еще раз взглядом погибших артиллеристов и, ссутулившись, теперь уже не прячась, побрел вниз, к себе. Он отошел совсем немного, когда немцы, словно в отместку, ударили из минометов по высоте, и прямо на глазах у него мина угодила на корякинскую позицию. Снаряды сдетонировали, мощный взрыв содрогнул гребень высоты, и орудие взлетело, переламываясь в воздухе и тяжело опадая.
   Кузнецов замер, ошеломленный. Но подумал не столько о себе, хотя просто чудом избежал смерти, сколько о погибших артиллеристах: "Все. Теперь даже и не похоронишь, они уже похоронены..."
   Он вернулся к себе. Ребята сидели на снарядных ящиках, отдыхали. Молча поднялись при его появлении, и Глазков удивленно спросил:
   - Живой, командир? Камень с души...
   Но радость его была сдержанной, и Кузнецов почуял недоброе.