Федотов Виктор. Высота

   - А у вас что? Все целы?
   - Замкового наповал, - тихо ответил Котов. - Осколком. Вон лежит.
   Кузнецов приподнял плащ-палатку, но лица Сименцова не разглядел, оно смутно белело в темноте, и он с жалостью сказал, прикрывая его опять:
   - Вечная память. С теплой кухни да под пули... - Сел вместе со всеми на ящики. - Кто останется, напишет ему домой. Как все было. Похоронка сама по себе... Героем пал наш товарищ, так и напишите. К награде бы надо... И, помолчав, вздохнул тяжело: - Ладно, после боя похороним. Пускай напоследок с нами побудет...
   - Думаешь, опять полезут? - спросил Глазков.
   - Обязательно. Дров мы им порядком наломали. Значит, полезут, не стерпят. Нужна им эта высота, как кость в горле застряла.
   - И радиста вот зацепило, - Котов указал на сидевшего тут же с перевязанной рукой Тимофея.
   - Как, Тимофей, вниз пойдешь? - спросил Кузнецов. - Или ничего, потерпишь до утра? Выбирай, воля твоя...
   Радист вскочил, вытянувшись:
   - Товарищ командир, рация ведь цела! Зачем же вниз? - В голосе обида послышалась. - Рана так себе...
   - Ну, ну, - согласился Кузнецов. "Вот и этот, как Сименцов, свое ищет... ведь право имеет уйти, так нет. А молодец саратовский". И повернулся к Глазкову: - Все полегли корякинцы, все до единого. Орудие вдребезги, но это уже в последнюю минуту, миной.
   - Кто же стрелял? Неужто один?
   Кузнецов не ответил, помолчал, и Глазков не стал переспрашивать, помолчал тоже.
   - Одни мы теперь, - сказал Кузнецов, - надо орудие тщательно подготовить. А у Бурова что?
   - Плохо, должно быть, чуть танками не помяли.
   У Бурова и впрямь дела были неважные: у него осталась только треть батальона.
   - Это от той трети, с которой я начал оборону высоты, - зло говорил он, придя вскоре к Кузнецову. - В предыдущих боях здорово нас помотало. Только называется батальон. А так...
   Они сидели вдвоем, курили потихоньку, поглядывали в сторону черневшего в ночи леса. Тихо и угрюмо скользила луна меж темных туч, блеклым, зеленоватым светом обдавала и высоту, и пустое пространство перед ней. Со стороны Балтики все тянуло низовым промозглым ветром, и опять стал накрапывать дождик.
   Кузнецов рассказал о своих делах.
   Буров поднял воротник шинели, натянул поглубже фуражку:
   - Вдвоем мы с тобой остались, Николай: твое орудие и мой батальон. Он впервые назвал Кузнецова по имени. - Если б не вы, смяли бы нас танками в два счета. Помощь обещали только утром: мол, держись, Буров, не подкачай, надеемся на тебя. А как тут не подкачаешь... Связь-то с артполком имеешь?
   - Рация уцелела, есть связь, товарищ капитан.
   - В случае нужды огонька просить надо... А танки твои, гляди, коптят еще - ювелирная, скажу, работа... Но мы тоже кое-что сделали. Развиднеется, увидишь, сколько этих гавриков на склоне отдыхает... Ну, прощай, питерский.
   Повторную атаку немцы начали ближе к рассвету: раньше, видно, не успели. Со стороны леса опять послышался гул танковых моторов, он нарастал, приближался, но Кузнецову удалось лишь через несколько минут разглядеть сами танки. Теперь они шли развернутым строем, нацеливаясь прямо на высоту. На этот раз он насчитал только восемь, но ведь и на высоте оставалось лишь одно его орудие да потрепанный вконец батальон Бурова. Надо было что-то предпринимать, и он решился.
   - Приготовиться к бою! - скомандовал. И крикнул радисту: - Вызывай артполк!
   - "Сосна"! "Сосна"! Я - "Береза"! Я - "Береза"! Как меня слышите? звал радист и через несколько секунд, почти сразу, обрадованно доложил: Есть связь, товарищ командир!
   - Попроси НЗО*. Пусть дадут НЗО двести перед высотой, - приказал Кузнецов.
   _______________
   * Неподвижно-заградительный огонь.
   И опять радист стал кричать в трубку:
   - "Сосна"! "Сосна"! Я - "Береза"! Дайте НЗО двести! Дайте НЗО двести перед высотой! - Ему тут же ответили, и он сообщил Кузнецову: - Сигнал приняли, товарищ командир.
   - Хорошо, Тимофей, сейчас увидим, что из этого выйдет.
   Кузнецов следил за танками. В серой предрассветной мути они мчались уже по равнине, набирая скорость, и он с нетерпением ждал, когда из глубины расположения раздастся залп орудий артполка. Но танковый строй вдруг раздвоился, стал расходиться на стороны - одна четверка забирала к его флангу, другая - чуть левее, на окопы и на корякинское орудие, которого уже не существовало. Он понимал, что, если они успеют разойтись, накрыть их будет труднее, и с досадой крикнул радисту, чтобы там, в артполку, поторопились.
   - Какого черта! - выругался. - На блины, что ли, к теще...
   И тут же, словно услышав его, за спиной далеко и глухо зарокотали орудия. Ему почудилось, что дыхание мощного залпа обдало его упругим, горячим воздухом, но в следующий миг над головой пронеслись со звенящим шелестом пудовые снаряды, вспороли землю, вздыбились черной стеной перед танками. "Порядок", - подумалось второпях, хотя видел, попадания не вышло. Но чувствовал: вторым залпом может накрыть - первый как бы упредительный.
   - Еще залп! Координаты те же!
   - "Сосна"! "Сосна"! Я - "Береза"!.. - передавал радист команду. Из выемки, в которой он находился, торчала лишь его спина.
   И опять после далекого гула тяжелым, скользящим шелестом дохнуло серое низкое небо и земля впереди, содрогнувшись, вспухла от взрывов. Танки пропали в клубах вскинутой земли, однако через несколько секунд на большой скорости вырвались на простор и продолжали мчаться, тут же открыв огонь. Но теперь Кузнецов насчитал только шесть машин и ликующим голосом воскликнул:
   - Орудие! Подкалиберным по переднему!
   - Есть цель! - отозвался на команду Глазков.
   - Огонь!
   Но в бою, особенно таком скоротечном, удачен не каждый выстрел, даже у хорошего наводчика. Орудие повело огонь, выпуская снаряд за снарядом, и, перекрывая грохот, неслась соленая и злая ругань Глазкова. Сам на себя ругался - это ему помогало, Кузнецов знал.
   Танки неудержимо неслись к высоте, автоматчики не поспевали за ними, отставали, и лишь те немногие, что удержались на броне, хлестали беспорядочными очередями. Третий залп полковой артиллерии чуть запоздал и еще раз накрыл два подбитых, горящих танка и отставших автоматчиков. Уцелевшие машины ревели уже у самого подножия, перестроившись на ходу: теперь три из них шли на правый фланг, на кузнецовское орудие, столько же - на окопы Бурова. Просить НЗО было уже опасно: снаряды могли лечь слишком близко к окопам, а то и накрыть прямым попаданием.
   Хотя на его фланг нацелились три танка и были они опасно близки, надвигаясь, стреляя на ходу, Кузнецова больше беспокоил Буров со своим вымотанным до предела батальоном. Как бы вновь, только теперь с еще большей обостренностью, он осознал, как не хватает корякинского орудия. Вдвоем они сумели бы неплохо встретить эту танковую шестерку. А теперь что ж он один сумеет с ней сделать, раздвоенной пополам?.. Он мельком бросил взгляд на окопы - оттуда уже полетели гранаты; потом на "свои" танки - они были так близко, что его удивило, как это пока еще не расстреляли орудие, а лишь по щиту хлестало пулями и осколками. И все-таки он отдал команду Глазкову:
   - По танкам слева осколочными три выстрела! - Он прикинул: больше трех раз не успеет выстрелить, надо будет немедленно возвратить орудие в прежнее положение, иначе сомнут. И, проследив, как ствол пошел влево и замер, торопливо взмахнул рукой: - Огонь! Крой их, Глазков!
   Орудие трижды рявкнуло так скоро, что Кузнецов и сам удивился. Глазков и весь расчет понимали, видели опасную, почти неотвратимую гибельность момента.
   - Есть попадание! - вскрикнул Глазков, лихорадочно возвращая назад орудие. Ствол замер, нащупав ближний танк. - Держу цель!
   Танк перед буровскими окопами горел, из люка, откинув крышку, вываливались танкисты, прямо на чью-то меткую автоматную очередь. Двое скатились у самой гусеницы, третий пылающим факелом остался на броне.
   - Огонь! Двумя по головному - огонь!
   Первый снаряд только лизнул по башне, высек небольшой сноп искр, другой и вовсе прошел мимо.
   - Командир, обходят! Обходят, паразиты!
   Танки, встретив прицельный огонь, тут же, не сбавляя скорости, развернулись и, выбрасывая из-под гусениц перемолотую землю, кустарник, окутавшись дымом и пылью, точно дымовой завесой, рванулись еще правее по склону вниз. Два танка, уцелевших перед буровскими окопами, тоже пошли в обход, только с другой стороны: видно, посчитали, что стреляло по ним то орудие, которое на гребне, - не знали, что его там уже нет.
   И сразу же из лесу немцы ударили из минометов. Взрывы вскидывались все ближе и ближе, словно кто-то, невидимый, довольно точно и умело дирижировал этой стрельбой. Осколки густо хлестали по щиту и стволу, расшибаясь, брызгали железным градом, обсыпали расчет. Кузнецов чувствовал, как этот град сечет по куртке и сапогам. Кто-то вскрикнул с удивленной болью, кажется, Уринцев... Сейчас накроет. Надо менять позицию: рванут снаряды - и все! Но как? С обеих сторон небольшие, но крутолобые выкаты из лощины - не вытащить, сзади уклон, тяжелое орудие покатится вниз - не удержать. И тогда он, понимая, насколько велик риск, отдал, казалось бы, лишенную всяческого здравого смысла команду:
   - Сошники поднять! Орудие вперед!
   Только убитый Сименцов, лежавший под плащ-палаткой, на которую тоже сыпались осколки вместе с дождем, не удивился этой команде. Остальные весь расчет, все четверо - с недоумением смотрели на своего командира: дескать, ты что, товарищ старший сержант, как же так?.. Зачем вперед-то, навстречу танкам? Под мины-то зачем?
   - Орудие вперед! - повторил Кузнецов. Он ждал этого недоуменного их взгляда, молчаливого и справедливого вопроса. Но знал: выход только один взрывы густые, но не очень частые вырастали на глазах, неотвратимо приближались, словно нащупывали позицию, и стоило только уловить точно паузу между ними и рвануться с орудием, проскочить вперед, как взрывы эти уйдут с перелетом за спину. Риск огромный, но другого выхода нет. К тому же все равно надо разворачивать орудие вправо - вот-вот оттуда покажутся танки. - Вперед! - крикнул он еще раз. - Иначе угодим под минометный огонь.
   Теперь они поняли его замысел, дружно и мощно навалились на орудие, и оно пошло. Еще взрыв взметнулся недалеко перед щитом, но следующий уже опоздал - полыхнул сзади.
   - Разворачивай вправо! Ящики со снарядами сюда!
   О площадке для орудия нечего было и думать - едва подтащили снаряды, как показались танки. Сошники наскоро, кое-как воткнули в землю.
   - По местам! Подкалиберным... - Кузнецов видел, как радист, выскочив из своей выемки, согнувшись, прижимая рацию, вскачь несется к орудию. "Убьют, - тревожно плеснулась мысль, - не добежит. И рацию разнесет..."
   Передний танк уже вылезал, нависал над лощиной мощной бронированной тушей, поводя стволом пушки, нащупывая орудие. Дробно и резко ударил пулемет, пули вспороли землю у самых ног радиста, он что-то отчаянно закричал, взмахнув забинтованной рукой. И упал.
   "Все!" - в отчаянии подумал Кузнецов и, увидев направленный на орудие ствол танковой пушки, оглушенный ревом и словно завороженный этим хищным, подрагивающим зрачком, на мгновение замер. До танка оставалось не более сорока метров.
   - Командир! - не своим голосом закричал Глазков.
   - Огонь!
   Орудие рявкнуло, снаряд впился танку в серую челюсть, взрывом откинуло его чуть в сторону. Танк припал слегка на бок, на самом скате в лощину, из передней части вырвалось пламя.
   - Еще снаряд! Огонь!
   Но выстрела не последовало.
   - Орудие отбросило, не вижу цель! - крикнул Глазков.
   - Сделать упоры! - вгорячах скомандовал Кузнецов, но тут же понял, что сошники вкопать не успеют: два других танка с грохотом и лязгом спускались в лощину пониже подбитого. Они стреляли из пушек, но их, точно на волнах, мотало на буграх и впадинах, и снаряды то уходили ввысь, то зарывались в гребень высоты. За танками бежали автоматчики.
   - Глазков, бей! Как хочешь бей! - крикнул Кузнецов, зная, что в таком положении поймать цель почти невозможно. - Огонь, Глазков, огонь!
   - Здесь блиндаж какой-то! - раздался голос Уринцева. - Проваленный!
   - Упереть сошники в блиндаж! - Кузнецов вдруг увидел радиста и обрадовался: тот, присев рядом с рацией, бил из автомата по немцам: - "Ох, саратовский! Вот молодец, живой!" - Давай сюда, Тимофей! - закричал он. И когда радист подбежал, приказал ему: - Вызывай "Сосну"! Быстро!
   Кузнецов успел бросить взгляд на буровские окопы - там отбивались от наседавших автоматчиков, рвались гранаты, то вспыхивали, то пропадали автоматные и пулеметные очереди. А сбоку, по тому склону высоты взбирались к окопам три целых, невредимых танка. "Нет, не устоять Бурову, сомнут..." Кузнецов уже ничем не мог помочь погибающему батальону. Свое орудие било по спускавшимся в лощину танкам - до них было метров пятьдесят, - но било бесприцельно, и снаряды с визгом уносились прочь, не задевая их. Глазков матерился зло и нервно. Тогда Кузнецов сорвал автомат, полоснул навстречу бегущим немцам и повернулся к радисту.
   - Есть, товарищ командир! "Сосна" на связи! - быстро доложил тот, точно только и ждал его взгляда.
   - Огонь по высоте! Вызывай огонь по высоте! Живо!
   Кузнецов слышал взволнованный, прерывающийся голос радиста, зовущий "Сосну", слышал свою команду, отданную его криком. Но он не различил за грохотом боя приглушенного отдаленного залпа артиллерийского полка, нарастающего тупого шелеста тяжелых снарядов.
   В следующий миг высота вздрогнула, точно ее мощно и резко толкнуло из-под земли, и заклубилась горячо вспыхнувшим вулканом в сером предрассветном утре нарождающегося февральского дня. Взрывы снарядов и мин, рев танков, стрекотанье пулеметов и автоматов - все перемешалось в общем могучем гуле, слилось воедино, и надо было, если удастся, переждать весь этот губительный чертополох, чтобы увидеть и понять что-либо.
   Кузнецов поднялся, сквозь несущиеся клочья порохового дыма и гари оглядел высоту. Танки уходили, и он пожалел, что они уходят и, наверное, уйдут, потому что связи у него уже не было: радист лежал рядом с разбитой рацией, из которой, точно окровавленные кишки, вывалились наружу провода. Он не мог больше вызвать на себя огонь артполка, посмотрел на буровские окопы - оттуда неслась пальба вслед убегающим немцам - и обрадовался: значит, там живы, не угодили под снаряды. Потом бросил взгляд на свое орудие и еще больше обрадовался: оно было цело.
   - К бою! - скомандовал он, еще не видя пока никого из своего расчета.
   - Уходят! - крикнул Котов из-за орудийного щита. - Уходят, собаки, командир!
   - Надо всыпать им вдогонку. Орудие к бою!
   Показался Глазков. Огромный и могучий, без шапки, со слипшимися, перепутанными волосами, прокопченным лицом, он осмотрел на скорую руку орудие, кивнул на Котова - больше не на кого было кивать, - сказал:
   - Боевой расчет к бою готов, командир. Орудие стрелять не может - нет наката. Устало оно. Мина рядом рванула, как еще устояло...
   "Не дай бог немцы опять пойдут на высоту, - тревожно подумал Кузнецов, - совсем нечем будет отбиться... Автоматами не удержишь..."
   Но танки уходили все дальше по равнине, к лесу, автоматчики бежали следом, и Кузнецов почувствовал, как забился в горле комок, перехватывая дыхание, и ноги онемели от слабости. На миг перед глазами поплыли, мелькая и крутясь, лиловые радужные окружья, и он, боясь, что ноги не удержат, подкосятся, тяжело опустился на снарядный ящик.
   Моросил дождь, со стороны Балтики все тянуло низовым промозглым ветром, сизые тучи хмуро скользили в чужом неопрятном небе, совсем рассвело, но казалось, утро еще не занялось - такая хмарь висела кругом.
   Согнувшись, упершись локтями в колени, охватив ладонями лицо, Кузнецов сидел, прислушиваясь к удаляющемуся рокоту танков. Он молчал, ощущая тупые и не в меру частые удары сердца. Думал о закончившемся бое: сколько он длился, этот бой? Долго, очень долго, должно быть, целую вечность... И вот эта вечность отошла вместе с ушедшими в нее корякинским расчетом, своими ребятами - совсем молодыми. И все-таки, несмотря на горечь, жалость и сострадание, он понимал, что их гибель была не напрасна - бой этот за высоту был необходим...
   Глазков и Котов сидели рядом, тоже молчали. Потом Глазков спросил:
   - Что теперь, командир?
   - Снимите замок, панораму - и в дивизион. К Бурову подкрепление подойдет...
   Они шли, спускались с высоты по ее тихому, не тронутому боем склону, в изодранной одежде, измотанные вконец, полуоглохшие, еще не остывшие от схватки.
   - Чертово "Сердце", - горько усмехнулся, оглянувшись, Котов. - "Мин херц"! Вот тебе и "Мин херц"! - кол ей в глотку! Придумают же имечко...
   Они все трое постояли с минуту, глядя на высоту, - она словно бы слегка курилась в дождливом рассвете, но стояла тихо и неприметно, ни о чем не говоря постороннему глазу.
   Внизу, у подножия, их поджидал Головин с машиной, доверху груженной боезапасом. Как-то во время боя и позабылось о нем - не было нужды в снарядах, - и он, выполняя распоряжение командира орудия, целую ночь все ждал ракету, как условились, прислушиваясь к недалекому бою. И вот дождался их самих. Он кинулся навстречу, застыл перед ними, обнимая их радостным взглядом. И вдруг сразу сник:
   - А остальные?
   Глазков молча кивнул за плечо, и Головин отступил в сторону, пропуская их, глядя им в спину с жалостью и недоуменным испугом.
   Мимо, чуть поодаль, густыми цепями поднимались на высоту стрелковые роты - шло подкрепление батальону Бурова.
   - Наступление начинается, - сказал Глазков. - Теперь порядок, командир. Всыпют немчуре...
   - Это уж точно, - согласился Котов. - Но мы тоже всыпали дай бог. Расчистили дорожку, как по асфальту идут...
   Возле машины их встретил офицер. Поднял руку, загораживая дорогу:
   - Стой! Куда направляетесь?
   - В дивизион, за новой матчастью, - ответил Кузнецов, смекнув в чем дело.
   - Все в наступление, вперед, на высоту, - прикрикнул было тот, - а вы...
   - А мы с высоты. Оттуда...
   - Кузнецов? - приглядевшись, удивился офицер. - А тут сказали, что ты погиб... Ну и видок: кошки, что ли, вас драли?
   - Собаки. Железные собаки...
   - Вижу. Ну, идите докладывайте своему начальству. Что там, на высоте?
   - Подниметесь, сами увидите...
   По пути в дивизион им повстречались замполит и лейтенант-артиллерист из училища, которые приходили к ним на высоту перед боем.
   - Живы? - замполит не верил своим глазам. - Кузнецов, ребята, - живы! А мы уж тут... Из артполка сообщают: огонь на себя просите. Ну, думаем... А вот, живы! Корякин-то где?
   - Погиб весь расчет, товарищ старший лейтенант, - понуро ответил Кузнецов. - Все до единого полегли... Водка у вас есть? Извините, конечно...
   Замполит кивнул молоденькому лейтенанту, и тот с готовностью протянул флягу. Кузнецов налил Глазкову первому, потом Котову, выпил сам. Это надо было обязательно - они едва держались на ногах.
   Замполит смотрел на них, на их изодранную одежду, из которой клочьями торчала вата. Сказал:
   - Наступление начинается. Удержали высоту: молодцы! А теперь к себе. Подробности на месте.
   Кузнецов вытряхнул из сапог мелкие осколки - эти стальные брызги вперемешку с землей мешали идти, - Глазков и Котов сделали то же, и они устало побрели в дивизион.
   Комбат Кузьменко, выслушав короткий доклад Кузнецова, обнял каждого из них.
   - Орудие твое, Николай Иванович, - сказал он, - возьмем и починим. Не беспокойся.
   - Орудие починят, - произнес с болью Кузнецов, - а вот людей...
   - Война... - вздохнул Кузьменко. - Скорей бы конец ей... А теперь отдыхать.
   Они спустились в землянку, и сон сразу же одолел их, едва успели добраться до лежаков, забросанных голыми ветками и старыми, изношенными телогрейками.
   Кузнецов спал мертвецким сном. Но для него бой на высоте все еще продолжался...
   Несколько дней спустя политотделом 263-й стрелковой дивизии был издан "боевой листок":
   Смерть немецким оккупантам!
   Слава русским богатырям!
   "Слушай, Родина, слушай, Москва, живую повесть о героических делах трех воинов-богатырей, навсегда прославивших свои имена невиданными ратными успехами... - говорилось в нем.
   ...Три простых русских человека..."
   Далее рассказывалось о подвиге командира расчета старшего сержанта Кузнецова Николая Ивановича, наводчика сержанта Глазкова Василия Егоровича и заряжающего младшего сержанта Котова Егора Павловича. "Боевой листок" заканчивался горячим призывом:
   "Пусть героические дела трех славных большевиков озаряют всем нам путь к полному и окончательному разгрому немецко-фашистских бандитов!
   Слава сержанту Кузнецову - кавалеру ордена Славы всех трех степеней!"
   Политотдел
   27 февраля 1945 г.