Страница:
Утром тороплюсь на лекцию, меня подзывают к телефону. Он: «Люсенька, вы можете спуститься?» – «Да», – отвечаю я. О, господи! Такого в жизни я никогда не видела. И наверняка уже не увижу: мой вчерашний знакомый держит в руках огромную корзину цветов. Чего только в ней не было: тюльпаны, розы, гвоздики, гладиолусы, нарциссы, фиалки!..
«Люсенька, это вам! Мы можем поехать позавтракать?» – «Но у меня лекция…» Честно говоря, я растерялась. Все было так неожиданно, так необычно. Мелькнуло: «Как я понесу эту корзину? Куда я ее дену?» Стало так стыдно. Конечно, ни на какие лекции в тот день я не пошла. Договорились встретиться в три часа. Попросила Лизку отнести подарок в комнату, а сама побежала искать у студенток кофточку покрасивее. На каком-то этаже повстречалась с преподавателем, профессором университета (я дружу с ним и сегодня). Почему-то он неожиданно дал мне на прочтение томик Шопенгауэра.
Семен снова подъехал к МГУ и повез меня на Неглинную в ресторан «Арарат». В машине он обратил внимание на книгу, которую я сжимала в руках, и удивленно воскликнул: «Неужели нынешние студентки читают Шопенгауэра?» Говорю, что не знаю, как другие, а я читаю.
Тут же водитель Анатолий Владимирович поинтересовался:
– Вы, наверное, как все девушки, любите Щипачева?
– Нет, – говорю. – Я люблю Леонида Мартынова.
– А какие его стихи вы знаете?
И я начинаю читать «Геркулеса». Вдруг он спрашивает: «А вы знаете поэта Семена Кирсанова?» Вышло так, что наизусть стихи Кирсанова я не знала, но, еще учась в десятом классе, к сочинению на вольную тему о строительстве Волго-Дона я взяла эпиграф из Семена Кирсанова. Так что я знала этого поэта, но личность моего нового знакомого с ним не ассоциировалась. Вдруг Семен говорит: «Люсенька, хочу признаться: я вовсе не физик, я поэт Семен Кирсанов». Я почему-то не удивилась и бросаю: «Я сразу поняла, что вы не физик».
Надо сказать, что в ресторане я оказалась впервые в жизни. Мы сидели в каком-то отдельном зале за длинным столом. Бегали официанты, собиралась публика. И тут у меня мелькнула наивная мысль: «Как же так? Человек, который только что познакомился со мной, дарит цветы, ведет меня в дорогой ресторан…» Начали накрывать на стол, какой только чертовщины не принесли… Разные закуски, травы, напитки… Впервые в жизни я тогда попробовала вино. Выпиваем по бокалу. И вдруг Кирсанов наклоняется ко мне и говорит: «Люсенька, я хочу, чтобы вы стали моей женой». Эта фраза до сих пор стоит у меня в ушах.
Стали встречаться, все было очаровательно. Телеграммы, письма, признания (к сожалению, я имела глупость сжечь письма Кирсанова ко мне). Моя жизнь стала иной. Уезжая в геологические экспедиции на Тянь-Шань, я скучала по Семену. Четыре-пять месяцев приходилось отсутствовать в Москве, жить в горах, при лавинах, часто рискуя…
Но было в моей жизни, конечно же, больше радостного, даже счастливого. Первый наш Новый год (с 1958 на 1959 год) мы встретили в Доме актера на улице Горького. Я видела, что Кирсанову приятно представлять меня своим друзьям. Я была молодой, красивой, никакой косметикой тогда не пользовалась, носила длинную косу. Кирсанов купил мне красивую одежду, хотя я и без нее выглядела прекрасно. И сейчас помню, кто сидел с нами за столом: Плучек[7] с женой Зиночкой, Тенин с Сухаревской[8]. Я как-то странно чувствовала себя в этой компании, ведь я была совсем девчонка. И оказалась в кругу таких людей… Как вести себя? И я повела себя естественно, танцевала, пела. Восхищенные мной друзья Семена спрашивали его: «Где вы нашли такую замечательную девушку?»
«Лиля Брик меня потрясла»
Рисковая выходка Кирсанова
«Люся, я хочу вас удочерить…»
Дверные ручки для Пабло Неруды[11]
Глава 9. Галина Серебрякова: она воспела женщин Французской революции
Преданный партии «Враг народа»
Последнее интервью
«Горький сказал, что зря я читаю Джойса…»
Вместо квартиры-музея Маркса меня привезли в меховой магазин «Маркс»
«Люсенька, это вам! Мы можем поехать позавтракать?» – «Но у меня лекция…» Честно говоря, я растерялась. Все было так неожиданно, так необычно. Мелькнуло: «Как я понесу эту корзину? Куда я ее дену?» Стало так стыдно. Конечно, ни на какие лекции в тот день я не пошла. Договорились встретиться в три часа. Попросила Лизку отнести подарок в комнату, а сама побежала искать у студенток кофточку покрасивее. На каком-то этаже повстречалась с преподавателем, профессором университета (я дружу с ним и сегодня). Почему-то он неожиданно дал мне на прочтение томик Шопенгауэра.
Семен снова подъехал к МГУ и повез меня на Неглинную в ресторан «Арарат». В машине он обратил внимание на книгу, которую я сжимала в руках, и удивленно воскликнул: «Неужели нынешние студентки читают Шопенгауэра?» Говорю, что не знаю, как другие, а я читаю.
Тут же водитель Анатолий Владимирович поинтересовался:
– Вы, наверное, как все девушки, любите Щипачева?
– Нет, – говорю. – Я люблю Леонида Мартынова.
– А какие его стихи вы знаете?
И я начинаю читать «Геркулеса». Вдруг он спрашивает: «А вы знаете поэта Семена Кирсанова?» Вышло так, что наизусть стихи Кирсанова я не знала, но, еще учась в десятом классе, к сочинению на вольную тему о строительстве Волго-Дона я взяла эпиграф из Семена Кирсанова. Так что я знала этого поэта, но личность моего нового знакомого с ним не ассоциировалась. Вдруг Семен говорит: «Люсенька, хочу признаться: я вовсе не физик, я поэт Семен Кирсанов». Я почему-то не удивилась и бросаю: «Я сразу поняла, что вы не физик».
Надо сказать, что в ресторане я оказалась впервые в жизни. Мы сидели в каком-то отдельном зале за длинным столом. Бегали официанты, собиралась публика. И тут у меня мелькнула наивная мысль: «Как же так? Человек, который только что познакомился со мной, дарит цветы, ведет меня в дорогой ресторан…» Начали накрывать на стол, какой только чертовщины не принесли… Разные закуски, травы, напитки… Впервые в жизни я тогда попробовала вино. Выпиваем по бокалу. И вдруг Кирсанов наклоняется ко мне и говорит: «Люсенька, я хочу, чтобы вы стали моей женой». Эта фраза до сих пор стоит у меня в ушах.
Стали встречаться, все было очаровательно. Телеграммы, письма, признания (к сожалению, я имела глупость сжечь письма Кирсанова ко мне). Моя жизнь стала иной. Уезжая в геологические экспедиции на Тянь-Шань, я скучала по Семену. Четыре-пять месяцев приходилось отсутствовать в Москве, жить в горах, при лавинах, часто рискуя…
Но было в моей жизни, конечно же, больше радостного, даже счастливого. Первый наш Новый год (с 1958 на 1959 год) мы встретили в Доме актера на улице Горького. Я видела, что Кирсанову приятно представлять меня своим друзьям. Я была молодой, красивой, никакой косметикой тогда не пользовалась, носила длинную косу. Кирсанов купил мне красивую одежду, хотя я и без нее выглядела прекрасно. И сейчас помню, кто сидел с нами за столом: Плучек[7] с женой Зиночкой, Тенин с Сухаревской[8]. Я как-то странно чувствовала себя в этой компании, ведь я была совсем девчонка. И оказалась в кругу таких людей… Как вести себя? И я повела себя естественно, танцевала, пела. Восхищенные мной друзья Семена спрашивали его: «Где вы нашли такую замечательную девушку?»
«Лиля Брик меня потрясла»
– Семена Кирсанова знала вся литературная Москва. Да что литературная, весь столичный культурный мир…
Первая встреча с Лилей Юрьевной Брик была фантастической.
Приехали на Кутузовский проспект, где она жила.
На мне свитерок, какая-то юбочка… Тогда я кормила сына Алешу. Я и вправду не любила косметику и не пользовалась ею. Тот день и те минуты я никогда не забуду. Я четко это вижу и сегодня, как в кино. Лиля Брик меня потрясла. Создались разные впечатления: и хорошие, и не очень… Когда она меня позже познакомила со своей сестрой Эльзой Триоле, то я сделала вывод, что сестра лучше Лили. О Брик и сейчас много сплетничают. Наверное, есть причины. Она имела, например, такую особенность как говорить о присутствующем в третьем лице. Кого-то это унижало, и человек замыкался. Помню, что как-то сразу, с первой встречи, я поняла Лилю своим крестьянским умом. Когда она спросила Кирсанова: «Сема, где вы ее нашли?», то он соврал, сказав, что я подошла к нему на вечере в Политехническом музее, чтобы взять автограф. Я не сдержалась: «Неправда! Ни у кого в жизни я не просила автографов!» Если честно, я сейчас жалею об этом. Ведь я общалась с разными известными людьми, в том числе и с Пабло Пикассо, но и у него не попросила автографа. Я ни перед кем никогда не испытывала благоговения, для меня существует человек и все. Лиля Юрьевна спросила меня: «Люсенька, вы комсомолка?» Отвечаю: «Ну да, я комсомолка…». Лиля опять: «Семик, где вы ее нашли?»
После нескольких встреч Брик позволила называть себя просто Лилечкой. И Эльзу Триоле я звала Эльзой. С домом на Кутузовском у нас установился «ритуальный четверг», когда мы с Семеном приходили к ней и к Василию Абгаровичу Катаняну[9]. Хочу сказать, что у Кирсанова было какое-то особое отношение к этому дому, к Лиле Брик. Иногда я на это злилась, потому что он перед ней просто вытягивался во фрунт. Лиля язвила, она была резким человеком. При муже она задавала мне неловкие вопросы: курю ли я, пью ли я? Могла задать любой вопрос, с потолка. «Люсенька, вы такая молодая, красивая… Скажите, у вас есть любовники?» У меня хватало какой-то девичьей искристости, и получалось отвечать на подобные вопросы, никого не обидев. Всякое случалось, но мы регулярно посещали этот дом. Я видела там Мстислава Ростроповича, Майю Плисецкую, Родиона Щедрина. Часто приходил Андрей Вознесенский. Были люди из окружения Солженицына. Разные гости из других стран. Конечно, мне было очень интересно. Кто-то назвал эту квартиру салоном, в таком толстовском, хорошем смысле слова. Не то чтобы люди приходили туда посплетничать, поболтать, многих притягивал ореол Маяковского. Каждый год день 14 апреля обязательно отмечался. Один стул пустовал. Напротив стояла рюмка, которую ставили как бы для Маяковского. Несмотря на мой иногда проявлявшийся гонор, Лиля относилась ко мне все лучше и лучше. Однажды она меня спросила: «Люсенька, если бы сейчас (я как раз сидела напротив этого стула) сидел живой Володичка, между вами мог бы вспыхнуть роман?» Я растерялась и не нашла, что ответить. В этом доме о смерти Маяковского говорили постоянно. Именно от Лили я узнала подробности случившейся много лет назад трагедии. И я понимала, что Маяковский остался главным человеком всей ее жизни. Я дотошно расспрашивала Лилю о тех днях. И она почти была уверена, что он убил сам себя.
Первая встреча с Лилей Юрьевной Брик была фантастической.
Приехали на Кутузовский проспект, где она жила.
На мне свитерок, какая-то юбочка… Тогда я кормила сына Алешу. Я и вправду не любила косметику и не пользовалась ею. Тот день и те минуты я никогда не забуду. Я четко это вижу и сегодня, как в кино. Лиля Брик меня потрясла. Создались разные впечатления: и хорошие, и не очень… Когда она меня позже познакомила со своей сестрой Эльзой Триоле, то я сделала вывод, что сестра лучше Лили. О Брик и сейчас много сплетничают. Наверное, есть причины. Она имела, например, такую особенность как говорить о присутствующем в третьем лице. Кого-то это унижало, и человек замыкался. Помню, что как-то сразу, с первой встречи, я поняла Лилю своим крестьянским умом. Когда она спросила Кирсанова: «Сема, где вы ее нашли?», то он соврал, сказав, что я подошла к нему на вечере в Политехническом музее, чтобы взять автограф. Я не сдержалась: «Неправда! Ни у кого в жизни я не просила автографов!» Если честно, я сейчас жалею об этом. Ведь я общалась с разными известными людьми, в том числе и с Пабло Пикассо, но и у него не попросила автографа. Я ни перед кем никогда не испытывала благоговения, для меня существует человек и все. Лиля Юрьевна спросила меня: «Люсенька, вы комсомолка?» Отвечаю: «Ну да, я комсомолка…». Лиля опять: «Семик, где вы ее нашли?»
После нескольких встреч Брик позволила называть себя просто Лилечкой. И Эльзу Триоле я звала Эльзой. С домом на Кутузовском у нас установился «ритуальный четверг», когда мы с Семеном приходили к ней и к Василию Абгаровичу Катаняну[9]. Хочу сказать, что у Кирсанова было какое-то особое отношение к этому дому, к Лиле Брик. Иногда я на это злилась, потому что он перед ней просто вытягивался во фрунт. Лиля язвила, она была резким человеком. При муже она задавала мне неловкие вопросы: курю ли я, пью ли я? Могла задать любой вопрос, с потолка. «Люсенька, вы такая молодая, красивая… Скажите, у вас есть любовники?» У меня хватало какой-то девичьей искристости, и получалось отвечать на подобные вопросы, никого не обидев. Всякое случалось, но мы регулярно посещали этот дом. Я видела там Мстислава Ростроповича, Майю Плисецкую, Родиона Щедрина. Часто приходил Андрей Вознесенский. Были люди из окружения Солженицына. Разные гости из других стран. Конечно, мне было очень интересно. Кто-то назвал эту квартиру салоном, в таком толстовском, хорошем смысле слова. Не то чтобы люди приходили туда посплетничать, поболтать, многих притягивал ореол Маяковского. Каждый год день 14 апреля обязательно отмечался. Один стул пустовал. Напротив стояла рюмка, которую ставили как бы для Маяковского. Несмотря на мой иногда проявлявшийся гонор, Лиля относилась ко мне все лучше и лучше. Однажды она меня спросила: «Люсенька, если бы сейчас (я как раз сидела напротив этого стула) сидел живой Володичка, между вами мог бы вспыхнуть роман?» Я растерялась и не нашла, что ответить. В этом доме о смерти Маяковского говорили постоянно. Именно от Лили я узнала подробности случившейся много лет назад трагедии. И я понимала, что Маяковский остался главным человеком всей ее жизни. Я дотошно расспрашивала Лилю о тех днях. И она почти была уверена, что он убил сам себя.
Рисковая выходка Кирсанова
– Правда, в общих застольных разговорах возникали и версии убийства. Помню, однажды мы с Кирсановым проговорили на эту тему у Брик целую ночь. Конечно, кое-что я уже забываю, но помню, что Лиля акцентировала, что предсмертная записка Маяковского датирована 12-м числом, а умер он 14-го. Лиля считала, что записка жгла его сердце, что он ее написал просто в минуту душевной слабости, еще не окончательно приняв страшное решение. Кирсанов «подливал масло в огонь», вспоминая эпизод, который случился за несколько дней до гибели Маяковского. В доме на Мещанской, где жили тогда друзья Маяковского – Катаев, Кирсанов и другие, была настоящая попойка, и Кирсанов «выкинул номер». Дело происходило на девятом этаже. Семен с кем-то поспорил, сколько времени продержится на вытянутых руках, держась за перила, над лестничным пролетом. И если бы его не оторвал какой-то пожилой господин (он был врачом), поднимавшийся по лестнице, Кирсанов разбился бы насмерть. Как знать, может быть, эта рисковая выходка Кирсанова каким-то образом подействовала на Маяковского?
Хочу сказать, что Кирсанов не вел дневников, только иногда беспорядочно что-то записывал. Уже в конце жизни он подолгу лежал в больнице на Рублевском шоссе и что-то набрасывал в блокнотах. У меня сохранилось несколько страничек из такой записной книжки, где он рассуждает, почему человек перед смертью вспоминает все самое яркое и сильное, что пережито им. Эти странички завершает такая фраза: «Вспомнил. Последний день перед гибелью Володи мы вышли с ним на лестничную клетку, и Катаев, подойдя к Маяковскому, взял его за подтяжки и сказал: „Ну, что же, Владимир Владимирович, когда же вы поставите точку-пулю в конце? Может, повеситесь на этих подтяжках?“ Маяковский отошел в сторону и заплакал». Я верю этим последним записям Кирсанова. Ведь они конкретны, они свидетельствуют. Хотя Кирсанов, если честно, никогда не говорил ни «да», ни «нет». Он говорил загадками и, в частности, о том, что касалось смерти Маяковского. Лично я всегда переживала во время этих разговоров, потому что очень нежно и пылко относилась к личности Маяковского.
Однажды в интервью польским журналистам Лиля Юрьевна заявила, что у Маяковского постоянно была повышенная температура, что он всегда был нездоров и поэтому мог покончить с собой… Друзья Маяковского, как мне кажется, срослись, сжились с ритмом жизни и характером поведения великого поэта. Во всем, в том числе и в быту. Как-то Семен мне заявил: «Люся, почему-то мой голос стал хриплым. И почему-то я стал полнеть, а, может быть, мне плохо сшили костюм?» Хочу сказать, что Маяковский был мнительным человеком, и эта его черта волей-неволей передалась друзьям. Семен признался мне, что накануне трагедии с Владимиром Владимировичем он не мог уснуть, метался, пребывал почти в панике. Вообще на эту тему я могу говорить бесконечно. Считаю, что во всей этой трагической истории много неясного, и я пыталась подойти к ней со всех сторон. Вы, например, знаете, что Маяковский сначала был влюблен в Эльзу? И то, что он это свое чувство свято хранил? Ведь я, так вышло, Эльзу Триоле знаю лучше, хотя с Лилей Юрьевной виделась больше. Четыре месяца мы с Кирсановым жили на вилле Эльзы и Арагона[10] рядом с музеем Родена. Общались, разговаривали, завтракали, ужинали, посещали музеи.
Хочу сказать, что Кирсанов не вел дневников, только иногда беспорядочно что-то записывал. Уже в конце жизни он подолгу лежал в больнице на Рублевском шоссе и что-то набрасывал в блокнотах. У меня сохранилось несколько страничек из такой записной книжки, где он рассуждает, почему человек перед смертью вспоминает все самое яркое и сильное, что пережито им. Эти странички завершает такая фраза: «Вспомнил. Последний день перед гибелью Володи мы вышли с ним на лестничную клетку, и Катаев, подойдя к Маяковскому, взял его за подтяжки и сказал: „Ну, что же, Владимир Владимирович, когда же вы поставите точку-пулю в конце? Может, повеситесь на этих подтяжках?“ Маяковский отошел в сторону и заплакал». Я верю этим последним записям Кирсанова. Ведь они конкретны, они свидетельствуют. Хотя Кирсанов, если честно, никогда не говорил ни «да», ни «нет». Он говорил загадками и, в частности, о том, что касалось смерти Маяковского. Лично я всегда переживала во время этих разговоров, потому что очень нежно и пылко относилась к личности Маяковского.
Однажды в интервью польским журналистам Лиля Юрьевна заявила, что у Маяковского постоянно была повышенная температура, что он всегда был нездоров и поэтому мог покончить с собой… Друзья Маяковского, как мне кажется, срослись, сжились с ритмом жизни и характером поведения великого поэта. Во всем, в том числе и в быту. Как-то Семен мне заявил: «Люся, почему-то мой голос стал хриплым. И почему-то я стал полнеть, а, может быть, мне плохо сшили костюм?» Хочу сказать, что Маяковский был мнительным человеком, и эта его черта волей-неволей передалась друзьям. Семен признался мне, что накануне трагедии с Владимиром Владимировичем он не мог уснуть, метался, пребывал почти в панике. Вообще на эту тему я могу говорить бесконечно. Считаю, что во всей этой трагической истории много неясного, и я пыталась подойти к ней со всех сторон. Вы, например, знаете, что Маяковский сначала был влюблен в Эльзу? И то, что он это свое чувство свято хранил? Ведь я, так вышло, Эльзу Триоле знаю лучше, хотя с Лилей Юрьевной виделась больше. Четыре месяца мы с Кирсановым жили на вилле Эльзы и Арагона[10] рядом с музеем Родена. Общались, разговаривали, завтракали, ужинали, посещали музеи.
«Люся, я хочу вас удочерить…»
– Эльза в то время (это был 1965 год) работала над романом «Великое никогда», в котором она описала свою будущую смерть. Вначале мы с Семеном жили в гостинице и платили по тогдашним временам не так уж дорого – 39 долларов в сутки. Вдруг примчалась Эльза и сказала: «Хватит», усадила нас в машину и привезла к себе. Она занимала целый этаж великолепного особняка – 10 комнат, и мы стали жить в двух из них. Рядом был кабинет Арагона. Мне казалось, что я была слегка влюблена в него. Ведь бывают пожилые мужчины стройными, красивыми, вдохновенными. Я просыпалась всегда очень рано. Я любила наблюдать, как он работал: глядя в окно, держа в руках перо, иногда что-то бормоча. Я всматривалась в стеклянную дверь, в которой отражался его кабинет. Он прислал нам с Семеном домработницу Ларису, которая молча ставила на стол кофе, булочки… Все было прелестно, красиво…
Потом мы куда-то уходили, у нас завязывались знакомства с писателями, художниками, актерами. «Люсенька, где вы шляетесь? – спрашивала Эльза. – Что вам больше всего нравится в Париже?» Я отвечала: Кафе «Флер». На другой день она повезла нас в другое кафе, тоже знаменитое, и нам очень там понравилось. В это кафе нужно было ехать к 12 часам ночи, когда собиралась богемная публика Парижа. Это было потрясающе! Никогда не забуду! Незадолго до поездки в Париж у меня неожиданно, в одну секунду, умерла мама. И Эльза мне сказала: «Люсенька, я вас очень люблю и сочувствую вам…». На другой день после этого разговора (Триоле мне иногда казалась странной) она неожиданно спросила: «Люсенька, что вы больше всего любите из еды?» Не растерявшись, я тут же ответила: «Устрицы». Эльза недоверчиво посмотрела на меня, ведь она знала, что я не жила возле моря, и поняла, что устрицы я полюбила в Париже. И тут же совершенно серьезно: «Люсенька, я хочу вас удочерить». Я ответила: «Ах, Эльза, конечно, я буду вашей дочкой». Хотя это было смешно. И добавила: «Эльза, я никогда не думала, что у меня появится вторая мама». Сказала искренне, но Эльзу почему-то обидели мои слова, больше она об этом не говорила. Потом мы уехали в Москву, Эльза проводила нас на вокзале. Она писала мне письма, не на французском, а на русском, который великолепно знала.
Я просила мужа свозить меня в Испанию. И вскоре мы полетели в Мадрид. Шел 70-й год. Потом мы были в Лондоне, там нас принимал знаменитый английский писатель Чарльз Питер Сноу. И вдруг я открываю газету – это было в июне 70-го – и узнаю, что умерла Эльза Триоле. Мы бросились в советское посольство просить въездную визу во Францию. Лету 30 минут. Но нам отказали.
Эльза Триоле и Луи Арагон похоронены там же, на вилле, где мы у них гостили. Мне так радостно и так грустно вспоминать время, проведенное с ними.
Потом мы куда-то уходили, у нас завязывались знакомства с писателями, художниками, актерами. «Люсенька, где вы шляетесь? – спрашивала Эльза. – Что вам больше всего нравится в Париже?» Я отвечала: Кафе «Флер». На другой день она повезла нас в другое кафе, тоже знаменитое, и нам очень там понравилось. В это кафе нужно было ехать к 12 часам ночи, когда собиралась богемная публика Парижа. Это было потрясающе! Никогда не забуду! Незадолго до поездки в Париж у меня неожиданно, в одну секунду, умерла мама. И Эльза мне сказала: «Люсенька, я вас очень люблю и сочувствую вам…». На другой день после этого разговора (Триоле мне иногда казалась странной) она неожиданно спросила: «Люсенька, что вы больше всего любите из еды?» Не растерявшись, я тут же ответила: «Устрицы». Эльза недоверчиво посмотрела на меня, ведь она знала, что я не жила возле моря, и поняла, что устрицы я полюбила в Париже. И тут же совершенно серьезно: «Люсенька, я хочу вас удочерить». Я ответила: «Ах, Эльза, конечно, я буду вашей дочкой». Хотя это было смешно. И добавила: «Эльза, я никогда не думала, что у меня появится вторая мама». Сказала искренне, но Эльзу почему-то обидели мои слова, больше она об этом не говорила. Потом мы уехали в Москву, Эльза проводила нас на вокзале. Она писала мне письма, не на французском, а на русском, который великолепно знала.
Я просила мужа свозить меня в Испанию. И вскоре мы полетели в Мадрид. Шел 70-й год. Потом мы были в Лондоне, там нас принимал знаменитый английский писатель Чарльз Питер Сноу. И вдруг я открываю газету – это было в июне 70-го – и узнаю, что умерла Эльза Триоле. Мы бросились в советское посольство просить въездную визу во Францию. Лету 30 минут. Но нам отказали.
Эльза Триоле и Луи Арагон похоронены там же, на вилле, где мы у них гостили. Мне так радостно и так грустно вспоминать время, проведенное с ними.
Дверные ручки для Пабло Неруды[11]
– Семен Кирсанов очень дружил с Пабло Нерудой с 1948 года. В те времена при встречах великого чилийского поэта в московском аэропорту «товарищи» в пальто и в шляпах предупреждали: «В гостиницу не ехать, домой не приглашать, туда-то и туда-то не ходить…». Уже при мне у Неруды был юбилей – 65 лет, и Кирсанов летал к нему в Чили. В подарок он отвез ему дивные литые медные дверные ручки, которые я обменяла у какого-то типа на бутылку за 2,87. Это были ручки от порушенного старинного особняка на Пятницкой. Какие они были тяжелые, эти ручки! Я с трудом дотащила их до квартиры.
1979
1979
Глава 9. Галина Серебрякова: она воспела женщин Французской революции
Преданный партии «Враг народа»
Писательница Галина Иосифовна Серебрякова родилась 7 декабря 1905 года в Киеве, умерла 30 июня 1980 года в Москве. Участница Гражданской войны. В 1919 году вступила в партию большевиков. В 1923 году вышла замуж за партийного работника Леонида Серебрякова, вскоре они расстались. В 1925 окончила медицинский факультет МГУ. В этом же году вышла замуж за наркома финансов Г. Я. Сокольникова. Начала печататься с 1925 года. Одна из первых в советской литературе обратилась к созданию образа Карла Маркса. В сентябре 1936 года мужа арестовали, за членами семьи установили слежку. Галину Иосифовну исключили из партии «за потерю бдительности и связь с врагом народа». После того как она написала письмо Сталину и Ежову, ее трижды вызывали на Лубянку для перекрестных допросов. Требовали дать ложные показания против мужа, отца и других деятелей государства, якобы организовавших заговор против Сталина. Попыталась совершить самоубийство и была помещена в психиатрическую больницу имени Кащенко. Книги писательницы изъяли из библиотек. 8 января 1937 года из больницы ее перевели во внутреннюю тюрьму на Лубянку, затем – в Бутырскую тюрьму. По легенде, в тюрьме кто-то заметил, увидев ее: «Умели враги народа выбирать себе баб». 13 июня 1937 года приговором Особого совещания при НКВД была выслана в Семипалатинск на 5 лет. В 1939 году ей было предъявлено обвинение по статье 58 пп. 10, 11 на основании оговора одного писателя. Серебрякова виновной себя не признала. Приговор Особого совещания при НКВД гласил – 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Серебрякову этапировали в Красноярск, где она работала в лагере на лесоповале.
В августе 1956 года решением бюро Джамбульского обкома Галину Иосифовну восстановили в партии, преданность которой она сохранила и после реабилитации. На собраниях писателей в 60-е активно выступала против либеральных тенденций. Старшая дочь Галины Иосифовны Зоря Серебрякова как дочь врагов народа Галины и Леонида Серебряковых была арестована в 14 лет. В тот момент в НКВД действовало личное распоряжение Сталина о полной ответственности детей с 15 лет за родителей. 14-летнюю Зорю не расстреляли (как, например, сына Каменева), а «всего лишь» сослали в Семипалатинск к матери. В 1945 году Зоря получила разрешение жить в Москве, поступила в МГУ, а в 1949 году была вновь арестована, ее муж получил 25 лет за «антисоветскую агитацию». Сына отправили в детский дом. Зорю Серебрякову освободили при Хрущеве.
Среди произведений Галины Серебряковой – «Женщины эпохи Французской революции» (1929), трилогия «Прометей» («Юность Маркса», 1933–1934; «Похищение огня», 1951; «Вершины жизни», 1962), «Странствия по минувшим годам» (1962–1963), «Предшествие» (1965, о Ф. Энгельсе), «О других и о себе» (1968).
В августе 1956 года решением бюро Джамбульского обкома Галину Иосифовну восстановили в партии, преданность которой она сохранила и после реабилитации. На собраниях писателей в 60-е активно выступала против либеральных тенденций. Старшая дочь Галины Иосифовны Зоря Серебрякова как дочь врагов народа Галины и Леонида Серебряковых была арестована в 14 лет. В тот момент в НКВД действовало личное распоряжение Сталина о полной ответственности детей с 15 лет за родителей. 14-летнюю Зорю не расстреляли (как, например, сына Каменева), а «всего лишь» сослали в Семипалатинск к матери. В 1945 году Зоря получила разрешение жить в Москве, поступила в МГУ, а в 1949 году была вновь арестована, ее муж получил 25 лет за «антисоветскую агитацию». Сына отправили в детский дом. Зорю Серебрякову освободили при Хрущеве.
Среди произведений Галины Серебряковой – «Женщины эпохи Французской революции» (1929), трилогия «Прометей» («Юность Маркса», 1933–1934; «Похищение огня», 1951; «Вершины жизни», 1962), «Странствия по минувшим годам» (1962–1963), «Предшествие» (1965, о Ф. Энгельсе), «О других и о себе» (1968).
Последнее интервью
– Это правда, что у вас есть книга с автографом Бернарда Шоу?
– Да, эта книга, подаренная мне Шоу, сохранилась чудом. Она исчезла из моей библиотеки в середине 30-х годов. Я очень жалела этот уникальный экземпляр гранок пьесы «Плохо, но правда», который Шоу специально для меня «одел» в красную кожу с тисненым советским гербом и моими инициалами. Он вручил мне свой подарок, когда я навсегда покидала Англию, и в привычном для него шутливо-игривом тоне сделал надпись: «Галине Серебряковой ввиду ее отъезда из несчастной Англии. Увы! Бернард Шоу. 1 окт. 1932 г.».
И вот лет восемь-десять назад Константин Симонов однажды мне сказал, что эта книга находится у него. Как несказанно я обрадовалась, когда он вручил ее мне. Вручил торжественно и в то же время с долей грусти: «Жаль мне с ней расставаться, не помню, по какому случаю я приобрел ее, но вот решил наконец вернуть книгу истинному владельцу». Я считаю, что так мог поступить только человек щедрой души.
– И настоящий ценитель книги! А при каких обстоятельствах вы познакомились с Шоу?
– На одном из приемов в посольстве СССР в Лондоне. Тогда я познакомилась и с Гербертом Уэллсом. В ту первую встречу великий драматург много расспрашивал меня о Советском Союзе.
Его интересовала организация у нас народного образования, жизнь писателей, книгоиздательское дело. Мы подружились.
– Да, эта книга, подаренная мне Шоу, сохранилась чудом. Она исчезла из моей библиотеки в середине 30-х годов. Я очень жалела этот уникальный экземпляр гранок пьесы «Плохо, но правда», который Шоу специально для меня «одел» в красную кожу с тисненым советским гербом и моими инициалами. Он вручил мне свой подарок, когда я навсегда покидала Англию, и в привычном для него шутливо-игривом тоне сделал надпись: «Галине Серебряковой ввиду ее отъезда из несчастной Англии. Увы! Бернард Шоу. 1 окт. 1932 г.».
И вот лет восемь-десять назад Константин Симонов однажды мне сказал, что эта книга находится у него. Как несказанно я обрадовалась, когда он вручил ее мне. Вручил торжественно и в то же время с долей грусти: «Жаль мне с ней расставаться, не помню, по какому случаю я приобрел ее, но вот решил наконец вернуть книгу истинному владельцу». Я считаю, что так мог поступить только человек щедрой души.
– И настоящий ценитель книги! А при каких обстоятельствах вы познакомились с Шоу?
– На одном из приемов в посольстве СССР в Лондоне. Тогда я познакомилась и с Гербертом Уэллсом. В ту первую встречу великий драматург много расспрашивал меня о Советском Союзе.
Его интересовала организация у нас народного образования, жизнь писателей, книгоиздательское дело. Мы подружились.
«Горький сказал, что зря я читаю Джойса…»
…Разговор коснулся той давней поры, когда Галина Иосифовна выпустила свою первую книгу «Женщины эпохи Французской революции» с иллюстрациями Добужинского. Было ей тогда чуть больше двадцати лет. Книга имела необыкновенный успех, ее хвалили в печати, перевели на иностранные языки. Молодую писательницу поддержал Горький.
– Однажды он спросил меня, что я читаю, и когда я ответила – Джойса, Алексей Максимович сердито сказал, что зря я время трачу, что все это красивость и пустословие. Я попыталась возразить, но Горький заговорил о том, что надо изучать сегодняшнюю жизнь, что знание истории, конечно, важно и необходимо (а я тогда уже работала над книгой «Юность Маркса»), но писателю надо быть впереди крупнейших дел и событий своего времени, что надо читателя вести за собой, и посоветовал мне после окончания работы взяться за книгу очерков о современной жизни. Позднее я поняла правоту Горького, действительно, писать надо только о том, что прочувствовал сам.
– Однажды он спросил меня, что я читаю, и когда я ответила – Джойса, Алексей Максимович сердито сказал, что зря я время трачу, что все это красивость и пустословие. Я попыталась возразить, но Горький заговорил о том, что надо изучать сегодняшнюю жизнь, что знание истории, конечно, важно и необходимо (а я тогда уже работала над книгой «Юность Маркса»), но писателю надо быть впереди крупнейших дел и событий своего времени, что надо читателя вести за собой, и посоветовал мне после окончания работы взяться за книгу очерков о современной жизни. Позднее я поняла правоту Горького, действительно, писать надо только о том, что прочувствовал сам.
Вместо квартиры-музея Маркса меня привезли в меховой магазин «Маркс»
– Как же можно было «прочувствовать» время Маркса молодой советской женщине, выросшей в иной стране, в иных жизненных обстоятельствах?
– Естественно, я прочитала гору книг о великих революционерах всех времен, проштудировала Ленина, встречалась со многими борцами за свободу, заставшими время, когда жили Маркс и Энгельс. А это время казалось мне не таким уж далеким. Чуточку воображения, и можно было представить, как Энгельс, к примеру, спускается в лондонскую подземку. А в Москве тогда, в 30-е годы, появилось метро.
Но главное, пожалуй, в том, что я объездила всю Европу и побывала там, где жили два великих друга. Многое из тех поездок осталось в памяти до мельчайших подробностей. Как во сне, как в сказке. Именно тогда Маркс стал для меня живым человеком, а не бронзовым монументом. В Лондоне я побывала в доме, где он жил какое-то время. Я нашла прачечную на первом этаже, которая функционировала при его жизни. Когда я поднялась в его бывшую квартиру, то меня поразил едкий запах стирки. Значит, эти запахи ощущал и он, значит, этот осколочек лондонского быта окружал великого человека. Да, думала я, он вдыхал этот запах, хотя прошло с той поры почти сто лет. И я словно услышала его голос, его смех, мне показалось, что он вот-вот войдет.
Побывала я и на родине Маркса, в Трире. На вокзале взяла такси и обрадовалась тому, что при одном упоминании Маркса меня повезли туда, куда мне нужно, однако через десять минут я «получила холодный душ»: таксист привез меня в меховой магазин «Маркс». Меня поразило, что даже на его родине величайшего из людей знали далеко не все.
На кладбище в Лондоне я с трудом нашла его могилу. Она мне показалась полузаброшенной. И я с еще большим упорством продолжала собирать материалы для новой книги. Мне хотелось поведать о счастливых и трагических моментах в судьбе Карла Маркса всему миру.
– И ваши романы стали едва ли не первыми беллетристическими произведениями о Марксе и Энгельсе в мировой литературе. Как же вы все-таки решились на такую огромную и такую ответственную работу?
– Тут надо учитывать традиции нашей семьи, где все были профессиональными революционерами и где имена Маркса и Энгельса произносились так, будто они были еще живы. И потом, молодость… Казалось, что я смогу все, что преград в жизни нет. Я ведь в партию вступила в 14 лет.
– А в 20 выпустили книгу?
– Да, все первые мои книги были серьезными, не соответствовали возрасту автора: о Французской революции, о положении в Китае, где я к тому времени побывала, о современности. Мне не стыдно было дарить их своим старшим товарищам, в том числе Марии Ильиничне Ульяновой. Книги, подаренные сестре Ленина, до сих пор стоят в том самом шкафу в кремлевской квартире, куда их поставила Мария Ильинична. Вот почему в эту теперь уже квартиру-музей я прихожу, как в свой родной дом.
Снова возвращаемся к разговору о любви к книгам, об этой высокой страсти, которую Галина Иосифовна пронесла через всю свою трудную жизнь.
– Чтение спасало меня всегда, раздумье над любимым произведением окрыляло, возвышало, придавало силы. Без книги я не представляю себя ни человеком, ни писателем. Всегда находясь рядом с замечательными людьми своего времени – писателями, художниками, дипломатами, партийными деятелями, я то и дело слышала от них вопрос: «Что вы сейчас читаете?» Не раз меня спрашивали об этом и Надежда Константиновна Крупская, и Мария Ильинична Ульянова. И я отвечала, что, по совету Бабеля и Всеволода Иванова, в данный момент изучаю античную литературу, что Горький «приказал» мне штудировать историков Французской буржуазной революции Мишле и Тьера, что сама я безо всякой подсказки тянулась к русским былинам, к поэзии Востока, к финскому эпосу «Калевала». Да, книги прошлого, книги о прошлом были моими друзьями, моими помощниками, маяками. Они как бы переносили меня в те давние времена и помогали быть современницей тех событий.
– Естественно, я прочитала гору книг о великих революционерах всех времен, проштудировала Ленина, встречалась со многими борцами за свободу, заставшими время, когда жили Маркс и Энгельс. А это время казалось мне не таким уж далеким. Чуточку воображения, и можно было представить, как Энгельс, к примеру, спускается в лондонскую подземку. А в Москве тогда, в 30-е годы, появилось метро.
Но главное, пожалуй, в том, что я объездила всю Европу и побывала там, где жили два великих друга. Многое из тех поездок осталось в памяти до мельчайших подробностей. Как во сне, как в сказке. Именно тогда Маркс стал для меня живым человеком, а не бронзовым монументом. В Лондоне я побывала в доме, где он жил какое-то время. Я нашла прачечную на первом этаже, которая функционировала при его жизни. Когда я поднялась в его бывшую квартиру, то меня поразил едкий запах стирки. Значит, эти запахи ощущал и он, значит, этот осколочек лондонского быта окружал великого человека. Да, думала я, он вдыхал этот запах, хотя прошло с той поры почти сто лет. И я словно услышала его голос, его смех, мне показалось, что он вот-вот войдет.
Побывала я и на родине Маркса, в Трире. На вокзале взяла такси и обрадовалась тому, что при одном упоминании Маркса меня повезли туда, куда мне нужно, однако через десять минут я «получила холодный душ»: таксист привез меня в меховой магазин «Маркс». Меня поразило, что даже на его родине величайшего из людей знали далеко не все.
На кладбище в Лондоне я с трудом нашла его могилу. Она мне показалась полузаброшенной. И я с еще большим упорством продолжала собирать материалы для новой книги. Мне хотелось поведать о счастливых и трагических моментах в судьбе Карла Маркса всему миру.
– И ваши романы стали едва ли не первыми беллетристическими произведениями о Марксе и Энгельсе в мировой литературе. Как же вы все-таки решились на такую огромную и такую ответственную работу?
– Тут надо учитывать традиции нашей семьи, где все были профессиональными революционерами и где имена Маркса и Энгельса произносились так, будто они были еще живы. И потом, молодость… Казалось, что я смогу все, что преград в жизни нет. Я ведь в партию вступила в 14 лет.
– А в 20 выпустили книгу?
– Да, все первые мои книги были серьезными, не соответствовали возрасту автора: о Французской революции, о положении в Китае, где я к тому времени побывала, о современности. Мне не стыдно было дарить их своим старшим товарищам, в том числе Марии Ильиничне Ульяновой. Книги, подаренные сестре Ленина, до сих пор стоят в том самом шкафу в кремлевской квартире, куда их поставила Мария Ильинична. Вот почему в эту теперь уже квартиру-музей я прихожу, как в свой родной дом.
Снова возвращаемся к разговору о любви к книгам, об этой высокой страсти, которую Галина Иосифовна пронесла через всю свою трудную жизнь.
– Чтение спасало меня всегда, раздумье над любимым произведением окрыляло, возвышало, придавало силы. Без книги я не представляю себя ни человеком, ни писателем. Всегда находясь рядом с замечательными людьми своего времени – писателями, художниками, дипломатами, партийными деятелями, я то и дело слышала от них вопрос: «Что вы сейчас читаете?» Не раз меня спрашивали об этом и Надежда Константиновна Крупская, и Мария Ильинична Ульянова. И я отвечала, что, по совету Бабеля и Всеволода Иванова, в данный момент изучаю античную литературу, что Горький «приказал» мне штудировать историков Французской буржуазной революции Мишле и Тьера, что сама я безо всякой подсказки тянулась к русским былинам, к поэзии Востока, к финскому эпосу «Калевала». Да, книги прошлого, книги о прошлом были моими друзьями, моими помощниками, маяками. Они как бы переносили меня в те давние времена и помогали быть современницей тех событий.