Страница:
Фердинанд-Маргарита-Георг Фингер
1976. Москва – назад дороги нет
Воспоминания
«Пусть впереди большие перемены, я это никогда не полюблю».
В. Высоцкий
Посвящается эмигрантам
Фердинанд Фингер
Родился в Москве в 1934 году. Эмигрировал из СССР в 1976 году. Жил и работал в Австрии, Италии, США, Германии и России. В книге, которая стала бестселлером, отражен весь путь эмиграции семьи в прозе. Эта книга – размышления авторов о смысле жизни и чудесах, посланных нам Всевышним за 34 года эмиграции.
Авторы: Фердинанд Фингер, моя жена Маргарита Фингер, мой сын Георг Фингер и наши внучки. Фото 2009 год
Я написал четыре книги стихов, в которых движением души описал необычайно многотрудный и интересный путь эмиграции моей семьи с 1976 года из СССР. После прочтения этих книг мои друзья и знакомые из России, а также бывшие эмигранты, живущие сейчас в Израиле, Америке и Германии, попросили меня описать все это в прозе, посчитав, что перед их глазами проходит интересный фильм, т. к. такой интересной эмиграции, почти ни у кого не было. Попробую удовлетворить их просьбу.
АвторЗакончено 6.11.2011 г.
Дорога
25.11.2010.
Дорога жизни, ускользающая вдаль,
На ней не только пыль, заботы и тревоги.
На ней встречаются и Радость, и Печаль.
О, Путник дорогой, крепись на жизненной дороге.
Бывает так, что ноги стерты в кровь.
Бывает, с ветерком летишь в пролетке.
Бывает, встретишь Жизнь иль Смерть, или Любовь.
Бывает, плакать и смеяться будешь при такой находке.
На ней все можешь вдруг в минуты потерять,
А можешь все приобрести по Божьей Воле.
Там по потерянному горько зарыдать
Или найти Бесценную Свободу в человечьей доле.
Там можешь ты Отца и Мать похоронить,
Услышать крик ребеночка пронзящий.
Судьба вдруг может кирпичом прибить
Или избаловать Фортуной прилетящей.
Дорогу можешь всю пройти и чист, и свеж.
Или прийти к концу и в грязи, и уставший.
Так много оскорблений получивши от невежд,
Что жизнь покажется ненужной и пустячной.
И ненависти, клеветы так много там.
Где Правда и Любовь на той Дороге боли?
Они там есть – там место есть Мечтам,
И будешь счастлив ты по Божьей Воле.
С дороги ты поднимешь вновь и вновь,
Перетерпи, о, путник, и печали, и тревоги.
Поднимешь камни легкие – Надежду, Веру и Любовь.
И с Божьей помощью камней тяжелых
Ты не встретишь на своей дороге.
Глава I
Птичий рынок – первый шаг к свободе
Бывают дни, которые меняют жизнь человеческую раз и навсегда, причем – бесповоротно. В одну из суббот июля 1976 года случилось то, чего я больше всего ждал и боялся. Какая-то внутренняя интуиция подсказала мне, что это случится именно сегодня.
В шесть часов утра этого знаменательного для моей семьи дня, что потом и подтвердилось, я стоял на том же месте, на котором по субботам находился в течение двадцати лет с 1948 года. Наверно, если бы была медаль «За постоянство», она наверняка украсила бы мою грудь. Я всех знал, и все знали меня на птичьим рынке за крестьянской заставой. Вставал в четыре утра, готовил все для торговли, и каждую субботу, проехав пол-Москвы, входил на птичий рынок и занимал свое законное место.
Там я устанавливал складной столик на длинных ножках и ставил на него хитро сделанный переносной длинный аквариум с двойным дном.
Мои любимые рыбки петушки тоже помогли нам выжить в послевоенное время. Я их много развел и продал.
Нижнее дно было из жести, и под ним стояли три спиртовые горелки для подогрева воды. Я разводил тропических рыбок и был одним из первых продавцов, которые могли бы гордиться своими «неонами» или «расборами». В эти ранние часы моей подготовке к торговле никто не мешал. Я дорожил временем, так как рыбки были тепловодными, с Амазонки, и для них температура воды должна была быть 25°C. Затем я бежал в кубовую[1] за горячей водой и, стоя перед дверью, в темное помещение, всегда вспоминал, как давным-давно, будучи мальчишкой, я делал то же самое.
Если это было зимой, из двери в морозный воздух вырывались клубы пара. В полутьме стояла тетя Клава, необъемных размеров женщина, лет сорока, одетая в огромную телогрейку, перепоясанную тонкой веревкой, видимо, чтобы подчеркнуть талию, которой, вероятно, у нее никогда не было. Слева стоял кипящий на керосинке чайник и подпрыгивал на ней, а справа огромный грязный бак, покрытый слоем угольной пыли.
Под баком была печка, в которую тетя Клава бросала уголь разбитой лопатой. Раскрытая пасть печки пылала красно-синим огнем. На этом огромном баке была врезана деревянная полуобожженная ручка-кран. При повороте ручки в бидоны бежал проворный кипяток, бежала жизнь для тепловодных рыбок. Через окна кубовой, как в церкви с витражами, проникали солнечные столбы, сквозь которые плыли миллионы пылинок. Для меня, ребенка, не было ничего интереснее, чем стоять в этой темной кубовой.
– Фердинанд, ты опять раньше всех? Что делать мне с таким пострелом? Давай бидон, налью тебе кипятка.
Благодаря своему маленькому росту, я выглядел лет на девять, хотя мне шел уже четырнадцатый год. Бидон был почти такой же величины, как я. Затем в заскорузлую руку тети Клавы я вкладывал двадцать копеек.
– Ну-ка, садись, попьем чайку!
На столе появлялись две смятые алюминиевые кружки, и мы начинали пировать. Куски наколотого блестящего рафинада появлялись на тарелке. Рафинад[2] смотрел на меня, а я на него. Это были минуты сладкого счастья. Недавно закончилась война. Отогревшись, я выскакивал на мороз – минус двадцать градусов. Клубы пара провожали меня. Бежал к аквариуму, смешивал кипяток с холодной водой, поджигал горелки и по градуснику устанавливал температуру плюс двадцать пять.
Затем из своей рваной телогрейки доставал из-за пазухи банки с рыбками и аккуратно переносил их в аквариум. Труды были закончены. Так повторялось в течение 28 лет. Ко времени, которое я описываю, тетя Клава умерла, и в кубовой хозяйничал какой-то мужик. Теплым словом меня никто не встречал, а блестящий рафинад растворился в туманах прошлого.
Из десятков голубятен, окружающих рынок, под страшный свист взлетали в небо к поднимающемуся солнцу сотни голубей. «Турманы»[3] кувыркались в голубизне. Сердца голубятников замирали в страстном ожидании, что их голуби заманят в голубятни чужих голубей. Радость от этого действа сотню раз переходила от одних воришек чужого – к другим. Этим они и жили. Жизнь, переполненная этой радостью, вступала в свои права. Мычали коровы, по привычке требовавшие утреннюю дойку. Блеяли глупые бараны, не знавшие, что скоро превратятся в шашлыки. Орали петухи, тоже не знавшие, что попадут в суп.
Рынок, расчерченный солнечными полосами, оживал. Приветствуя пробуждение природы со старой колокольни, чудом уцелевшей от советской власти, раздавался колокольный перезвон, радуя сердца и души.
Продавцы блаженно отдыхали. Рыбкам нравилось плавать в чистейшей воде, пронизанной зелеными водорослями, и они представляли собой изумительный калейдоскоп красок. Им было настолько хорошо, что они затевали любовные игры, расправив все свои плавнички и хвостики. Москвичи, держа за ручки детишек, появлялись где-то к восьми утра. Иногородние тоже, держа за ручки детей, где-то к девяти часам. Под перезвон колоколов, под сияющим солнцем, сотни канареек, сидевших в клетках, приветствовали первых посетителей пеньем. И под свист и пенье свободных птиц, сидящих на деревьях вокруг «птичьего рынка» – это святое место оживало. Бывали дни, когда торговля шла из рук вон плохо. Это всегда было перед получкой. В другие дни, когда получка у советского народа была на руках, сачки в руках у продавцов мелькали, как барабанные палочки – только держись.
– Ферд, на сколько продал?
– Ну, думаю, червонца на два, – говорил я.
– А ты, Саша, на сколько? – Саша торговал бойцовыми рыбками – петухами. Они всегда пользовались из-за красоты большим успехом. Толстые щеки и губы Саши выражали полное довольство положением дел.
– Я тебя, Ферд, обогнал на пару бутылок, – обычно говорил он, поглядывая на градусник, не упала ли температура.
Все было в норме, и его петушки горделиво расправляя хвост, поражали покупателей фантастическими красками. Удивительный день! Многие годы, мой сачок так часто не вылавливал рыбок и не переносил их в баночки покупателей.
Хочу немножко отвлечься от темы. Мое имя Фердинанд всегда удивляло всех с кем я сталкивался когда-либо. Такого имени по всей России не слышали. Поэтому на рынке ребята, чтобы меня не обижать, выбрали что-то среднее между Федькой и Фердинандом. Я стал на многие годы Фердом. А что касается моей жены, то с ней тоже произошел курьезный случай, связанный с моим именем. Рита сказала начальнику, что выходит замуж. «А как зовут твоего мужа?», – спросил начальник. «Фердинанд», – сказала она. Повернувшись к ней спиной и уже находясь в дверях, начальник, повернулся и со злостью прошептал: «Федька он у тебя! Запомнила? Федька!!!». Что поделаешь? – коммунист.
Ну, вернемся обратно на рынок. Расправившись со всеми делами, облегченно вздохнув, я переливал в аквариум рыбок из банок, затем доставал сигаретку «Шипку» и оглядывался по сторонам.
– Привет, Ферд! Как ты успеваешь всегда раньше меня? – раздавался голос Саши, который занимал место рядом со мной. Все еще спят, а ты уже здесь с самого-самого утра.
– А ты бы дольше спал сладко, – говорил я, затягиваясь и выпуская колечки дыма, с некоторым злорадным удовольствием наблюдая, как он будет повторять мой пройденный утомительный путь. Я наслаждался восхитительным моментом, когда в летние месяцы встает солнце.
Это не было на «птичьем рынке» обычным явлением природы. Розовая полоска восхода пересекала купол церковки и начинались чудеса. Туман уходил под ручку с темнотой, исчезала сырость. На рынке появлялись «ассы» по разведению редчайших рыбок, что большинству любителей было абсолютно недоступно. Им не надо было волноваться за выручку. Всегда находились люди, кто этих рыбок у них покупал. Аквариумов они не держали. Их драгоценные редкие рыбки были в больших баночках, которые они грели на груди.
Рынок, рынок. Как я живу без тебя уже тридцать четыре года. Без тебя, дорогой, и без рыбок, без шумной толпы, без широко раскрытых детских глаз! Нищие продавали свои труды нищим, которые, получив получку, тратили свою последнюю копейку на любимых животных, так радующих и заполняющих тусклую жизнь. Я до сих пор не могу понять, почему в грубой мужской натуре, в его мужском мире живет такое трогательное отношение к маленьким существам. Женщины, в этом смысле, не способны разделять любовь и страсть мужчин к рыбкам.
Инженеры, профессора, кандидаты наук и просто пьянь, разводившие рыбок, старались немного отдохнуть после утренних приготовлений. От неприятной промозглости и тумана они спасались дефицитным средством – чистым спиртом, который пили, разбавляя водой из аквариумов, отчего уровень воды в аквариумах быстро понижался.
Внезапно в благодатный покой ворвался смех. К одной из первых покупательниц с модной в то время прической «Бабетта идет на войну» подлетели улизнувшие из клетки пара волнистых попугаев-неразлучников. Видимо, посчитав, что это гнездо, залетели в прическу женщины. Повозившись там и что-то там натворив, они разобрались, что это не гнездо. Быстро выпорхнули и улетели. На голове у женщины творился невообразимый хаос. Она была очень раздражена случившимся и жаловалась на происшедшее.
Вообще этот таинственный день был богат на смешные события. С крыши павильона, мимо которого проходила одна девушка, прямо ей в декольте свалилась маленькая змея. Посчитав, что это гадюка, девушка упала на асфальт, и, почти обезумев, стала сбрасывать с себя одежду. Мы видели, что это безобидный уж, и процесс ее раздевания не приостанавливали. Мужчины есть мужчины. Финалом этой сцены все были довольны и даже позабыли о своих прямых обязанностях перед законными женами – приносить домой выручку. Смех и слезы.
К десяти часам на рынке обычно была пара тысяч человек или больше. Широко раскрытые глаза детей, стоящих перед рыбками, перед клетками с птицами, обезьянами, морскими свинками и прочей живностью, говорили об искреннем интересе ко всему происходящему.
Ну, вернемся к тому удивительному дню. Мои друзья устремили глаза на ворота, положили свои сачки на аквариумы, прекратив торговлю. «Ферд, смотри!», – раздались голоса. «Куда?», – спросил я. «Смотри на вход!». Ворота рынка находились от меня где-то в метрах пятидесяти. В проеме ворот появилась очень интересная женщина, которая бежала, выискивая кого-то глазами. Она, судя по ее скорости передвижения, была явно не в себе. К великому удивлению присутствующих она побежала прямо к нам. Это была моя жена.
С криком «Фердинанд, смотри!» Риточка стала размахивать перед моим носом какой-то бумажкой. Ребята сказали, что она, наверное, выиграла по-крупному в лотерею. Зависть блеснула в их глазах. Жена настолько быстро что-то говорила, что я ничего не мог понять. Бумажка так быстро двигалась вправо и влево, что мне, если бы это долго продолжалось, грозило косоглазие.
Я только успел увидеть на бумажке слова «Разрешение на выезд»! Из ста пятидесяти миллионов моих соотечественников кто-нибудь понимал тогда, что это такое? Это могло быть Свободой, а могло быть длинным путем на лесоповал в лагере… Глаза жены сияли, и ее существо выражало восторг и счастье. Женщины – не очень большие знатоки в политике, но в отличие от нас – знатоки в кухонных делах. Им важно, чтобы в кастрюлях была вкусная еда для семьи, было самое необходимое. Но этого самого необходимого ни в кастрюлях, ни на сковородках в те времена у них не было. Очереди, очереди. Получалось как-то так, что огромнейшая, богатейшая ресурсами страна не могла прокормить своих граждан. 90 % зарплаты уходило на еду. 5% за квартиру, а остальное на мыло для стирки.
Бедная моя жена, искусница по приготовлению еды! Она молча страдала, когда приходилось экономить на продуктах, чтобы дать сыну музыкальное образование и купить одежду, оплатить кредит. Еще нас спасало аргентинское мясо – обычно полкилограмма на полкилограмма костей, лук, дорогущая картошка и вездесущая капуста. Мясо, всегда перемороженное, рубили топором.
Но вернемся к жене.
Я, как и мои друзья, от такого проявления чувств остолбенел. Мы не могли понять, что происходит. Чем больше она потрясала этой бумажкой перед моим лицом, тем больше я впадал в панику. Мои друзья стояли в недоумении. А я понял, что это разрешение выехать из моей страны, из которой, по моему глубочайшему убеждению, не могла бы выскользнуть даже маленькая мышка.
Жена добилась, чтобы я в конце концов сообразил, что происходит. Но удивилась моему странному выражению лица, на котором кроме ужаса ничего не было. Прошло два месяца с тех пор, как мы с женой решили уехать из самой «свободной, богатой и счастливой Родины». Я был на треть немцем, на треть евреем, на треть французом и на остаток – не знаю. Мы написали письмо в КГБ, причем так обнаглели, что потребовали выхода из гражданства. Надежда была ни на чем не основана. С таким же успехом, вместо заграницы мы могли бы попасть туда, где мало солнца, много колючей проволоки и толстых деревьев, для которых очень бы подошла тупая ржавая пила и наблюдение вертухаев. Но крупно повезло. Не забудьте, дорогие читатели, что это был 1976 год, а эмиграция открылась для минимального количества людей в 1970 году. Другие настали времена. За каждую голову Запад решил платить тонной зерна, которого в СССР не хватало. К тому же мы имели двухкомнатную квартиру – тоже плюс для КГБ. С этим разрешением на выезд и прибежала ко мне моя красавица жена, чистая русачка, которая сказала без всяких размышлений: «Куда – ты, туда и я». Не понимала глупая, что это путь в полную неизвестность. Когда ко мне, наконец-то, вернулся дар речи, я только и мог произнести: «Когда и куда? Как мы будем там жить?» Мир рухнул. Я впервые по-настоящему понял – куда вляпался.
Я задрожал от страха неизвестности. Прощайте, сорок два года жизни, прожитые на Родине. Прощай навсегда, мама, кормилец-рынок, друзья, работа, жилье. Прощай навсегда без надежды на возвращение. И главное немой – нет языка. И еще беда – уже нет времени на изучение языков.
Представления о Западе в те закрытые наглухо времена были у меня с женой относительные. Фильмы мы смотрели – не были полными «лохами» в западной культуре. Но мы абсолютно не понимали сути западной жизни. Ведь в те времена любая связь с иностранцем грозила тюрьмой. Мы просто умирали от ощущения – насколько они на вид свободны. И эта свобода манила и притягивала нас как магнит.
Теперь я знаю, что крот под землей знал больше о западной жизни, чем мы. Но все равно мы захотели уехать. Почему – немного позже. Шок прошел. Риточка продолжала болтать со скоростью молотилки, но я больше ее не слышал. Дошло и до моих друзей, что произошло. «Ферд, ты что уезжаешь, ты что дурак, у тебя же дело пошло, через годик купишь машину, будешь ловить и возить корм для рыбок, разбогатеешь. Ведь ты – восьмой человек в Москве, кто разводит неонов, расбор и других. Ты что ополоумел?» Но я еле-еле слушал что они говорили. Громкие крики «Кому циклоп? Кому червяков? Кому? Кому?», заглушили их доводы.
– Риточка, я собираю мои манатки, – сказал я. Челюсти у моих друзей отвисли, когда я поровну в их аквариумы пересадил триста-четыреста мальков моих милых рыб. То есть отдал три месячных зарплаты инженера на халяву. Сачки выпали из их рук. «Аквариум пилите, как хотите. А выпить у вас на прощание найдется?» «Ферд, обижаешь». Появилась «злодейка», мы выпили, обнялись. Я повернулся, и мы пошли к выходу. Ушел в никуда, не имея силы обернуться, посмотреть на потерянное, на друзей. Но при выходе из ворот я все-таки обернулся на оставленную часть жизни. И не спрося меня, можно это делать или нельзя, слеза неожиданно покатилась у меня по щеке, у меня, у мужчины…
В шесть часов утра этого знаменательного для моей семьи дня, что потом и подтвердилось, я стоял на том же месте, на котором по субботам находился в течение двадцати лет с 1948 года. Наверно, если бы была медаль «За постоянство», она наверняка украсила бы мою грудь. Я всех знал, и все знали меня на птичьим рынке за крестьянской заставой. Вставал в четыре утра, готовил все для торговли, и каждую субботу, проехав пол-Москвы, входил на птичий рынок и занимал свое законное место.
Там я устанавливал складной столик на длинных ножках и ставил на него хитро сделанный переносной длинный аквариум с двойным дном.
Нижнее дно было из жести, и под ним стояли три спиртовые горелки для подогрева воды. Я разводил тропических рыбок и был одним из первых продавцов, которые могли бы гордиться своими «неонами» или «расборами». В эти ранние часы моей подготовке к торговле никто не мешал. Я дорожил временем, так как рыбки были тепловодными, с Амазонки, и для них температура воды должна была быть 25°C. Затем я бежал в кубовую[1] за горячей водой и, стоя перед дверью, в темное помещение, всегда вспоминал, как давным-давно, будучи мальчишкой, я делал то же самое.
Если это было зимой, из двери в морозный воздух вырывались клубы пара. В полутьме стояла тетя Клава, необъемных размеров женщина, лет сорока, одетая в огромную телогрейку, перепоясанную тонкой веревкой, видимо, чтобы подчеркнуть талию, которой, вероятно, у нее никогда не было. Слева стоял кипящий на керосинке чайник и подпрыгивал на ней, а справа огромный грязный бак, покрытый слоем угольной пыли.
Под баком была печка, в которую тетя Клава бросала уголь разбитой лопатой. Раскрытая пасть печки пылала красно-синим огнем. На этом огромном баке была врезана деревянная полуобожженная ручка-кран. При повороте ручки в бидоны бежал проворный кипяток, бежала жизнь для тепловодных рыбок. Через окна кубовой, как в церкви с витражами, проникали солнечные столбы, сквозь которые плыли миллионы пылинок. Для меня, ребенка, не было ничего интереснее, чем стоять в этой темной кубовой.
– Фердинанд, ты опять раньше всех? Что делать мне с таким пострелом? Давай бидон, налью тебе кипятка.
Благодаря своему маленькому росту, я выглядел лет на девять, хотя мне шел уже четырнадцатый год. Бидон был почти такой же величины, как я. Затем в заскорузлую руку тети Клавы я вкладывал двадцать копеек.
– Ну-ка, садись, попьем чайку!
На столе появлялись две смятые алюминиевые кружки, и мы начинали пировать. Куски наколотого блестящего рафинада появлялись на тарелке. Рафинад[2] смотрел на меня, а я на него. Это были минуты сладкого счастья. Недавно закончилась война. Отогревшись, я выскакивал на мороз – минус двадцать градусов. Клубы пара провожали меня. Бежал к аквариуму, смешивал кипяток с холодной водой, поджигал горелки и по градуснику устанавливал температуру плюс двадцать пять.
Затем из своей рваной телогрейки доставал из-за пазухи банки с рыбками и аккуратно переносил их в аквариум. Труды были закончены. Так повторялось в течение 28 лет. Ко времени, которое я описываю, тетя Клава умерла, и в кубовой хозяйничал какой-то мужик. Теплым словом меня никто не встречал, а блестящий рафинад растворился в туманах прошлого.
Из десятков голубятен, окружающих рынок, под страшный свист взлетали в небо к поднимающемуся солнцу сотни голубей. «Турманы»[3] кувыркались в голубизне. Сердца голубятников замирали в страстном ожидании, что их голуби заманят в голубятни чужих голубей. Радость от этого действа сотню раз переходила от одних воришек чужого – к другим. Этим они и жили. Жизнь, переполненная этой радостью, вступала в свои права. Мычали коровы, по привычке требовавшие утреннюю дойку. Блеяли глупые бараны, не знавшие, что скоро превратятся в шашлыки. Орали петухи, тоже не знавшие, что попадут в суп.
Рынок, расчерченный солнечными полосами, оживал. Приветствуя пробуждение природы со старой колокольни, чудом уцелевшей от советской власти, раздавался колокольный перезвон, радуя сердца и души.
Продавцы блаженно отдыхали. Рыбкам нравилось плавать в чистейшей воде, пронизанной зелеными водорослями, и они представляли собой изумительный калейдоскоп красок. Им было настолько хорошо, что они затевали любовные игры, расправив все свои плавнички и хвостики. Москвичи, держа за ручки детишек, появлялись где-то к восьми утра. Иногородние тоже, держа за ручки детей, где-то к девяти часам. Под перезвон колоколов, под сияющим солнцем, сотни канареек, сидевших в клетках, приветствовали первых посетителей пеньем. И под свист и пенье свободных птиц, сидящих на деревьях вокруг «птичьего рынка» – это святое место оживало. Бывали дни, когда торговля шла из рук вон плохо. Это всегда было перед получкой. В другие дни, когда получка у советского народа была на руках, сачки в руках у продавцов мелькали, как барабанные палочки – только держись.
– Ферд, на сколько продал?
– Ну, думаю, червонца на два, – говорил я.
– А ты, Саша, на сколько? – Саша торговал бойцовыми рыбками – петухами. Они всегда пользовались из-за красоты большим успехом. Толстые щеки и губы Саши выражали полное довольство положением дел.
– Я тебя, Ферд, обогнал на пару бутылок, – обычно говорил он, поглядывая на градусник, не упала ли температура.
Все было в норме, и его петушки горделиво расправляя хвост, поражали покупателей фантастическими красками. Удивительный день! Многие годы, мой сачок так часто не вылавливал рыбок и не переносил их в баночки покупателей.
Хочу немножко отвлечься от темы. Мое имя Фердинанд всегда удивляло всех с кем я сталкивался когда-либо. Такого имени по всей России не слышали. Поэтому на рынке ребята, чтобы меня не обижать, выбрали что-то среднее между Федькой и Фердинандом. Я стал на многие годы Фердом. А что касается моей жены, то с ней тоже произошел курьезный случай, связанный с моим именем. Рита сказала начальнику, что выходит замуж. «А как зовут твоего мужа?», – спросил начальник. «Фердинанд», – сказала она. Повернувшись к ней спиной и уже находясь в дверях, начальник, повернулся и со злостью прошептал: «Федька он у тебя! Запомнила? Федька!!!». Что поделаешь? – коммунист.
Ну, вернемся обратно на рынок. Расправившись со всеми делами, облегченно вздохнув, я переливал в аквариум рыбок из банок, затем доставал сигаретку «Шипку» и оглядывался по сторонам.
– Привет, Ферд! Как ты успеваешь всегда раньше меня? – раздавался голос Саши, который занимал место рядом со мной. Все еще спят, а ты уже здесь с самого-самого утра.
– А ты бы дольше спал сладко, – говорил я, затягиваясь и выпуская колечки дыма, с некоторым злорадным удовольствием наблюдая, как он будет повторять мой пройденный утомительный путь. Я наслаждался восхитительным моментом, когда в летние месяцы встает солнце.
Это не было на «птичьем рынке» обычным явлением природы. Розовая полоска восхода пересекала купол церковки и начинались чудеса. Туман уходил под ручку с темнотой, исчезала сырость. На рынке появлялись «ассы» по разведению редчайших рыбок, что большинству любителей было абсолютно недоступно. Им не надо было волноваться за выручку. Всегда находились люди, кто этих рыбок у них покупал. Аквариумов они не держали. Их драгоценные редкие рыбки были в больших баночках, которые они грели на груди.
Рынок, рынок. Как я живу без тебя уже тридцать четыре года. Без тебя, дорогой, и без рыбок, без шумной толпы, без широко раскрытых детских глаз! Нищие продавали свои труды нищим, которые, получив получку, тратили свою последнюю копейку на любимых животных, так радующих и заполняющих тусклую жизнь. Я до сих пор не могу понять, почему в грубой мужской натуре, в его мужском мире живет такое трогательное отношение к маленьким существам. Женщины, в этом смысле, не способны разделять любовь и страсть мужчин к рыбкам.
Инженеры, профессора, кандидаты наук и просто пьянь, разводившие рыбок, старались немного отдохнуть после утренних приготовлений. От неприятной промозглости и тумана они спасались дефицитным средством – чистым спиртом, который пили, разбавляя водой из аквариумов, отчего уровень воды в аквариумах быстро понижался.
Внезапно в благодатный покой ворвался смех. К одной из первых покупательниц с модной в то время прической «Бабетта идет на войну» подлетели улизнувшие из клетки пара волнистых попугаев-неразлучников. Видимо, посчитав, что это гнездо, залетели в прическу женщины. Повозившись там и что-то там натворив, они разобрались, что это не гнездо. Быстро выпорхнули и улетели. На голове у женщины творился невообразимый хаос. Она была очень раздражена случившимся и жаловалась на происшедшее.
Вообще этот таинственный день был богат на смешные события. С крыши павильона, мимо которого проходила одна девушка, прямо ей в декольте свалилась маленькая змея. Посчитав, что это гадюка, девушка упала на асфальт, и, почти обезумев, стала сбрасывать с себя одежду. Мы видели, что это безобидный уж, и процесс ее раздевания не приостанавливали. Мужчины есть мужчины. Финалом этой сцены все были довольны и даже позабыли о своих прямых обязанностях перед законными женами – приносить домой выручку. Смех и слезы.
К десяти часам на рынке обычно была пара тысяч человек или больше. Широко раскрытые глаза детей, стоящих перед рыбками, перед клетками с птицами, обезьянами, морскими свинками и прочей живностью, говорили об искреннем интересе ко всему происходящему.
Ну, вернемся к тому удивительному дню. Мои друзья устремили глаза на ворота, положили свои сачки на аквариумы, прекратив торговлю. «Ферд, смотри!», – раздались голоса. «Куда?», – спросил я. «Смотри на вход!». Ворота рынка находились от меня где-то в метрах пятидесяти. В проеме ворот появилась очень интересная женщина, которая бежала, выискивая кого-то глазами. Она, судя по ее скорости передвижения, была явно не в себе. К великому удивлению присутствующих она побежала прямо к нам. Это была моя жена.
С криком «Фердинанд, смотри!» Риточка стала размахивать перед моим носом какой-то бумажкой. Ребята сказали, что она, наверное, выиграла по-крупному в лотерею. Зависть блеснула в их глазах. Жена настолько быстро что-то говорила, что я ничего не мог понять. Бумажка так быстро двигалась вправо и влево, что мне, если бы это долго продолжалось, грозило косоглазие.
Я только успел увидеть на бумажке слова «Разрешение на выезд»! Из ста пятидесяти миллионов моих соотечественников кто-нибудь понимал тогда, что это такое? Это могло быть Свободой, а могло быть длинным путем на лесоповал в лагере… Глаза жены сияли, и ее существо выражало восторг и счастье. Женщины – не очень большие знатоки в политике, но в отличие от нас – знатоки в кухонных делах. Им важно, чтобы в кастрюлях была вкусная еда для семьи, было самое необходимое. Но этого самого необходимого ни в кастрюлях, ни на сковородках в те времена у них не было. Очереди, очереди. Получалось как-то так, что огромнейшая, богатейшая ресурсами страна не могла прокормить своих граждан. 90 % зарплаты уходило на еду. 5% за квартиру, а остальное на мыло для стирки.
Бедная моя жена, искусница по приготовлению еды! Она молча страдала, когда приходилось экономить на продуктах, чтобы дать сыну музыкальное образование и купить одежду, оплатить кредит. Еще нас спасало аргентинское мясо – обычно полкилограмма на полкилограмма костей, лук, дорогущая картошка и вездесущая капуста. Мясо, всегда перемороженное, рубили топором.
Но вернемся к жене.
Я, как и мои друзья, от такого проявления чувств остолбенел. Мы не могли понять, что происходит. Чем больше она потрясала этой бумажкой перед моим лицом, тем больше я впадал в панику. Мои друзья стояли в недоумении. А я понял, что это разрешение выехать из моей страны, из которой, по моему глубочайшему убеждению, не могла бы выскользнуть даже маленькая мышка.
Жена добилась, чтобы я в конце концов сообразил, что происходит. Но удивилась моему странному выражению лица, на котором кроме ужаса ничего не было. Прошло два месяца с тех пор, как мы с женой решили уехать из самой «свободной, богатой и счастливой Родины». Я был на треть немцем, на треть евреем, на треть французом и на остаток – не знаю. Мы написали письмо в КГБ, причем так обнаглели, что потребовали выхода из гражданства. Надежда была ни на чем не основана. С таким же успехом, вместо заграницы мы могли бы попасть туда, где мало солнца, много колючей проволоки и толстых деревьев, для которых очень бы подошла тупая ржавая пила и наблюдение вертухаев. Но крупно повезло. Не забудьте, дорогие читатели, что это был 1976 год, а эмиграция открылась для минимального количества людей в 1970 году. Другие настали времена. За каждую голову Запад решил платить тонной зерна, которого в СССР не хватало. К тому же мы имели двухкомнатную квартиру – тоже плюс для КГБ. С этим разрешением на выезд и прибежала ко мне моя красавица жена, чистая русачка, которая сказала без всяких размышлений: «Куда – ты, туда и я». Не понимала глупая, что это путь в полную неизвестность. Когда ко мне, наконец-то, вернулся дар речи, я только и мог произнести: «Когда и куда? Как мы будем там жить?» Мир рухнул. Я впервые по-настоящему понял – куда вляпался.
Я задрожал от страха неизвестности. Прощайте, сорок два года жизни, прожитые на Родине. Прощай навсегда, мама, кормилец-рынок, друзья, работа, жилье. Прощай навсегда без надежды на возвращение. И главное немой – нет языка. И еще беда – уже нет времени на изучение языков.
Представления о Западе в те закрытые наглухо времена были у меня с женой относительные. Фильмы мы смотрели – не были полными «лохами» в западной культуре. Но мы абсолютно не понимали сути западной жизни. Ведь в те времена любая связь с иностранцем грозила тюрьмой. Мы просто умирали от ощущения – насколько они на вид свободны. И эта свобода манила и притягивала нас как магнит.
Теперь я знаю, что крот под землей знал больше о западной жизни, чем мы. Но все равно мы захотели уехать. Почему – немного позже. Шок прошел. Риточка продолжала болтать со скоростью молотилки, но я больше ее не слышал. Дошло и до моих друзей, что произошло. «Ферд, ты что уезжаешь, ты что дурак, у тебя же дело пошло, через годик купишь машину, будешь ловить и возить корм для рыбок, разбогатеешь. Ведь ты – восьмой человек в Москве, кто разводит неонов, расбор и других. Ты что ополоумел?» Но я еле-еле слушал что они говорили. Громкие крики «Кому циклоп? Кому червяков? Кому? Кому?», заглушили их доводы.
– Риточка, я собираю мои манатки, – сказал я. Челюсти у моих друзей отвисли, когда я поровну в их аквариумы пересадил триста-четыреста мальков моих милых рыб. То есть отдал три месячных зарплаты инженера на халяву. Сачки выпали из их рук. «Аквариум пилите, как хотите. А выпить у вас на прощание найдется?» «Ферд, обижаешь». Появилась «злодейка», мы выпили, обнялись. Я повернулся, и мы пошли к выходу. Ушел в никуда, не имея силы обернуться, посмотреть на потерянное, на друзей. Но при выходе из ворот я все-таки обернулся на оставленную часть жизни. И не спрося меня, можно это делать или нельзя, слеза неожиданно покатилась у меня по щеке, у меня, у мужчины…
Глава II
Один день жизни Фердинанда Фингера, Маргариты Фингер, Жоры Фингер. Москва, 1976 год. СССР.
Обычно люди, оглядываясь назад на прожитую жизнь, не любят вспоминать о плохом. Все предпочитают думать о прошедшем в розовом свете. Да и просто об этом помечтать. У авторов этой книги воспоминания о 1976 годе, к сожалению, окрашены в другие, не столь радостные тона.
1976 год – обычное время, обычный день. День работы, направленной на выживание. В отделе, где работает моя жена – женщины наводят красоту. Об этом замечательном действе я напишу позже. Перед окнами их отдела стоит обшарпанный дом, на котором надпись: «Продуктовый магазин». Перед входом выстроилась большая очередь плохо одетых людей. Масса бабушек, которые от утренней промозглости, переминаются с ноги на ногу. Зачем, вы думаете, они заняли очередь за два часа до открытия магазина?! Ведь, вроде, Хрущев обещал советскому народу, что в 1980 году каждый человек будет жить при коммунизме. А стоят они за луком, картошкой и морковью. Страна в двенадцать тысяч километров с Запада на Восток и четыре с половиной тысячи километров с Севера на Юг. Богатейшая страна в мире не может прокормить всего-то 150 миллионов человек. Стоят за луком, которого нет уже месяц.
Затем история повторяется с картошкой и морковью. Черт побери, русские победили фашистов тридцать лет назад. Побежденные поголовно все имеют собственные автомобили и 80 % трудолюбивых немцев имеют собственные дома. А мы в те годы стояли за луком. Какую нечеловеческую злобу имели тогдашние правители к собственному народу. Самих-то обслуживали специальные хозяйства. Оттуда они получали все продукты высшего качества. О дефиците одежды для простых людей я уже и не говорю. Стойте часами, паршивцы, в очередях – жрите, что добудете. Слава Богу, что вас после войны стало на тридцать миллионов меньше – будет меньше проблем.
В то время, когда советский народ стоял в очередях за этими недосягаемыми продуктами, министр внутренних дел Чурбанов с женой Галиной Брежневой скупали бриллианты и предметы роскоши. Об этом по телевидению прошел целый фильм. Также поступали и другие правители. Гараж Брежнева был забит дорогущими автомобилями. Охота – охота(!) шла на подмосковных угодьях. Гремели выстрелы и сотни кабанов и оленей в жареном и тушеном виде украшали столы бессовестных правителей. Ложь окутала систему, и она становилась нежизнеспособной. Борьба с инакомыслящими приобрела крайние формы. Как заявили «верха», в стране построено общество «Развитого социализма». А смысла этих слов советский народ не понимал. Спрашивали: «А что это такое?». Приведу пример, который произошел с моей женой. В один из зимних холодных дней 1975 года она стояла в огромной очереди за продуктами. На ее руке чернилами был написан номер 170.
Она выразила свое мнение, что стоять за этими продуктами – просто унизительно. На это очередь возразила. Особенно кричали старушки. «Да и бог с ним с этим луком, картошкой и очередью. Главное, чтобы не было войны». Вот и все. Судите сами о состоянии одураченных умов. Конечно, мы с женой все понимали. Жизнь для них заканчивалась. Выпадали волосы и зубы. Они, в отличие от нас, имели позади такие страдания, которые не описать в словах. 1937 год, война, разруха, холод, голод. Убийство Сталиным миллионов невинных людей в сибирских лагерях. И они все выдержали. И мало того – их наградили большой наградой – стоять в очередях в 1975 году за луком и картошкой, через 30 лет после победы. Мы с женой очень переживали происходящее и понимали, что страна загнана в западню.
Глубокая осень, шесть часов утра. По изогнутым рельсам, перед окнами, в полутьме, гремят холодные, разбитые трамваи. На выбоинах асфальта подпрыгивают, утопая в грязи, тяжелые грузовики. Снаружи пасмурно-тоскливо, неуютно. Оконные рамы не заглушают шума в неприемлемых децибелах.
Перед нашим домом круг, на котором крутятся грязные машины. Посередине круга стоит железная конструкция с огромным портретом Брежнева. Половина бумаги с его лицом отмокла и свалилась в грязь так, что на раме осталась только половина портрета с бесчисленными наградами. Напротив, у магазина с продуктами, в котором почти ничего нет, стоят бабушки – человек сорок и ждут открытия. Дождь, слякоть – противно. Картина из книги Орвела «1984». Моя жена уже на ногах. Аккуратная, причесанная, немножко подкрашенная, готовит завтрак. Милая русская женщина. Ехать до места работы жены, как и до моей – где-то час. Практически у меня и у сына по одной паре обтрепанных курток чешского производства и одной паре обуви, тоже чешской. Свое, русское не наденешь – такое страшное. И это вплоть до нижнего белья. В семь часов утра мы уезжали. Жена возится в ванной с постельным бельем – замочила с вечера. Мне 41 год, жене 38 лет. Как нам хочется уйти от обыденности и хоть один раз в месяц пойти в кафе, посидеть, отвлечься и отдохнуть от опостылевшего быта. Но в 1975 году для нас это было невозможно. Частные уроки сына по музыке – учителя стоили очень дорого. Даже простые джинсы, которые носил весь Запад, были для нас недоступны. Недоступно было высказать вслух недовольство системой – получай психушку. И будь доволен, говори «спасибо», кричи «Ура!».
Зимний день. Автобус у порога школы, где я работаю. Выхожу не один, а с парой учителей. Шепотом делимся друг с другом о том, что советская власть отвратительна и обрекает нас учителей на нищету. Неслышный шепот истерзанных бытом людей. Теперь по прошествии многих лет, я с удивлением увидел, что этот шепот целого народа привел к распаду СССР. Цените – шепот, недовольство – оно как ручеек превратился в реку, в могучий поток, сносящий все и вся. Вот, слабые и беззащитные люди привели к тому, что «колосс на глиняных ногах» рухнул. Ура!!! Мы свободны – мы живем! Ну ладно, я отвлекся от быта моей жены.
Обычно люди, оглядываясь назад на прожитую жизнь, не любят вспоминать о плохом. Все предпочитают думать о прошедшем в розовом свете. Да и просто об этом помечтать. У авторов этой книги воспоминания о 1976 годе, к сожалению, окрашены в другие, не столь радостные тона.
1976 год – обычное время, обычный день. День работы, направленной на выживание. В отделе, где работает моя жена – женщины наводят красоту. Об этом замечательном действе я напишу позже. Перед окнами их отдела стоит обшарпанный дом, на котором надпись: «Продуктовый магазин». Перед входом выстроилась большая очередь плохо одетых людей. Масса бабушек, которые от утренней промозглости, переминаются с ноги на ногу. Зачем, вы думаете, они заняли очередь за два часа до открытия магазина?! Ведь, вроде, Хрущев обещал советскому народу, что в 1980 году каждый человек будет жить при коммунизме. А стоят они за луком, картошкой и морковью. Страна в двенадцать тысяч километров с Запада на Восток и четыре с половиной тысячи километров с Севера на Юг. Богатейшая страна в мире не может прокормить всего-то 150 миллионов человек. Стоят за луком, которого нет уже месяц.
Затем история повторяется с картошкой и морковью. Черт побери, русские победили фашистов тридцать лет назад. Побежденные поголовно все имеют собственные автомобили и 80 % трудолюбивых немцев имеют собственные дома. А мы в те годы стояли за луком. Какую нечеловеческую злобу имели тогдашние правители к собственному народу. Самих-то обслуживали специальные хозяйства. Оттуда они получали все продукты высшего качества. О дефиците одежды для простых людей я уже и не говорю. Стойте часами, паршивцы, в очередях – жрите, что добудете. Слава Богу, что вас после войны стало на тридцать миллионов меньше – будет меньше проблем.
В то время, когда советский народ стоял в очередях за этими недосягаемыми продуктами, министр внутренних дел Чурбанов с женой Галиной Брежневой скупали бриллианты и предметы роскоши. Об этом по телевидению прошел целый фильм. Также поступали и другие правители. Гараж Брежнева был забит дорогущими автомобилями. Охота – охота(!) шла на подмосковных угодьях. Гремели выстрелы и сотни кабанов и оленей в жареном и тушеном виде украшали столы бессовестных правителей. Ложь окутала систему, и она становилась нежизнеспособной. Борьба с инакомыслящими приобрела крайние формы. Как заявили «верха», в стране построено общество «Развитого социализма». А смысла этих слов советский народ не понимал. Спрашивали: «А что это такое?». Приведу пример, который произошел с моей женой. В один из зимних холодных дней 1975 года она стояла в огромной очереди за продуктами. На ее руке чернилами был написан номер 170.
Она выразила свое мнение, что стоять за этими продуктами – просто унизительно. На это очередь возразила. Особенно кричали старушки. «Да и бог с ним с этим луком, картошкой и очередью. Главное, чтобы не было войны». Вот и все. Судите сами о состоянии одураченных умов. Конечно, мы с женой все понимали. Жизнь для них заканчивалась. Выпадали волосы и зубы. Они, в отличие от нас, имели позади такие страдания, которые не описать в словах. 1937 год, война, разруха, холод, голод. Убийство Сталиным миллионов невинных людей в сибирских лагерях. И они все выдержали. И мало того – их наградили большой наградой – стоять в очередях в 1975 году за луком и картошкой, через 30 лет после победы. Мы с женой очень переживали происходящее и понимали, что страна загнана в западню.
Глубокая осень, шесть часов утра. По изогнутым рельсам, перед окнами, в полутьме, гремят холодные, разбитые трамваи. На выбоинах асфальта подпрыгивают, утопая в грязи, тяжелые грузовики. Снаружи пасмурно-тоскливо, неуютно. Оконные рамы не заглушают шума в неприемлемых децибелах.
Перед нашим домом круг, на котором крутятся грязные машины. Посередине круга стоит железная конструкция с огромным портретом Брежнева. Половина бумаги с его лицом отмокла и свалилась в грязь так, что на раме осталась только половина портрета с бесчисленными наградами. Напротив, у магазина с продуктами, в котором почти ничего нет, стоят бабушки – человек сорок и ждут открытия. Дождь, слякоть – противно. Картина из книги Орвела «1984». Моя жена уже на ногах. Аккуратная, причесанная, немножко подкрашенная, готовит завтрак. Милая русская женщина. Ехать до места работы жены, как и до моей – где-то час. Практически у меня и у сына по одной паре обтрепанных курток чешского производства и одной паре обуви, тоже чешской. Свое, русское не наденешь – такое страшное. И это вплоть до нижнего белья. В семь часов утра мы уезжали. Жена возится в ванной с постельным бельем – замочила с вечера. Мне 41 год, жене 38 лет. Как нам хочется уйти от обыденности и хоть один раз в месяц пойти в кафе, посидеть, отвлечься и отдохнуть от опостылевшего быта. Но в 1975 году для нас это было невозможно. Частные уроки сына по музыке – учителя стоили очень дорого. Даже простые джинсы, которые носил весь Запад, были для нас недоступны. Недоступно было высказать вслух недовольство системой – получай психушку. И будь доволен, говори «спасибо», кричи «Ура!».
Зимний день. Автобус у порога школы, где я работаю. Выхожу не один, а с парой учителей. Шепотом делимся друг с другом о том, что советская власть отвратительна и обрекает нас учителей на нищету. Неслышный шепот истерзанных бытом людей. Теперь по прошествии многих лет, я с удивлением увидел, что этот шепот целого народа привел к распаду СССР. Цените – шепот, недовольство – оно как ручеек превратился в реку, в могучий поток, сносящий все и вся. Вот, слабые и беззащитные люди привели к тому, что «колосс на глиняных ногах» рухнул. Ура!!! Мы свободны – мы живем! Ну ладно, я отвлекся от быта моей жены.
О жене
Времени у нее утром всегда не хватает. Надо покормить мужа и сына – отправить их на работу и, в школу, накормить собачку. Самой покушать, привести себя в минимальный порядок. В восемь часов утра она выезжала на работу, чтобы к девяти быть там. Выкраивала время, чтобы по дороге суметь ухитриться что-нибудь купить из еды. А это возможно было вряд ли. Благо, если это происходило летом, весной или ранней осенью. А зимой все население СССР ездило в неотапливаемом транспорте, разбитом и грязном – своего или венгерского производства. Последние – были получше, но почему-то, не отапливались при минус двадцати. Температура внутри равнялась температуре снаружи.
Стекла были покрыты изнутри толстым слоем инея. Чтобы что-то увидеть снаружи, к ним прикладывали теплую монетку или раздуваясь, как лягушка, дули в одну точку – и иней сдавался. Тогда через дырочку можно было смотреть, где ты едешь. Ни смеха, ни шуток. Люди сжимались в комочки, сидя на холодных сиденьях, изо рта шел пар. Почти все, без исключения, читали, газеты, кто книжки, кто простые журналы. В общем, в автобусе везде и всегда, в осеннее или зимнее время царила тоска.
Стекла были покрыты изнутри толстым слоем инея. Чтобы что-то увидеть снаружи, к ним прикладывали теплую монетку или раздуваясь, как лягушка, дули в одну точку – и иней сдавался. Тогда через дырочку можно было смотреть, где ты едешь. Ни смеха, ни шуток. Люди сжимались в комочки, сидя на холодных сиденьях, изо рта шел пар. Почти все, без исключения, читали, газеты, кто книжки, кто простые журналы. В общем, в автобусе везде и всегда, в осеннее или зимнее время царила тоска.