В эпоху Фирдоуси Персия была очень велика, и ее территориальное величие и могущество Махмуда воспринимались как персидское возрождение. Но вскоре страну опять одолели завоеватели, прежде всего турки. И вот Амир Муидзи адресует им патетические воззвания, а Закани перед развалинами Ктесифона вспоминает прежнее величие Сасанидов и былую славу Ирана.
Отныне эта тема становится главной, а патриотическая поэзия служит опорой истории, поддерживает ее в памяти людей. Долгое время патриотизм этот выражается лишь в том, что о любви поется на персидском языке. Такова поэзия Саади или Хафиза. Традиции воинствующей патриотической поэзии возродились в XIX в. после унижений «позорных договоров» в Гулистане в 1813 г. и Туркманчае в 1828 г. Ка-Эммакам писал о «несчастной судьбе этой страны, храбрые солдаты которой еще вчера были в Тифлисе, а сегодня она терпит, как орды русских завоевывают Тебриз. Наши краснорожие солдаты не способны показать русским – этим трусам, этим бабам – ничего, кроме своих задниц».
На смену озлобленности против арабов пришла ненависть к русскому и англичанину. Зародившаяся в эпоху Французской революции, патриотическая поэзия смыкается с либеральным движением и составляет один из ферментов патриотизма, тогда как другим является проповедь шиитского духовенства. Бывает и так, что они смешиваются. Поэзия выковывает революционный дух 1905 и 1920-х годов.
С. Р. Шафак писал в 1952 г.: «Я еще помню, как учениками мы слушали стихи Адиба уль-Мамалека, известного тогда под псевдонимом Амири. Мы имели обыкновение читать наизусть пылкие стихи, напоминавшие о былой славе Ирана, и сетовали на современный упадок; ораторы революции тоже читали наизусть эти стихи, и совершенно ясно, какой отклик они встречали у народа».
То же самое происходило с поэмами Мирзы Агахана: «Не правда ли, наша страна перевернута вверх дном и превратилась в логово демонов? Не правда ли, тирания нарастает и народ в нищете? Не правда ли, наш шах нищий, страна в опустошении, а народ – отчаявшаяся толпа?» (V. 23).
Главные темы поэзии отразились в оперетте «Воскресение», очень популярной в 20-е годы. Древние традиции и зороастризм были в ней представлены как самая суть иранской нации. Великий царь и Зороастр, возвратившись на землю, пришли в ужас, увидев, в каком состоянии пребывает основанная ими страна. Оперетта заканчивалась длинным монологом Зороастра, молящегося о возрождении Ирана.
В отсутствие истории как таковой исторический процесс долгое время осознавался и осмысливался в Иране через поэзию.
Общее недовольство иранцев господствующим режимом в последние два века усугублялось тем, что их культура, когда-то столь блистательная и влиятельная, все больше и больше сдавала свои позиции. Лишь таджики в Средней Азии продолжают после исламизации говорить на языке, родственном персидскому. В других местах постепенно побеждает турецкий, и даже на иранской территории. «Если, например, турки и персы живут в одной деревне, – отмечает В. Бартольд, – то постепенно общим языком всего населения становится турецкий» (V. 25). Персидский язык, персидская культура – это последний бастион.
Турция: прославление гуннов и кочевых цивилизаций
7. От священной истории к истории отечества и государства: взгляд из Европы
Испания: праздник – свидетель истории
История во времена нацистов
Отныне эта тема становится главной, а патриотическая поэзия служит опорой истории, поддерживает ее в памяти людей. Долгое время патриотизм этот выражается лишь в том, что о любви поется на персидском языке. Такова поэзия Саади или Хафиза. Традиции воинствующей патриотической поэзии возродились в XIX в. после унижений «позорных договоров» в Гулистане в 1813 г. и Туркманчае в 1828 г. Ка-Эммакам писал о «несчастной судьбе этой страны, храбрые солдаты которой еще вчера были в Тифлисе, а сегодня она терпит, как орды русских завоевывают Тебриз. Наши краснорожие солдаты не способны показать русским – этим трусам, этим бабам – ничего, кроме своих задниц».
На смену озлобленности против арабов пришла ненависть к русскому и англичанину. Зародившаяся в эпоху Французской революции, патриотическая поэзия смыкается с либеральным движением и составляет один из ферментов патриотизма, тогда как другим является проповедь шиитского духовенства. Бывает и так, что они смешиваются. Поэзия выковывает революционный дух 1905 и 1920-х годов.
С. Р. Шафак писал в 1952 г.: «Я еще помню, как учениками мы слушали стихи Адиба уль-Мамалека, известного тогда под псевдонимом Амири. Мы имели обыкновение читать наизусть пылкие стихи, напоминавшие о былой славе Ирана, и сетовали на современный упадок; ораторы революции тоже читали наизусть эти стихи, и совершенно ясно, какой отклик они встречали у народа».
То же самое происходило с поэмами Мирзы Агахана: «Не правда ли, наша страна перевернута вверх дном и превратилась в логово демонов? Не правда ли, тирания нарастает и народ в нищете? Не правда ли, наш шах нищий, страна в опустошении, а народ – отчаявшаяся толпа?» (V. 23).
Главные темы поэзии отразились в оперетте «Воскресение», очень популярной в 20-е годы. Древние традиции и зороастризм были в ней представлены как самая суть иранской нации. Великий царь и Зороастр, возвратившись на землю, пришли в ужас, увидев, в каком состоянии пребывает основанная ими страна. Оперетта заканчивалась длинным монологом Зороастра, молящегося о возрождении Ирана.
В отсутствие истории как таковой исторический процесс долгое время осознавался и осмысливался в Иране через поэзию.
Общее недовольство иранцев господствующим режимом в последние два века усугублялось тем, что их культура, когда-то столь блистательная и влиятельная, все больше и больше сдавала свои позиции. Лишь таджики в Средней Азии продолжают после исламизации говорить на языке, родственном персидскому. В других местах постепенно побеждает турецкий, и даже на иранской территории. «Если, например, турки и персы живут в одной деревне, – отмечает В. Бартольд, – то постепенно общим языком всего населения становится турецкий» (V. 25). Персидский язык, персидская культура – это последний бастион.
Турция: прославление гуннов и кочевых цивилизаций
Было время, когда турки господствовали над арабами, угрожали христианскому миру. В течение пяти веков Османская империя обладала самой обширной территорией. Вот почему гордыня турок беспредельна: крах империи в 1918 г. вряд ли ее пошатнул. Об этом свидетельствует изложение истории в книжках для детей.
Преподаваемая туркам история еще больше, чем преподаваемая иранцам, отличается от общей модели исламских стран. Это следствие реформ Ататюрка[48] и презрения к арабам, которые обрели независимость не без помощи иностранцев. Секуляризация истории носит во многом лишь поверхностный характер; причем «туркинизация» истории Османской державы произошла совсем недавно, в конце XIX в., а до того империя выступала как воплощение незыблемости ислама.
В самом деле, происхождение нации перестают связывать с исламом начиная со времени Ататюрка. Появляются два новых очага:
– Прежде всего, Анатолия: воссоздаются цивилизации, предшествовавшие приходу турок, вплоть до самых древних.
– Затем Центральная Азия: прославляются кочевые цивилизации народов-кочевников, главным образом гуннов, хлынувших на Запад.
И вот полностью перевернутым оказывается представление, которое имели о гуннах – этом первом тюркском народе – европейцы, персы, китайцы.
Но ведь все наши сведения о гуннах почерпнуты из свидетельств побежденных ими народов – китайцев или армян, византийцев или арабов. Что представляла бы собой история Франции, изложенная исключительно ее врагами?
Итак, единственная история, симпатизирующая гуннам, – это история, которую рассказывают турецким школьникам. Здесь прославляют кочевые цивилизации под властью Аттилы или Тамерлана. «Аттила оставил о себе память как об очень добром, приветливом государе; это была яркая индивидуальность из тех, чей след сохраняет история» (V. 30). Империя гуннов V в., «когда она поочередно покорила Византию и Западную Римскую империю», представлена как территориальное образование с двойной границей: собственно империи и народов, платящих дань. Рассказывая о договоре 434 г. гуннов с Византией, подчеркивают равенство двух государств во всем, их одинаково высокую организацию, равноценность их установлений.
Экспансия гуннов предстает отнюдь не опустошительным ураганом. Это был один из формирующих элементов евроазиатского общества. Именно она лежит в основе первых опытов европейского рыцарства, как о том свидетельствует эпос о Нибелунгах, а также в основе многочисленных обычаев и организационных структур, которые после раскола империи породили государства с многовековой историей – мадьяр, грузин и т. д.
Вторая важнейшая веха истории Турции – это их самое обширное и, разумеется, самое терпимое из когда-либо существовавших многонациональных государств – Османская империя. Память о ней и после ее распада озаряет будущее тюркских народов.
Конечно, после тщетных попыток Энвер-паши восстановить единство турецкого мира от Анатолии до Казани и высокогорных районов русской и китайской Центральной Азии, пантуранизм несколько сбился с пути.
Тем не менее в учебнике, изданном в 1976 г. в Стамбуле, обнаруживается пережиток мифа: там помещена карта расселения турок в 1963 г. Серым цветом отмечена граница воображаемого огромного государства, где турки составляют «большинство населения». Оно простирается от Анатолии до советской Средней Азии и Синьцзяна, а в середине его, как в плену, расположено крошечное белое пятнышко: современная территория Армении.
Преподаваемая туркам история еще больше, чем преподаваемая иранцам, отличается от общей модели исламских стран. Это следствие реформ Ататюрка[48] и презрения к арабам, которые обрели независимость не без помощи иностранцев. Секуляризация истории носит во многом лишь поверхностный характер; причем «туркинизация» истории Османской державы произошла совсем недавно, в конце XIX в., а до того империя выступала как воплощение незыблемости ислама.
В самом деле, происхождение нации перестают связывать с исламом начиная со времени Ататюрка. Появляются два новых очага:
– Прежде всего, Анатолия: воссоздаются цивилизации, предшествовавшие приходу турок, вплоть до самых древних.
– Затем Центральная Азия: прославляются кочевые цивилизации народов-кочевников, главным образом гуннов, хлынувших на Запад.
И вот полностью перевернутым оказывается представление, которое имели о гуннах – этом первом тюркском народе – европейцы, персы, китайцы.
Но ведь все наши сведения о гуннах почерпнуты из свидетельств побежденных ими народов – китайцев или армян, византийцев или арабов. Что представляла бы собой история Франции, изложенная исключительно ее врагами?
Итак, единственная история, симпатизирующая гуннам, – это история, которую рассказывают турецким школьникам. Здесь прославляют кочевые цивилизации под властью Аттилы или Тамерлана. «Аттила оставил о себе память как об очень добром, приветливом государе; это была яркая индивидуальность из тех, чей след сохраняет история» (V. 30). Империя гуннов V в., «когда она поочередно покорила Византию и Западную Римскую империю», представлена как территориальное образование с двойной границей: собственно империи и народов, платящих дань. Рассказывая о договоре 434 г. гуннов с Византией, подчеркивают равенство двух государств во всем, их одинаково высокую организацию, равноценность их установлений.
Экспансия гуннов предстает отнюдь не опустошительным ураганом. Это был один из формирующих элементов евроазиатского общества. Именно она лежит в основе первых опытов европейского рыцарства, как о том свидетельствует эпос о Нибелунгах, а также в основе многочисленных обычаев и организационных структур, которые после раскола империи породили государства с многовековой историей – мадьяр, грузин и т. д.
Вторая важнейшая веха истории Турции – это их самое обширное и, разумеется, самое терпимое из когда-либо существовавших многонациональных государств – Османская империя. Память о ней и после ее распада озаряет будущее тюркских народов.
Конечно, после тщетных попыток Энвер-паши восстановить единство турецкого мира от Анатолии до Казани и высокогорных районов русской и китайской Центральной Азии, пантуранизм несколько сбился с пути.
Тем не менее в учебнике, изданном в 1976 г. в Стамбуле, обнаруживается пережиток мифа: там помещена карта расселения турок в 1963 г. Серым цветом отмечена граница воображаемого огромного государства, где турки составляют «большинство населения». Оно простирается от Анатолии до советской Средней Азии и Синьцзяна, а в середине его, как в плену, расположено крошечное белое пятнышко: современная территория Армении.
7. От священной истории к истории отечества и государства: взгляд из Европы
Мы уже неоднократно встречались с европейским взглядом на историю и встретимся еще. Но это был взгляд на историю остального мира. Что же касается содержания и хода собственно европейской истории, то в рамках этой книги мы сможем коснуться лишь тех или иных ее аспектов.
Скажем прежде всего об очагах ее возникновения, потому что история, написанная историками, – это не единственная история. Бернар Гене в «Истории и исторической культуре средневекового Запада» (I.6) отмечает, что наряду с общепризнанным историческим фондом, идущим от Кассиодора, Иосифа Флавия, Евсевия Кесарийского и т. д., на тысячу лет вперед определивших историческую культуру Запада, существует другая история, история, восходящая к другим источникам. Она написана не на латыни, а на народных языках, в прозе или в стихах, как, например, начинающаяся с Брута история Англии, которую в 1338 г. переложил стихами на английский Роберт Маннинг «не для ученых, а для простых людей».
Связь с Римом длилась по меньшей мере до XV в., до тех пор история означала – древность, или только прошлое церкви, Священную историю. Даже у королевских чиновников не было никаких книг по истории, кроме трактатов на эти темы, во всяком случае во Франции. Лишь с XV в. «общей страстью всех просвещенных французов становится история собственной страны» (1.6). И тут она начинает, как и везде, выполнять функции, свойственные ей часто и сегодня: она прославляет отечество и объясняет, что существующее государство носит законный характер.
Однако написанный текст – не единственный очаг воссоздания прошлого, очаг воплощения истории. В Испании, например, главенствующая роль в сохранении коллективной памяти общества принадлежит празднику. В Англии, прежде всего благодаря Шекспиру, эту роль играет театральный спектакль. Сегодня, как и вчера, в формировании исторического сознания активно участвуют разного рода зрелища, представления, кино, причем именно того исторического сознания, которое режим хочет внедрить в головы детей. Это особенно четко прослеживается в нацистской Германии. Во Франции много очагов зарождения истории, но главная проблема тут в другом: выяснить побеждает ли тяга к истории или страх перед ней.
Скажем прежде всего об очагах ее возникновения, потому что история, написанная историками, – это не единственная история. Бернар Гене в «Истории и исторической культуре средневекового Запада» (I.6) отмечает, что наряду с общепризнанным историческим фондом, идущим от Кассиодора, Иосифа Флавия, Евсевия Кесарийского и т. д., на тысячу лет вперед определивших историческую культуру Запада, существует другая история, история, восходящая к другим источникам. Она написана не на латыни, а на народных языках, в прозе или в стихах, как, например, начинающаяся с Брута история Англии, которую в 1338 г. переложил стихами на английский Роберт Маннинг «не для ученых, а для простых людей».
Связь с Римом длилась по меньшей мере до XV в., до тех пор история означала – древность, или только прошлое церкви, Священную историю. Даже у королевских чиновников не было никаких книг по истории, кроме трактатов на эти темы, во всяком случае во Франции. Лишь с XV в. «общей страстью всех просвещенных французов становится история собственной страны» (1.6). И тут она начинает, как и везде, выполнять функции, свойственные ей часто и сегодня: она прославляет отечество и объясняет, что существующее государство носит законный характер.
Однако написанный текст – не единственный очаг воссоздания прошлого, очаг воплощения истории. В Испании, например, главенствующая роль в сохранении коллективной памяти общества принадлежит празднику. В Англии, прежде всего благодаря Шекспиру, эту роль играет театральный спектакль. Сегодня, как и вчера, в формировании исторического сознания активно участвуют разного рода зрелища, представления, кино, причем именно того исторического сознания, которое режим хочет внедрить в головы детей. Это особенно четко прослеживается в нацистской Германии. Во Франции много очагов зарождения истории, но главная проблема тут в другом: выяснить побеждает ли тяга к истории или страх перед ней.
Испания: праздник – свидетель истории
Итак, мы покинули страны ислама, но теперь мы в Испании, столь пронизанной духом мавританской и мусульманской цивилизации. Займем место мольвизарских часовых, в течение нескольких веков наблюдавших, как приближается мавританский флот. Займем их место и послушаем:
Итак, в Испании более чем где бы то ни было история воплощается в самой жизни городов. История дает повод для празднества. Из примерно двух с половиной-трех тысяч праздников испанского календаря подавляющее большинство – религиозные. Однако вслед за ними идут праздники, отмечающие труды и дни народа, его историю. «Moros у Christianos», вошедшие в самую плоть нации, возглавляют список. Но воспроизводятся и другие важные моменты истории Испании, так или иначе преображенные временем, начиная с праздника кельтиберов в Сан-Педро и кончая повторением церемонии, которая в 1852 г. положила конец выплате Галисией дани Кастилии. А между ними – праздник в честь римских солдат в Коголлос-Веге, битвы Клавихо, победы Сида, коронации католических королей, открытия Америки, победы при Лепанто, борьбы за независимость против Наполеона.
Эта история – не плод научной разработки. Она не подвергается никакому контролю. Это просто народная память, претерпевающая большие или меньшие изменения. Она не воссоздается, как это делается в школьных учебниках, она спонтанна.
Но есть очевидная связь между перечнем испанских праздников и перечнем тем, предлагаемых детям в младших классах школы. В книге «Энциклопедия, первая ступень» Антонио Альвареса Переса, выпушенной в 1965 г. (168-е издание), тоже сильно преобладает религия. Она занимает первые 44 страницы текста, тогда как вся история Испании получает право лишь на 37 страниц. А кроме того, и в этих исторических главах самые прекрасные страницы посвящены триумфу Христа, включая сюда арабское нашествие и отвоевание Испании. Подчеркивается все, что касается распространения церковью христианства: со святого Иакова Компостелльского до Терезы Авильской и миссионеров в Америке. «После завоевания Кортеса и Писарро они совершили деяние не менее великое: с не имеющими себе равных терпением и самопожертвованием наши братья учили индейцев читать, писать и молиться».
В этом тексте, предназначенном для детей семи – восьми лет, вся история Испании представляет собой длительное сражение за освобождение страны. Враг часто оказывался победителем, но «Испания давала пример героизма (…) начиная с осады Сагунта Ганнибалом, когда все предпочли смерть поражению (…). Устами жителей Сагунта Испания впервые сказала миру, что народ, умеющий умирать, не может бить рабом». Испания вновь уступает в Нумаиции, на этот раз римлянам. Вириат погибает, но не сдается… И так случалось не раз, вплоть до времен героических защитников Сарагосы, противостоявших Наполеону.
История Испании завершается еще одной «войной за освобождение»: «Это была война, которую начал 18 июля 1936 г. Франко, чтобы освободить Испанию от ее врагов и сделать ее Единой, Великой и Свободной. И во всей истории лишь один Каудильо «был непобедим». Он «положил конец преследованиям церкви, убийствам, постоянным забастовкам, которые угрожали переходом страны в руки коммунистов».
Это не карикатура. И неверно, что подобная грубая интерпретация истории свойственна лишь авторитарным режимам. И демократы также не стесняются «устранять» из истории то, что им мешает. И социалистические режимы тоже: мы это увидим.
Есть вопросы, которых не следует касаться. В Испании табу распространяется и на рассказы для самых маленьких. Конечно, Мексика и Перу были завоеваны. Но где же сказано, как они были потеряны? Где говорится об огромной испанской империи от Кубы до Манилы и Гвинеи – разве она никогда не существовала? Ни слова об уничтожении индейцев. Ни слова о работорговле. А что касается самой Испании, то испанский ребенок не узнает о том, что стало с изгнанными или силой обращенными в христианство евреями и маврами… Он не узнает, по крайней мере из официальной институциональной истории, которую ему преподают, что в 1931 г. Испания была провозглашена республикой согласно волеизъявлению ее граждан. Правда, ребенок не всегда считает эту историю своей, особенно если он каталонец, баск или галисиец, поскольку институциональная история отождествляется с историей Кастилии.
Испанские дети могут слышать эту угрожающую речь каждый день. И не в школе, а прямо на площади. С незапамятных времен в Мольвизаре, что близ Мотриля, существует обычай изображать действия защитников христианства прошлого и произносить соответствующие слова. И это совсем не то, что происходит, например, во Франции 14 июля, когда перед застывшим Президентом Республики (в провинции-супрефектом) дефилируют несколько кавалерийских частей. В Мольвизаре горожане, одетые в древние шлемы и плащи, повторяют именно то, что делали и говорили их предки. Они вспоминают те выражения, в которые был облечен вызов мавров, свое поражение, а затем реванш и окончательную победу. Эти моменты обязательны, хотя в каждом городе существуют свои варианты воспроизведения сцен «Moros у Christianos». Их представляют длинными летними днями там, где много веков назад дозорные с высот Бетийских Кордильер возвещали испанцам о приближении турецкой или мавританской армады. От Кастилии до Хаки, от Бокайренте до Касерес – более чем в пятидесяти испанских городах побережья разыгрывают «Moros у Christianos».
Часовой:
Стой!.. Кто идет?
Посланник-мавр:
Мавр, который желает немедля,
Ибо он уже теряет терпение,
Возвестить твоему господину о посольстве,
Если он еще не бежал из замка…
Христианский король:
Пусть же ом без промедления подойдет
К первой ступеньке лестницы.
Там он сможет мне сказать,
Кто возглавляет его посольство…
Посланник-мавр:
Да хранит тебя Аллах, доблестный король Мольвизара,
Кастилии и Арагона,
Защитник Иисуса и его Закона…
Скажи мне раньше, кто защищает этот замок,
Кто вызывает мой гнев?
Он поступил бы разумно, унеся отсюда ноги,
Если только он не предпочитает умереть.
А не то, к моему отчаянию.
Вы все будете повергнуты в ужас.
И, клянусь Аллахом,
Само море содрогнется…
Ибо я пришел покарать за те тяжкие обиды,
Что причинили великой Турции Изабелла и Фердинанд[49],
Изгнав моих родителей с их собственных земель.
Да, мой король пришел покорить Испанию
И показать христианам, что их надменность
Будет вскоре тяжко наказана…
Итак, в Испании более чем где бы то ни было история воплощается в самой жизни городов. История дает повод для празднества. Из примерно двух с половиной-трех тысяч праздников испанского календаря подавляющее большинство – религиозные. Однако вслед за ними идут праздники, отмечающие труды и дни народа, его историю. «Moros у Christianos», вошедшие в самую плоть нации, возглавляют список. Но воспроизводятся и другие важные моменты истории Испании, так или иначе преображенные временем, начиная с праздника кельтиберов в Сан-Педро и кончая повторением церемонии, которая в 1852 г. положила конец выплате Галисией дани Кастилии. А между ними – праздник в честь римских солдат в Коголлос-Веге, битвы Клавихо, победы Сида, коронации католических королей, открытия Америки, победы при Лепанто, борьбы за независимость против Наполеона.
Эта история – не плод научной разработки. Она не подвергается никакому контролю. Это просто народная память, претерпевающая большие или меньшие изменения. Она не воссоздается, как это делается в школьных учебниках, она спонтанна.
Но есть очевидная связь между перечнем испанских праздников и перечнем тем, предлагаемых детям в младших классах школы. В книге «Энциклопедия, первая ступень» Антонио Альвареса Переса, выпушенной в 1965 г. (168-е издание), тоже сильно преобладает религия. Она занимает первые 44 страницы текста, тогда как вся история Испании получает право лишь на 37 страниц. А кроме того, и в этих исторических главах самые прекрасные страницы посвящены триумфу Христа, включая сюда арабское нашествие и отвоевание Испании. Подчеркивается все, что касается распространения церковью христианства: со святого Иакова Компостелльского до Терезы Авильской и миссионеров в Америке. «После завоевания Кортеса и Писарро они совершили деяние не менее великое: с не имеющими себе равных терпением и самопожертвованием наши братья учили индейцев читать, писать и молиться».
В этом тексте, предназначенном для детей семи – восьми лет, вся история Испании представляет собой длительное сражение за освобождение страны. Враг часто оказывался победителем, но «Испания давала пример героизма (…) начиная с осады Сагунта Ганнибалом, когда все предпочли смерть поражению (…). Устами жителей Сагунта Испания впервые сказала миру, что народ, умеющий умирать, не может бить рабом». Испания вновь уступает в Нумаиции, на этот раз римлянам. Вириат погибает, но не сдается… И так случалось не раз, вплоть до времен героических защитников Сарагосы, противостоявших Наполеону.
История Испании завершается еще одной «войной за освобождение»: «Это была война, которую начал 18 июля 1936 г. Франко, чтобы освободить Испанию от ее врагов и сделать ее Единой, Великой и Свободной. И во всей истории лишь один Каудильо «был непобедим». Он «положил конец преследованиям церкви, убийствам, постоянным забастовкам, которые угрожали переходом страны в руки коммунистов».
Это не карикатура. И неверно, что подобная грубая интерпретация истории свойственна лишь авторитарным режимам. И демократы также не стесняются «устранять» из истории то, что им мешает. И социалистические режимы тоже: мы это увидим.
Есть вопросы, которых не следует касаться. В Испании табу распространяется и на рассказы для самых маленьких. Конечно, Мексика и Перу были завоеваны. Но где же сказано, как они были потеряны? Где говорится об огромной испанской империи от Кубы до Манилы и Гвинеи – разве она никогда не существовала? Ни слова об уничтожении индейцев. Ни слова о работорговле. А что касается самой Испании, то испанский ребенок не узнает о том, что стало с изгнанными или силой обращенными в христианство евреями и маврами… Он не узнает, по крайней мере из официальной институциональной истории, которую ему преподают, что в 1931 г. Испания была провозглашена республикой согласно волеизъявлению ее граждан. Правда, ребенок не всегда считает эту историю своей, особенно если он каталонец, баск или галисиец, поскольку институциональная история отождествляется с историей Кастилии.
История во времена нацистов
Та функция, которую в Испании выполняет праздник, в Англии – театр и роман, в Германии принадлежит опере и кино.
Разумеется, в памяти сохраняются сформировавшиеся в детстве представления о прошлом Германии, почерпнутые из литературы: Шиллера, например, в том что касается Тридцатилетней войны, или Фихте, с его идеей о некоем изначальном предназначении немецкого народа. Но, конечно, видение-греза о величии германского средневековья, истоков Германии – это творения Рихарда Вагнера. Созданные им грандиозные спектакли укореняли в германском сознании величественный миф о Рейне[50].
При гитлеровском режиме происходила как бы модернизация вагнеровского спектакля.
Германское общество периода Веймарской республики – это общество, раздираемое острейшими внутренними противоречиями: между различными партиями, профсоюзами и т. д. Теперь, в гитлеровскую эпоху, кино (например, «Триумф воли», «Олимпия» Л. Рифеншталь) стремилось показать новое объединение всех немцев, независимо от их социального происхождения и места проживания. В этом кино воплощалась потребность в единении, которую приятно было ощущать немцам, не знавшим национального единства; на этот раз единение вокруг ниспосланного Провидением вождя – Гитлера.
Нацистский режим придавал особое значение кино, особенно когда дело касалось воспитания молодежи. Уже с апреля 1934 г. кёльнский гитлерюгенд начал пропаганду кино как средства воспитания. Вскоре подготовленные им кинопрограммы стали использоваться по всей стране. Министр воспитания доктор Руст организовал демонстрацию специально отобранных фильмов в германских школах. В 1936 г. 70 000 школ имели 16-миллиметровые кинопроекторы. В производство было запущено более 500 фильмов: 227 – для начальной и средней школы и 330 – для университета. С этих фильмов было сделано по 10 000 копий. Масштабы этих усилий легко оценить. Сегодня, когда аудиовизуальные средства распространены широчайшим образом, во Франции для целей образования делается лишь несколько копий с таких знаменитых фильмов, как «Смерть в Мадриде» Россифа или «1936 г. Великий поворот» Тюренна. И наверняка сегодня у нас нет еще 70 тыс. школьных кинопроекторов (т. е. по 800 на каждый департамент).
«Ничего нет лучше фильма, – отмечал д-р Руст, – чтобы заставить наши идеи проникать в школу. Фильм должен привнести туда понимание нынешних проблем, знание прошлого величия Германии и понимание Третьего рейха. Национал-социалистическое государство решительно и окончательно избрало фильм в качестве инструмента распространения своей идеологии».
Из сказанного, видимо, не следует делать вывод, что в школьное преподавание не успело по-настоящему проникнуть национал-социалистское видение истории. На первый взгляд, это так, поскольку первые учебники нацистского толка появились лишь в 1937 г. и серия их была закончена к 1941 г., следовательно, ни один юный немец не изучал историю исключительно по этим учебникам. Но ведь историческое знание приобретается не только из учебников, но ведь политическое поведение и реакции определяются отнюдь не только знаниями…
Впрочем существует косвенное доказательство исключительной роли кино в Германии. После разгрома нацизма Германия не могла носить траур по обожаемому фюреру, и история XX в. была полностью исключена из преподавания. Отныне в программах речи о ней не заходило. Табу было настолько абсолютным, что, как показала анкета, самые юные «не знают, кто такой Гитлер». Запрет касался даже причин первой мировой войны. Это проявилось в том, какой взрыв ярости породили исследования Фрица Фишера. Он показал с документами в руках, что Германия и в 1914 г. лелеяла экспансионистские намерения и что гитлеровское завоевание не было исторической случайностью, осуществлением бреда человека, страдающего манией величия, но претворением в жизнь плана, который поддерживала добрая часть немецкого общества. Таким образом ставилась важнейшая проблема ответственности немецкого народа, бегство от которой и должен был означать отказ от траура по нацизму. В 60-е годы в Германии именно эта проблема стала одним из катализаторов бунта молодежи против родителей: обвинялось их поведение во время войны, их способность не видеть происходящего вокруг и таким образом уклоняться от ответственности за истребление евреев. И именно фильм внес раскол в немецкую семью. Это был фильм Э. Ляйзера «Моя борьба» («Mein Kampf»). Молодые немцы, отправлявшиеся эмансипироваться в темноту кинозалов, увидели, какие ужасы творило гестапо и даже армия в варшавском гетто или в лагерях уничтожения. Другие фильмы конца 60-х годов стали анализировать феномен массовой поддержки нацизма: «Охотничьи сцены в Нижней Баварии» Петера Фляйшмана, «Я тебя люблю, я тебя убиваю» В. Бранлера и другие. Но для того, чтобы немецкое общество совершенно открыто посмотрело в глаза всем проблемам нацистской эпохи во всей их полноте, понадобилось еще десять лет и показ по телевидению американского фильма «Холокост»[51].
Школа во всем этом не участвовала или, по крайней мере, участвовала мало…
Тем не менее следует рассмотреть учебники нацистского режима и сравнить их с книгами предшествующего и последующего периодов, потому что как верно то, что нацисты сформировались в школах Веймарской республики, а современные германские руководители – в нацистской школе, так верно и то, что разрыв между историей, преподававшейся до Гитлера, той, что была при нем, и той, что после, оказывается отнюдь не столь резким, как можно было бы предположить. Просто в 1933–1945 гг. некоторые черты были доведены до карикатуры, некоторые очень характерные измышления, ложь провозглашались более цинично, более открыто, чем это было в другие времена при других режимах.
Как хорошо показал Райнер Рименшнайдер (II.1), школьные учебники гитлеровской эпохи вдохновлялись непосредственно «Mein Kampf» Гитлера. Легко проверить, что точно так же обстоит дело с историческими фильмами того периода. В самом деле, автор учебников Дитрих Клагес полагал, что «Mein Kampf» – это творение, сравнимое с творениями Коперника, потому что в нем дан ключ к ясному и очевидному толкованию истории» (II.14).
Адольф Гитлер считал, что прежде всего нужно «прояснить основные линии понимания истории», «тогда как современное преподавание, в 99 случаях из ста находящееся в плачевном состоянии, представляет обычно лишь какие-то факты, даты и имена (…) Самое же главное вообще не преподается (…) А ведь надо прочертить основные направления эволюции». Всемирная история «должна быть сгруппирована вокруг понятия расы; греческая и римская история необходимы, но при том условии, что они будут вписаны в контекст истории арийского расового сообщества. Их история – это постоянная борьба за чистоту расы, все время находящейся в опасности из-за происков низших рас, которые стремятся проникнуть в самую плоть здорового народа».
Разумеется, в памяти сохраняются сформировавшиеся в детстве представления о прошлом Германии, почерпнутые из литературы: Шиллера, например, в том что касается Тридцатилетней войны, или Фихте, с его идеей о некоем изначальном предназначении немецкого народа. Но, конечно, видение-греза о величии германского средневековья, истоков Германии – это творения Рихарда Вагнера. Созданные им грандиозные спектакли укореняли в германском сознании величественный миф о Рейне[50].
При гитлеровском режиме происходила как бы модернизация вагнеровского спектакля.
Германское общество периода Веймарской республики – это общество, раздираемое острейшими внутренними противоречиями: между различными партиями, профсоюзами и т. д. Теперь, в гитлеровскую эпоху, кино (например, «Триумф воли», «Олимпия» Л. Рифеншталь) стремилось показать новое объединение всех немцев, независимо от их социального происхождения и места проживания. В этом кино воплощалась потребность в единении, которую приятно было ощущать немцам, не знавшим национального единства; на этот раз единение вокруг ниспосланного Провидением вождя – Гитлера.
Нацистский режим придавал особое значение кино, особенно когда дело касалось воспитания молодежи. Уже с апреля 1934 г. кёльнский гитлерюгенд начал пропаганду кино как средства воспитания. Вскоре подготовленные им кинопрограммы стали использоваться по всей стране. Министр воспитания доктор Руст организовал демонстрацию специально отобранных фильмов в германских школах. В 1936 г. 70 000 школ имели 16-миллиметровые кинопроекторы. В производство было запущено более 500 фильмов: 227 – для начальной и средней школы и 330 – для университета. С этих фильмов было сделано по 10 000 копий. Масштабы этих усилий легко оценить. Сегодня, когда аудиовизуальные средства распространены широчайшим образом, во Франции для целей образования делается лишь несколько копий с таких знаменитых фильмов, как «Смерть в Мадриде» Россифа или «1936 г. Великий поворот» Тюренна. И наверняка сегодня у нас нет еще 70 тыс. школьных кинопроекторов (т. е. по 800 на каждый департамент).
«Ничего нет лучше фильма, – отмечал д-р Руст, – чтобы заставить наши идеи проникать в школу. Фильм должен привнести туда понимание нынешних проблем, знание прошлого величия Германии и понимание Третьего рейха. Национал-социалистическое государство решительно и окончательно избрало фильм в качестве инструмента распространения своей идеологии».
Из сказанного, видимо, не следует делать вывод, что в школьное преподавание не успело по-настоящему проникнуть национал-социалистское видение истории. На первый взгляд, это так, поскольку первые учебники нацистского толка появились лишь в 1937 г. и серия их была закончена к 1941 г., следовательно, ни один юный немец не изучал историю исключительно по этим учебникам. Но ведь историческое знание приобретается не только из учебников, но ведь политическое поведение и реакции определяются отнюдь не только знаниями…
Впрочем существует косвенное доказательство исключительной роли кино в Германии. После разгрома нацизма Германия не могла носить траур по обожаемому фюреру, и история XX в. была полностью исключена из преподавания. Отныне в программах речи о ней не заходило. Табу было настолько абсолютным, что, как показала анкета, самые юные «не знают, кто такой Гитлер». Запрет касался даже причин первой мировой войны. Это проявилось в том, какой взрыв ярости породили исследования Фрица Фишера. Он показал с документами в руках, что Германия и в 1914 г. лелеяла экспансионистские намерения и что гитлеровское завоевание не было исторической случайностью, осуществлением бреда человека, страдающего манией величия, но претворением в жизнь плана, который поддерживала добрая часть немецкого общества. Таким образом ставилась важнейшая проблема ответственности немецкого народа, бегство от которой и должен был означать отказ от траура по нацизму. В 60-е годы в Германии именно эта проблема стала одним из катализаторов бунта молодежи против родителей: обвинялось их поведение во время войны, их способность не видеть происходящего вокруг и таким образом уклоняться от ответственности за истребление евреев. И именно фильм внес раскол в немецкую семью. Это был фильм Э. Ляйзера «Моя борьба» («Mein Kampf»). Молодые немцы, отправлявшиеся эмансипироваться в темноту кинозалов, увидели, какие ужасы творило гестапо и даже армия в варшавском гетто или в лагерях уничтожения. Другие фильмы конца 60-х годов стали анализировать феномен массовой поддержки нацизма: «Охотничьи сцены в Нижней Баварии» Петера Фляйшмана, «Я тебя люблю, я тебя убиваю» В. Бранлера и другие. Но для того, чтобы немецкое общество совершенно открыто посмотрело в глаза всем проблемам нацистской эпохи во всей их полноте, понадобилось еще десять лет и показ по телевидению американского фильма «Холокост»[51].
Школа во всем этом не участвовала или, по крайней мере, участвовала мало…
Тем не менее следует рассмотреть учебники нацистского режима и сравнить их с книгами предшествующего и последующего периодов, потому что как верно то, что нацисты сформировались в школах Веймарской республики, а современные германские руководители – в нацистской школе, так верно и то, что разрыв между историей, преподававшейся до Гитлера, той, что была при нем, и той, что после, оказывается отнюдь не столь резким, как можно было бы предположить. Просто в 1933–1945 гг. некоторые черты были доведены до карикатуры, некоторые очень характерные измышления, ложь провозглашались более цинично, более открыто, чем это было в другие времена при других режимах.
Как хорошо показал Райнер Рименшнайдер (II.1), школьные учебники гитлеровской эпохи вдохновлялись непосредственно «Mein Kampf» Гитлера. Легко проверить, что точно так же обстоит дело с историческими фильмами того периода. В самом деле, автор учебников Дитрих Клагес полагал, что «Mein Kampf» – это творение, сравнимое с творениями Коперника, потому что в нем дан ключ к ясному и очевидному толкованию истории» (II.14).
Адольф Гитлер считал, что прежде всего нужно «прояснить основные линии понимания истории», «тогда как современное преподавание, в 99 случаях из ста находящееся в плачевном состоянии, представляет обычно лишь какие-то факты, даты и имена (…) Самое же главное вообще не преподается (…) А ведь надо прочертить основные направления эволюции». Всемирная история «должна быть сгруппирована вокруг понятия расы; греческая и римская история необходимы, но при том условии, что они будут вписаны в контекст истории арийского расового сообщества. Их история – это постоянная борьба за чистоту расы, все время находящейся в опасности из-за происков низших рас, которые стремятся проникнуть в самую плоть здорового народа».
Самое главное, заявляет автор «Mein Kampf», «нашему воспитанию недостает искусства высвечивать некоторые имена в процессе исторического становления нашего народа (…) Внимание должно быть сконцентрировано на нескольких выдающихся героях; нужно поставить цель возбудить национальную гордость, умея при этом возвыситься над объективным представлением (…)» «Изобретателя следует прославлять не потому, что он изобретатель, а потому, что он представляет свой народ… Нужно уметь выбрать самых великих из наших героев и представить их нашей молодежи в столь впечатляющей форме, чтобы они стали непоколебимыми столпами национального чувства (…) Покидая школу, юноша не должен быть мямлей, он во всем должен быть немцем». «Нет сомнения в том, что мир движется к тотальному перевороту. Будет ли это переворот в пользу человечества арийского происхождения или в пользу Вечного жида? (…) Я не хочу, чтобы историю зубрили, я хочу, чтобы она воспитывала».