Когда распорядитель удалился на свое место, воцарилась тишина, нарушаемая лишь переступанием лошадиных копыт по вязкой грязи, шуршанием тяжелых кожаных попон, скрипом седел и звоном кольчуг. Лео де Гран следил за ним глазами до тех пор, пока он не подошел к трубачу, уже готовому возвестить о начале последнего тура и ожидавшему лишь знака. Потом герцог перевел взгляд на Горлуа – конечно же, сразиться с регентом предстояло именно ему. Облаченный в красные доспехи, в шлеме, украшенном длинными павлиньими перьями, Горлуа стоял в центре первого ряда, сжимая рукой в железной перчатке турнирное копье[16].
– Посмотрите-ка на него! – насмешливо сказал Горлуа, достаточно громко, чтобы все могли его услышать. – Прямо как краб в раздавленном панцире!
Кармелид надвинул стальное забрало, и теперь у него перед глазами был полумрак – свет проникал лишь сквозь узкие прорези на уровне глаз и небольшое отверстие возле рта. Собственное дыхание отдавалось у него в ушах, щетина, покрывавшая щеки, скрипела о железо. Капли пота стекали со лба, заливая глаза. Рядом послышалось жужжание пчелы, и Лео встряхнул головой, ужаснувшись при мысли о том, что она залетит внутрь шлема. Тут раздался звук: трубы, а вслед за ним – боевой клич его соратников. Он пришпорил коня, и тот, взбрыкнув, устремился вперед. Несколько мгновений тяжелого галопа – и Кармелид сжал поводья левой рукой и повернулся к противнику левым плечом, на котором висел щит. Ибо противник уже приближался – это был Горлуа, кто же еще? Он видел лишь копье с широким фигурным наконечником, ударившимся прямо в центр его щита. Лео де Гран стиснул зубы и слегка покачал в воздухе мечом, тут же пожалев, что не взял палицу, чтобы проломить череп Горлуа. В последний момент его глаза расширились от ужаса: Горлуа неуловимым движением занес копье и вонзил его в забрало шлема Кармелида с такой силой, что шлем раскололся пополам, словно гнилой орех, а наконечник копья отломился, и резные завитки вонзились герцогу в лицо – как будто кто-то швырнул в него пригоршню острых гвоздей.
Горлуа бросил на землю бесполезное древко и обнажил меч, отшвырнув ударом ноги одного из пеших противников, подбежавших к нему. Лео де Гран рухнул в грязь, едва не лишившись сознания, с обнаженной головой и окровавленным лицом, рассеченным вонзившимися в него осколками. Он неуклюже попытался подняться, как черепаха, упавшая на спину. Рядом с ним валялась половина его расколотого шлема. Слишком ровно расколотого… Эти болваны явно перестарались – хватило бы и нескольких небрежных движений напильника… Взгляд Горлуа из-под забрала собственного шлема обратился к распорядителю турнира, который в это время старательно смотрел в сторону, словно подчиняясь чьему-то приказу.
– Ко мне, мессир!
Горлуа повернул голову и сквозь забрало увидел герцога Соргалля, высоко занесшего над головой меч, Белинант ударил мечом в середину щита Горлуа и пришпорил коня, чтобы избежать ответного удара, размашистого и бесполезного, от которого он уклонился, лишь слегка откинувшись назад в седле. Затем бросил мимолетный взгляд на Лео де Грана, который, приподнявшись на локте, судорожно встряхивал головой. Белинант снова пришпорил коня, разбрасывая пеших противников и торопясь к группе сражающихся на другом конце поля. Затем он услышал удары копыт по неподвижному телу своего друга, его страшный вопль и звук от удара меча. К нему самому уже бежали новые противники, до сих пор державшиеся на расстоянии.
Белинант в ужасе поднял забрало и, повернувшись к распорядителю турнира, закричал изо всех сил, отче го у него на шее вздулись жилы:
– Это против правил! Герцога ударили, когда он был без шлема!
Распорядитель сделал рукой отрицательный знак и отвернулся. На мгновение Соргалль поймал растерянный взгляд жены. Игрейна, стоявшая рядом с ней с расширенными от ужаса глазами, должно быть, просила ее остановить сражение, но Хеллед словно окаменела. Впрочем, все гости, сидевшие на королевской трибуне, повскакали с мест и лихорадочно жестикулировали – казалось, судья был единственным, кто не видел предательского удара, нанесенного регентом. Помощники распорядителя подхватили безжизненное тело Лео де Грана и отнесли его к барьеру, словно хотели потребовать награду от его имени. Один белокурый бородатый гигант, больше похожий на варвара, чемна королевского солдата, шел позади, сунув руку под кольчугу, словно ища что-то. Лишь на один миг Белинант увидел блеск ножа и глаза человека, готового к убийству, и бросился к нему. Жестоким ударом меча он проломил шлем одному из противников, преградивших ему путь, и тот рухнул на колени, даже не вскрикнув – должно быть, он был мертв еще до того, как коснулся земли. Остальные, придя в ярость, накинулись на него со всех сторон. Белинант снова ударил, но один из противников, перехватив его руку, сбросил его на землю. Послышался тяжелый глухой удар. Острая боль пронзила плечо, прорези шлема затопила грязь. Затем последовал невероятной силы удар в основание шеи – кинжал варвара пробил железные кольца ворота кольчуги и вонзился в адамово яблоко. Белинант не смог даже закричать. Его рот наполнился грязью и кровью, тело забилось в предсмертных судорогах. И он уже не увидел, как мчатся к ним герцог Лионесс и его люди, не услышал ни рева толпы, ни крика жены, ни звуков труб, возвещавших об окончании турнира.
Он умер в тот момент, когда Горлуа поднял своего коня на дыбы и, оттеснив герцога Лионесса, спрыгнул на землю рядом с ним. Потом регент стащилшлем, и вид его был столь ужасен, что даже бывалые воины, участвовавшие во многих сражениях, одновременно попятились. Он обвел взглядом неподвижные ряды рыцарей, баронов и простых пехотинцев, стоявших вперемешку, бок о бок, перед трупом Белинанта и неподвижным телом Кармелида. Одни из самых знатных рыцарей королевства, плавающие в собственной крови… Вокруг он увидел усталые окаменевшие лица, на которых читались ненависть, смущение, покорность, растерянность, недоумение… И тут же – заговорщическая ухмылка на лице Освульфа, здоровенного варвара, вора из Гильдии, которого он выпустил из тюрьмы…
– Обнажите головы в честь этих погибших!
Освульф, как и все остальные, повинуясь приказу, стянул шлем. Боевая палица Горлуа просвистела в воздухе и обрушилась на голову варвара, отчего его соседей забрызгало кровью.
– Справедливость восстановлена! – прошептал Горлуа прерывающимся голосом.
Когда он снова повернулся к участникам турнира, все опустили глаза – кроме Лионесса, который плюнул на землю и покинул турнирное поле.
Глава 12
– Посмотрите-ка на него! – насмешливо сказал Горлуа, достаточно громко, чтобы все могли его услышать. – Прямо как краб в раздавленном панцире!
Кармелид надвинул стальное забрало, и теперь у него перед глазами был полумрак – свет проникал лишь сквозь узкие прорези на уровне глаз и небольшое отверстие возле рта. Собственное дыхание отдавалось у него в ушах, щетина, покрывавшая щеки, скрипела о железо. Капли пота стекали со лба, заливая глаза. Рядом послышалось жужжание пчелы, и Лео встряхнул головой, ужаснувшись при мысли о том, что она залетит внутрь шлема. Тут раздался звук: трубы, а вслед за ним – боевой клич его соратников. Он пришпорил коня, и тот, взбрыкнув, устремился вперед. Несколько мгновений тяжелого галопа – и Кармелид сжал поводья левой рукой и повернулся к противнику левым плечом, на котором висел щит. Ибо противник уже приближался – это был Горлуа, кто же еще? Он видел лишь копье с широким фигурным наконечником, ударившимся прямо в центр его щита. Лео де Гран стиснул зубы и слегка покачал в воздухе мечом, тут же пожалев, что не взял палицу, чтобы проломить череп Горлуа. В последний момент его глаза расширились от ужаса: Горлуа неуловимым движением занес копье и вонзил его в забрало шлема Кармелида с такой силой, что шлем раскололся пополам, словно гнилой орех, а наконечник копья отломился, и резные завитки вонзились герцогу в лицо – как будто кто-то швырнул в него пригоршню острых гвоздей.
Горлуа бросил на землю бесполезное древко и обнажил меч, отшвырнув ударом ноги одного из пеших противников, подбежавших к нему. Лео де Гран рухнул в грязь, едва не лишившись сознания, с обнаженной головой и окровавленным лицом, рассеченным вонзившимися в него осколками. Он неуклюже попытался подняться, как черепаха, упавшая на спину. Рядом с ним валялась половина его расколотого шлема. Слишком ровно расколотого… Эти болваны явно перестарались – хватило бы и нескольких небрежных движений напильника… Взгляд Горлуа из-под забрала собственного шлема обратился к распорядителю турнира, который в это время старательно смотрел в сторону, словно подчиняясь чьему-то приказу.
– Ко мне, мессир!
Горлуа повернул голову и сквозь забрало увидел герцога Соргалля, высоко занесшего над головой меч, Белинант ударил мечом в середину щита Горлуа и пришпорил коня, чтобы избежать ответного удара, размашистого и бесполезного, от которого он уклонился, лишь слегка откинувшись назад в седле. Затем бросил мимолетный взгляд на Лео де Грана, который, приподнявшись на локте, судорожно встряхивал головой. Белинант снова пришпорил коня, разбрасывая пеших противников и торопясь к группе сражающихся на другом конце поля. Затем он услышал удары копыт по неподвижному телу своего друга, его страшный вопль и звук от удара меча. К нему самому уже бежали новые противники, до сих пор державшиеся на расстоянии.
Белинант в ужасе поднял забрало и, повернувшись к распорядителю турнира, закричал изо всех сил, отче го у него на шее вздулись жилы:
– Это против правил! Герцога ударили, когда он был без шлема!
Распорядитель сделал рукой отрицательный знак и отвернулся. На мгновение Соргалль поймал растерянный взгляд жены. Игрейна, стоявшая рядом с ней с расширенными от ужаса глазами, должно быть, просила ее остановить сражение, но Хеллед словно окаменела. Впрочем, все гости, сидевшие на королевской трибуне, повскакали с мест и лихорадочно жестикулировали – казалось, судья был единственным, кто не видел предательского удара, нанесенного регентом. Помощники распорядителя подхватили безжизненное тело Лео де Грана и отнесли его к барьеру, словно хотели потребовать награду от его имени. Один белокурый бородатый гигант, больше похожий на варвара, чемна королевского солдата, шел позади, сунув руку под кольчугу, словно ища что-то. Лишь на один миг Белинант увидел блеск ножа и глаза человека, готового к убийству, и бросился к нему. Жестоким ударом меча он проломил шлем одному из противников, преградивших ему путь, и тот рухнул на колени, даже не вскрикнув – должно быть, он был мертв еще до того, как коснулся земли. Остальные, придя в ярость, накинулись на него со всех сторон. Белинант снова ударил, но один из противников, перехватив его руку, сбросил его на землю. Послышался тяжелый глухой удар. Острая боль пронзила плечо, прорези шлема затопила грязь. Затем последовал невероятной силы удар в основание шеи – кинжал варвара пробил железные кольца ворота кольчуги и вонзился в адамово яблоко. Белинант не смог даже закричать. Его рот наполнился грязью и кровью, тело забилось в предсмертных судорогах. И он уже не увидел, как мчатся к ним герцог Лионесс и его люди, не услышал ни рева толпы, ни крика жены, ни звуков труб, возвещавших об окончании турнира.
Он умер в тот момент, когда Горлуа поднял своего коня на дыбы и, оттеснив герцога Лионесса, спрыгнул на землю рядом с ним. Потом регент стащилшлем, и вид его был столь ужасен, что даже бывалые воины, участвовавшие во многих сражениях, одновременно попятились. Он обвел взглядом неподвижные ряды рыцарей, баронов и простых пехотинцев, стоявших вперемешку, бок о бок, перед трупом Белинанта и неподвижным телом Кармелида. Одни из самых знатных рыцарей королевства, плавающие в собственной крови… Вокруг он увидел усталые окаменевшие лица, на которых читались ненависть, смущение, покорность, растерянность, недоумение… И тут же – заговорщическая ухмылка на лице Освульфа, здоровенного варвара, вора из Гильдии, которого он выпустил из тюрьмы…
– Обнажите головы в честь этих погибших!
Освульф, как и все остальные, повинуясь приказу, стянул шлем. Боевая палица Горлуа просвистела в воздухе и обрушилась на голову варвара, отчего его соседей забрызгало кровью.
– Справедливость восстановлена! – прошептал Горлуа прерывающимся голосом.
Когда он снова повернулся к участникам турнира, все опустили глаза – кроме Лионесса, который плюнул на землю и покинул турнирное поле.
Глава 12
Авалон
Покачиваясь в своей крытой повозке, которую постоянно трясло из-за неровной дороги, епископ Бедвин дремал, сморенный усталостью и напряженными событиями последних дней. Смерть Белинанта де Соргалля была настоящим кошмаром. Герцогиня Хеллед рыдала всю ночь, не переставая – эти душераздирающие звуки до сих пор отдавались у него в ушах. Когда он попытался утешить ее словом Божиим, королева Игрейна распорядилась вышвырнуть его как собаку, и одна оставалась с Хеллед все эти часы, пока рыдания и вопли герцогини разносились по пустынным каменным коридорам. Словно злой рок обрушился на королевский дворец. Казалось, что с наступлением утра в нем не осталось никого, тогда как еще вчера он был полон жизни и веселья. Регент Горлуа заперся в своих покоях и не впускал к себе никого, охраняемый личной стражей из многочисленных вооруженных рыцарей. Тогда епископ, как и остальные, покинул дворец и, проезжая с опущенной головой по лабиринту улочек этого города, словно мучимого стыдом с похмелья, чувствовал, как в нем самом пробуждаются угрызения совести, которые даже нельзя смягчить, излив перед кем-нибудь душу. Разумеется, бароны из Камбрии и Корнуэлла уехали первыми, в свите герцога Мелодиаса де Лионесса и герцогини Хеллед. Люди Кармелида отказались пропустить к нему королевского лекаря, отказались от воздаяния своему господину последних почестей и в свою очередь свернули лагерь, так что никто так и не узнал, выжил герцог Кармелид или нет.
От всего этого остался тошнотворный привкус предательства и бесстыдства.
Сам епископ Бедвин молился до тех пор, пока его не сморил тяжелый сон, но ему так и не удалось освободить свою душу от бремени непонятного стыда. Но что он такого сделал – кроме того, что благословил этот поспешный брак, уступив воле регента и, несомненно, самой королевы? Во главе государства должен стоять сильный правитель, чтобы сдерживать междоусобицы баронов… А Игрейна – по сути, всего лишь ребенок, и в одиночестве не смогла бы их обуздывать…
Он невольно представил себе юную королеву в объятиях регента, и это отвратительное зрелище заставило его пробудиться – или, может быть, виной тому была внезапная остановка. Все еще в полусне, он услышал снаружи крики и глухие удары по колесам повозки.
– Что там еще стряслось? – закричал он, приподнимаясь на локте.
Никакого ответа – только какой-то шорох и беглые перешептывания. И вдруг лошадь начала биться в постромках, грозя опрокинуть повозку. Епископ отдернул полог – и тут же об этом пожалел. Вокруг стояли эльфы с лицами падших ангелов. Повсюду на земле лежали пронзенные стрелами тела его охранников. Священники, сопровождавшие его и оставленные в живых, были здесь же. Их лица побелели от страха. Бедвин коротко вздохнул, потом нетерпеливым жестом протянул к ним руку.
– Помогите мне выйти, ради Бога!
Несмотря на поддержку одного из священников, он тяжело ударился о землю и поморщился, ощутив под босыми ступнями неровные холодные камни.
– Вы не можете убить нас, – заявил он, обращаясь к эльфу, стоявшему ближе всех к нему, – тощему, словно жердь, с длинными черными волосами до самых локтей. – Мы – слуги Господа, и мы безоружны.
Эльф посмотрел на него с недоброй усмешкой. Даже какой-то дьявольской… Бедвин невольно покосился на длинный серебряный кинжал, острый, словно шило, который он сжимал в руке. Клинок был окровавлен…
– У нас ничего нет. Позвольте нам проехать…
Эльф повернулся к своим спутникам.
– Халиг кит инстилле беон виртминде!
– Что он сказал? – прошептал епископ.
– Он сказал, что ты беспокоишься о своем сокровище.
Епископ резко обернулся и вцепился в руку одному из священников, даже не отдавая себе в этом отчета. Высокий эльф, облаченный в серебряную кольчугу, мягко поблескивавшую при каждом его движении в полусумраке густого перелеска, приблизился к ним, небрежно поигрывая своим оружием. Лицо его было усталым, но Бедвин мгновенно узнал его.
– Сеньор Ллэндон!
– Ты знаешь, кто я? Тем лучше…
Взгляд эльфа скользнул по блестящему от пота лицу епископа, слишком ухоженной бороде и волосам… Потом Ллэндон заглянул внутрь повозки. На лице его появилось насмешливое выражение, и он широко распахнул полог. Молодая женщина, совершенно обнаженная, с глазами, расширенными от страха, прижимала к себе бархатную подушечку, слишком маленькую, чтобы скрыть роскошные округлости ее тела. Ллэндон протянул руку и помог ей спуститься, затем, не говоря ни слова, указал на дорогу, ведущую к городу. Девица помчалась по ней со всех ног, тряся телесами. Эльфы проводили ее равнодушно-насмешливыми взглядами.
– Итак, – продолжал Ллэндон, снова обращаясь к прелату, – ты волнуешься за свое сокровище?
Бедвин против воли бросил взгляд на повозку, где – в ногах соломенного матраса, заваленного бархатными подушечками, – стоял обитый железом сундучок
– Ключ, – приказал Ллэндон.
Епископ заколебался, но потом все же снял с шеи шнурочек, на котором висел ключ.
– Отец мой, нет! – воскликнул один из священников, бросаясь к нему.
Бедвин резким жестом остановил его.
– Nihil cupit nisi aurum. Id capiat, dum nos incolumes conservet.[17]
Ллэндон протянул ключ одному из эльфов, который прыгнул в повозку и отпер сундучок. Внутри было множество мешочков, набитых деньгами, золотая церковная утварь и большой золотой крест, украшенный драгоценными камнями. Эльф вытряхнул содержимое сундучка в дорожную пыль, и его собратья принялись рассматривать незнакомые предметы, возбужденно переговариваясь,– эти звуки напоминали забавное стрекотание. Затем эльф протянул Ллэндону епископскую Библию.
Из-за драгоценного золотого переплета, инкрустированного драгоценными камнями, книга была такой тяжелой, что Ллэндону пришлось положить ее перед собойна ступеньку повозки. Обложку украшал огромный крест, вытисненный на золотой пластине, а вокруг него на резных эмалях квадратной формы можно было прочитать имена четырех евангелистов – Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Ллэндон резко расстегнул застежки, скрепляющие нижнюю и верхнюю части переплета, и священник, стоявший рядом с епископом, невольно дернулся и, задыхаясь от возмущения, прошептал:
– Mi pater, non sines incredulum scripta sacra attingere![18]
– Biblia sacra nihil valent apud eum, – отвечал Бедвин. – Iste cannis nullius rei nisi aurinostricupidus est![19]
Ллэндон обернулся и посмотрел на них, насмешливо скривив губы, потом снова вернулся к епископской Библии.
– Nihil valet aurum apud elphides[20], – вполголоса, словно про себя, произнес он.
Не обращая никакого внимания на обеих духовных особ, которые в ужасе переглянулись, Ллэндон продолжал рассматривать яркие рисунки, поневоле завороженный игрой красок. Он бессознательным жестом гладил кончиками пальцев пергаментные страницы, такие белые и гладкие, что, должно быть, они были выделаны из кожи мертворожденных ягнят. Потом остановился на картинке, изображающей изгнание Адама и Евы из рая – они стояли под яблоней, у подножия которой извивался змей,– и попытался прочесть текст, но это было унициальное письмо – сплошь заглавные буквы и никакого разделения между словами, и Ллэндон оставил попытки. У эльфов не было письменности, помимо огамических рун, но это были не буквы, а обозначения целых понятий, и он с большим трудом разбирал закорючки, принятые у людей. Однако сама иллюстрация была достаточно красноречива, чтобы он мог догадаться о содержании текста.
– Это ведь яблоня, не так ли? – спросил он Бедвина. – Значит, ваш запретный плод, растущий на древе познания, – это яблоко? Я вижу, твоя Библия не совсем еще забыла старые легенды…
Невесело усмехнувшись, он встряхнул головой и, закрыв глаза, громко процитировал по памяти:
– «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь»[21]. Что же это за религия, которая карает за знание смертью?
Бедвин не отвечал.
– Вот, значит, каков твой бог… Бог, который хочет, чтобы древо познания принадлежало только ему, и готов убить каждого, кто посмеет к нему приблизиться? И вы ради такой веры готовы истребить все остальные народы на земле?
– Этот Бог есть любовь, – прошептал Бедвин.
– Да, любовь – для людей, ад – для всех остальных… И эту ненависть…
Он схватил книгу и, лихорадочно перелистывая ее гладкие страницы, украшенные искусными рисунками, гневно воскликнул:
– И эту ненависть вы воплотили в такой красоте!
И, охваченный приступом безумного гнева, Ллэндон начал вырывать страницы из книги и швырять их на землю.
– Нет!
Священник бросился к нему, сам обезумев от ужаса, но это было похоже на удар волны о скалу – Ллэндон стиснул ему горло одной рукой, его длинные ногти вонзились в кожу и разорвали ее. Тонкие струйки крови потекли по голубоватой руке, украшенной серебряными браслетами. Священник захрипел, глаза его остекленели. Ллэндон жестоким ударом отшвырнул его к повозке и снова повернулся к Бедвину. Его лицо с приподнятой в злобной усмешке верхней губой, обнажившей острые зубы с чуть выступающими боковыми клыками, было ужасно – он был похож на вампира из страшных поверий.
Епископ упал на колени и протянул к нему крест, висевший у него на груди на цепочке.
– Заклинаю вас, демоны, изыдите по слову моему! Не в ваших силах внушить мне страх или причинить вред, ни здесь, ни в другом месте, ибо защита Божья со мной!
– Это еще что? – прошипел Ллэндон, медленно приближаясь к нему. – Заклинание? Я не боюсь твоей магии, поп!
– Заклинаю вас, изыдите, не то падет на вас проклятие Бога Отца, Сына и Святого Духа, и гнев всей Святой Троицы обрушится на вас, и все силы небесные ринутся на землю, дабы поразить и истребить вас!
Ллэндон сжал пальцами его шею – белую трепещущую плоть, от которой так и разило страхом. Глаза епископа были закрыты, борода тряслась, губы дрожали, он чуть не плакал. Его голос теперь был лишь слабым хрипом:
– Да покарает вас гнев Божий… Именем святых имен Господних: Хее, Лаие, Лион, Хела, Саваоф, Хебойн, Адонаи…
Затем раздался отвратительный булькающий звук – Ллэндон с почти звериным рычанием вонзил острые зубы в шею епископа, и в лицо ему хлынула теплая волна крови. Зрелище было так ужасно, что даже подданные Ллэндона закрыли лица руками, не в силах смотреть.
В ту же ночь больше сотни эльфов исчезли в лесу, бежав от войны Ллэндона и пережитого сегодня кошмара.
Глаза слезились от дыма костра и закрывались сами собой, и наконец Утер впал в странное оцепенение, похожее на сон наяву. Донего смутно доносилось потрескивание сучьев в костре и крики ночных птиц. Поднялся ветер, возвещая о наступлении гроз и обильных дождей, которые всегда проходили накануне осеннего равноденствия. На рыцаре почти не было одежды: лишь набедренная повязка и сапоги. Его единственным оружием, если не считать охотничьей рогатины, оставался меч. Вот уже несколько недель он никого не видел, и это одиночество мало-помалу погружало его в такое же глубокое отчаяние, как прежде – заточение под Красной Горой. Ему было страшно, он дрожал под струями холодного дождя, целые ночи напролет подстерегая добычу и прислушиваясь к лесным шорохам, терзался от голода, и ему хотелось бежать отсюда – вернуться к себе в Каэр Систеннен, оставив эти жуткие леса. Он стал похож на дикого зверя – в волосах запутались сучья и листья, лицо заросло густой бородой, от него наверняка воняло, как от медведя, и он ненавидел эти густые заросли и переплетения корней, солоноватую на вкус воду озера, оглушительное кваканье лягушек и собачью осеннюю погоду.
Но он по-прежнему оставался здесь.
Почему такой человек, как он – рыцарь, один из наиболее знатных в королевстве, старший сын барона Систеннена, – повиновался этому ублюдку Мерлину, не эльфу, не человеку, похожему на хилого подростка, худому словно жердь, с белыми волосами старика и синеватой кожей утопленника? Этот вопрос не давал ему покоя. Неужели у него так мало воли, так мало самолюбия? Может быть, Мерлин просто забыл о нем. А может быть, умер… И теперь он, Утер, навсегда останется здесь – будет жить, словно лесной отшельник, на берегу озера, затянутого туманом, до зимы, а потом замерзнет насмерть… Мерлин говорил об острове, который находится там, за пеленой тумана, об острове, представшем перед ним в видении, куда смертные могут попасть, лишь пройдя через эти нескончаемые испытания – голод, лишения, безнадежное одиночество… И еще Мерлин говорил о Ллиэн. «Там, где она сейчас, – сказал он, – ни один смертный не сможет к ней присоединиться. Однако она ждет тебя в день Фет Фиада, когда боги простирают над людьми свой магический туман, чтобы самим спуститься в Срединный мир. Это день осеннего равноденствия, и он уже близко… Но ты должен быть готов. И времени у тебя немного».
Сколько раз он пытался доплыть до этого острова – несмотря на холод, на заросли камыша и водоросли, которые опутывали его ноги, словно скользкие угри, на вязкую тину, которая, казалось, вот-вот затянет его на дно? Он плыл до тех пор, пока хватало сил, пока его не охватывал ужас перед неминуемым погружением в эту пучину, и раз за разом чувствовал, что начинает тонуть, что темные волны смыкаются у него над головой, и уже готовился к смерти, а потом приходил в сознание на берегу и в судорогах извергал из себя воду – но снова и снова оставался в живых.
Возможно, ему стоило уйти отсюда. Да, уйти, вернуться домой, снова оказаться рядом с отцом, среди слуг и домочадцев, забыть о Ллиэн и о ребенке, которого он никогда не видел, а потом, гораздо позже, уже состарившись, вспоминать всю эту историю с нежностью или с пренебрежением. Да, конечно, придется справляться с угрызениями совести – но, по крайней мере, он будет жить как человек, а не как зверь!
Первая капля дождя упала ему на плечо, за ней другая, и от порыва ледяного ветра по озеру пробежала сверкающая рябь. Утер одним прыжком вскочил, схватил меч и бросился к своему шалашу. Не хватало только тумана… Почему, во имя Бога и дьявола, он остается здесь? Ульфин и Бран уехали, чтобы собирать армию – так они сказали… Ну да, как же! Конечно же, они возвратились по домам, забыв о Мерлине и его бредовых пророчествах…
Мерлин… Отвратительный, ненавистный ублюдок с вечными загадками и непонятными речами! Как он его назвал? Кариад… Кариад даоу роуанед… Еще одно из его смехотворных пророчеств. Он ничем не лучше монахов со своими Евангелиями, полными демонов и чудес. Они все равно что ярмарочные прорицатели и фокусники! Ему просто была нужна охрана в пути, а потом он бросил его, Утера, здесь как последнего болвана, которым, впрочем, он и был…
– Я тебя не бросил, Утер.
Рыцарь, не сдержавшись, вскрикнул от испуга и резко подался назад, едва не свалив свой ветхий шалаш.
– Я тебя напугал?
Утер видел лишь силуэт, чуть заметно выделявшийся в полумраке хижины, но, конечно, сразу узнал высокий насмешливый голос Мерлина.
– Проклятье! Я…
Секундой позже его охватил безумный гнев, но, уже занеся кулак над головой мужчины-ребенка, Утер почувствовал, как сердце у него упало, и вдруг разрыдался. Впервые за столько дней он, наконец, услышал человеческий голос…
Мерлин ощутил комок в горле. Он смотрел на рыцаря, такого несчастного, плачущего в три ручья, исхудавшего, заросшего всклокоченной бородой, охваченного невыразимым отчаянием. Потом обнял его, набросил ему на плечи свой плащ и стал ждать, пока его рыдания прекратятся. Так прошла ночь.
С рассветом Мерлин отвел Утера к озеру и начал тщательно брить его острым лезвием своего кинжала. С вымытыми, расчесанными волосами, заплетенными в косички, Утер снова обрел человеческий облик – впрочем, если не вглядываться в него слишком пристально. Он держался как послушный ребенок, предоставив Мерлину полную свободу действий, не говоря ни слова и не отрывая от него лихорадочного взгляда.
Над озером поднялся туман, белый и густой, словно облако, отчего вокруг воцарилась почти нереальная тишина. Туман осеннего равноденствия… Это была единственная мысль, оставшаяся в голове рыцаря. Значит, он провел в лесу сорок дней, и теперь испытание закончено… Утер не осмеливался произнести ни слова – впрочем, он все равно не смог бы задать все те вопросы, что одолевали его все это время. Отныне они были неважны. Даже если его ожидание было напрасным, даже если земной рай, о котором говорил Мерлин, не существует, даже если за пеленой тумана он найдет лишь пустынный остров – все равно настал час освобождения.
Мерлин также был серьезен, его жесты стали медленными, он полностью сосредоточился на бритье, чтобы не встречаться взглядом с Утером, и, кажется, был рад его молчанию. Не было слышно ни голосов птиц, никаких других звуков – даже шороха листвы. Ничего. Лишь туман с его гнетущим металлическим привкусом, и иногда – слабый плеск воды.
Когда все было закончено, мужчина-ребенок поднялся, и Утер подошел следом за ним к кромке воды.
Сначала они ничего не увидели. Потом рыцарь различил какую-то темную тень над водой, которая медленно скользила к ним и, наконец, остановилась почти у их ног. Это оказалась черная лодка с блестящими от воды боками, но в ней не было ни весел, ни багра.
– Паромщик из тумана, – пробормотал Мерлин неуверенным, почти испуганным голосом.
Потом повернулся к Утеру с легким удивлением, словно ожидал, что рыцарь мгновенно вскочит в лодку, и, когда увидел, что тот не двигается с места, взял его за руку и почти заставил взойти на борт. И тут же оттолкнул лодку от берега.
– Ты не поплывешь со мной? – воскликнул Утер.
– Я не могу!
Очертания его хрупкой фигуры уже тонули в тумане – он стоял так прямо и неподвижно, что был почти неразличим на фоне деревьев.
– Но я буду тебя ждать! – закричал он вслед, и его голос эхом прокатился над озером.
Утер опустился на скамейку, чувствуя, как бешено колотится сердце, и начал всматриваться в туман, пытаясь понять, куда движется лодка и движется ли вообще. Но в плотных, медленно движущихся белых клубах тумана, холодного и сырого, почти как дождь, не было ни малейшего просвета, поверхность воды оставалась ровной и гладкой, без единой бороздки, которую мог бы оставить за собой челн; на лице Утер не ощущални малейшего дуновения ветра и долгое время неподвижно сидел на месте, не решаясь даже пошевелиться. Порой он слышал всплеск, но когда оборачивался на звук, по воде уже начинали расходиться круги, постепенно исчезая. Иногда такие всплески раздавались совсем близко – с такой силой, что вряд ли это была рыба. Кроме этих мимолетных и невидимых появлений, не было больше ничего, и время тянулось невероятно долго. Однако за те бесконечные дни, которые он провел в своем шалаше, глядя на дождь и стуча зубами от холода, Утер привык к такому полунебытию, когда его душа словно оставляла тело, чтобы странствовать в своем собственном тумане.
От всего этого остался тошнотворный привкус предательства и бесстыдства.
Сам епископ Бедвин молился до тех пор, пока его не сморил тяжелый сон, но ему так и не удалось освободить свою душу от бремени непонятного стыда. Но что он такого сделал – кроме того, что благословил этот поспешный брак, уступив воле регента и, несомненно, самой королевы? Во главе государства должен стоять сильный правитель, чтобы сдерживать междоусобицы баронов… А Игрейна – по сути, всего лишь ребенок, и в одиночестве не смогла бы их обуздывать…
Он невольно представил себе юную королеву в объятиях регента, и это отвратительное зрелище заставило его пробудиться – или, может быть, виной тому была внезапная остановка. Все еще в полусне, он услышал снаружи крики и глухие удары по колесам повозки.
– Что там еще стряслось? – закричал он, приподнимаясь на локте.
Никакого ответа – только какой-то шорох и беглые перешептывания. И вдруг лошадь начала биться в постромках, грозя опрокинуть повозку. Епископ отдернул полог – и тут же об этом пожалел. Вокруг стояли эльфы с лицами падших ангелов. Повсюду на земле лежали пронзенные стрелами тела его охранников. Священники, сопровождавшие его и оставленные в живых, были здесь же. Их лица побелели от страха. Бедвин коротко вздохнул, потом нетерпеливым жестом протянул к ним руку.
– Помогите мне выйти, ради Бога!
Несмотря на поддержку одного из священников, он тяжело ударился о землю и поморщился, ощутив под босыми ступнями неровные холодные камни.
– Вы не можете убить нас, – заявил он, обращаясь к эльфу, стоявшему ближе всех к нему, – тощему, словно жердь, с длинными черными волосами до самых локтей. – Мы – слуги Господа, и мы безоружны.
Эльф посмотрел на него с недоброй усмешкой. Даже какой-то дьявольской… Бедвин невольно покосился на длинный серебряный кинжал, острый, словно шило, который он сжимал в руке. Клинок был окровавлен…
– У нас ничего нет. Позвольте нам проехать…
Эльф повернулся к своим спутникам.
– Халиг кит инстилле беон виртминде!
– Что он сказал? – прошептал епископ.
– Он сказал, что ты беспокоишься о своем сокровище.
Епископ резко обернулся и вцепился в руку одному из священников, даже не отдавая себе в этом отчета. Высокий эльф, облаченный в серебряную кольчугу, мягко поблескивавшую при каждом его движении в полусумраке густого перелеска, приблизился к ним, небрежно поигрывая своим оружием. Лицо его было усталым, но Бедвин мгновенно узнал его.
– Сеньор Ллэндон!
– Ты знаешь, кто я? Тем лучше…
Взгляд эльфа скользнул по блестящему от пота лицу епископа, слишком ухоженной бороде и волосам… Потом Ллэндон заглянул внутрь повозки. На лице его появилось насмешливое выражение, и он широко распахнул полог. Молодая женщина, совершенно обнаженная, с глазами, расширенными от страха, прижимала к себе бархатную подушечку, слишком маленькую, чтобы скрыть роскошные округлости ее тела. Ллэндон протянул руку и помог ей спуститься, затем, не говоря ни слова, указал на дорогу, ведущую к городу. Девица помчалась по ней со всех ног, тряся телесами. Эльфы проводили ее равнодушно-насмешливыми взглядами.
– Итак, – продолжал Ллэндон, снова обращаясь к прелату, – ты волнуешься за свое сокровище?
Бедвин против воли бросил взгляд на повозку, где – в ногах соломенного матраса, заваленного бархатными подушечками, – стоял обитый железом сундучок
– Ключ, – приказал Ллэндон.
Епископ заколебался, но потом все же снял с шеи шнурочек, на котором висел ключ.
– Отец мой, нет! – воскликнул один из священников, бросаясь к нему.
Бедвин резким жестом остановил его.
– Nihil cupit nisi aurum. Id capiat, dum nos incolumes conservet.[17]
Ллэндон протянул ключ одному из эльфов, который прыгнул в повозку и отпер сундучок. Внутри было множество мешочков, набитых деньгами, золотая церковная утварь и большой золотой крест, украшенный драгоценными камнями. Эльф вытряхнул содержимое сундучка в дорожную пыль, и его собратья принялись рассматривать незнакомые предметы, возбужденно переговариваясь,– эти звуки напоминали забавное стрекотание. Затем эльф протянул Ллэндону епископскую Библию.
Из-за драгоценного золотого переплета, инкрустированного драгоценными камнями, книга была такой тяжелой, что Ллэндону пришлось положить ее перед собойна ступеньку повозки. Обложку украшал огромный крест, вытисненный на золотой пластине, а вокруг него на резных эмалях квадратной формы можно было прочитать имена четырех евангелистов – Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Ллэндон резко расстегнул застежки, скрепляющие нижнюю и верхнюю части переплета, и священник, стоявший рядом с епископом, невольно дернулся и, задыхаясь от возмущения, прошептал:
– Mi pater, non sines incredulum scripta sacra attingere![18]
– Biblia sacra nihil valent apud eum, – отвечал Бедвин. – Iste cannis nullius rei nisi aurinostricupidus est![19]
Ллэндон обернулся и посмотрел на них, насмешливо скривив губы, потом снова вернулся к епископской Библии.
– Nihil valet aurum apud elphides[20], – вполголоса, словно про себя, произнес он.
Не обращая никакого внимания на обеих духовных особ, которые в ужасе переглянулись, Ллэндон продолжал рассматривать яркие рисунки, поневоле завороженный игрой красок. Он бессознательным жестом гладил кончиками пальцев пергаментные страницы, такие белые и гладкие, что, должно быть, они были выделаны из кожи мертворожденных ягнят. Потом остановился на картинке, изображающей изгнание Адама и Евы из рая – они стояли под яблоней, у подножия которой извивался змей,– и попытался прочесть текст, но это было унициальное письмо – сплошь заглавные буквы и никакого разделения между словами, и Ллэндон оставил попытки. У эльфов не было письменности, помимо огамических рун, но это были не буквы, а обозначения целых понятий, и он с большим трудом разбирал закорючки, принятые у людей. Однако сама иллюстрация была достаточно красноречива, чтобы он мог догадаться о содержании текста.
– Это ведь яблоня, не так ли? – спросил он Бедвина. – Значит, ваш запретный плод, растущий на древе познания, – это яблоко? Я вижу, твоя Библия не совсем еще забыла старые легенды…
Невесело усмехнувшись, он встряхнул головой и, закрыв глаза, громко процитировал по памяти:
– «И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть; а от древа познания добра и зла, не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь»[21]. Что же это за религия, которая карает за знание смертью?
Бедвин не отвечал.
– Вот, значит, каков твой бог… Бог, который хочет, чтобы древо познания принадлежало только ему, и готов убить каждого, кто посмеет к нему приблизиться? И вы ради такой веры готовы истребить все остальные народы на земле?
– Этот Бог есть любовь, – прошептал Бедвин.
– Да, любовь – для людей, ад – для всех остальных… И эту ненависть…
Он схватил книгу и, лихорадочно перелистывая ее гладкие страницы, украшенные искусными рисунками, гневно воскликнул:
– И эту ненависть вы воплотили в такой красоте!
И, охваченный приступом безумного гнева, Ллэндон начал вырывать страницы из книги и швырять их на землю.
– Нет!
Священник бросился к нему, сам обезумев от ужаса, но это было похоже на удар волны о скалу – Ллэндон стиснул ему горло одной рукой, его длинные ногти вонзились в кожу и разорвали ее. Тонкие струйки крови потекли по голубоватой руке, украшенной серебряными браслетами. Священник захрипел, глаза его остекленели. Ллэндон жестоким ударом отшвырнул его к повозке и снова повернулся к Бедвину. Его лицо с приподнятой в злобной усмешке верхней губой, обнажившей острые зубы с чуть выступающими боковыми клыками, было ужасно – он был похож на вампира из страшных поверий.
Епископ упал на колени и протянул к нему крест, висевший у него на груди на цепочке.
– Заклинаю вас, демоны, изыдите по слову моему! Не в ваших силах внушить мне страх или причинить вред, ни здесь, ни в другом месте, ибо защита Божья со мной!
– Это еще что? – прошипел Ллэндон, медленно приближаясь к нему. – Заклинание? Я не боюсь твоей магии, поп!
– Заклинаю вас, изыдите, не то падет на вас проклятие Бога Отца, Сына и Святого Духа, и гнев всей Святой Троицы обрушится на вас, и все силы небесные ринутся на землю, дабы поразить и истребить вас!
Ллэндон сжал пальцами его шею – белую трепещущую плоть, от которой так и разило страхом. Глаза епископа были закрыты, борода тряслась, губы дрожали, он чуть не плакал. Его голос теперь был лишь слабым хрипом:
– Да покарает вас гнев Божий… Именем святых имен Господних: Хее, Лаие, Лион, Хела, Саваоф, Хебойн, Адонаи…
Затем раздался отвратительный булькающий звук – Ллэндон с почти звериным рычанием вонзил острые зубы в шею епископа, и в лицо ему хлынула теплая волна крови. Зрелище было так ужасно, что даже подданные Ллэндона закрыли лица руками, не в силах смотреть.
В ту же ночь больше сотни эльфов исчезли в лесу, бежав от войны Ллэндона и пережитого сегодня кошмара.
Глаза слезились от дыма костра и закрывались сами собой, и наконец Утер впал в странное оцепенение, похожее на сон наяву. Донего смутно доносилось потрескивание сучьев в костре и крики ночных птиц. Поднялся ветер, возвещая о наступлении гроз и обильных дождей, которые всегда проходили накануне осеннего равноденствия. На рыцаре почти не было одежды: лишь набедренная повязка и сапоги. Его единственным оружием, если не считать охотничьей рогатины, оставался меч. Вот уже несколько недель он никого не видел, и это одиночество мало-помалу погружало его в такое же глубокое отчаяние, как прежде – заточение под Красной Горой. Ему было страшно, он дрожал под струями холодного дождя, целые ночи напролет подстерегая добычу и прислушиваясь к лесным шорохам, терзался от голода, и ему хотелось бежать отсюда – вернуться к себе в Каэр Систеннен, оставив эти жуткие леса. Он стал похож на дикого зверя – в волосах запутались сучья и листья, лицо заросло густой бородой, от него наверняка воняло, как от медведя, и он ненавидел эти густые заросли и переплетения корней, солоноватую на вкус воду озера, оглушительное кваканье лягушек и собачью осеннюю погоду.
Но он по-прежнему оставался здесь.
Почему такой человек, как он – рыцарь, один из наиболее знатных в королевстве, старший сын барона Систеннена, – повиновался этому ублюдку Мерлину, не эльфу, не человеку, похожему на хилого подростка, худому словно жердь, с белыми волосами старика и синеватой кожей утопленника? Этот вопрос не давал ему покоя. Неужели у него так мало воли, так мало самолюбия? Может быть, Мерлин просто забыл о нем. А может быть, умер… И теперь он, Утер, навсегда останется здесь – будет жить, словно лесной отшельник, на берегу озера, затянутого туманом, до зимы, а потом замерзнет насмерть… Мерлин говорил об острове, который находится там, за пеленой тумана, об острове, представшем перед ним в видении, куда смертные могут попасть, лишь пройдя через эти нескончаемые испытания – голод, лишения, безнадежное одиночество… И еще Мерлин говорил о Ллиэн. «Там, где она сейчас, – сказал он, – ни один смертный не сможет к ней присоединиться. Однако она ждет тебя в день Фет Фиада, когда боги простирают над людьми свой магический туман, чтобы самим спуститься в Срединный мир. Это день осеннего равноденствия, и он уже близко… Но ты должен быть готов. И времени у тебя немного».
Сколько раз он пытался доплыть до этого острова – несмотря на холод, на заросли камыша и водоросли, которые опутывали его ноги, словно скользкие угри, на вязкую тину, которая, казалось, вот-вот затянет его на дно? Он плыл до тех пор, пока хватало сил, пока его не охватывал ужас перед неминуемым погружением в эту пучину, и раз за разом чувствовал, что начинает тонуть, что темные волны смыкаются у него над головой, и уже готовился к смерти, а потом приходил в сознание на берегу и в судорогах извергал из себя воду – но снова и снова оставался в живых.
Возможно, ему стоило уйти отсюда. Да, уйти, вернуться домой, снова оказаться рядом с отцом, среди слуг и домочадцев, забыть о Ллиэн и о ребенке, которого он никогда не видел, а потом, гораздо позже, уже состарившись, вспоминать всю эту историю с нежностью или с пренебрежением. Да, конечно, придется справляться с угрызениями совести – но, по крайней мере, он будет жить как человек, а не как зверь!
Первая капля дождя упала ему на плечо, за ней другая, и от порыва ледяного ветра по озеру пробежала сверкающая рябь. Утер одним прыжком вскочил, схватил меч и бросился к своему шалашу. Не хватало только тумана… Почему, во имя Бога и дьявола, он остается здесь? Ульфин и Бран уехали, чтобы собирать армию – так они сказали… Ну да, как же! Конечно же, они возвратились по домам, забыв о Мерлине и его бредовых пророчествах…
Мерлин… Отвратительный, ненавистный ублюдок с вечными загадками и непонятными речами! Как он его назвал? Кариад… Кариад даоу роуанед… Еще одно из его смехотворных пророчеств. Он ничем не лучше монахов со своими Евангелиями, полными демонов и чудес. Они все равно что ярмарочные прорицатели и фокусники! Ему просто была нужна охрана в пути, а потом он бросил его, Утера, здесь как последнего болвана, которым, впрочем, он и был…
– Я тебя не бросил, Утер.
Рыцарь, не сдержавшись, вскрикнул от испуга и резко подался назад, едва не свалив свой ветхий шалаш.
– Я тебя напугал?
Утер видел лишь силуэт, чуть заметно выделявшийся в полумраке хижины, но, конечно, сразу узнал высокий насмешливый голос Мерлина.
– Проклятье! Я…
Секундой позже его охватил безумный гнев, но, уже занеся кулак над головой мужчины-ребенка, Утер почувствовал, как сердце у него упало, и вдруг разрыдался. Впервые за столько дней он, наконец, услышал человеческий голос…
Мерлин ощутил комок в горле. Он смотрел на рыцаря, такого несчастного, плачущего в три ручья, исхудавшего, заросшего всклокоченной бородой, охваченного невыразимым отчаянием. Потом обнял его, набросил ему на плечи свой плащ и стал ждать, пока его рыдания прекратятся. Так прошла ночь.
С рассветом Мерлин отвел Утера к озеру и начал тщательно брить его острым лезвием своего кинжала. С вымытыми, расчесанными волосами, заплетенными в косички, Утер снова обрел человеческий облик – впрочем, если не вглядываться в него слишком пристально. Он держался как послушный ребенок, предоставив Мерлину полную свободу действий, не говоря ни слова и не отрывая от него лихорадочного взгляда.
Над озером поднялся туман, белый и густой, словно облако, отчего вокруг воцарилась почти нереальная тишина. Туман осеннего равноденствия… Это была единственная мысль, оставшаяся в голове рыцаря. Значит, он провел в лесу сорок дней, и теперь испытание закончено… Утер не осмеливался произнести ни слова – впрочем, он все равно не смог бы задать все те вопросы, что одолевали его все это время. Отныне они были неважны. Даже если его ожидание было напрасным, даже если земной рай, о котором говорил Мерлин, не существует, даже если за пеленой тумана он найдет лишь пустынный остров – все равно настал час освобождения.
Мерлин также был серьезен, его жесты стали медленными, он полностью сосредоточился на бритье, чтобы не встречаться взглядом с Утером, и, кажется, был рад его молчанию. Не было слышно ни голосов птиц, никаких других звуков – даже шороха листвы. Ничего. Лишь туман с его гнетущим металлическим привкусом, и иногда – слабый плеск воды.
Когда все было закончено, мужчина-ребенок поднялся, и Утер подошел следом за ним к кромке воды.
Сначала они ничего не увидели. Потом рыцарь различил какую-то темную тень над водой, которая медленно скользила к ним и, наконец, остановилась почти у их ног. Это оказалась черная лодка с блестящими от воды боками, но в ней не было ни весел, ни багра.
– Паромщик из тумана, – пробормотал Мерлин неуверенным, почти испуганным голосом.
Потом повернулся к Утеру с легким удивлением, словно ожидал, что рыцарь мгновенно вскочит в лодку, и, когда увидел, что тот не двигается с места, взял его за руку и почти заставил взойти на борт. И тут же оттолкнул лодку от берега.
– Ты не поплывешь со мной? – воскликнул Утер.
– Я не могу!
Очертания его хрупкой фигуры уже тонули в тумане – он стоял так прямо и неподвижно, что был почти неразличим на фоне деревьев.
– Но я буду тебя ждать! – закричал он вслед, и его голос эхом прокатился над озером.
Утер опустился на скамейку, чувствуя, как бешено колотится сердце, и начал всматриваться в туман, пытаясь понять, куда движется лодка и движется ли вообще. Но в плотных, медленно движущихся белых клубах тумана, холодного и сырого, почти как дождь, не было ни малейшего просвета, поверхность воды оставалась ровной и гладкой, без единой бороздки, которую мог бы оставить за собой челн; на лице Утер не ощущални малейшего дуновения ветра и долгое время неподвижно сидел на месте, не решаясь даже пошевелиться. Порой он слышал всплеск, но когда оборачивался на звук, по воде уже начинали расходиться круги, постепенно исчезая. Иногда такие всплески раздавались совсем близко – с такой силой, что вряд ли это была рыба. Кроме этих мимолетных и невидимых появлений, не было больше ничего, и время тянулось невероятно долго. Однако за те бесконечные дни, которые он провел в своем шалаше, глядя на дождь и стуча зубами от холода, Утер привык к такому полунебытию, когда его душа словно оставляла тело, чтобы странствовать в своем собственном тумане.