Фейхтвангер Лион. Лже-Нерон

   Акта была любимицей города Рима, любимицей империи. Видя императора рядом с очаровательной, серьезной, веселой девушкой, которую он, по-видимому, любил так же сильно, как и она его, толпа, ликуя, приветствовала его и не хотела верить ужасам, о которых рассказывали враги Нерона. Акта первая стала называть его старым родовым именем «Рыжая бородушка» ["Огенобарб" — прозвище Домициев, к роду которых принадлежал Нерон]. Массы подхватили это ласкательное имя. Клавдия Акта, молодая, воздушно-легкая, прошла через кровь и грязь, которыми господство над миром наполнило Палатин, и мрачные события царствования казались невероятными рядом с сиянием, которое она излучала.
   При этом она ничуть не старалась выставлять себя безупречной. Она не скрывала, что была любопытна, и проявляла откровенный интерес к сплетням — не только к тем, которые занимали Рим, но и Александрию и Антиохию. Она была порой зла на язык и ради красного словца могла уничтожить человека. Когда она сидела на игрищах в императорской ложе, она увлекалась и, вопреки приличиям, громко кричала вместе с толпой, с жадным любопытством высовывалась из ложи, чтобы лучше видеть, как умирают люди и животные. И толпа ликовала, ибо она, Клавдия Акта, была, как сама толпа. Она была и капризна, как чернь, и не скрывала своих капризов. Случалось, что в цирке, когда кругом все бурно требовали помилования гладиатору или борцу. Акта, со своим чистым лбом и детской улыбкой на устах, вытягивала руку, повернув книзу большой палец, неся смерть побежденному.
   Она отлично вела денежные счета, эта юная девушка, и гордилась этим. Ее интендантам опасно было попадаться в просчетах. Она занималась строительством большого размаха, владела поместьями, великолепными виллами в Путеоли, в Велетре, содержала двор. Но Акта откладывала гораздо больше денег, чем тратила. Она использовала подходящий момент, чтобы добиться передачи на ее имя доходнейших кирпичных заводов, и, где просьбами, где нажимом, достигла того, что большая часть общественных зданий возводилась из материалов, поставляемых ее заводами, и, конечно, уже не по самым дешевым ценам.
   Но Рим и мир все прощали Акте. Все хорошее, что делалось Нероном, исходило от нее, все злое, что совершалось в его царствование, творилось помимо ее воли. Она мила и весела, пел Нерон, она умное, пленительное дитя богини Ромы. И такой видел ее мир.
   Акта была храбра и в своей страсти настойчива. Когда Нерон, преследуемый сенатом, погиб, она потребовала у новых властителей выдачи его тела. Она не убоялась для достижения своей цели вызвать чуть ли не восстание, хотя это грозило ей смертельной опасностью. Отказать ей не посмели. В тот момент, когда кругом, по приказу сената, уничтожались бюсты Нерона, колонны с его портретами и другие изображения, она с великолепной смелостью публично сложила в своем поместье на Аппиевой дороге костер императору, своему возлюбленному. Костер в семь этажей, как и подобало императору; с верхнего этажа она пустила ввысь орла, который унес бессмертного усопшего к его семье — богам. А урну с прахом она похоронила в своем парке и воздвигла над ней мавзолей.
   Полгода она соблюдала траур. Затем возобновила свою прежнюю жизнь, спокойная, веселая, точно дитя. Ее друзья находили, что искусство ее стало еще более легким, воздушным. Публично она никогда не выступала, но знатоки заявляли, что и теперь еще, в тридцать два года, через тринадцать лет после смерти Нерона, она была первой в искусстве пантомимы. Народ все еще радостно приветствовал ее всюду, где она ни появлялась, и флавианские императоры не смели лишить ее привилегий, отличий, почестей.
   И вот Акта Клавдия прибыла в Сирию, чтобы снова повидать родину, которой она не посещала со времени своего сурового детства.
 
   6. ЦЕЙОН ПЕРЕД ЛИЦОМ НЕПРЕДВИДЕННОГО
   Для губернатора Цейона ее посещение было некстати. Клавдию Акту он уже в Риме ощущал как нечто стеснительное, некое враждебное начало, существо, совершенно противоположное его собственной натуре.
   Простота, с которой она всегда достигала всего, чего хотела, ее благословенная легкость казались ему насмешкой неба над его собственным суровым трудом. С тех пор, как распространилась весть о ее прибытии, на улицах Антиохии снова стали распевать глупую песенку о юле, которая уже и в Риме злила Цейона. Ее пели все — его рабы и чиновники, уличные мальчишки, римляне, сирийцы, греки. Для Цейона она звучала насмешкой. Он сам был юлой, которую кружили, а эта глупая дерзкая песенка требовала, чтобы он еще радовался этому.
   Он охотно забыл бы о приезде Клавдии Акты. Но это было невозможно. С Палатина ему дали понять, что надо использовать пребывание Акты в Антиохии, чтобы склонить Акту выступить главной свидетельницей против самозванца Теренция. Как этого добиться? Возможно, что женщина, любившая подлинного Нерона, будет содействовать раскрытию обмана. Но кто поймет душу девушки, сочинившей нелепую песенку о юле?
   Акта тотчас же откликнулась на приглашение Цейона. Принятая с почетом, стояла она в его рабочем кабинете, оглядывая быстрыми любопытными глазами комнату, обставленную с несколько пресной пышностью, смеялась своим знаменитым непринужденным, веселым смехом. Цейон вежливо задал ей вопросы, какие полагались в таких случаях: давно ли она не видела родины, понравилась ли ей теперь Антиохия, долго ли она собирается оставаться здесь. Она дружески отвечала, улыбаясь, поглядывала на него и под конец сказала с еще более широкой улыбкой:
   — А теперь, мой Цейон, спросите же меня о том, что вас угнетает все время с первой минуты моего приезда.
   Губернатор, несколько озадаченный ее беспечным тоном, но вместе с тем ощущая некоторое облегчение, сначала сделал вид, что не понимает, о чем речь. Затем признался, что обеспокоен мыслью о ее дальнейших намерениях — собирается ли она переехать через границу и встретиться ли с так называемым Нероном, ведь приглашение она, по всей вероятности, получила.
   — Конечно, — сказала Акта, с серьезным видом кивнув головой. — Представьте себе, мой Цейон, — продолжала она, — я и сама еще не знаю, приму ли приглашение. Любопытно мне, надо признаться, взглянуть на этого человека, и я почти уверена, что встречусь с ним.
   Но легкий, беспечный тон, каким были сказаны эти слова, подействовал на Цейона хуже, чем если бы она решительно заявила о своем намерении стать на сторону противника: в этом случае можно было бы угрожать, — пожалуй, даже наложить запрет. Но приказывать такому воздушному и неуловимому существу было бы смешно.
   — Я не советую вам ехать в Междуречье, моя Акта, — сказал он, наконец, довольно холодно. — Уже самый тот факт, что вы посетите самозванца, будет истолкован нашими противниками как доказательство вашей веры в то, что Нерон жив; скажут, что вы считаете этого человека Нероном. Не будет ли нелояльным по отношению к императору Титу, если вы дадите повод к такому предположению? Ведь никто не знает лучше вас, что Нерон умер.
   Против воли он напряженно выпрямился, этот сухой, пожилой офицер, и Акта поняла, почему его прозвали Дергунчиком. Она встала, прислонилась к дивану. Но когда неподвижно сидевший Цейон хотел подняться — было неприлично сидеть в присутствии дамы, — она легко и энергично нажала на его плечо, заставив его снова опуститься в кресло, посмотрела маленькому, измятому человечку в лицо, на котором все сильнее выступали чахоточные пятна, и сказала, улыбаясь:
   — Вы забываете, мой Цейон, что я любопытна. Если пять миллионов людей думают, что этот человек — Нерон, неужели подруга Нерона не имеет права взглянуть на него?
   — Нет, — проскрипел Цейон. — Не думаю, — прибавил он вежливее, — перед богом, перед императором, перед сенатом и римским народом она, я считаю, не имеет этого права.
   Он сидел прямо, поглаживая пальцами одной руки ладонь другой.
   Акта опустилась на диван. Она не то чтобы уселась — она не любила сидеть, — а так протянула ноги, что скорее лежала.
   — Императора и сената я никогда не боялась. Народ вряд ли имеет что-нибудь против того, чтобы я взглянула на так называемого Нерона, — пожалуй, даже желает этого, а боги уже наверняка ничего не имеют против. Остается, значит, в крайнем случае спросить: как посмотрит на такое посещение губернатор Цейон? И что вы, в самом деле, сделаете, мой Цейон, если я решусь на это?
   — Я и сам еще точно не знаю, — деревянным голосом сказал губернатор. — Возможно, что я этому воспрепятствую.
   — Силой? — спросила Акта, широко улыбаясь.
   — Если бы я решил помешать вам в этом, то в случае надобности — и силой.
   Акта расхохоталась своим, известным всему Риму, сердечным смехом.
   — Вы — храбрый человек, — сказала она. — Но разрешите мне продолжить этот разговор в другой раз. Сейчас я должна на два часа прилечь. Императрица Поппея возила с собой, отправляясь в путь, целое стадо ослиц, чтобы по ночам мыть лицо их молоком. Для меня достаточно двух часов послеобеденного сна. Но уж это непременно. Как-никак, а мне уже тридцать два. Итак, до свидания, мой Цейон.
   Вечером того же дня губернатор нанес ей ответный визит. Молодая, уверенная в себе, сидела она против изнуренного, подавленного человека. Если бы он петушился, как утром, она бы просто посмеялась над ним.
   Но очарование, исходившее от Акты, коснулось даже его, он начинал понимать ее нрав. Он решил до конца довериться этой женщине и, вместо того чтобы донимать ее бессмысленными намеками на применение силы, откровенно поведать ей угнетающую его тяжелую заботу.
   Осторожно, чтобы не задеть ее или память покойного императора, он разъяснил ей, что политика Нерона была великолепна, но неразумна. Стремиться включить запутанный, капризный Восток в стройную, размеренную систему империи было утопией. Рим не мог взять от Востока и переварить больше того, что уже проглотил. И даже если политика Флавиев на Востоке неправильна, существуют ли в настоящий момент хоть малейшие шансы на проведение в жизнь идей Нерона? Если попытка энергичной, экспансивной политики на Востоке провалилась уже тогда, когда ее осуществляли в центре империи, имея в своем распоряжении весь государственный аппарат, можно ли довести ее до конца теперь, действуя отсюда, с периферии, и располагая лишь ничтожными средствами? Нет, это было бы безнадежно, даже в том случае, если бы за этим проектом стоял не жалкий раб, а человек большого калибра. Из этого могли бы родиться лишь неисчислимые бедствия.
   — Я взываю к вашему разуму, моя Акта, — сказал губернатор с непривычной живостью, — к вашему всем известному здравому смыслу. На опьянении можно строить ослепительную политику, но лишь на короткое время. Нерон, без сомнения, был более блестящим, если хотите, более крупным человеком, чем старый, по-крестьянски расчетливый Веспасиан. Но Нерон оставил на сорок миллиардов долгу, а у Веспасиана оказалось на семнадцать миллиардов накоплений. Теперь, когда, после долгого периода тяжелых усилий. Восток до некоторой степени опять замирен, вернуться сызнова к политике Нерона, — такая затея может на несколько месяцев повредить противникам Нерона, но тот, кто проводит в данное время нероновскую политику, в конце концов неизбежно проиграет.
   И угрюмо, погрузившись в себя, он признался:
   — Я сам в одном маленьком деле поддался личной страсти, вместо того чтобы уступить разуму, и боюсь, что это маленькое отклонение от прямой линии — одна из причин бессмысленной месопотамской затеи. Позвольте мне предостеречь вас, моя Акта, и позвольте надеяться, что вы исполните мою просьбу. Наша эпоха склонна к опьянению. В опьянении большой соблазн. Но одно из двух: либо привести к гибели римскую цивилизацию, либо вернуться к разуму окончательно и всем, а опьянению отвести уголок в частной жизни и в искусстве. В политике места ему нет.
   Акта слушала безмолвно и серьезно. Может быть, человек этот и прав. Но ей-то какое дело? Разве она собирается заниматься политикой? Она попросту хочет видеть этого удивительного Нерона, увидев его, она решит, что делать. Разве она не имеет права на личную жизнь? Политика, здравый смысл — отлично, превосходно. Но если время от времени не позволить себе минуты опьянения, то весь этот здравый смысл гроша ломаного не стоит. Когда задаешься вопросом, что же в конце концов было стоящего в твоей жизни, то оказывается, что именно часок-другой опьянения. Но нет смысла втолковывать такую истину этому нищему, обиженному судьбой человеку: он никогда ее не поймет.
   Она любила Нерона. Нерон обанкротился. Многие говорят, что содеянное им, вся его жизнь — безумие, и мнение этих благоразумных жестоко подтверждено событиями. Но разве не это самое безумие, не романтика императорского могущества, богоподобия, власти — разве не это создавало ореол, привлекавший к нему сердца? Разум можно уважать, но любить можно лишь другое, вот это сияние, «опьянение», как выразился жалкий Цейон. Ради этого опьянения любил ее Нерон. Ради этого опьянения она и сейчас еще любит его. Правильна или ошибочна его политика, вся его жизнь, он был, без сомнения, большой человек, достойный любви. Все в нем было достойно любви — его богоподобие, тщеславие, жестокость, блеск, улыбка, его капризные чувственные губы, его серые глаза, то слегка скучающие, то бурно восторженные, его гладкая, белая кожа. Как она любила его за нетерпеливую жадность, которая заставляла его внезапно прерывать пир или заседание сената, потому что ему внезапно, сейчас, сию же минуту хотелось ее ласк. А неумеренность его планов, их размах, дерзкое презрение к трудностям, неразумность его проектов — как она любила его за все это!
   Акта не была ханжой и после смерти Нерона не разыгрывала из себя весталки. Среди мужчин, принадлежавших к кругу ее близких друзей, был один поэт, по имени Италик. Он писал стихи, крепкие, чистые, широкие, точно высеченные из мрамора. Он любил Акту гораздо ровнее, постояннее Нерона, он лучше понимал ее. У него было много похвальных качеств — ум, образование, поэтический талант, даже юмор. Он был хорошим сотрапезником и хорошим любовником, и она не без удовольствия сознавала, что этот опытный, обычно такой спокойный человек, один из первых среди поэтов эпохи, а быть может, и первый, любил ее до беспамятства. Вероятно, многим непонятно было, почему она не отвечала на эту любовь более горячо. А это было так просто: живой поэт не мог победить мертвого Нерона. Когда она думала о глазах Нерона, о том, как они заволакивались дымкой гнева или желания, о том, как жестоко стискивали ее его белые руки, о голосе, который от металлических раскатов опускался до детски-нежного шепота; когда она приходила в его мавзолей и старалась вызвать перед глазами образ Нерона, хотя Нерон вот уже тринадцать лет был пеплом, тогда всякий другой рядом с ним становился бледной тенью, просто чем-то смешным. И теперь, хотя она чувствовала почти сострадание к Цейону, этому бедняге, убогому адвокату разума, ее вдруг властно захватило воспоминание о покойном — именно после протеста Цейона против опьянения. Желание видеть того человека, которого столь многие принимали за Нерона, вырастало в неодолимое искушение, в нечто гораздо большее, чем любопытство. Если в нем будет хоть что-нибудь от Нерона, хотя бы частица той неописуемой смеси величия, безумия, императорского блеска и мальчишества, — как она будет счастлива!
   — Может быть, это Нерон, — сказала она. Она говорила как бы про себя, мечтательно, с той чуть заметной, самодовольной, непонятной улыбкой, с которой она некогда обрекала на смерть борца или гладиатора, взиравшего на нее с мольбой о пощаде.
   — Не бойтесь, мой Цейон, — продолжала она, улыбаясь шире, так как ее собеседник испугался и побледнел перед этим откровенным проявлением безрассудства и злой воли. — Я никому не буду «мстить», ни Титу, ни кому-либо из сенаторов, насмерть затравивших моего друга и императора; и я знаю, что Нерон умер, я видела его труп и черную дыру на шее, через которую ушла его кровь, его жизнь. Я сожгла прах Нерона, и урна с пеплом стоит в моем парке, на Аппиевой дороге. Но, может быть, я полюблю того, кто называет себя теперь Нероном, — и тогда он будет Нерон.
   Она произносила эту бессмыслицу ясным, спокойным голосом. Она смотрела на Цейона ясным, отнюдь не помутившимся взглядом. Но Цейона охватил страх и трепет перед этим миром, где повсюду царило безумие и где не было места разуму. Он располагал семью римскими легионами, но он с ужасом понял, что совершенно бессилен. Что могли сделать его солдаты против улыбки, против сумасбродных капризов этой женщины? На недели, на месяцы отдана была судьба его провинции в руки этой блудницы, этого ребенка.
   Он ничего не мог сделать против нее. Она была, как река Евфрат, — равнодушна и полна неожиданностей, никто не мог предвидеть, что она принесет — благословение или проклятие. Бессмысленно было возмущаться ею. Оставалось сложить руки и ждать, что она предпримет.
   И он в самом деле не почувствовал гнева против Акты, узнав через несколько дней о ее отъезде в Междуречье.
 
   7. КРУЖИСЬ, ЮЛА!
   Они стояли друг против друга — Акта и Варрон. Они не виделись почти тринадцать лет. Он смотрел на ее нежное, привлекательное лицо; чувствовалось, что она стала опытнее и чуть-чуть смиреннее. В былые времена Акта часто испытывала ревность к Варрону, интимнейшему другу ее возлюбленного; изрядную долю чувств и времени возлюбленного отнял он у нее. Но сейчас, когда она увидела знакомые черты — крепкое мясистое лицо, умные глаза, хорошей лепки лоб, — она поняла, как много общего их соединяло. Никто не знал императора лучше их, никто не любил его сильнее, чем Варрон и она. С такой силой пронзило ее воспоминание о Нероне, таким осязательно близким стал вдруг его образ, что она побледнела. Она испугалась и того, что Варрон так постарел. На самом деле он был удивительно моложав для своих пятидесяти лет, но она хранила в себе его прежний образ, и ей сразу бросились в глаза новые морщины, которых другие не замечали.
   — Вот мы и свиделись, мой Варрон, — сказала она, и на ее живом лице, отражавшем малейшие изгибы чувства, можно было прочесть радость, удивление, смирение.
   Варрон же думал: «Почему я не любил ее? У меня был зоркий, опытный глаз. Разве я не видел, как она красива? Повинуясь разуму, я запретил себе любить ее. Люблю ли я ее теперь? Еще несколько месяцев тому назад я отказался бы ради нее от всей этой смешной игры, стал бы домогаться ее, завоевал бы ее и жил с ней год, два, а может быть, и лет пять. Теперь эта дурацкая игра отняла у меня всю силу. Я опустошен, выжат, я — старик».
   Но на его лице, в его словах нельзя было уловить и следа этих мыслей.
   — Дайте-ка я посмотрю на вас, — сказал он. — Зубы у вас, право же, выросли и выглядят умнее. — Они с Нероном часто подтрунивали над мелкими, ровными зубами Акты, и Варрон полушутя уверял, что такие зубки бывают у глупеньких девочек.
   — Подросли ли мои зубы, я не знаю, — сказала Акта. — Но умнее я действительно стала. Это уж наверняка. А вы, мой Варрон?
   Она попыталась улыбнуться, но это ей не удалось. Ее волновало воспоминание о том времени, когда они втроем — Нерон, Варрон, она — подтрунивали друг над другом и ссорились, часто в шутку, порой — всерьез.
   Она рассердилась на собственную сентиментальность.
   — Расскажите, — сказала она живо, — что вы такое тут затеяли? Чего ради вы сочинили эту историю с Нероном? Чего вы ждете от нее? Растолкуйте мне все это хорошенько. Вы ведь знаете, что я ужасно любопытна.
   Она полулежала на софе, закинув за голову обнаженную руку, голубая ткань ее одежды падала широкими складками. Лоб был открыт, черные, тонкие, не очень густые волосы, вопреки моде, локонами спускались на затылок.
   Варрон стал рассказывать. Он не скрыл, что непосредственной причиной, вызвавшей к жизни всю его затею, явилась его антипатия к Цейону. Он говорил легко, ровно. И все же в его словах сквозила та энергия, которую он вкладывал в дело, и та вера в свою идею, которая крылась за его предприятием. Он говорил о жертвах, принесенных ради этой затеи, о своей дочери Марции, о своем друге Фронтоне, о деньгах, времени, нервах, жизни, вложенных им в дело, и о том, что он ни в чем не раскаивается.
   Акта вдумчиво слушала.
   — Мотивов много, — сказала она. — Но, к сожалению, все это мотивы, подсказанные страстью.
   — К сожалению? — отозвался Варрон. — Вы думаете, к сожалению? — И они дружески и в то же время испытующе взглянули друг на друга, стараясь разгадать, в какой мере они связаны прошлым, разделены настоящим.
   — В Антиохии мне убедительно доказали, — сказала Акта, — что предприятие ваше глупо и безнадежно. Люди, растолковавшие мне это, — серенькие, неприятные люди, но разум — за них.
   — Разум. — Варрон пожал плечами, и на лице его появилось выражение того победного легкомыслия, которым он всегда завоевывал людей. — «Кружись, юла», — смеясь, напомнил он Акте о ее песенке. — Что такое разум? Всякий считает разумным то, что служит к утверждению его собственной сущности, а то, что противоречит ей, он отрицает. Я создал этого Нерона, потому что без Нерона, без его дела жизнь для меня теряет свою прелесть. Вы любили Нерона по-своему, по-женски. Акта, и любите его и по сию пору; вы похоронили его и чтите его память. Я люблю его на свой лад: я продолжаю его дело. Разве это не разумно?
   — Ах, Варрон, — сказала Акта, — я часто вас ненавидела. Но я знаю, как вы любили «Рыжую бородушку» и как он любил вас.
   — Я люблю его по-прежнему. Акта, — сказал Варрон.
   Они посмотрели друг на друга понимающим, радостным, серьезным взглядом.
 
   8. БЕЗУМИЕ
   Варрон с радостным изумлением убедился, что приезд Акты вызвал счастливую перемену в его дочери. Марция, которая после смерти Фронтона почти помешалась и точно съежилась, замкнувшись в непроницаемую оболочку, вдруг посетила его и заговорила о Клавдии Акте. К удивлению Варрона, она не отступала от этой темы. Ей хотелось побольше услышать об Акте, узнать о ней тысячу подробностей. Наконец, она выразила мнение, что такой гостье, как Акта, нельзя не устроить почетной встречи, и так как поездка по вновь завоеванным городам еще на некоторое время задержит императора вдали от его резиденций, Эдессы и Самосаты, то ей, Марции, следовало бы самой принять важную и желанную гостью. Удивленный Варрон колебался, высказался против. Не понимал, что заставило Марцию тянуться к Акте. Но Марция настаивала, пришлось ей уступить.
   Марция видела в Акте и ее судьбе отражение своей собственной участи. У этой Клавдии Акты умер подлинный Нерон, и вот она приехала сюда, на Восток, смирившись, готовая довольствоваться Лже-Нероном. Ведь и у нее, Марции, подлинный Нерон умер, ибо Нерон и Фронтон слились для нее воедино, так что вместе с Фронтоном ушел от нее и Нерон. У них обеих, у Акты и у Марции, осталась только оболочка Нерона.
   Акта, со своей стороны, интересовалась Марцией. В Риме и Антиохии шли всякого рода сплетни о Марции, аристократке, которой выпала на долю странная судьба — стать женой невольника, разыгрывавшего роль императора. Даже слухи о мужском бессилии этого человека проникли за море — и даже слухи об отношениях Марции с полковником Фронтоном. Акта с любопытством ждала встречи с Марцией.
   С обеими женами подлинного Нерона она сумела поладить — сначала с Октавией, потом с Поппеей. То великолепное бесстыдство, с которым Акта удерживалась на поверхности, живя с Нероном, веря в его постоянство, дружески относясь к его супругам — и пережив их обеих, — очень помогло ей завоевать симпатии толпы. Толпа любила ее за смелость ее страсти и за ее презрение к знакам внешнего достоинства: радовалась спокойствию, с которым она предпочла быть и оставаться подругой Нерона, хотя она могла бы, захоти она этого, стать римской императрицей. И вот теперь Акта явилась" взглянуть на супругу нового Нерона, решив установить с ней такие же хорошие отношения, как с женами подлинного Нерона.
   Акта повела себя непринужденно. В несколько судорожной любезности Марции, в ее величавой осанке она сразу почувствовала всю степень ее опустошенности, оцепенения, душевного расстройства. Она с первого взгляда поняла, что нелегко будет снискать дружбу Марции; но трудность задачи привлекала ее, и она стала выказывать Марции еще большую сердечность. Весело и доверчиво расспрашивала ее об интимных вещах, как женщина женщину, но без навязчивости; она постепенно отогревала ее. Марция, правда, смотрела на Акту свысока, как на рабыню по рождению. Но разве муж ее не стал из раба императором, и если в самом императоре сидел раб, то почему бы его подруге не быть рабыней? К тому же она видела в Акте естественную союзницу; ибо не приходится ли Акте, подобно самой Марции, отрицать подлинного Нерона ради этого несчастного горшечника? Марции было явно приятно разговаривать с Актой. Вскоре они сблизились друг с другом, вскоре Акта могла уже говорить о Нероне, об обоих Неронах, с чуть заметной, грациозной и легкой иронией, так что неясно было, говорит ли она о подлинном Нероне или о самозванце.