Страница:
— Пожалуй, имения твои конфискуют. Но тебя в Антиохии не любят. Может быть, и без этого нового Нерона нашли бы предлог сократить твои богатства. Чтобы убедить нас, тебе пришлось бы найти более сильные доказательства своей веры.
Теперь, наконец, заговорил царь. Своим глубоким, спокойным голосом он сказал:
— Да, тебе придется подтвердить свою веру более сильными доказательствами.
Варрон побледнел; он все время предчувствовал, куда они клонят, потому-то он и медлил.
— Какие же еще более сильные доказательства? — спросил он растерянно.
Слуга откинул ковер, выкликнул час. Царь велел принести сладости, начал вежливо расспрашивать Варрона о его жизни в Антиохии. Мучительно однотонно журчала вода.
Наконец Шарбиль сказал:
— Ты мог бы, например, доказать свою веру, отдав свою дочь Марцию в жены Нерону.
Когда верховный жрец процедил эти слова сквозь свои позолоченные зубы, Варрон в глубине души весь затрепетал. То, что измыслили эти двое, было венцом восточной хитрости и показывало, как хорошо они его знали. Они ударили по самому чувствительному месту. Он всей душой был привязан к своей красивой, светлой, строгой дочери Марции. Все, что было в нем римского, воплотилось в этом его ребенке. Даже в мгновения, когда Марция его презирала, она любила его и восхищалась им. Марция гордилась своим римским происхождением и высокомерно избегала общения с людьми Востока. Стало быть, то, чего требовали от него эти двое, действительно было бы «доказательством»! Ибо, если этот Нерон — мошенник, то царь и жрец вынужденным браком его дочери не только связали бы Варрона вернее, чем всяким другим залогом, но к тому же унизили бы его гордую Марцию, римлянку, принудив ее лечь в одну постель с мошенником и рабом.
Подчинится ли Марция, если он сделает ей подобное предложение? А если подчинится, не вырвет ли она из своего сердца всю любовь, которую питает к отцу?
Он понял, что его шутка становится дорогостоящей.
Он еще раз обдумал возможность — отказаться от всей затеи. Что, если он вернется в Антиохию и скажет Цейону:
— Я видел этого парня. Это, в самом деле, дурак и обманщик, как мы и полагали с самого начала, и если хотите, мой Цейон, я публично об этом заявлю.
Цейон примет его с распростертыми объятиями, на Палатине его также поблагодарят. Дергунчик поймет, кто такой Варрон, и поостережется вторично требовать от него уплаты инспекционного налога или чего-нибудь в этом роде.
Но разве дело в Дергунчике или в нем самом? Речь идет об идее Нерона, о его, Варрона, идее, о продолжении дела Великого Александра, речь идет о Востоке, о слиянии его с Грецией и Римом. Может ли он бросить то, что едва лишь начал?
Он поклонился царю Маллуку и верховному жрецу и сказал:
— Если император Нерон удостоит своим выбором дочь Варрона, никто не будет радоваться более, чем Варрон.
19. РОМАНТИКА И ПРАВО НА ПЕНСИЮ
Следующий, кого сенатор хотел прощупать относительно своего Нерона, был комендант римского гарнизона полковник Фронтон. Варрон мог рассчитывать на успех своего начинания лишь в том случае, если бы ему удалось заручиться нейтралитетом Фронтона, в тайном благожелательстве которого он, впрочем, не сомневался. Он ценил Фронтона. Он считал его самым способным офицером и самым лучшим политиком в Месопотамии и чувствовал, что их связывают воспитание и образ мыслей. Поэтому он старался встретиться с ним, как бы по случайному, а на деле тщательно подготовленному поводу.
Дважды в неделю представители высшего общества Эдессы встречались на вилле фабриканта ковров Ниттайи, где проводили время, развлекаясь очень модной тогда игрой в мяч. Варрон знал, что и полковник Фронтон часто там бывает. Он обрадовался, когда увидел его там уже при втором посещении Ниттайи. Варрон был неплохой игрок, Фронтон — очень хороший. В зале, где гости переодевались для игры — играли в коротких туниках, — он спросил полковника, не угодно ли ему сыграть с ним один на один. Фронтон согласился с видимым удовольствием.
— Легким мячом или тяжелым? — спросил он.
— Самым тяжелым, — предложил Варрон.
— Как вам угодно, — с улыбкой ответил Фронтон.
Они решили сыграть обычные одиннадцать туров. После каждого тура они устраивали довольно продолжительный перерыв, во время которого каппадокийские рабы обтирали их; затем игроки бросали жребий — кому начинать следующий тур.
— Человек из храма Тараты, — начал во время первого перерыва Варрон с непринужденной искренностью, — задает нам обоим не одну загадку, мой Фронтон.
Они сидели на каменной скамье, под лучами солнца, каппадокийские рабы, без сомнения, не понимавшие латыни, осушали их пот и натирали мазями. У ног их лежал тяжелый мяч.
— Мне — нет, — возразил хорошо настроенный Фронтон, толкая мяч ногами то в одну, то в другую сторону, между собой и Варроном, — для меня человек из храма Тараты — не загадка. Я получаю директивы из Антиохии, и мне незачем задумываться. Таково преимущество солдата.
Варрон так же весело ответил:
— Преимущество, за которое иногда приходится дорого платить. Предположим, что наш достойный царь Маллук станет на сторону бежавшего в храм человека и извлечет его из убежища. Тогда вам придется сделать попытку завладеть им. С трудом верится, чтобы наш Маллук спокойно на это взирал.
— Вы полагаете? — спросил Фронтон; он сидел, полузакрыв глаза, все еще механически толкая мяч то в одну, то в другую сторону. — А не кажется ли вам, что достаточно будет одного энергичного слова Рима, чтобы образумить Маллука?
— Я полагаю, — сказал Варрон, — что если наш Маллук, вообще очень кроткий человек, действительно решится признать этого горшечника, то он предварительно удостоверится, какие силы за ним стоят. Быть может, за ним скрываются кое-какие силы.
— Парфянские? — спросил Фронтон.
Варрон пожал плечами.
— Силы, — сдержанно повторил он.
Они сыграли второй тур. В следующем перерыве Фронтон сказал:
— Не могу себе представить, чтобы человек в здравом уме и твердой памяти мог стать на сторону этого горшечника, хотя бы его и поддерживали какие-то силы. Может ли в самом деле кто-нибудь, если он не свихнулся, предположить, что имеются хотя бы малейшие шансы помочь горшечнику Теренцию устоять против Рима на долгий срок? Разве такая попытка, на какие бы силы она ни опиралась, не будет простым безумием?
Он посмотрел на Варрона искоса, с дружеской озабоченностью, умным и понимающим взглядом. Они сидели рядом на солнце, с мячами у ног, наслаждаясь отдыхом после напряжения игры, глубоко дыша. Каппадокийские рабы массировали их такими движениями, будто месили тесто. Красивая сферистерия — двор для игры, искусно разделенный на площадки, — была залита солнцем. Доносились глухие удары падающих мячей и тихие возгласы игроков.
— Где кончается осторожность, — задумчиво возразил Варрон, — и где начинается трусость? Где кончается храбрость и где начинается безумие? Это интересная тема, она заслуживает того, чтобы два таких мужа, как мы с вами, занялись ею. Вы разрешали мне иногда, мой Фронтон, заглядывать в ваши мысли. Я знаю поэтому, что вы мечтаете о мудрой, приятной старости за письменным столом, о солидном участке земли и высокой пенсии; однако я знаю и то, что вы понимаете прелесть непредвиденного, красочного, авантюрного или как вам это угодно будет назвать. Поэтому вы поймете, что, вопреки всему, и царь Маллук и пресловутые «силы» могут поддаться обаянию авантюрного начала и против всякой логики признать в «человеке из храма» императора Нерона. Разрешите мне, мой Фронтон, попытаться мысленно стать на ваше место и в качестве Фронтона рассудить, как следовало бы в таком случае поступить командующему римским гарнизоном, чтобы действия его были разумными.
— Слушаю вас, — откликнулся, улыбаясь, Фронтон — нога его в белой с желтым сандалии по-прежнему играла мячом, Варрон стал перечислять возможности:
— Вы могли бы, во-первых, поступить, как бравый солдат, и, не думая о себе, попросту попытаться силой взять Теренция. Но чем бы это кончилось? Царь Маллук, однажды признав «Нерона», не потерпел бы насилия над ним, и вам, при всех ваших военных талантах, не удалось бы с вашими пятью сотнями сломить его десятитысячное войско. Вы героически погибли бы — образец доблести, герой из школьной хрестоматии. Дергунчик, со своей стороны, не счел бы для себя возможным оставить безнаказанной гибель гарнизона в Эдессе и вынужден был бы «действовать решительно». Парфянский царь Артабан опять-таки не мог бы равнодушно взирать на римские войска, переходящие через Евфрат, и, возможно, ему удалось бы под видом великой оборонительной войны избавиться от своего соперника Пакора и объединить парфян. В результате, следовательно, была бы новая война с парфянами.
— Допускаю, — ответил Фронтон. — Но все эти соображения должны обсуждаться министрами в Риме или наместниками в Антиохии. Я же, мой Варрон, солдат. И как солдату мне в изложенном вами случае осталось бы лишь умереть героической смертью. Но пока давайте играть дальше.
Он встряхнул кубок с костяшками, опрокинул его.
— Вам начинать, мой Варрон, — сказал он.
— На этот раз вы здорово меня обработали, — признался Фронтон по окончании седьмого тура.
Варрон улыбнулся и поблагодарил его. Фронтон выиграл пять туров. Он — всего два.
— Разрешите мне теперь, — сказал он, отдышавшись, — вообразить себя на месте царя Маллука. Эдесса, несомненно, по крайней мере, не меньше, чем Рим, заинтересована в том, чтобы избежать вооруженного столкновения. Поэтому царь Маллук постарался бы, вероятно, предоставить командующему гарнизоном все возможности без какого бы то ни было прегрешения против дисциплины соблюсти строгую корректность и в то же время не выступить.
— Крепче, крепче, — подбодрял Фронтон каппадокийца, который массировал его, и, повернувшись к Варрону, спросил: — Это все предположения?
— Само собой, — поспешно заверил Варрон своего партнера. — Я лишь теоретически задаюсь вопросом, как бы следовало поступить командующему римским гарнизоном в том случае, если бы царь Маллук или кто-нибудь другой совершили бы последнюю попытку восстановить на Востоке политику Нерона. Следовало ли бы ему ценой своей жизни заранее обречь эту попытку на неудачу, исполнить свой «долг», умереть героической смертью и втянуть империю в войну; либо, — Варрон чуть улыбнулся, — держаться «наказа», без сомнения хорошо усвоенного Фронтоном, офицером императора Флавия — «в случае сомнения лучше воздержаться, чем сделать ложный шаг» — и, повинуясь наказу, уберечь империю от войны с парфянами.
Фронтон дружелюбно разглядывал разгорячившегося Варрона.
— Как глубоко принимаете вы к сердцу этот теоретический вопрос, — сказал он.
— Такого теоретика, как вы, это удивляет? — ответил Варрон. — По-моему, это очень интересная проблема. Кто достойнее: тот ли, кто в таких условиях готов героически, в ущерб делу, умереть, или тот, кто не героически, но корректно, не слишком сопротивляясь, подчиняется необходимости соблюсти нейтралитет?
Фронтон легким дружеским жестом положил руку на плечо Варрону.
— Право же, мой Варрон, напрасно вы тратите столько душевной энергии на разрешение подобных теоретических вопросов, — сказал он тепло. — Но так как, по вашим словам, вы уже однажды заглянули в меня, то разрешите мне перед вами еще больше раскрыться. Я всегда стремился вести жизнь красочную, интересную и все же на пятьдесят один процент сохранять обеспеченное положение и право на пенсию. Право на пенсию у меня есть. Если бы боги сверх того даровали мне нечто красочное, непредвиденное, «авантюрное», не затронув этот пятьдесят один процент, я принял бы такой дар, как нежданную милость.
Варрон с усилием скрывал волнение.
— Довольно, — приказал он рабу, и тот быстро, неслышно отошел. Варрон пожал руку Фронтону.
— Благодарю вас за доверие, мой Фронтон, — сказал он сердечно. — Этот разговор мы вот уже двенадцать лет ведем мысленно. Я рад, что мысли, наконец, вылились в слова.
Фронтон отнял свою руку. С любезной улыбкой, предостерегающе, поднял палец.
— Не забудьте, мой Варрон, все это — теоретически.
Он бросил кости.
— Опять вам начинать. Но, берегитесь, этот тур я все же у вас выиграю.
20. ВАРРОН ИСПЫТЫВАЕТ СВОЮ КУКЛУ
Теренций жил в доме верховного жреца, который убедил его, что покровительство богини распространяется на весь район храма. В его распоряжении были два прекрасных покоя, лучшие, чем полагались бы горшечнику Теренцию, и худшие, чем приличествовали бы императору Нерону. Здесь, стало быть, обитал тот самый человек, на которого постепенно устремлялись взоры всего Междуречья. Теренций старался по-прежнему сохранять равнодушный и в то же время значительный и таинственный вид. Нельзя сказать, чтобы это было легко, ибо он постоянно чувствовал над собой чужой глаз, хотя и оставался большей частью в одиночестве.
Иногда к нему приходил Кнопс и докладывал обо всем, что творится за пределами храма и в его окрестностях. Ловкий Кнопс делал это очень искусно. Он не давал Теренцию почувствовать, что понимает, какую большую услугу он оказывает ему, излагал все новости в тоне легкой болтовни так, точно он был заранее уверен, что все это давно известно его господину. От Кнопса Теренций узнал и о приезде Варрона. Он полагал, что сенатор тотчас же посетит его. Но Варрон и на этот раз считал, что молодчика надо как следует «выдержать», сделать его мягче воска, чтобы он не возгордился и не выскользнул из рук. Он не забыл смущения, в которое его повергло внезапное поразительное превращение Теренция в Нерона; да и разумная осторожность, выказанная горшечником в эти долгие недели ожидания, призывала к бдительности. И Варрон снова заставил его «потрепыхаться», чем на самом деле добился того, что Теренций потерял спокойствие и уверенность.
Но когда Варрон, наконец, пришел к нему, он застал спокойного и ровного человека. Сенатор держал себя с Теренцием не как патрон с клиентом, но и не как подданный с императором. Он, впрочем, подозревал, что в доме Шарбиля самые стены имеют уши, и поэтому остерегался проронить какое-нибудь неосторожное слово.
— Богиня Тарата, — начал Варрон, оглядывая покой, — неплохо принимает своих гостей. У нас в «Золотом доме» было больше комфорта, но и здесь можно хорошо себя чувствовать даже человеку, привыкшему к большим удобствам.
— Не дано богами человеку, — процитировал в ответ Теренций одного греческого трагика, — лучшего пути показать свое достоинство, чем путь терпения.
Варрон улыбкой выразил свое одобрение скользкому, как угорь, горшечнику и его искусству давать ответы, которые можно толковать как угодно.
— Терпение? — откликнулся он. — Теперь уже очень многие верят тому, на что однажды был сделан намек в моем доме, а именно, что вы не горшечник Теренций, а некто другой.
Теренций открыто посмотрел ему в глаза.
— Возможно, что я этим другим уже стал, — ответил он спокойно и значительно.
— Вы, стало быть, были раньше горшечником Теренцием? — установил Варрон.
— В течение некоторого времени, — ответило это «создание», как про себя называл его Варрон, — мне угодно было быть горшечником Теренцием.
Варрон с легкой иронией произнес:
— Вы неплохо освоились с ним.
— Есть князья, — возразил Теренций, — которым нравится быть актерами. А разве не верно, что не так важно на самом деле быть чем бы то ни было, как важно, чтобы другие этому верили? Не так ли, мой Варрон? — и впервые он назвал его по имени, как равный равного, не прибавляя титула.
Варрон же улыбнулся про себя: «Недолго тебе фамильярничать, мой Теренций». Вслух он сказал:
— Многие теперь думают, что император Нерон жив и находится в Эдессе. Кое-кто, конечно, оспаривает это, кое-кто смеется над этим. Вот, скажем, наш Иоанн из Патмоса, актер, знаток своего дела, с чем вы, вероятно, согласитесь. Он полагает, что играй он Нерона в трагедии «Октавия» так, как некоторые играют его в городе Эдессе, ему никто не поверил бы.
Горшечник Теренций не мог при этих словах Варрона сдержать легкой дрожи в лице. Придет день, и он покажет этому Иоанну, кто из них лучший Нерон, а пока он спасся от Варрона бегством в метафизику.
— Боги, — сказал он, — в мириадах единиц создают живые существа, но иногда им хочется какое-нибудь человеческое лицо сотворить в единственном, неповторимом экземпляре.
— А вы не заблуждаетесь? — возразил Варрон. — Не дерзко ли такое утверждение? Если существует, допустим, человек с неповторимым лицом императора Нерона, то не существует ли также средство безошибочно распознать: может быть, все-таки человек этот — не подлинный император Нерон?
И видя, что Теренций теряет спокойствие, он продолжал:
— Может быть, нет такого средства?
— Возможно, что есть, — нерешительно ответило «создание».
— Во всяком случае, эдесские власти, — сказал Варрон, — полагают, что такое средство существует. Если некто хочет быть императором, то — считают эдесские власти — ему должны быть известны тайны, в которые, кроме сенатора Варрона, никто не посвящен.
Теренций молчал, беспокойство его росло.
— Вам кажется такой взгляд ошибочным? — насмешливо подбодрил его Варрон.
— Мне кажется, что такой взгляд правилен, — согласилось «создание».
— Ну вот, видите, — весело сказал Варрон. — Что это мы все стоим? — И он пригласил Теренция сесть, так как они все время несколько торжественно стояли.
Сели.
— Вы помните, например, — благодушно приступил Варрон к неприятному экзамену, — как однажды в мае месяце, что-то около 818 года по основании Рима, император Нерон посетил публичный дом «Павлин», что за Большим цирком? Император окружен был друзьями, среди которых находился и сенатор Варрон.
Блекло-розовое лицо Теренция чуть покраснело. Какая низость со стороны Варрона упомянуть именно об этом эпизоде? Дело было вот в чем. Во время визита, о котором шла речь, пострадала некая знатная дама Люция, разыгрался скандал и император вдруг решил, что ему не пристало быть участником такого приключения. Последовали разъяснения, будто тот субъект, которого некоторым угодно было принять за императора, был случайный уличный прохожий, компания просто подцепила его на улице и потащила с собой в притон. Прохожий этот был опознан в лице горшечника Теренция. Его вызвали в суд и приговорили к денежному штрафу, который каким-то неизвестным был возвращен ему с лихвой. На суде Теренций узнал о таких подробностях этого дела, которые вряд ли кому-нибудь еще могли быть известны. Используя знакомство Теренция с этими деталями как подтверждение его тождества с императором, Варрон оказывал Теренцию в известном смысле большую услугу. Но Теренций видел в этом не великодушие, а только иронию. Он вспоминал об этом эпизоде редко и всегда с неприятным чувством. Он с удовольствием возвращался в своих мыслях к истории с чтением императорского послания перед сенатом, но не к этой сцене в суде, где ему, как клиенту, пришлось взять на себя грязные поступки, от которых не слишком щепетильный император по какому-то внезапному капризу пожелал отречься.
— Да, я помню этот эпизод в «Павлине», — ответил он неохотно.
— А помните вы, — продолжал Варрон все в том же ровном тоне, — что сказал император Нерон, когда эта дама Люция стояла голая на окне, а Аэлий собирался сбросить ее вниз?
Об этом Теренций не знал, об этом на суде не упоминалось. Возможно и в самом деле, что знали это только несколько друзей, в обществе которых император Нерон забавлялся тогда в «Павлине». Возможно, что некоторых теперь и в живых нет, а другие ничего уж не помнят. И Теренций почувствовал тем большее смущение, что, как оказалось, Варрон предложил ему этот вопрос вовсе не из коварства, это была честная проверка.
Как бы там ни было, но он должен был отвечать. Он потянулся, принял позу Нерона, проникся — так ему казалось — духом императора, взял смарагд, стал Нероном и ответил голосом Нерона:
— "Оставь, мой Аэлий. За окно можно выбрасывать фельдмаршалов или царей, но никак не голых баб". — Так или приблизительно так должен был ответить тогда император Нерон.
Варрон улыбнулся. Он впервые увидел в руках у Теренция смарагд. Смарагд Нерона был как будто меньше, но тщательнее и искуснее отшлифован. Кроме того, подлинный Нерон никогда не пытался бы блистать остроумием в публичном доме. Наоборот, когда Аэлий хотел выбросить из окна знатную даму Люцию, он, пьяный, как большинство тех, кто был с ним, зевая, заплетающимся языком, довольно бессмысленно сказал:
— Пожалуйста, мой Аэлий, делай все, что хочешь. Угощайся, мой славный.
Варрона забавляло и тешило, что Теренций ни в одном положении не мог представить себе Нерона в будничном виде. Он полагал, что император даже в публичном доме должен вести себя по-императорски и говорить только о фельдмаршалах и королях.
Теренций еще чувствовал некоторую уверенность, пока сенатор заставлял его отвечать ему. Но едва договорив последние слова, он непроизвольно опустил смарагд, который он жестом Нерона подносил к глазам. Он снова стал горшечником Теренцием и, устремив на Варрона напряженно прищуренный, внимательный взгляд, старался по лицу его понять, правильно ли отгадал ответ Нерона. Но Варрон лишь улыбнулся. Он так никогда и не открыл этому «созданию», попало ли оно в цель, а если промахнулось, то насколько. Он поднялся и сказал, и это было скорее приказом, чем просьбой:
— Если император Нерон думает снова взять власть, то пусть делает это сейчас.
Когда Варрон ушел, Теренций вздохнул полной грудью. Не думая о том, следят за ним или нет, он принял позу Нерона, вынул смарагд, походкой Нерона прошелся несколько раз по комнате, голосом Нерона говорил сам с собой, шатался от счастья.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕРШИНА.
Теперь, наконец, заговорил царь. Своим глубоким, спокойным голосом он сказал:
— Да, тебе придется подтвердить свою веру более сильными доказательствами.
Варрон побледнел; он все время предчувствовал, куда они клонят, потому-то он и медлил.
— Какие же еще более сильные доказательства? — спросил он растерянно.
Слуга откинул ковер, выкликнул час. Царь велел принести сладости, начал вежливо расспрашивать Варрона о его жизни в Антиохии. Мучительно однотонно журчала вода.
Наконец Шарбиль сказал:
— Ты мог бы, например, доказать свою веру, отдав свою дочь Марцию в жены Нерону.
Когда верховный жрец процедил эти слова сквозь свои позолоченные зубы, Варрон в глубине души весь затрепетал. То, что измыслили эти двое, было венцом восточной хитрости и показывало, как хорошо они его знали. Они ударили по самому чувствительному месту. Он всей душой был привязан к своей красивой, светлой, строгой дочери Марции. Все, что было в нем римского, воплотилось в этом его ребенке. Даже в мгновения, когда Марция его презирала, она любила его и восхищалась им. Марция гордилась своим римским происхождением и высокомерно избегала общения с людьми Востока. Стало быть, то, чего требовали от него эти двое, действительно было бы «доказательством»! Ибо, если этот Нерон — мошенник, то царь и жрец вынужденным браком его дочери не только связали бы Варрона вернее, чем всяким другим залогом, но к тому же унизили бы его гордую Марцию, римлянку, принудив ее лечь в одну постель с мошенником и рабом.
Подчинится ли Марция, если он сделает ей подобное предложение? А если подчинится, не вырвет ли она из своего сердца всю любовь, которую питает к отцу?
Он понял, что его шутка становится дорогостоящей.
Он еще раз обдумал возможность — отказаться от всей затеи. Что, если он вернется в Антиохию и скажет Цейону:
— Я видел этого парня. Это, в самом деле, дурак и обманщик, как мы и полагали с самого начала, и если хотите, мой Цейон, я публично об этом заявлю.
Цейон примет его с распростертыми объятиями, на Палатине его также поблагодарят. Дергунчик поймет, кто такой Варрон, и поостережется вторично требовать от него уплаты инспекционного налога или чего-нибудь в этом роде.
Но разве дело в Дергунчике или в нем самом? Речь идет об идее Нерона, о его, Варрона, идее, о продолжении дела Великого Александра, речь идет о Востоке, о слиянии его с Грецией и Римом. Может ли он бросить то, что едва лишь начал?
Он поклонился царю Маллуку и верховному жрецу и сказал:
— Если император Нерон удостоит своим выбором дочь Варрона, никто не будет радоваться более, чем Варрон.
19. РОМАНТИКА И ПРАВО НА ПЕНСИЮ
Следующий, кого сенатор хотел прощупать относительно своего Нерона, был комендант римского гарнизона полковник Фронтон. Варрон мог рассчитывать на успех своего начинания лишь в том случае, если бы ему удалось заручиться нейтралитетом Фронтона, в тайном благожелательстве которого он, впрочем, не сомневался. Он ценил Фронтона. Он считал его самым способным офицером и самым лучшим политиком в Месопотамии и чувствовал, что их связывают воспитание и образ мыслей. Поэтому он старался встретиться с ним, как бы по случайному, а на деле тщательно подготовленному поводу.
Дважды в неделю представители высшего общества Эдессы встречались на вилле фабриканта ковров Ниттайи, где проводили время, развлекаясь очень модной тогда игрой в мяч. Варрон знал, что и полковник Фронтон часто там бывает. Он обрадовался, когда увидел его там уже при втором посещении Ниттайи. Варрон был неплохой игрок, Фронтон — очень хороший. В зале, где гости переодевались для игры — играли в коротких туниках, — он спросил полковника, не угодно ли ему сыграть с ним один на один. Фронтон согласился с видимым удовольствием.
— Легким мячом или тяжелым? — спросил он.
— Самым тяжелым, — предложил Варрон.
— Как вам угодно, — с улыбкой ответил Фронтон.
Они решили сыграть обычные одиннадцать туров. После каждого тура они устраивали довольно продолжительный перерыв, во время которого каппадокийские рабы обтирали их; затем игроки бросали жребий — кому начинать следующий тур.
— Человек из храма Тараты, — начал во время первого перерыва Варрон с непринужденной искренностью, — задает нам обоим не одну загадку, мой Фронтон.
Они сидели на каменной скамье, под лучами солнца, каппадокийские рабы, без сомнения, не понимавшие латыни, осушали их пот и натирали мазями. У ног их лежал тяжелый мяч.
— Мне — нет, — возразил хорошо настроенный Фронтон, толкая мяч ногами то в одну, то в другую сторону, между собой и Варроном, — для меня человек из храма Тараты — не загадка. Я получаю директивы из Антиохии, и мне незачем задумываться. Таково преимущество солдата.
Варрон так же весело ответил:
— Преимущество, за которое иногда приходится дорого платить. Предположим, что наш достойный царь Маллук станет на сторону бежавшего в храм человека и извлечет его из убежища. Тогда вам придется сделать попытку завладеть им. С трудом верится, чтобы наш Маллук спокойно на это взирал.
— Вы полагаете? — спросил Фронтон; он сидел, полузакрыв глаза, все еще механически толкая мяч то в одну, то в другую сторону. — А не кажется ли вам, что достаточно будет одного энергичного слова Рима, чтобы образумить Маллука?
— Я полагаю, — сказал Варрон, — что если наш Маллук, вообще очень кроткий человек, действительно решится признать этого горшечника, то он предварительно удостоверится, какие силы за ним стоят. Быть может, за ним скрываются кое-какие силы.
— Парфянские? — спросил Фронтон.
Варрон пожал плечами.
— Силы, — сдержанно повторил он.
Они сыграли второй тур. В следующем перерыве Фронтон сказал:
— Не могу себе представить, чтобы человек в здравом уме и твердой памяти мог стать на сторону этого горшечника, хотя бы его и поддерживали какие-то силы. Может ли в самом деле кто-нибудь, если он не свихнулся, предположить, что имеются хотя бы малейшие шансы помочь горшечнику Теренцию устоять против Рима на долгий срок? Разве такая попытка, на какие бы силы она ни опиралась, не будет простым безумием?
Он посмотрел на Варрона искоса, с дружеской озабоченностью, умным и понимающим взглядом. Они сидели рядом на солнце, с мячами у ног, наслаждаясь отдыхом после напряжения игры, глубоко дыша. Каппадокийские рабы массировали их такими движениями, будто месили тесто. Красивая сферистерия — двор для игры, искусно разделенный на площадки, — была залита солнцем. Доносились глухие удары падающих мячей и тихие возгласы игроков.
— Где кончается осторожность, — задумчиво возразил Варрон, — и где начинается трусость? Где кончается храбрость и где начинается безумие? Это интересная тема, она заслуживает того, чтобы два таких мужа, как мы с вами, занялись ею. Вы разрешали мне иногда, мой Фронтон, заглядывать в ваши мысли. Я знаю поэтому, что вы мечтаете о мудрой, приятной старости за письменным столом, о солидном участке земли и высокой пенсии; однако я знаю и то, что вы понимаете прелесть непредвиденного, красочного, авантюрного или как вам это угодно будет назвать. Поэтому вы поймете, что, вопреки всему, и царь Маллук и пресловутые «силы» могут поддаться обаянию авантюрного начала и против всякой логики признать в «человеке из храма» императора Нерона. Разрешите мне, мой Фронтон, попытаться мысленно стать на ваше место и в качестве Фронтона рассудить, как следовало бы в таком случае поступить командующему римским гарнизоном, чтобы действия его были разумными.
— Слушаю вас, — откликнулся, улыбаясь, Фронтон — нога его в белой с желтым сандалии по-прежнему играла мячом, Варрон стал перечислять возможности:
— Вы могли бы, во-первых, поступить, как бравый солдат, и, не думая о себе, попросту попытаться силой взять Теренция. Но чем бы это кончилось? Царь Маллук, однажды признав «Нерона», не потерпел бы насилия над ним, и вам, при всех ваших военных талантах, не удалось бы с вашими пятью сотнями сломить его десятитысячное войско. Вы героически погибли бы — образец доблести, герой из школьной хрестоматии. Дергунчик, со своей стороны, не счел бы для себя возможным оставить безнаказанной гибель гарнизона в Эдессе и вынужден был бы «действовать решительно». Парфянский царь Артабан опять-таки не мог бы равнодушно взирать на римские войска, переходящие через Евфрат, и, возможно, ему удалось бы под видом великой оборонительной войны избавиться от своего соперника Пакора и объединить парфян. В результате, следовательно, была бы новая война с парфянами.
— Допускаю, — ответил Фронтон. — Но все эти соображения должны обсуждаться министрами в Риме или наместниками в Антиохии. Я же, мой Варрон, солдат. И как солдату мне в изложенном вами случае осталось бы лишь умереть героической смертью. Но пока давайте играть дальше.
Он встряхнул кубок с костяшками, опрокинул его.
— Вам начинать, мой Варрон, — сказал он.
— На этот раз вы здорово меня обработали, — признался Фронтон по окончании седьмого тура.
Варрон улыбнулся и поблагодарил его. Фронтон выиграл пять туров. Он — всего два.
— Разрешите мне теперь, — сказал он, отдышавшись, — вообразить себя на месте царя Маллука. Эдесса, несомненно, по крайней мере, не меньше, чем Рим, заинтересована в том, чтобы избежать вооруженного столкновения. Поэтому царь Маллук постарался бы, вероятно, предоставить командующему гарнизоном все возможности без какого бы то ни было прегрешения против дисциплины соблюсти строгую корректность и в то же время не выступить.
— Крепче, крепче, — подбодрял Фронтон каппадокийца, который массировал его, и, повернувшись к Варрону, спросил: — Это все предположения?
— Само собой, — поспешно заверил Варрон своего партнера. — Я лишь теоретически задаюсь вопросом, как бы следовало поступить командующему римским гарнизоном в том случае, если бы царь Маллук или кто-нибудь другой совершили бы последнюю попытку восстановить на Востоке политику Нерона. Следовало ли бы ему ценой своей жизни заранее обречь эту попытку на неудачу, исполнить свой «долг», умереть героической смертью и втянуть империю в войну; либо, — Варрон чуть улыбнулся, — держаться «наказа», без сомнения хорошо усвоенного Фронтоном, офицером императора Флавия — «в случае сомнения лучше воздержаться, чем сделать ложный шаг» — и, повинуясь наказу, уберечь империю от войны с парфянами.
Фронтон дружелюбно разглядывал разгорячившегося Варрона.
— Как глубоко принимаете вы к сердцу этот теоретический вопрос, — сказал он.
— Такого теоретика, как вы, это удивляет? — ответил Варрон. — По-моему, это очень интересная проблема. Кто достойнее: тот ли, кто в таких условиях готов героически, в ущерб делу, умереть, или тот, кто не героически, но корректно, не слишком сопротивляясь, подчиняется необходимости соблюсти нейтралитет?
Фронтон легким дружеским жестом положил руку на плечо Варрону.
— Право же, мой Варрон, напрасно вы тратите столько душевной энергии на разрешение подобных теоретических вопросов, — сказал он тепло. — Но так как, по вашим словам, вы уже однажды заглянули в меня, то разрешите мне перед вами еще больше раскрыться. Я всегда стремился вести жизнь красочную, интересную и все же на пятьдесят один процент сохранять обеспеченное положение и право на пенсию. Право на пенсию у меня есть. Если бы боги сверх того даровали мне нечто красочное, непредвиденное, «авантюрное», не затронув этот пятьдесят один процент, я принял бы такой дар, как нежданную милость.
Варрон с усилием скрывал волнение.
— Довольно, — приказал он рабу, и тот быстро, неслышно отошел. Варрон пожал руку Фронтону.
— Благодарю вас за доверие, мой Фронтон, — сказал он сердечно. — Этот разговор мы вот уже двенадцать лет ведем мысленно. Я рад, что мысли, наконец, вылились в слова.
Фронтон отнял свою руку. С любезной улыбкой, предостерегающе, поднял палец.
— Не забудьте, мой Варрон, все это — теоретически.
Он бросил кости.
— Опять вам начинать. Но, берегитесь, этот тур я все же у вас выиграю.
20. ВАРРОН ИСПЫТЫВАЕТ СВОЮ КУКЛУ
Теренций жил в доме верховного жреца, который убедил его, что покровительство богини распространяется на весь район храма. В его распоряжении были два прекрасных покоя, лучшие, чем полагались бы горшечнику Теренцию, и худшие, чем приличествовали бы императору Нерону. Здесь, стало быть, обитал тот самый человек, на которого постепенно устремлялись взоры всего Междуречья. Теренций старался по-прежнему сохранять равнодушный и в то же время значительный и таинственный вид. Нельзя сказать, чтобы это было легко, ибо он постоянно чувствовал над собой чужой глаз, хотя и оставался большей частью в одиночестве.
Иногда к нему приходил Кнопс и докладывал обо всем, что творится за пределами храма и в его окрестностях. Ловкий Кнопс делал это очень искусно. Он не давал Теренцию почувствовать, что понимает, какую большую услугу он оказывает ему, излагал все новости в тоне легкой болтовни так, точно он был заранее уверен, что все это давно известно его господину. От Кнопса Теренций узнал и о приезде Варрона. Он полагал, что сенатор тотчас же посетит его. Но Варрон и на этот раз считал, что молодчика надо как следует «выдержать», сделать его мягче воска, чтобы он не возгордился и не выскользнул из рук. Он не забыл смущения, в которое его повергло внезапное поразительное превращение Теренция в Нерона; да и разумная осторожность, выказанная горшечником в эти долгие недели ожидания, призывала к бдительности. И Варрон снова заставил его «потрепыхаться», чем на самом деле добился того, что Теренций потерял спокойствие и уверенность.
Но когда Варрон, наконец, пришел к нему, он застал спокойного и ровного человека. Сенатор держал себя с Теренцием не как патрон с клиентом, но и не как подданный с императором. Он, впрочем, подозревал, что в доме Шарбиля самые стены имеют уши, и поэтому остерегался проронить какое-нибудь неосторожное слово.
— Богиня Тарата, — начал Варрон, оглядывая покой, — неплохо принимает своих гостей. У нас в «Золотом доме» было больше комфорта, но и здесь можно хорошо себя чувствовать даже человеку, привыкшему к большим удобствам.
— Не дано богами человеку, — процитировал в ответ Теренций одного греческого трагика, — лучшего пути показать свое достоинство, чем путь терпения.
Варрон улыбкой выразил свое одобрение скользкому, как угорь, горшечнику и его искусству давать ответы, которые можно толковать как угодно.
— Терпение? — откликнулся он. — Теперь уже очень многие верят тому, на что однажды был сделан намек в моем доме, а именно, что вы не горшечник Теренций, а некто другой.
Теренций открыто посмотрел ему в глаза.
— Возможно, что я этим другим уже стал, — ответил он спокойно и значительно.
— Вы, стало быть, были раньше горшечником Теренцием? — установил Варрон.
— В течение некоторого времени, — ответило это «создание», как про себя называл его Варрон, — мне угодно было быть горшечником Теренцием.
Варрон с легкой иронией произнес:
— Вы неплохо освоились с ним.
— Есть князья, — возразил Теренций, — которым нравится быть актерами. А разве не верно, что не так важно на самом деле быть чем бы то ни было, как важно, чтобы другие этому верили? Не так ли, мой Варрон? — и впервые он назвал его по имени, как равный равного, не прибавляя титула.
Варрон же улыбнулся про себя: «Недолго тебе фамильярничать, мой Теренций». Вслух он сказал:
— Многие теперь думают, что император Нерон жив и находится в Эдессе. Кое-кто, конечно, оспаривает это, кое-кто смеется над этим. Вот, скажем, наш Иоанн из Патмоса, актер, знаток своего дела, с чем вы, вероятно, согласитесь. Он полагает, что играй он Нерона в трагедии «Октавия» так, как некоторые играют его в городе Эдессе, ему никто не поверил бы.
Горшечник Теренций не мог при этих словах Варрона сдержать легкой дрожи в лице. Придет день, и он покажет этому Иоанну, кто из них лучший Нерон, а пока он спасся от Варрона бегством в метафизику.
— Боги, — сказал он, — в мириадах единиц создают живые существа, но иногда им хочется какое-нибудь человеческое лицо сотворить в единственном, неповторимом экземпляре.
— А вы не заблуждаетесь? — возразил Варрон. — Не дерзко ли такое утверждение? Если существует, допустим, человек с неповторимым лицом императора Нерона, то не существует ли также средство безошибочно распознать: может быть, все-таки человек этот — не подлинный император Нерон?
И видя, что Теренций теряет спокойствие, он продолжал:
— Может быть, нет такого средства?
— Возможно, что есть, — нерешительно ответило «создание».
— Во всяком случае, эдесские власти, — сказал Варрон, — полагают, что такое средство существует. Если некто хочет быть императором, то — считают эдесские власти — ему должны быть известны тайны, в которые, кроме сенатора Варрона, никто не посвящен.
Теренций молчал, беспокойство его росло.
— Вам кажется такой взгляд ошибочным? — насмешливо подбодрил его Варрон.
— Мне кажется, что такой взгляд правилен, — согласилось «создание».
— Ну вот, видите, — весело сказал Варрон. — Что это мы все стоим? — И он пригласил Теренция сесть, так как они все время несколько торжественно стояли.
Сели.
— Вы помните, например, — благодушно приступил Варрон к неприятному экзамену, — как однажды в мае месяце, что-то около 818 года по основании Рима, император Нерон посетил публичный дом «Павлин», что за Большим цирком? Император окружен был друзьями, среди которых находился и сенатор Варрон.
Блекло-розовое лицо Теренция чуть покраснело. Какая низость со стороны Варрона упомянуть именно об этом эпизоде? Дело было вот в чем. Во время визита, о котором шла речь, пострадала некая знатная дама Люция, разыгрался скандал и император вдруг решил, что ему не пристало быть участником такого приключения. Последовали разъяснения, будто тот субъект, которого некоторым угодно было принять за императора, был случайный уличный прохожий, компания просто подцепила его на улице и потащила с собой в притон. Прохожий этот был опознан в лице горшечника Теренция. Его вызвали в суд и приговорили к денежному штрафу, который каким-то неизвестным был возвращен ему с лихвой. На суде Теренций узнал о таких подробностях этого дела, которые вряд ли кому-нибудь еще могли быть известны. Используя знакомство Теренция с этими деталями как подтверждение его тождества с императором, Варрон оказывал Теренцию в известном смысле большую услугу. Но Теренций видел в этом не великодушие, а только иронию. Он вспоминал об этом эпизоде редко и всегда с неприятным чувством. Он с удовольствием возвращался в своих мыслях к истории с чтением императорского послания перед сенатом, но не к этой сцене в суде, где ему, как клиенту, пришлось взять на себя грязные поступки, от которых не слишком щепетильный император по какому-то внезапному капризу пожелал отречься.
— Да, я помню этот эпизод в «Павлине», — ответил он неохотно.
— А помните вы, — продолжал Варрон все в том же ровном тоне, — что сказал император Нерон, когда эта дама Люция стояла голая на окне, а Аэлий собирался сбросить ее вниз?
Об этом Теренций не знал, об этом на суде не упоминалось. Возможно и в самом деле, что знали это только несколько друзей, в обществе которых император Нерон забавлялся тогда в «Павлине». Возможно, что некоторых теперь и в живых нет, а другие ничего уж не помнят. И Теренций почувствовал тем большее смущение, что, как оказалось, Варрон предложил ему этот вопрос вовсе не из коварства, это была честная проверка.
Как бы там ни было, но он должен был отвечать. Он потянулся, принял позу Нерона, проникся — так ему казалось — духом императора, взял смарагд, стал Нероном и ответил голосом Нерона:
— "Оставь, мой Аэлий. За окно можно выбрасывать фельдмаршалов или царей, но никак не голых баб". — Так или приблизительно так должен был ответить тогда император Нерон.
Варрон улыбнулся. Он впервые увидел в руках у Теренция смарагд. Смарагд Нерона был как будто меньше, но тщательнее и искуснее отшлифован. Кроме того, подлинный Нерон никогда не пытался бы блистать остроумием в публичном доме. Наоборот, когда Аэлий хотел выбросить из окна знатную даму Люцию, он, пьяный, как большинство тех, кто был с ним, зевая, заплетающимся языком, довольно бессмысленно сказал:
— Пожалуйста, мой Аэлий, делай все, что хочешь. Угощайся, мой славный.
Варрона забавляло и тешило, что Теренций ни в одном положении не мог представить себе Нерона в будничном виде. Он полагал, что император даже в публичном доме должен вести себя по-императорски и говорить только о фельдмаршалах и королях.
Теренций еще чувствовал некоторую уверенность, пока сенатор заставлял его отвечать ему. Но едва договорив последние слова, он непроизвольно опустил смарагд, который он жестом Нерона подносил к глазам. Он снова стал горшечником Теренцием и, устремив на Варрона напряженно прищуренный, внимательный взгляд, старался по лицу его понять, правильно ли отгадал ответ Нерона. Но Варрон лишь улыбнулся. Он так никогда и не открыл этому «созданию», попало ли оно в цель, а если промахнулось, то насколько. Он поднялся и сказал, и это было скорее приказом, чем просьбой:
— Если император Нерон думает снова взять власть, то пусть делает это сейчас.
Когда Варрон ушел, Теренций вздохнул полной грудью. Не думая о том, следят за ним или нет, он принял позу Нерона, вынул смарагд, походкой Нерона прошелся несколько раз по комнате, голосом Нерона говорил сам с собой, шатался от счастья.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕРШИНА.
1. О ВЛАСТИ
После аудиенции у царя Маллука Варрону стало ясно, что покуда он не склонит дочь свою Марцию на брак с «созданием», ему нечего и помышлять о серьезном успехе своей затеи. Со дня на день, вот уже целую неделю, откладывал он неприятный разговор. Наконец он решился и приступил к делу.
Белолицая, тонкая, строгая сидела перед ним Марция. Он завел разговор о том, о другом, ходил вокруг да около. Внезапно взял себя в руки.
— Здесь появился человек, — начал он, — которого все Междуречье считает императором Нероном. Ты по всей вероятности слышала о нем. Он просит твоей руки.
Марция не спускала глаз с его губ. Она поняла не сразу. И вдруг — поняла. Поняла, что отец спокойно, точно речь идет о приглашении на ужин, предлагает ей спуститься на последнюю ступень унижения. Страх и отвращение охватили ее с такой силой, что на мгновение остановилось сердце. Но она не упала. Она сидела прямо; только побледнела и ухватилась крепче за ручки кресла. Варрон давно умолк, а она все еще не проронила ни звука. Она все еще не спускала глаз с его губ, точно ждала, что с них сорвутся еще какие-то слова. Варрон взглянул на нее, с трудом скрывая гнетущее напряжение.
— Этот человек и в самом деле император Нерон? — спросила она непривычно сухим голосом.
— Ты знаешь его под именем горшечника Теренция, — ответил не без усилия Варрон.
Марция сжала губы, рот ее стал тонким и острым.
— Если я не ошибаюсь, — сказала она, — то это один из твоих вольноотпущенников. Не его ли отец был тот раб, который в Риме чинил у нас водопровод и отхожие места?
Она думала: «Почему они не отдали меня в весталки, как хотела этого мать? Я жила бы теперь в уединении и почете в этом чудесном доме на Священной дороге. На игрищах я сидела бы на почетном месте в императорской ложе. На празднестве девятого июня я поднималась бы на Капитолий рядом с императором, чтимая всем народом. И он, отец, не захотел этого. Он приберег меня, чтобы продать, чтобы получше обстряпать свои грязные, темные дела».
Варрон думал: «Ее мать никогда меня не любила, потому что я женился на ней по расчету, и она всегда была мне безразлична. Мне наперекор хотела она сделать девочку весталкой и начинила ей голову всякой дребеденью. Мне следовало подумать о Марции, когда она была ребенком. Но у меня было слишком мало времени. Девушке с такими понятиями должно быть очень тяжело лечь в постель с этим „созданием“. Как у нее остекленели глаза! То, что она переживает сейчас, нелепо, но это реальность, с которой приходится считаться».
Вслух он сказал:
— Я знаю, ты считаешь мое предложение безнравственным, недостойным римлянина. Но в Сирии нельзя жить так, как в Риме. Ты скажешь: «Тогда незачем жить в Сирии». Но, во-первых, я вынужден жить здесь, а во-вторых, я сделал бы это все равно, будь даже ворота Рима для меня открыты. Уверяю тебя, моя Марция, стоит поступиться частицей своего «достоинства», чтобы получить взамен то, что дает человеку Восток. Я попросту не мог бы жить вне Востока. Мне скучно на Западе. И, говоря честно, мне не хочется отказываться от влияния и власти, которые я — так уже сложилось — могу иметь только на Востоке.
После аудиенции у царя Маллука Варрону стало ясно, что покуда он не склонит дочь свою Марцию на брак с «созданием», ему нечего и помышлять о серьезном успехе своей затеи. Со дня на день, вот уже целую неделю, откладывал он неприятный разговор. Наконец он решился и приступил к делу.
Белолицая, тонкая, строгая сидела перед ним Марция. Он завел разговор о том, о другом, ходил вокруг да около. Внезапно взял себя в руки.
— Здесь появился человек, — начал он, — которого все Междуречье считает императором Нероном. Ты по всей вероятности слышала о нем. Он просит твоей руки.
Марция не спускала глаз с его губ. Она поняла не сразу. И вдруг — поняла. Поняла, что отец спокойно, точно речь идет о приглашении на ужин, предлагает ей спуститься на последнюю ступень унижения. Страх и отвращение охватили ее с такой силой, что на мгновение остановилось сердце. Но она не упала. Она сидела прямо; только побледнела и ухватилась крепче за ручки кресла. Варрон давно умолк, а она все еще не проронила ни звука. Она все еще не спускала глаз с его губ, точно ждала, что с них сорвутся еще какие-то слова. Варрон взглянул на нее, с трудом скрывая гнетущее напряжение.
— Этот человек и в самом деле император Нерон? — спросила она непривычно сухим голосом.
— Ты знаешь его под именем горшечника Теренция, — ответил не без усилия Варрон.
Марция сжала губы, рот ее стал тонким и острым.
— Если я не ошибаюсь, — сказала она, — то это один из твоих вольноотпущенников. Не его ли отец был тот раб, который в Риме чинил у нас водопровод и отхожие места?
Она думала: «Почему они не отдали меня в весталки, как хотела этого мать? Я жила бы теперь в уединении и почете в этом чудесном доме на Священной дороге. На игрищах я сидела бы на почетном месте в императорской ложе. На празднестве девятого июня я поднималась бы на Капитолий рядом с императором, чтимая всем народом. И он, отец, не захотел этого. Он приберег меня, чтобы продать, чтобы получше обстряпать свои грязные, темные дела».
Варрон думал: «Ее мать никогда меня не любила, потому что я женился на ней по расчету, и она всегда была мне безразлична. Мне наперекор хотела она сделать девочку весталкой и начинила ей голову всякой дребеденью. Мне следовало подумать о Марции, когда она была ребенком. Но у меня было слишком мало времени. Девушке с такими понятиями должно быть очень тяжело лечь в постель с этим „созданием“. Как у нее остекленели глаза! То, что она переживает сейчас, нелепо, но это реальность, с которой приходится считаться».
Вслух он сказал:
— Я знаю, ты считаешь мое предложение безнравственным, недостойным римлянина. Но в Сирии нельзя жить так, как в Риме. Ты скажешь: «Тогда незачем жить в Сирии». Но, во-первых, я вынужден жить здесь, а во-вторых, я сделал бы это все равно, будь даже ворота Рима для меня открыты. Уверяю тебя, моя Марция, стоит поступиться частицей своего «достоинства», чтобы получить взамен то, что дает человеку Восток. Я попросту не мог бы жить вне Востока. Мне скучно на Западе. И, говоря честно, мне не хочется отказываться от влияния и власти, которые я — так уже сложилось — могу иметь только на Востоке.